Время Оно Успенский Михаил

ГЛАВА ВТОРАЯ

Как ни важны законы, но еще важнее песни.

Томас Джефферсон

«Вот он, значит, какой — Ваня Золотарев! — размышлял богатырь, выбираясь из развалин. — Кто бы мог подумать! Как же он, такой маленький, боролся С хтоническими чудовищами? Как сумел одолеть Мракоту-мвогоножицу? Где силы взял, чтобы Черному Крокодилу пасть порвать и освободить Солнце? Ведь тот Крокодил, чтобы не соврать, поболе Мирового Змея был! А Тараканище вспомнить? Бр-р! Я, конечно, тоже белый свет, можно сказать, выручил из беды, но куда мне до Вани Золотарева! Без побратимов, без помощников — один мужествовал, поскольку людей тогда и в заводе не было… Но я-то хорош — не признал, не поприветствовал по богатырскому уставу… Видно, не придется даже похвастаться этой встречей — витязи начнут смеяться и не поверят…»

Тут он вспомнил, что до сих пор он сам никто, вздохнул и пошел дальше, то и дело награждая себя пинками и тычками за недогадливость и невежество. Уж не мог Беломор предупредить!

От входных ворот остались только кирпичи, а узорные железные прутья давно источила ржавчина. Оглядываться Жихарь на всякий случай не стал.

Только шиповник рос вокруг заколдованной усадьбы по-прежнему — и, мнилось, стал еще гуще и непроходимей. Правда, сосновый ствол, как и раньше, угнетал колючую изгородь, но до него было никак не допрыгнуть.

Жихарь махнул в сторону вершины деревяшкой — называть ее мечом-разумником или даже Симулякром язык покуда не поворачивался. Но Симулякр пригодился и для такого случая — деревяшка вдруг обмякла, и в руке богатыря оказалась веревка с тройным стальным крюком на конце. Крюк впился в сосну с первой же попытки, Жихарь быстро подтянул себя до вершины, вдохнул запах смолы и побежал по стволу.

Миновав поверху колючую ограду, он с помощью все той же веревки спустился на землю. Прыгать наугад не стал: вдруг Мироед подсунет внизу барсучью нору, провалишься туда и поломаешь ногу — кто тогда отправится во Время Оно порядок наводить?

Отчего же все-таки Ваня Золотарев предстал перед ним во младенческом состоянии? Должно быть, набрел в своих бесконечных странствиях на дерево с молодильными яблоками да не удержался — лишку съел…

На поляне, где разделял богатырь трапезу с Семью Симеонами, уже никого не было. Валялись только пустые бочонки да бутылки, огрызки да кости. Убрать за собой ленивые братья-однобрюшники, конечно, не удосужились. Пришлось богатырю самому наводить чистоту, чтобы не гневить леса. Меч-разумник при этом услужливо превращался то в метлу, то в грабли.

Бутылка, даже пустая, — вещь полезная, и в любой корчме можно за нее получить кусок хлеба с солониной, а то и чарочку. Поэтому бутылки отправились в заплечный мешок. Кто же спугнул Симеонов, если они посуду зря побросали?

— Ничего, — сказал богатырь. — С таким мечом от любого врага отобьюсь.

Он еще раз оглядел поляну, поклонился ей за гостеприимство и выбрел на дорогу.

Сколь долго ни шел, а очередного деревянного Проппа не миновал. Неведомо ведь, попадется ли он на пути в бездне времен. Может, там его и вовсе не знают!

— Ну, здравствуй еще раз, — сказал Жихарь, усаживаясь поудобнее. — Ныне попотчую тебя предивной сказкой, перенятой у неведомых островных людей, что горазды в воинских искусствах и благородных понятиях. Сказка, конечно, странная и печальная, вот послушай.

