Замок из стекла Уоллс Джаннетт
«Совершенно верно, – ответил папа. – Но если мы будем проходить в час пять километров, то за день пройдем сорок, следовательно, будем дома через три дня». Идти надо налегке, поэтому все вещи, включая любимый мамин лук, мы должны оставить в машине. Мама очень любила свой лук, который ей в свое время подарил ее отец, поэтому папа с Брайаном спрятали его в сточной канаве поблизости от автомобиля.
Папа нес Морин на руках. Чтобы мы не унывали, он начал выкрикивать по-военному «Ать-два, ать-два!», но мама и Лори отказались идти в ногу. Мы шли в полной тишине. Через пару часов, которые показались вечностью, мы дошли до мотеля, мимо которого пронеслись всего за несколько минут до поломки машины. Автомобилей на дороге было мало. Папа «голосовал» каждой проезжающей машине, но никто не останавливался. Около полудня рядом с нами остановился огромный синий Buick с хромированным радиатором. За рулем сидела дама с высокой прической, словно она ехала из парикмахерской. Боковое стекло со стороны водителя опустилось.
«Бедняжки! У вас все в порядке?» – спросила сидящая за рулем дама.
Она спросила, куда мы идем, и когда мы ответили, что в Финикс, она предложила нас подвезти. Воздух в салоне машины от кондиционера был таким холодным, что у меня выступили мурашки. Дама за рулем предложила Лори раздать нам бутылки колы и сэндвичи из мини-холодильника в салоне. Папа заявил, что не проголодался.
Дама сообщила нам, что ее дочь проезжала по дороге и увидела нас. Когда она приехала к ней домой, то рассказала о несчастной семье, грустно бредущей вдоль дороги в пустыне. «Тогда я сказала дочери: «Мы не можем оставить этих бедных людей в пустыне. Наверняка бедные детишки умирают от жажды и голода».
«Мы не бедные», – вставила я. Дама слишком часто в разговоре о нас использовала это слово.
«Конечно, конечно, – быстро поправила себя дама, – я не в том смысле, что у вас мало денег».
Однако мне было совершенно понятно, что имела она в виду именно наше финансовое положение. Дама замолчала, и оставшаяся часть путешествия прошла в тишине. Она высадила нас около нашего дома, после чего папа мгновенно исчез. Я безрезультатно прождала его на веранде до позднего вечера и легла спать.
Через три дня после описанных событий мы с Лори сидели в гостиной и пробовали играть на бабушкином пианино, когда услышали нетвердые шаги в коридоре. Мы обернулись и увидели папу. Папа споткнулся о журнальный столик и растянулся во весь рост на полу. Мы попытались помочь ему встать, но он начал ругаться и полез на нас с кулаками. Он хотел знать, куда подевалась наша мать. Когда мы сказали ему, что не знаем, он настолько разволновался, что перевернул бабушкин секретер с коллекцией китайского фарфора. В комнату вбежал Брайан, он хотел удержать папу за ногу, но папа принялся пинаться и лягаться.
Папа выдвинул ящик комода, в котором хранились столовые приборы, и начал кидаться вилками и ножами. Потом он поднял кресло и кинул его в журнальный столик. «Роз-Мари, черт подери, где ты прячешься, сука ты поганая?!» – вопил папа.
Он нашел маму в ванной комнате, где она пряталась. Она пыталась проскользнуть мимо него, но папа схватил ее за платье, и она упала. Папа с мамой выкатились в гостиную. Мама схватила один из ножей, которые папа вывалил на пол из комода, и стала им размахивать перед его носом.
Папа ухмыльнулся: «Значит, поножовщина? Ладно, как хочешь». Он поднял с пола нож и стал зловеще перекидывать его из одной руки в другую. Потом он бросился на маму, выбил из ее рук нож и повалил ее на пол. Мы навалились на него сзади и умоляли остановиться, но папа нас не слушал. Он заломил руки мамы ей за голову.
«Роз-Мари, с тобой, черт возьми, непросто», – произнес папа. Мама назвала его алкашом. «Но ты же любишь своего старого алкаша?» – спросил папа. Мама ответила, что не любит, но папа продолжал задавать ей этот вопрос до тех пор, пока мама не ответила утвердительно. После этого драка родителей закончилась. Она испарилась, словно ее и не было. Папа начал смеяться и обнимать маму. Они казались такими счастливыми, словно не пытались всего минуту назад убить друг друга.
От родительского примирения я не испытала никакой радости. Папа так старался бросить пить, но у него ничего не получилось.
Папа снова запил, и мы опять сидели без денег. Мама начала поговаривать о том, чтобы переехать на восток в Западную Виргинию, где жили родители папы. Может быть, им удастся удержать его от пьянства. Даже если этого не произойдет, его родители будут нам помогать деньгами, как раньше делала бабушка Смит.
Нам очень понравится в Западной Виргинии, убеждала нас мама. Мы будем жить в огромном лесу с бурундуками и белками. Мы сможем, наконец, увидеть бабушку и дедушку, самых настоящих деревенских жителей.
Мама так убедительно расписывала прелести жизни в Западной Виргинии, что мы поддержали ее идею. Папе это предложение не понравилось, и он отказался ей помогать. Мы потеряли машину, а вместе с ней и все вещи, которые в ней были, поэтому в первую очередь мама должна была достать новый автомобиль.
Мама решила положиться на милость Господа, и через некоторое время пришло известие о том, что она унаследовала от бабушки немного земли в Техасе. Еще через некоторое время мама получила чек от нефтедобывающей компании, которая качала нефть на ее участке. Этих денег хватило для приобретения автомобиля.
По дороге в школу мы проезжали автосалон подержанных автомобилей, который раз в неделю рекламировали по радио. Каждую среду на площадке перед салоном выступали DJ’и, и продавцы кричали в микрофон о сногсшибательных скидках на подержанные авто. Автосалон объявил, что устраивает распродажу – так называемый Piggy Bank Special, то есть «Набери на машину из копилки». Согласно предложению салона, они хотели продать несколько автомобилей по цене ниже тысячи долларов. Возможность купить такой автомобиль предоставлялась первому позвонившему на радиостанцию во время трансляции. Мама нацелилась на Piggy Bank Special. Она не стала звонить по телефону, а приехала с деньгами в автосалон. Мы сидели в парке напротив салона и слушали трансляцию из салона по радио.
В ту среду в рамках акции Piggy Bank Special продавали Oldsmobile 1956 года выпуска, который мама купила за двести долларов. Мы услышали, как мама сказала в эфире о том, что не в состоянии пропустить такое отличное предложение.
Перед покупкой маме не разрешили попробовать ходовые качества машины. По дороге домой наш новый автомобиль несколько раз серьезно заносило. Сложно было сказать, в чем была причина: то ли мама плохо вела, то ли мы купили очередную развалюху.
Учитывая непроверенные ходовые качества автомобиля, нам мало улыбалась перспектива поездки через всю страну в Виргинию. У мамы не было водительских прав, и вообще она была ужасным водителем. Только когда папа напивался до безобразного состояния, она садилась за руль, но водила мама из рук вон плохо. Однажды мы ехали по центру Финикса, и мама не смогла справиться с тормозами. Нам пришлось открыть окна и во время переезда улицы на красный свет орать: «Мы без тормозов! У нас отказали тормоза!» Мама искала глазами что-то мягкое на улице, увидела мусорный бак, и машина врезалась в него. После этого мы вернулись домой пешком.
В один прекрасный день мама заявила, что мы можем отправиться в путешествие на следующее утро. Стоял октябрь, и мы уже больше месяца ходили в школу, но мама утверждала, что времени на то, чтобы известить учителей о нашем отъезде и получить справку из школы о нашей успеваемости, у нас нет. Мама сказала, что при поступлении в школу в Западной Виргинии она будет клясться, что наша успеваемость была отличной. Как только мы что-нибудь прочитаем учителю, они будут в восторге и сразу увидят, какие мы талантливые.
Папа отказывался с нами ехать. Он заявил, что после нашего отъезда он уйдет в пустыню и будет снова искать золото. Я спросила маму о том, что она думает делать с домом в Финиксе, будет ли она его сдавать или продавать. «Не буду ни продавать, ни сдавать, – ответила мама. – Это мой дом». Она заявила, что ей приятно чем-нибудь владеть, поэтому не планирует продавать дом. Она не хотела его сдавать, потому что ей не хотелось, чтобы в ее доме кто-то жил. Она решила завещать дом своим детям. А чтобы дом не выглядел покинутым, мы развесили во дворе белье для просушки и поставили в раковину на кухне грязную посуду. Таким образом, грабители должны понять, что хозяева дома только что вышли и скоро вернутся. Так рассуждала мама.
На следующее утро мы стали переносить вещи в машину. Папа сидел в гостиной и дулся. Мы привязали мамины художественные принадлежности к багажнику на крыше авто, а задний багажник забили посудой и постельным бельем. Мама купила всем нам по пальто в магазине уцененных товаров для того, чтобы нам было во что одеться в Западной Виргинии, где шел снег и было гораздо холоднее. Точно так же, как и папа во время побега из Бэттл Маунтин, мама разрешила каждому из нас взять только одну вещь. Я хотела взять свой велосипед, но мама сказала, что он чересчур большой, поэтому мне пришлось снова взять жеод.
Я вышла в сад, чтобы попрощаться с апельсиновыми деревьями, и потом села в машину. Мне досталось место между Лори и Брайаном: они оба желали сидеть у окна. Морин была на переднем сиденье рядом с мамой, которая уже завела мотор и пробовала переключать передачи. Папа сидел дома. Я громко позвала его. Папа вышел на веранду и сложил руки на груди.
«Папа, пожалуйста, ты нам нужен!» – закричала я.
Мама, Лори и Брайан меня громко поддержали: «Ты нам нужен! Ты же глава семьи! Ты же папа! Поехали с нами!»
Папа стоял в раздумье. Потом он выбросил в сад недокуренную сигарету, закрыл входную дверь, подошел к нам и сел в машину со словами, что маме надо подвинуться, потому что за рулем будет он.
III
Уэлч
Еще в Бэттл Маунтин мы перестали давать нашим машинам специальные прозвища, потому что папа сказал, что развалюхи не заслуживают имен. Мама говорила, что, когда росла на ранчо, они никогда не давали имена животным из стада, потому что знали, что рано или поздно их убьют. Когда мы не давали машине имени, нам было легче с ней расставаться.
Автомобиль, приобретенный по акции Piggy Bank Special, мы называли по марке производителя Oldsmobile. Мы никогда не произносили название этой машины с любовью, потому что с момента ее покупки она была ненадежной. Первый раз она сломалась, когда мы еще даже не доехали до границы штата Нью-Мексико. Папа засунул голову под капот, немного повозился с мотором, и машина снова завелась, но опять встала через пару часов. Папа снова наладил двигатель, но сказал, что машина не едет, а ковыляет. Действительно, скорость автомобиля не превышала тридцати километров в час. И даже на такой скорости капот постоянно открывался, и нам пришлось привязать его веревками.
Мы не ехали по скоростным платным дорогам, а выбирали бесплатные, длинные и проселочные. Обычно за нами скапливалось большое количество машин, которые сигналили нам, поскольку мы ехали очень медленно. В Оклахоме одно из окон злосчастного Oldsmobile опустилось и уже больше не поднималось, поэтому нам пришлось заклеить зияющую дыру пластиковым мешком для мусора. Мы ночевали в машине. Мы приехали в Мускоги поздно вечером и остановились на ночлег на одной из пустынных центральных улиц города. Когда мы проснулись утром, вокруг нашей машины собралась небольшая толпа. Маленькие дети прилипли носами к стеклу, а взрослые ухмылялись и неодобрительно покачивали головами.