Однажды перед наступлением нового года эры Дзисё четверо друзей собрались в бане-фуроси, чтобы снять усталость прошедшего дня и смыть грехи прошедшего года. Один из них, по имени Такамасу Хирамон, был составителем календарей и любил, как говорится, время от времени украсить свое кимоно гербами клана Фудзивара, то есть выпить. Другой служил церемониймейстером у князя Такэда и звался Оити Миноноскэ. Он тоже был мастер полюбоваться ранней весной, как пролетают белые журавли над проливом Саругасима, — то есть опять же выпить. Третий из приятелей был знаменитый борец-сумотори по имени Сумияма Синдзэн и, как все борцы, всегда находился в готовности омочить рукав, а то и оба первой росой с листьев пятисотлетней криптомерии — проще говоря, выпить как следует. Четвертый подвизался на сцене театра. Но под псевдонимом Таканака Сэндзабуро он тоже частенько после представления позволял себе понаблюдать восход полной луны из зарослей молодого бамбука, что опять-таки означает пригубить чарку.

Распарившись в бочках с горячей водой, друзья решили предаться общему для всех пороку. Молодой Такамасу предложил выпить трижды по три чарки нагретого сакэ.

— Холостому мужчине доступны все развлечения, — сказал он. — Но даже и ему вечерами становится тоскливо без жены. Сегодня я твердо намерен заключить брачный контракт с госпожой Хидаримару, что живет за Восточным храмом, и поэтому должен быть трезв и почтителен.

— Нет! — вскричал великан Синдзэн. — Не три, а девять раз по три чарки следует нам выпить перед тем, как начну я готовиться к состязаниям в Киото, потому что с завтрашнего дня мой сэнсэй воспретил мне даже проходить мимо питейных заведений.

Молодые повесы решили уважить знаменитого борца и последовали его предложению. После двадцать седьмой чарки, когда составитель календарей уткнулся носом в миску с соевым соусом, церемониймейстер Оити вспомнил, что кому-то из пирующих надо отправляться в Киото. Отчего-то решили, что это именно Такамасу. Бедного составителя календарей погрузили в проходящую в нужном направлении повозку, заплатили вознице и растолковали ему, что избранница Такамасу живет за Восточным храмом.

И вот, вместо того чтобы пойти к возлюбленной, живущей в родном Эдо, несчастный отправился в Киото, где, разумеется, тоже был Восточный храм!

Очнулся Такамасу вроде бы в доме госпожи Хидаримару — те же циновки, та же ниша в стене, те же полки с изображениями Эбису и Дайкоку. Только женщина была другая — шея длинная, стройная, разрез глаз четкий, линия волос надо лбом естественна и красива, зубы не вычернены, как полагается замужней женщине. На ней три платья с короткими рукавами из двойного черного шелка с пурпурной каймой по подолу, изнутри просвечивает вышитый золотом герб. Звать ее Идуми-сан. Увидел Такамасу красавицу — и сразу влюбился!

Ей, по всему видать, тоже понравился славный юноша, потому что она, схватив кисть и тушечницу, тут же начертала на своем левом рукаве стихотворение:

Трудно застать врасплох составителя календарей. Такамасу немедленно снял башмак, вытащил стельку из рисовой бумаги и сразу же сочинил «ответную песню»:

После этого, разумеется, другие объяснения в любви стали излишними.

Но не успели влюбленные, как говорится, и ног переплести, как входная дверь отъехала в сторону и на пороге появился суженый госпожи Идуми — прославленный самурай Ипорито-но-Суке. Увидев любимую в объятиях другого, он закрыл лицо рукавом, прошел в угол и, достав из футляра нож длиной в четыре сяку, сделал себе сеппуку. Кровь хлынула на белые циновки, и несчастному Такамасу не оставалось ничего другого, как вытащить из ножен катану и обезглавить благородного самурая, чтобы облегчить его страдания.

Идуми-сан при виде безголового тела вскрикнула, но сразу же взяла себя в руки, согрела сакэ, сменила икебану в нише, вытащила из окоченевших рук мертвого Ипорито-но-Суке нож длиной в четыре сяку и последовала за ним, сохраняя верность данному некогда обещанию. Такамасу Хирамон, рыдая, снес голову и ей. Сам же он, сложив предварительно предсмертную танку, закатал кимоно и тоже вонзил смертоносное лезвие в живот.