Мама помахала толпе. «Когда над тобой смеется такая деревенщина, как эти оки[33], становится понятно, что в жизни ты немногого добился», – сказала она. Действительно с ее художественными принадлежностями, привязанными к багажнику на крыше машины, и с пластиковым мешком вместо стекла мы произвели на местных жителей неизгладимое впечатление. Мама рассмеялась.
От стыда я накрыла голову одеялом и отказывалась показывать свое лицо до тех пор, пока мы не выехали из города. «В жизненной драме есть много трагичного и комедийного, – сказала мама. – Тебе надо научиться получать больше удовольствия от комичной стороны существования».
В конечном счете мы ехали от одного побережья к другому целый месяц. С такой же скоростью можно было проделать это расстояние и на телегах, на которых передвигались первые белые поселенцы. Мама настаивала, чтобы во время путешествия мы внимательно смотрели по сторонам – расширяли свои познания. Когда мы приехали в Аламо[34], мама прокомментировала: «Этому Девиду Крокету[35] и Джеймсу Боуи[36] досталось на орехи за то, что они украли земли мексиканцев». В Бьюмонте мы проехали мимо нефтяных «качалок», похожих на гигантских птиц. В тропической Луизиане мама приказала нам забраться на крышу машины, чтобы руками набрать пучки испанского бородатого мха, который свисал с сучьев деревьев.
Мы пересекли Миссисипи, потом повернули на север в сторону Кентукки, а потом на восток. С равнин и пустыни мы попали в гористую местность с дорогой, идущей то вверх, то вниз. Наконец, мы доехали до Аппалачей. Здесь нам пришлось время от времени останавливаться на горных подъемах для того, чтобы дать машине отдохнуть и мотору остыть. Стоял ноябрь. Опадали коричневые листья, и горы были окутаны туманом. Вместо ирригационных каналов Западного побережья кругом текли настоящие реки и ручьи, и дышалось совершенно иначе. Не было ветра, и воздух казался тяжелее, а все цвета были темнее. Мы ехали молча.
Смеркалось. Мы подъехали к повороту, у которого к деревьям были прибиты написанные от руки рекламые указатели автосервиса и доставки угля. Мы проехали поворот и оказались в долине. Перед нами предстал небольшой городок с деревянными и кирпичными домами, стоявшими вдоль реки.
«Добро пожаловать в Уэлч!» – сказала мама.
Мы проехали по темной и узкой улице и остановились у дома, которому явно не помешал бы хоть косметический ремонт. Дом бы расположен на склоне холма, дорога шла немного выше, поэтому для того, чтобы подойти к нему, нам пришлось спускаться по лестнице. Мы постучали, и дверь открыла невероятных размеров женщина с серой кожей и тремя подбородками. В ее длинных седых волосах были заколки, а изо рта торчала сигарета.
«Милости просим домой, сынок, – сказала она и обняла папу. Повернувшись к маме, она произнесла без улыбки: – Ну, спасибо, что дала возможность увидеть внуков, прежде чем я помру».
Не вынимая сигареты изо рта, она быстро одного за другим обняла нас. Ее щека была потной.
«Рада тебя видеть, бабушка», – пискнула я.
«Не называй меня бабушкой. Меня зовут Эрма», – отрезала бабушка.
«Ей не нравится, когда ее зовут бабушкой, потому что это напоминает о ее возрасте», – сказал появившийся рядом с ней мужчина. У него были стоящие торчком седые волосы, и он казался очень хрупким. Говорил он довольно невнятно, словно каши в рот набрал. Я с трудом понимала его. Не знаю, в чем причина: то ли я не понимала местного выговора, то ли у него была плохая вставная челюсть. «Меня зовут Тед, но можете спокойно называть меня дедушкой. Я не возражаю», – сказал он.
За дедушкой появился персонаж с красным лицом и всклокоченными рыжими волосами, упрямо выбивавшимися из-под бейсболки с логотипом Maytag[37]. На мужчине было красно-черное пальто в клетку, надетое на голое тело. Он несколько раз повторил, что он наш дядя и зовут его Стэнли. Дядя так долго меня тискал и целовал, словно я его самый любимый человек на свете, по которому он очень скучал. От него исходил сильный запах перегара, а во рту не было зубов.
Я смотрела на дедушку и дядю Стэнли, тщетно пытаясь найти хотя бы минимальное сходство с моим папой. Я даже предположила, что эта встреча – всего лишь очередная папина шутка. Наверно, он попросил самых колоритных и странных людей в деревне сделать вид, что они наши родственники. Через несколько минут все мы громко рассмеемся и поедем туда, где живут его настоящие родители, нам откроет дверь улыбающееся женщина с хорошей прической и будет поить какао. Я посмотрела на папу. Он не улыбался, а только нервно теребил подбородок.
Вслед за Эрмой, Стэнли и дедушкой мы вошли в дом. Здесь было холодно, пахло табачным дымом и грязной одеждой. Мы встали у стоящей в центре комнаты железной «буржуйки» и погрели руки. Эрма достала бутылку виски, и впервые с тех пор, как мы выехали из Финикса, папа широко улыбнулся.
Эрма привела нас на кухню, где готовила обед. С потолка кухни свешивалась лампочка без абажура, освещавшая покрытые толстым слоем грязи и масла стены. Эрма открыла заслонку печи и кочергой поворошила горящие угли. Потом она помешала ложкой в казане, где варились зеленые бобы, и от души насыпала в свою стряпню горсть крупной соли. Затем Эрма выставила на кухонный стол пачку бисквитного печенья и налила каждому из нас по тарелке бобового варева.
Бобы были настолько переваренными, что распадались от прикосновения вилки, и такими солеными, что я едва могла их глотать. Как меня учила мама, когда ешь то, что немного испортилось, надо зажать пальцами нос, что я и сделала. Эрма заметила это и ударила меня по рукам. «Нищие едят то, что им дают», – сказала она.
На втором этаже было три спальни, но, по словам Эрмы, никто не поднимался на второй этаж вот уже девять или десять лет, потому что там прогнил пол. Дядя Стэнли предложил нам переночевать в своей комнате в подвале, а также на кушетке в прихожей. «Ну, мы всего несколько дней у вас пробудем, пока своего жилья не найдем», – заверил всех папа.
После еды мы с мамой отправились в подвал с серыми стенами и полом, покрытым линолеумом. Здесь тоже стояли дровяная печь, кровать, где могли улечься родители, и большой комод ярко-красного цвета. В комоде лежали сотни потрепанных и зачитанных до дыр комиксов, которые дядя Стэнли собрал за долгие годы. У стены стоял внушительный ряд бутылок самогона.
Мы залезли в кровать Стэнли. Чтобы все могли уместиться, мы легли валетом: мы с Лори головами в одну сторону, а Брайан и Морин – в другую. Ступни Брайана утыкались мне в нос, поэтому я в шутку укусила его за палец. Он засмеялся, начал лягаться и в свою очередь укусил меня за ногу. Мы начали веселиться, а потом услышали странный громкий звук сверху, словно в стену или в пол чем-то били.
«Что это?» – спросила Лори.
«Может быть, здесь тараканы больше, чем в Финиксе», – пошутил Брайан. Мы снова громко рассмеялись и снова услышали сверху те же звуки. Мама поднялась наверх – узнать, что произошло. Когда она спустилась, то объяснила нам, что это Эрма стучала об пол шваброй, чтобы мы не шумели. «Она попросила, чтобы все вы, дети, не смеялись, пока живете у нее дома. Она не любит шума», – сказала мама.
«Эрма нас явно невзлюбила», – сказала я.
«Она старая женщина, и у нее была тяжелая жизнь», – заметила мама.
«Они все очень странные», – сказала ей я.
«Ничего, мы привыкнем», – приободрила меня мама.
Или поедем дальше, подумала я.
Следующий день оказался воскресеньем. Когда я проснулась и вышла на кухню, дядя Стэнли, облокотившись на холодильник, внимательно слушал радио, откуда лились весьма странные звуки, представлявшие собой смесь шума радиоэфира, воплей и завываний. «Вот так люди говорят на языках![38] Один Бог разберет».
Через некоторое время вещавший в эфире проповедник перешел на английский. Впрочем, не могу сказать, что я стала лучше понимать, что он рассказывает. У него был сильнейший местный акцент, который я понимала с большим трудом. Проповедник попросил слушателей не скупиться на пожертвования. На кухне появился папа. «Вот это настоящее убийственное вуду, – сказал он. – Из-за таких проповедей я и стал атеистом».
В тот день мы проехались на машине по городу. Городишко был со всех сторон окружен высокими и труднодоступными горами. Казалось, что ты находишься на дне глубокой суповой тарелки. Папа сказал, что окружающие город горы настолько сложнопроходимые и крутые, что на их склонах нельзя ничего выращивать. Разводить скот тоже проблематично. Таким образом, каждая фермерская семья может обеспечить только свои личные потребности в пище, не больше. До конца прошлого века эти места практически не развивались. В начале XX века сюда провели железную дорогу и начали разрабатывать богатые месторождения угля.
Мы остановились под железнодорожным мостом и вышли из машины, чтобы полюбоваться рекой. Вода текла медленно, и ее поверхность была ровной, как стекло. Папа пояснил, что река называется Таг. «Может быть, летом порыбачим и искупаемся», – заметила я. Папа покачал головой. В городе не было канализации, поэтому все, что люди спускали в туалетах, оказывалось в реке. Иногда река выходила из берегов, и вода поднималась до верхушек деревьев на берегу. Папа показал, что на вершине одного из деревьев зацепился кусок туалетной бумаги. Река Таг была рекордсменом в смысле загрязнения фекальными бактериями во всей Северной Америке.
«А что такое фекальные?» – спросила я.
«Дерьмо это, вот что это такое», – ответил папа.
Он повел нас по главной улице города. Улица была узкой, а жавшиеся друг к другу кирпичные дома – старыми. Магазины, машины, дома, вывески были покрыты тонким слоем черной угольной пыли, отчего казалось, что мы смотрим на монохромную старинную фотографию. Хотя все в Уэлче выглядело очень запущенным, было видно, что в свое время город процветал. На холме стояло величественное здание суда и высокой башней с часами. Напротив здания суда был расположен банк с изящными большими окнами и кованой железной дверью.
Жители города пытались поддерживать видимость если не процветания, то, по крайней мерее, некоторого достоинства. Рядом с единственным в городе светофором красовалась большая надпись, гласящая, что в округе МакДауэлл было добыто больше угля, чем где-либо в мире. Рядом с этой надписью была другая, оповещавшая всех том, что в Уэлче находится самая большая муниципальная парковка во всей Северной Америке.
Вывески на зданиях (например, дайнер Tic Toc и кинотеатр Pocahontas) выцвели настолько, что их было сложно прочитать. Папа сказал, что кризис города начался еще в пятидесятые годы. Незадолго до того, как Джона Кеннеди избрали президентом, он приезжал в Уэлч и лично здесь, на улице МакДауэлл раздавал первые в стране продовольственные талоны[39]. В своей предвыборной кампании Кеннеди говорил о том, что в стране есть люди, живущие на грани голодной смерти, хотя многим простым американцам в это было сложно поверить.