Узнав об этом, в далеком Эдо его суженая, госпожа Хидаримару, совершила богатые приношения в храм Аматэрасу, раздала служанкам свои праздничные одежды с широкими китайскими поясами на лимонного цвета подкладке, после чего велела позвать своего престарелого дядю, чтобы он помог и ей расстаться с опостылевшей жизнью.

Вскоре печальная весть дошла и до императорских покоев. Государь тут же переменил наряд, надел простой охотничий кафтан, трижды прочитал вслух стихотворение «Персик и слива молчат…», призвал к себе канцлера Фудзимори Каматари и через него даровал оставшимся трем участникам роковой попойки высокую честь добровольно расстаться с жизнью.

Оити Миноноскэ, Сумияма Синдзэн и Таканака Сэндзабуро, не дрогнув, выслушали повеление государя и на третий день весны, выпив двадцать семь раз по три чарки сакэ, выполнили его со всеми полагающимися подробностями.

Всех семерых похоронили на одном кладбище у подножия горы Муругаяма, где лепестки алой сливы каждый год осыпаются на гранитные плиты. С тех пор туда частенько приходят несчастные влюбленные пары, чтобы совершить ритуальное двойное самоубийство.

Вот какая была у Жихаря память — ни одного имени не переврал, ни одного цвета одежды не перепутал! Но деревянное лицо Проппа, как показалось богатырю, выразило вместо ожидаемого восторга некоторое недоумение и даже, можно сказать, ошарашенность, так что пришлось подняться и своей рукой угодливо почесать идолу в затылке.

— Раз так сказывали, — оправдался богатырь. — Это же сказка, потому что пил я ихнее сакэ — это просто крепкое рисовое пиво, а чарки у них не более бабьего наперстка. Напиться им до такой степени, чтобы в другой город поехать, никак не возможно. Особенно борцу сумо, я с ними силой тягался. Победил всех, понятное дело… Людей, конечно, жалко, да против обычаев не попрешь. Ладно, прощай, милостивец, мне на подвиги пора.

Услыхав впереди множественные людские голоса и хохот, Жихарь не стал сразу нарываться на подвиги, решил сперва поглядеть со стороны — что за люди, сколько их и чем занимаются.

Людей было десятка два, один конный, все при оружии, по доспехам — кривляне, которым на многоборской земле делать вроде бы нечего. Кривляне толпились возле дуба, на нижней ветви которого кто-то висел. И даже не кто-то, а соискатель княжниной руки, степной певец и воин Сочиняй-багатур. И даже не висел еще, а стоял в седле своего мохнатого конька с удавкой на шее. Кривляне издавна принавыкли вешать попавшихся степняков таким способом.

Того, что сидел в седле и руководил всей затеей, Жихарь тоже узнал: бывший Жупелов дружинник по имени Долболюб. Будучи дружинным отроком, богатырь немало претерпел от него издевательств и обид, сапоги ему чистил и коня обихаживал. Помогать взрослому дружиннику отрок обязан, никто не спорит, но Долболюб как-то особенно изощренно травил Жихаря, словно хотел, чтобы тот не выдержал и позорно бежал обратно в пастухи. Но в один прекрасный день Жихарь почувствовал, что настала его пора, и подал Долболюбу до блеска начищенные сапоги, предварительно в них помочившись как следует. Хохоту вышло много, и опозоренный воин кинулся бить дерзкого юнца. После того не мог подняться с земли и жалобно просил живота. От такого сраму пришлось самому Долболюбу покинуть Многоборье и пристроиться в убогое по тем временам кривлянское воинство. Там-то он, конечно, был всех сильней: кривляне народ мелкий.

Сейчас же Долболюб, судя по золоченым наплечникам, дослужился до воеводского звания. От настоящего воеводы в нем только и водилось, что черная борода, заплетенная в мелкие косички. Косички торчали во все стороны, словно в подбородок Долболюбу вцепился редкостный зверь дикобраз.

Воевода качнул дикобразом, и один из пеших кривлян стеганул степного конька хворостиной. Жихарь растерялся, не сообразив пока, что делать, но умный и верный конек не тронулся с места. Другой доброхот потянул конька за уздцы…

— Эй, вы! — рявкнул Жихарь, и голос его легко перекрыл одобрительный галдеж палаческого отряда. — Кто велел чинить на Многоборье суд и расправу без княжеского дозволения? Здесь покамест не кривлянская земля!

Воевода повелительно двинул рукой, его приспешники замолкли и расступились.

— Была многоборская земля, да вся вышла! — сипло сказал Долболюб. — А вот кто это у нас такой горластый выискался? Покажись!

Жихарь степенно вышел на дорогу.

— Я — Джихар Многоборец, слабому защита, сильному беда! — объявил он и подбоченился.

Кривляне захохотали. Жнхарь сообразил, что сейчас он, такой — в паутинной кольчуге, с нелепой деревяшкой в руке, — никак не похож на грозного витязя. Богатырь взмахнул мечом-разумником, надеясь, что Симулякр покажется в своем настоящем обличье. Но деревяшка вырвалась у него из руки, полетела вперед, сверкая багрецом на закатном солнце, перерезала веревку, свисавшую с дубовой ветки, поворотила назад, снова вернулась в хозяйскую десницу и только там из двойного метательного ножа стала прежней деревяшкой.

Сочиняй-багатур не растерялся, пал в седло, и конек, пришпоренный пятками, прыгнул через головы палачей и понес всадника по лесной дороге.

Долболюб ринулся было в погоню, но конь воеводы, узрев стоящего поперек дороги богатыря, захрапел и стал припадать на задние ноги. Воевода взмахнул плетью, хотел ожечь чужака. Навстречу плети полетела другая плеть, ремни переплелись, Жихарь несильно дернул свою на себя — и грозный Долболюб, как встарь, полетел на землю.

— Колдун, колдун! — зашумели кривляне. — Воевода, у нас такого уговору не было, чтобы с колдунами воевать! Сам воюй!

— У-у, хлебоясть! — погрозил своим воинам поднявшийся воевода. На Жихаря же он смотрел теперь с каким-то сладким почтением.

— Чего ты сразу гневаешься, добрый человек? — спросил он. — Мы степного грабителя поймали. Сам посуди — льзя ли его не повесить? Мы вам же пользу делаем. Разве многоборцы его помилуют?

— Княжна решит, — высокомерно сказал Жихарь. — Убирайтесь с нашей земли.

Тут Долболюб кинул взгляд на деревянный Симулякр — и снова осмелел.

— Да кому нужна ваша земля? — спросил он. — Чего с нее взять? Разве что сопли твои?

— Для такого, как ты, и соплей жалко, — не сморгнул глазом Жихарь. — К тому же многоборцы кривлян всегда били, а наоборот никогда не было…

— Ха! — радостно вскричал Долболюб. — Ты, парнюга, видно, шатался где-то и ничего не знаешь? Да третьего дня ваш хваленый Невзор от наших героев еле ноги унес на Собачьей заставе! Первым коня заворотил! Да и на коне-то едва усидел! А я-то на него в свое время столько сил потратил, воинской службе обучаючи, да, видать, не в коня корм. Сглазили вашего Невзора, изурочили добрые люди!

Богатырь похолодел. Славу его кабатчик, конечно, присвоил, а личной доблести и силы он ему не закладывал. Теперь даже Долболюб — да что Долболюб! — всякий кривлянский отрок может запросто его одолеть. Пока слава держалась, враги не осмеливались переступать древние рубежи, а теперь край без защиты…

— Подумаешь, — сказал он. — Невзор, поди, все еще болен, с самой осени ведь пластом лежал…

Выходило, по Жихаревым словам, что сам он уже вполне согласился с наличием самозванца — вон, гляди, защищает его…

— Да и помимо Невзора есть кому оборонить Многоборье, — добавил он и вопросительно поглядел на Симулякр. Но Умный Меч в спорах участвовать не пожелал и не перевоплотился ни во что грозное и неодолимое.