Дорога из города шла по горам в другие умирающие города, где тоже раньше активно велась добыча угля. Мало кто стремился попасть в Уэлч в наши дни. Те, кто сюда приезжал, приносили плохие новости: о закрытии угольной шахты и увольнениях или о том, что банк забирает за долги чей-то дом. Понятно, почему местные жители не очень любили приезжих.
В то утро улицы были пусты. Иногда нам встречались женщины в бигуди или праздные мужчины в майках. Я стремилась заглянуть им в глаза, улыбнуться или дружески кивнуть, желая показать, что мы пришли с миром, но никто на нас не смотрел и никто с нами не заговаривал. Однако когда мы проходили, я чувствовала, как они буравят взглядом наши спины.
Пятнадцать лет назад сразу после свадьбы папа приезжал с мамой в Уэлч. «Уже тогда дела в городе шли плохо, а сейчас еще хуже», – заметила мама.
Папа посмотрел на маму и усмехнулся. Казалось, что он хотел сказать: «А что ты еще ожидала? Я же тебя предупреждал», но вместо этих слов он молча покачал головой.
Однако мама умела найти положительные стороны даже в самой плохой ситуации. «Я уверена, что в Уэлче нет художников. Так что это хорошее место для начала художественной карьеры».
На следующий день мама отвела нас с Брайаном в начальную школу на окраине города. Она уверенно вошла в кабинет директора и сообщила ему, что привела в школу двух одаренных многочисленными талантами учеников. Директор скептически посмотрел на нас поверх очков в черной оправе, но не сказал ни слова. Мама объяснила, что нам пришлось неожиданно уехать из Финикса, поэтому она не успела взять справку о нашей успеваемости и захватить наши свидетельства о рождении.
«Но вы можете поверить мне на слово, что это одни из самых талантливых детей во всей Северной Америке», – сказала она с улыбкой.
Директор еще раз с некоторым презрением осмотрел нашу изношенную и очень легкую для времени года одежду. Глядя прямо на меня, он поднял очки на лоб и спросил: «Всем на сем?»
«Простите?» – переспросила я.
«Всем на сем?» – повторил директор.
Я не поняла ни слова и посмотрела на маму.
«Она не понимает вашего выговора», – сказала мама директору, который мгновенно нахмурился. Повернувшись ко мне, мама перевела: «Он спрашивает тебя, сколько будет восемь на семь».
«А! – радостно закричала я. – Пятьдесят шесть!» После этого я начала наизусть зачитывать директору таблицу умножения.
Директор смотрел на меня с полным непониманием.
«Он не понимает, что ты ему говоришь, – объяснила мама. – Говори медленней».
Директор задал мне еще несколько вопросов, которые я снова не поняла. После маминого «перевода» я отвечала, но на сей раз меня не понимал директор. Потом он задал несколько вопросов Брайану, с которым произошла точно такая же история.
Директор решил, что мы с Брайаном не только отсталые, но и с дефектами речи, поэтому поместил нас в класс для детей, испытывающих сложности в учебе.
«Вы обязаны сразить всех своим интеллектом, – говорила мама нам с Брайаном на следующий день перед началом учебных занятий. – Не бойтесь быть умнее всех остальных».
Ночью прошел сильный дождь, поэтому, когда мы с Брайаном вышли из автобуса перед школой, то попали в огромные лужи и мгновенно промочили ноги. Я осмотрелась в поисках игровой площадки. В Эмерсон я научилась хорошо играть в тетербол[40], и поэтому рассчитывала своими умениями удивить здешних одноклассников. Однако я не увидела перед школой игровой площадки.
Погода стояла довольно холодная. Мама распаковала наши купленные в магазине уцененных товаров Финикса пальто. Я заметила, что на моем пальто спороты все пуговицы, на что мама сообщила, что это мелочи по сравнению с тем, что пальто сделано во Франции из 100 % шерсти. Стоя вместе с Брайаном перед школой в ожидании звонка, я сложила руки на груди, чтобы никто не заметил, что на моем пальто нет пуговиц. Дети посматривали на нас, шептались, но не подходили к нам близко, потому что пока не поняли, кто мы такие, стоит ли нас бояться или можно безнаказно обижать. Я думала, что в Западной Виргинии живут только белые, но среди школьников оказалось очень много черных детей. Я заметила одну черную девочку с волевым подбородком и глазами цвета миндаля. Девочка улыбнулась мне, я улыбнулась в ответ и только потом поняла, что в ее улыбке не было ничего доброжелательного. Я сильнее запахнула пальто и снова сложила руки на груди.
Я уже ходила в пятый класс, поэтому специальные предметы преподавали разные учителя. Первым был урок истории Западной Виргинии. Я очень любила историю и ждала, когда преподаватель задаст вопрос, на который я могу ответить. Однако весь урок учитель тыкал указкой в карту штата и просил учеников назвать все 55 округов, из которых он состоит. На втором уроке нам показывали фильм о футбольной игре школьной команды, прошедшей несколько дней назад. Учителя не представили нас с Брайаном классу. Казалось, что точно так же, как и их ученики, они не знали, что с нами делать.
Следующим уроком был английский для группы отстающих учеников, в которую нас с Брайаном определили. В самом начале занятия учительница мисс Капаросси объявила всем о том, что на свете существуют люди, которые считают, что они лучше, чем все остальные. «Эти люди настолько уверены в своей гениальности, что считают, что не обязаны следовать правилам, установленным для всех. Такие ученики даже не предоставляют школе справку о своей успеваемости». Она посмотрела мне прямо в глаза. «Те, кто считает, что так себя нельзя вести, поднимите руку», – сказала она.
Все, кроме меня, подняли руки.
«Так, я вижу, что одна ученица несогласна. Давай-ка объяснись», – попросила меня учительница.