Потихоньку осмелели и прочие кривляне. Кто-то выкрикнул:

— Да что с ним толковать, со щербатым да бритоголовым! Он, поди, сам из Степи! Вот и повесить его заместо утеклеца!

И стали кривляне мелкими шагами приближаться к своему предводителю. Мечи прятали за спинами. Двигались дугой, норовя обойти странного чужака.

И драться было не с руки — не для того его Беломор готовил, — и не драться нельзя: совсем обнаглеют и пойдут на Многоборье большой войной…

Тогда богатырь вытащил из-за пазухи платок, подаренньтй любимой княжной, развязал один из четьуех узлов и…

…И чуть не полетел на землю — с такой силой хлынула из освобожденного угла озерная вода. Жихарь устоял, посильнее перехватил угол рукой, чтобы струя била дальше и сильнее.

Жихарь устоял, а воевода Долболюб как раз и грохнулся, подставив свой отряд под убойный поток. Богатырь водил струёй туда-сюда, опрокидывая кривлян, забивая им глотки водой. Где-то под ногами возился поверженный воевода — на его панцире даже осталась заметная вмятина.

«Ты гляди, что творится! — восхищался Жихарь. — Какое я себе новое оружие добыл! Таким оружием хорошо бунты с мятежами разгонять — и крови не прольешь, и горячие головы охолонут!»

— Сейчас резать вас на мелкие части струёй буду! — пообещал он противникам и сжал влажную ткань еще крепче.

Кривляне по собственным телам поняли, что враг не шутит, начали разбегаться, теряя последнюю честь и оружие. Самые догадливые сдвинули щиты на спину, чтобы не так больно было. Долболюб, словно каракатица морская, отползал грудью вверх. Хрипел только знакомые слова:

— Живота! Живота!

Богатырь напоследок стеганул его струёй по причинному месту, потом отошел, разжал кулак и стал завязывать узел. Сам при этом облился с головы до подметок.

— Вот так-то! — сказал он. И, припомнив древнюю легенду, добавил: — В моем возрасте на границе по Рио-Гранде неприлично числить за собой одних мексиканцев!

Такие страшные слова окончательно добили кривлян с воеводой.

Грязь под ногами противно хлюпала и чавкала. Богатырь отошел в сторонку и начал стягивать через голову паутинную кольчугу, чтобы выжать ее досуха, поскольку мало радости будет ночью в мокрой одежде. Симулякр он положил на землю.

Дикий гортанный вопль раздался сзади, и почти такой же вопль откликнулся ему спереди. Богатырь поспешно натянул кольчугу назад, чтобы освободить голову.

Воевода Долболюб лежал в нескольких шагах от него, сжимая в руке толстое копье с широким зазубренным лезвием. Из правой глазницы воеводы торчала стрела, а из леса выезжал на коне, издавая переливчатый боевой клич, Сочиняй-багатур.

— Совсем плохой, совсем глупый, — сказал степной витязь, остановив коня. — Спина повернулся, глаза тряпка закрыл — тебя нагайка учить надо, разве отец не учил?

— На то умные люди и созданы — нас, дураков, учить, — ответил наконец Жихарь.

— Твой куда идет? — спросил багатур. Большое и круглое лицо его было все в синяках и шишках, узкие глаза совсем заплыли — как он только прицелиться сумел?

— В город Вавилон, — честно ответил Жихарь.

— Сам давно туда собиралась, — сказал певец. — Оба-двое пойдем?

— Нельзя, — вздохнул? Кихарь. — Не велено мне туда спутников брать.

Он хотел добавить, что дело-то уж больно опасное, но вовремя спохватился, что такие слова могут только раззадорить настоящего воина — а Сочиняй оказался именно таковым. Другой бы на его месте давно бы уже от радости до Степи доскакал, а то и далее. Поэтому богатырь сказал:

— Направляюсь туда по обету, поклониться могучему царю Вавиле. Нельзя мне ни спутника завести, ни рожи умывать, ни мясного вкушать, пока не дойду. А идти-то мне полагается пешком! А через каждые сто шагов полагается мне вставать на колени и хвалу возносить ихнему халдейскому идолу триста тридцать три раза, ни единожды не сбившись. Надеюсь до седых волос добраться…

— Какой строгий обет! Шибко строгий! Только рожу не мыть легко, а без мяса совсем пропадай!

Степняк соскочил с коня, обшарил воеводу, вытащил кошель, кинжал, с сомнением поглядел на тяжелые латы, взвесил на руке не достигшее цели копье. Монеты из кошеля поделил на две равные кучки. Потом так же деловито принялся развязывать брошенные кривлянами заспинные мешки.

— Еда много! Еда вкусно! — провозгласил он. — Иди сюда — пировать будем, брататься будем…

— Будем, — согласился Жихарь. — Лишний побратим еще никому не помешал.

Он тоже осмотрел содержимое вражеских мешков, натянул чужую сухую рубаху. Она оказалась длинная, до пят — тогда богатырь и штаны определил на просушку.

Потом он грыз у костра вяленую рыбу и проклинал себя за опрометчивые слова насчет мясного воздержания. Но не представать же перед новоявленным побратимом как лжец и клятвопреступник!

— Мой, пожалуй, раньше твой Вавилон буду, — сказал, насытившись, Сочиняй-багатур. — Мой такой глупый обет не давал.

Не стал уж ему говорить Жихарь, что находится Вавилон далеко-далеко — и не столько по расстоянию, сколько по времени.

— Может, встретимся, — сказал он для утешения.

— Как не встретиться? Тому быть непременно, — заявил степняк и достал из засаленных кожаных штанов обломок кости. Обломок он протянул Жихарю.

— Это что такое? — удивился богатырь.

— Твой беда попади — твой свисток свисти — мой приходи, выручай делай! — сказал Сочиняй.

«Оттуда, пожалуй, досвистишься!» — подумал Жихарь, но дар с благодарностью принял, а в отдарок предложил Сочиняю свою долю военной добычи.

— Куда мне такую тяжесть нести! — пожаловался он.

За поздним ужином, затеплив огонь, разговорились по душам. Багатур объяснил, что задержался мало-мало, чтобы набрать подарков для многочисленных жен. Да и в кабаке он здорово поиздержался. Вот и пришлось проехаться по деревням, предлагая жителям защитить их от возможных разбойников. Жители в таких случаях дают защитнику много больше, чем могли бы получить грабители. Правда, потом они почему-то обижаются и назначают за голову отважного заступника хорошую награду. Тут Сочиняю пришла на ум лихая задумка:

— Твоя мой понарошку хватай, понарошку вяжи, тащи на суд. Мой шея аркан надевай, вешать хоти. Твой награда получай, нож кидай, веревка обрезай, вместе беги, деньги двое дели…

— Дело хорошее, — согласился Жихарь. — Крепко придумал. Было бы у меня досужее время, погуляли бы по окрестностям, только некогда…

Водилось у кривлян и хмельное. Сочиняй-багатур раскраснелся, достал свой звонкий кельмандар, настроил… Жихарь тоже воспрял духом, и у костра чуть не до самого рассвета разливались по округе песни — то степные, а то лесные.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Жалобно зарюмял карла и, выходя из комнаты, сквозь слезы проклинал свое житье-бытье.

Иван Лажечников

Если бы люди только знали, какими простыми и доступными всякому способами можно разрешить самые трудные задачи! Многие бы тогда с досады, что сами не додумались, ручки бы на себя наложили. К примеру, золото можно добывать не из руды и песка, а из самого обыкновенного навоза — все равно чьего.

Золото, конечно, получится не слишком крепкое и надежное, оно в конце концов снова обернется навозом, но за это время вполне можно убежать достаточно далеко.

Легко также человеку перекинуться в волка — воткнул нож в пенек, перекувырнулся через пенек три раза, и ты уже при зубищах и хвост поленом. Только ведь найдется нечестный человек, вытащит чужой нож из пенька, и будешь выть на луну до конца дней.