Я сидела на втором ряду с конца. Все сидящие передо мной ученики повернулись в мою сторону и уставились на меня.
«Недостаточно информации для того, чтобы прийти к такому выводу», – ответила я.
«Ах, вот как? – сказала мисс Капаросси. – Вот так у вас говорят в больших городах наподобие Финикса?» В ее устах название города прозвучало, как «Фииииникс». С издевкой в голосе учительница продолжила: «Недостаточно информации для того, чтобы прийти к этому выводу».
Весь класс взорвался от хохота.
Я почувствовала резкую и острую боль между лопатками. Я обернулась и увидела, что на последнем ряду сидит та самая черная девочка, которую я заметила перед школой. В ее руках был остро отточенный карандаш, которым она меня только что уколола, а на лице презрительная улыбка.
Во время перерыва на обед я хотела найти Брайана, но четвероклашки занимались по другому расписанию, и он был еще в классе. В полном одиночестве я села за стол и начала есть сэндвич, который Эрма приготовила нам в то утро. Сэндвич оказался безвкусным и жирным. Я приподняла верхний кусочек белого ватного хлеба и обнаружила, что внутри сало. Ни мяса, ни сыра, ни овощей, ни майонеза, ни кусочка соленого огурца. Однако я продолжала медленно жевать, чтобы остаться в кафетерии, а не выходить на улицу. (Все вышли, и в кафетерии осталась только я.) Появившийся уборщик, который начал переворачивать стулья и ставить их на столы, сказал, что мне пора идти.
На улице в воздухе висел туман. Я поплотнее закуталась в пальто. Ко мне подошли три девочки во главе с той, которая уколола меня карандашом. За ними подошли другие, и я оказалась окруженной.
«Ты думаешь, что ты лучше нас?» – спросила черная девочка с миндальными глазами.
«Нет, – ответила я, – я думаю, что все одинаковые».
«Значит, ты думаешь, что ты такая же умная, как я?» – спросила девочка и ударила меня. Я не подняла руки, а только плотнее держала их сложенными на груди, и девочка заметила, что на моем пальто нет пуговиц. «Эй, у нее пальто без пуговиц!» – закричала она. Казалось, что этот факт давал ей индульгенцию делать со мной все, что угодно. Девочка ударила меня в грудь, и я упала. Я попыталась встать, но девочки принялись меня пинать. Я закатилась в лужу и пыталась отбиваться ногами и руками. Остальные ученики окружили нас плотным кольцом для того, чтобы учителя не видели, что происходит.
После нашего возвращения домой родители поинтересовались, как прошел первый день в новой школе.
«Все было в порядке», – лаконично сказала я. У меня не было желания выслушивать очередную мамину лекцию о силе позитивного мышления.
«Вот видите? – сказала мама. – Я же вам говорила, что одноклассники вас хорошо примут».
Брайан и Лори тоже не хотели отвечать на вопрос о том, как прошел их день. Разговор не клеился.
Террор продолжался каждый день. Высокая черная девочка, которую звали Динития Хевитт, с улыбкой ждала меня после школы. Я ела свой «сэндвич» как можно медленней, но приходил уборщик, поднимал стулья на столы и говорил, что я должна идти. Я выходила на улицу с высоко поднятой головой, где меня уже ждали Динития и ее команда.
Они называли меня бедной и грязной, и мне было сложно с ними спорить. У меня было всего три платья, купленных в магазинах уцененных товаров. Эти платья я носила так часто, что от стирок они полиняли и износились. И они все равно были грязными от гари и сажи. Эрма разрешала нам мыться только один раз в неделю. Она наливала немного воды в ушат, разогревала ее на плите, и в ней должны были мыться все дети нашей семьи.
Я хотела поговорить с папой о том, что меня бьют, но он не «просыхал» с тех пор, как мы приехали в город. Потом я решила, что, если папа услышит о том, что со мной происходит, он будет скандалить в школе, чем мне совершенно не поможет, поэтому поделилась частью своих проблем с мамой, но не рассказала ей о том, что меня бьют, потому что боялась, что ее вмешательство тоже не сделает мою жизнь лучше. Я сказала ей, что надо мной смеются, потому что мы такие бедные. Мама ответила мне, что быть бедным незазорно. Самый популярный президент страны Линкольн родился в очень бедной семье. Мама заявила, что Мартин Лютер Кинг Младший постыдился бы за поведение трех черных девочек. Хотя я подозревала, что этот аргумент не поможет, я все же попробовала. «Мартину Лютеру Кингу было бы за тебя стыдно!» – закричала я, после чего девчонки засмеялись и сбили меня с ног.
Ночью, лежа в кровати Стэнли вместе с Лори, Брайаном и Морин, я придумывала самые разные сценарии мести. Я представляла себе, как я словно папа во времена службы в ВВС в драке побеждаю моих притеснительниц. После школы я тренировала удары и ругательства на поленнице дров в конце улицы. Я не могла понять Динитию. Я заметила, что она может улыбаться тепло и искренне, и поэтому мне хотелось с ней подружиться.
Через месяц после начала школы я гуляла одна на вершине горы. Неожиданно я услышала громкий лай, он доносился со стороны памятника героям, павшим в Первой мировой войне. Я побежала в ту сторону и увидела здоровую дворнягу, которая нападала на чернокожего мальчика пяти или шести лет, припертого спиной к монументу. Мальчик пытался пинать бросающуюся на него собаку. Он посматривал на деревья на другом конце парка, и я поняла, что он хочет до них добежать, чтобы спрятаться от собаки.
«Не беги туда!» – закричала ему я.
Мальчик и собака услышали мой голос и повернулись в мою сторону. Увидев, что собака отвлеклась, мальчик стремительно бросился к деревьям. Собака кинулась за ним и начала кусать его за ноги.