Нетрудно попасть и во Время Оно. Необходимо лишь отыскать Место Оно либо начертить таковое на ровной поверхности, лучше всего на каменных плитах. Надежнее, конечно, отыскать старое, проверенное Место, вырезанное в камне уверенной рукой опытного чернокнижника. Потому что разноцветный мел, каким положено наносить линии, легко смывается дождями и вернуться назад будет затруднительно.

Тайна чертежа хорошо известна детям, а взрослые вырастают и забывают забавы младенческих лет. Но и дети, к счастью, не знают тайны во всех подробностях и тонкостях, просто проводят на земле в пыли прямые линии, пересекают их другими чертами, завершают получившийся рисунок дугой и в дуге изображают солнышко. Только вот число лучей у этого солнышка должно быть не больше и не меньше, чем необходимо, иначе все дети уже поисчезали бы и род людской мог прекратиться. Кроме того, скакать через полученные ровные наделы нужно на одной ноге в строго определенном порядке, и настоящий порядок детям неведом, так что выходит просто игра.

Иногда, рассказывал Беломор, по чистой случайности и достаточно редко, озорникам и озорницам в особенности удается начертить Место Оно без ошибок. И пропрыгать, тоже по случайности, могут так, как положено. Вот тогда-то дети и пропадают неведомо куда на веки вечные, а родители и соседи потом ловят по округе всяких бродяг, обвиняют их в пропаже и разрывают напополам, привязав за ноги к соседним березкам.

«Как просто! — удивлялся Жихарь, мотая головой. — Хорошо хоть, что тайна сия велика есть, иначе все люди, не только дети, сбежали бы от нынешней тяжелой жизни во Время Оно. Постоянно же говорят, что раньше и птицы пели звонче, и пшеничное зерно созревало в добрый кулак, и волк с ягненком на пару шатались по лесу, и вода была мокрее, и валенки теплее, и старики моложе… Хотя нет, старики так и так раньше были моложе…»

Связываться с цветными мелками и в особенности с дорожной пылью было рискованно. Поэтому богатырь не пожалел еще трех дней на поиски старого, проверенного Места Оного.

Бутылки, оставшиеся от Семи Симеонов, Жихарь выгодно поменял в ближайшей корчме на еду, и вышло еды много. От вина же отказался вовсе — правда, скрипя зубами. Но ведь прыгать придется на одной ноге, и телу положено быть послушным.

Какое-то время он посидел в корчме за нечистым столом, прислушиваясь к тому, о чем толковали люди.

Люди толковали о том, что кривляне, навострившиеся в последнее время хозяйничать в порубежных местах, недавно бежали в свою землю, выкрикивая при этом страшные и невероятные вещи. Будто бы поймали кривляне степного грабителя и стали вешать, а степняк приспустил кожаные штаны и неодолимой струёй повалил всех на землю, а потом оттуда же вылетела стрела, пробившая голову воеводы Долболюба. Тело любимого воеводы верные воины не смогли доставить князю, потому что степное чудовище тут же надругалось над трупом, после чего и сожрало его с косточками, так что и хоронить некого. А степняк пригрозил, что затопит всю округу. «Нехорошо, — подумал Жихарь. — Новая слава меня, как погляжу, обходит».

Княжна Карина, продолжали рассказывать корчемные гости, разгневалась на своего жениха, прославленного Невзора, что в Многоборье творятся такие непотребства, и отложила назначенную было свадьбу до лучших времен — то есть до таких, когда все враги будут призваны к порядку, а чудовища посрамлены. Толковали и о странных привычках, появившихся у благородного Невзора. Прозвучало наконец и долгожданное для богатыря слово «подменный»…

«Народ не обманешь! — утешился Жихарь. — Народ, он такой — живо разберет, кто настоящий герой, а кто чужой славой воспользовался… Правда, не очень-то живо, но все-таки…»

Он загрустил, вспомнив княжну. Обычно-то ему хватало двух шагов в сторону, чтобы прочно забыть встреченную молодицу, а тут уже которую неделю точит и точит ум и сердце. Много чего доброго насоветовал ему старый неклюд Беломор, а вот от этакой беды не предостерег — видно, по древности своей и за беду не посчитал…

Потом в корчму завалился бродячий сказитель Рапсодище, старый Жихарев знакомец и собутыльник. Рапсодище его, конечно, не узнал и стал предлагать за еду и выпивку потешить народ. Народ был прижимист и тешиться не хотел — небось не праздник, а простой день, можно и без потехи.