Я знала, что собаки бывают чумные или дикие и встречаются собаки-убийцы, но они обычно хватают свою жертву за глотку мертвой хваткой. Собака, нападавшая на мальчика, не была ни той, ни другой. Я заметила, что пес хоть и рычит и лает, но не причиняет мальчику серьезного вреда. Он дерет его за штанины, но не за ноги. Я решила, что этого несчастного пса слишком часто шпыняли, и он нашел мальчишку, на котором можно отыграться за невзгоды и несправедливости своей собственной жизни.
Я подняла с земли палку и побежала за ними. «Эй, уходи!» – прокричала я псу. Увидев в моих руках палку, собака заскулила и убежала.
Я осмотрела мальчика. Обе штанины были порваны, но укусов на коже не было. Несмотря на это, мальчик дрожал как осиновый лист, и я предложила отвести его домой. В конце концов, он не смог идти, и мне пришлось нести его на спине. Мальчишка был легкий, как перышко. Он практически ничего не говорил, кроме фраз: «Туда» или «В ту сторону», и то так тихо, что я его едва слышала.
Мы попали в район, где все дома были старыми, но свежевыкрашенными. Некоторые из них были покрашены в яркие цвета, например, в салатовый или фиолетовый. «Туда», – сказал мальчик, показывая на дом с синими наличниками. Перед домом была аккуратно подстриженная лужайка, но она была такой маленькой, словно в доме жили гномы. Я ссадила мальчика на землю, и он стремглав бросился по крыльцу в дом. Я развернулась, чтобы уходить, и заметила, что на другой стороне улицы стоит Динития и с любопытством смотрит на меня.
На следующий день напротив школы подружки Динитии начали меня окружать, но она ко мне не подошла. Без поддержки своего лидера девочки не решились меня задирать. Неделю спустя Динития попросила меня помочь ей с домашним заданием по английскому. Она не упоминала, что совсем недавно меня терроризировала, но поблагодарила за то, что я помогла сыну ее соседей. Я осознавала, что она не собирается просить прощения за то, как раньше себя вела со мной. Эрма совершенно ясно дала нам всем понять, что она чувствует по отношению к чернокожим, и я понимала, что не могу пригласить Динитию в наш дом. Я предложила встретиться у нее дома в ближайшую субботу, и я помогу ей с английским.
В ту субботу я выходила из дома одновременно с дядей Стэнли. Дядя так и не получил права и не умел водить, но коллеги его подбирали и довозили до магазина хозтоваров, в котором он работал. Стэнли спросил, не хочу ли я, чтобы меня подбросили. Я сообщила ему адрес, по которому направляюсь, и он нахмурился: «Негритянская слободка? Зачем ты туда собралась?»
Стэнли не захотел просить своего приятеля подбросить меня в тот район, поэтому я пошла пешком. Когда я вернулась, в доме была только Эрма, которая вообще никогда не выходила на улицу. Она помешивала свое бобовое варево на плите и отхлебывала из бутылки самогон.
«Ну, как жизнь в Негритянской слободке?» – спросила она.
Эрма не любила чернокожих и чаще всего называла их нигерами. Ее дом был расположен на Корт-Стрит на самой границе с районом, где жили черные. Эрме очень не нравилось, что черные переселяются в ее район, и она говорила, что они являются причиной кризиса и упадка Уэлча. Она никогда не раздвигала шторы в гостиной, и зачастую было слышно, как черные, идущие по улице в центр города, разговаривают и смеются. «Чертовы черножопые, – бормотала Эрма. – Я вот уже пятнадцать лет из дома не выхожу, потому что не хочу на улице с нигерами встречаться». Мама с папой не разрешали нам использовать слово «нигер», и объясняли, что это слово хуже, чем самое плохое ругательное. Но Эрма была нашей бабушкой, поэтому, когда она его произносила, я никак это не комментировала.
Эрма помешала ложкой свое дьявольское варево. «Если ты будешь продолжать в том же духе, окружающие станут считать тебя негритянской подстилкой», – сказала мне она.
Она внимательно на меня посмотрела, словно делилась со мной жизненной мудростью, которую я должна воспринять с благоговением. Эрма откупорила бутылку и сделала большой глоток.
Я наблюдала за тем, как она пьет, и чувствовала, что во мне зреет решимость. «Не надо так о них говорить», – сказала я.
Лицо Эрмы вытянулось от изумления.
«Мама говорит, что черные – точно такие же люди, как и мы, только цвет кожи у них другой».
Глаза Эрмы стали злыми, и я подумала, что она меня ударит, но та произнесла: «Дерьмо ты неблагодарное. Иди в подвал и сиди там. Моей еды ты сегодня не получишь».
Когда я сказала Лори, что поругалась с Эрмой, старшая сестра меня обняла, но мама была расстроена моим поведением: «Мы можем не соглашаться с ее взглядами, но нам надо быть вежливыми, потому что мы у нее в гостях».
Я не поверила своим ушам. Обычно родители в таких случаях громко возмущались: по поводу руководства Standard Oil, Эдгара Хувера, и в особенности по поводу поведения снобов и расистов. Родители всегда учили нас отстаивать то, во что веришь, и громко говорить то, что считаешь нужным. Теперь совершенно неожиданно оказалось, что мы должны держать язык за зубами. Впрочем, я понимала, что Эрма может нас выгнать из своего дома. Подобные ситуации делают из людей лицемеров.
«Я ненавижу Эрму», – сказала я маме.
«Тебе надо испытывать к ней чуть больше сострадания», – посоветовала мама и объяснила, что родители Эрмы рано умерли. После их смерти Эрма жила то у одних родственников, то у других. Все, у кого она жила, относились к ней, как к служанке. Эрма стирала на стиральной доске до тех пор, пока руки не начинали кровоточить. Лучший подарок, который ей сделал дедушка после свадьбы, была стиральная машина. Правда, это было давно, и радость уже забылась.