— Глупые вы, — сказал Рапсодище, — Я же вам про Дыр-Танана повествовать не собираюсь. Надоел уже. Разве вы не знаете, что у будетлянского князя Велимира на дворе копали новую выгребную яму и докопались до старых развалин, и было там множество преудивительных ветхих вещей и древних записей? Так что устареллы у меня нынче самые новые, новей не бывает!

Обычно люди привыкли слушать одни и те же россказни по многу раз — менялись только сказители, каждый из которых старался изложить дело по-своему. Новые же являлись только изредка, оттого и были в большой цене. Собравшиеся и согласились охотно.

— Других сказителей, часом, нет среди вас?

Рапсодище обвел мутным глазом корчемных гостей и уставил палец прямо на Жихаря.

— Вот ты, малый, часом не сказитель? Уж больно рожа плутоватая!

Жихарь встал и, запинаясь, начал мычать и блеять столь жалобно, что сразу стало ясно: такой не то что новеллу рассказать — с девкой-то объясниться сможет единственно на пальцах.

Успокоившись насчет возможных соперников, Рапсодище выпил две кружки кряду, заел капустой и перешел к делу. Оказывается, в яме найдены были многочисленные листы, написанные рукой одного из самых известных древних сказителей — Протокола. На этот раз Протокол подарил потомкам «Сказание о Ранее Судимом и Нигде Не Работающем».

Все зашумели, потому что про таких славных героев еще не слыхивали.

Рапсодище, видя душевное настроение, обнаглел и сказал, что на пустой желудок ему будет очень и очень тяжело. Доброхоты тут же оплатили добрый обед и терпеливо потом ждали, пока пузатый сказитель насытится. Не пропадать же деньгам! Сказаний было много, да все на один лад: сидели два друга-богатыря, Ранее Судимый да Нигде Не Работающий, за богатым пиром, и вышел промеж них спор, богатырская разборочка. Хватил Ранее Судимый друга своего вострым булатным ножом, а наутро ничегошеньки не помнил. Потащили к судье победителя, там ему и срок поют.

Менялись только места действия, само же оно повторялось с непонятной, пугающей силой. В некоторых сказаниях, впрочем, одолевал Нигде Не Работающий. Иногда причиной ссоры являлась красная девка по имени Сожительница Последнего, чаще же всего оставалось непонятным, чего эти придурки не поделили.

Когда из беззубого рта Рапсодища полилось девяносто седьмое сказание, некоторые сообразили, что дело нечисто. Сытого и пьяного сказителя стали сперва поколачивать, а потом и откровенно лупцевать. Кое-кто, наоборот, за него начал заступаться…

Жихарь скромно таился в самом углу корчмы и, наевшись как следует, не стал никого задирать и встревать в чужие беседы. К счастью, и его никто не задирал — кому нужен бродяга с безобразной деревяшкой за поясом, у которого даже медных денег нет, чтобы расплатиться. Витязи ведь бутылки не сдают!

Он встал, вежливо и по-тихому поблагодарил корчмаря и вышел вон. Никто из оставшихся в драке ему даже не посмотрел вослед, а если бы посмотрел, то непременно заорал бы: «Эй, парнище, ты в которую сторону наладился? Туда ведь нельзя!»

Туда, куда направился Жихарь, свернув с большака, и вправду было нельзя. Ни один житель Многоборья, ни один кривляний, будь он в здравом уме либо расточив оный, никогда и ни за какие посулы не пошел бы в сторону.