«Эрма никак не может забыть своего несчастного детства», – говорила мама и добавила, что нельзя ненавидеть даже своих самых заклятых врагов. «В каждом человеке есть что-то хорошее, – убеждала мама. – Надо найти эти положительные качества и любить человека именно за них».
«Интересно, – возразила я, – а что хорошего было в Гитлере?»
«Гитлер был вегетарианцем и любил собак», – не колеблясь ни секунды, ответила мама.
В конце зимы родители решили съездить на нашем Oldsmobile в Финикс. Они говорили, что привезут наши велосипеды, возьмут в школе наши справки об успеваемости, найдут мамин лук, спрятанный в канаве, и привезут какое-нибудь другие нужные вещи. Мы должны оставаться в Уэлче. Лори как старшая была назначена главной. Ну, а самой главной оказалась, конечно, Эрма.
Мама с папой уехали во время оттепели. Мама явно с радостью предвкушала предстоящее путешествие, и ее щеки были румяными. Папа тоже был не против хотя бы на время убраться из Уэлча. Он так и не нашел работу, и мы во всем зависели от Эрмы. Лори предлагала папе устроиться шахтером, но папа заявил, что шахты и профсоюзы контролирует мафия, которая имеет на него зуб за то, что он расследовал коррупцию в профсоюзе электриков Финикса. Папа хотел вернуться в Финикс и возобновить свое расследование коррупции, потому что это помогло бы ему найти работу. Ведь получить работу на шахте он мог только после фундаментальных реформ Объединенного профсоюза шахтеров Северной Америки.
Я очень хотела вернуться в Финикс. Мне хотелось сидеть под апельсиновыми деревьями за нашим домом, ездить на велосипеде в библиотеку, есть бесплатные бананы, росшие около школы, где все учителя считали меня умной. Я скучала по солнцу пустыни, хотела дышать воздухом свободы, забираться на скалы и ходить с папой на долгие прогулки, которые он называл «геологоразведочными экспедициями».
Я попросила папу, чтобы он всех нас взял с собой, но папа ответил, что их путешествие будет деловым и быстрым – «одна нога здесь – другая там», и дети им будут только мешать. Кроме того, он не мог нас забрать из школы во время учебного года. Я заметила, что раньше его этот вопрос никогда не останавливал и мало волновал. Но папа ответил, что Уэлч очень отличается от всех других городов, где мы раньше жили. В Уэлче надо выполнять правила, потому что здесь не любят тех, кто живет не по правилам.
«Ты думаешь, они вернутся?» – спросил Брайан сразу после того, как мама с папой отъехали.
«Конечно», – сказала я, хотя внутри меня саму грыз червь сомнения. Мы подросли. Лори была уже подростком, и через пару лет нам с Брайаном будет столько же, сколько и ей. В таком возрасте родители не могли укладывать нас спать в картонные коробки вместо кроватей и перевозить в закрытом прицепе.
Мы с Брайаном бросились за машиной. Мама один раз обернулась и помахала нам рукой из окна. Мы добежали за машиной до Корт Стрит. Автомобиль увеличил скорость и исчез за поворотом. «Я должна верить в то, что они вернутся», – повторяла я про себя. Если я не буду верить, они могут и не вернуться. Они могут оставить нас навсегда.
После отъезда родителей отношения с Эрмой ухудшились еще больше. Если ей не нравились выражения на наших лицах, она спокойно могла ударить «виновника» половником по голове. Однажды Эрма вытащила на свет божий фотографию своего отца и сказала, что он был единственным человеком, который ее любил. Потом она очень долго распиналась о том, как с ней плохо обходились тети и дяди, у которых она жила в детстве. Эрма сказала, что по сравнению с ними она относится к нам просто как ангел.
Приблизительно через неделю после отъезда родителей мы сидели в гостиной и смотрели телевизор. Стэнли спал в прихожей. Эрма, которая в тот день начала пить еще до завтрака, сказала Брайану, что у него штаны порвались и их надо зашить. Брайан начал снимать штаты, но Эрма заявила, что не хочет, чтобы он по дому ходил в трусах или, упаси господи, завернувшись полотенцем, как юбкой. Ей будет проще зашить штаны прямо на нем. Она приказала ему идти в дедушкину комнату, где у нее хранились нитки и иголки.
Через пару минут после того, как они вышли, я услышала, что Брайан начал против чего-то возражать. Я зашла в дедушкину комнату и увидела, что Эрма стоит на коленях перед Брайаном и держит его за промежность. Эрма мяла руками Брайана между ног и просила его не шевелиться. Брайан был весь в слезах.
«Эрма, оставь его!» – закричала я.
Не поднимаясь с колен, Эрма обернулась и с ненавистью посмотрела на меня. «Ах ты маленькая сучка!» – сказала она.
На шум прибежала Лори. Я сказала, что Эрма трогала Брайана там, где не положено, а Эрма заявила, что зашивала шов и не обязана оправдываться, когда ее обвиняет мелкая врунья и потаскушка.
«Я все видела, – сказала я. – Извращенка!»
Эрма подняла руку, чтобы меня ударить, но Лори ее остановила, перехватив руку. «Давайте все успокоимся», – сказала Лори маминым голосом. Именно такие слова использовала мама, когда они с папой начинали ругаться.
Эрма вырвала руку и с размаху ударила Лори по лицу так, что с нее слетели очки. Лори уже исполнилось тринадцать лет, и она не задумываясь ударила Эрму в ответ. Эрма в свою очередь снова ударила Лори, после чего сестра сильно «впечатала» ей в подбородок. После этого они сцепились и, царапая и пиная друг друга, покатились по полу. Мы криками подбадривали Лори. Шум разбудил дядю Стэнли, который вошел в комнату и разнял дерущихся.
После этого случая Эрма отправила нас в «ссылку» в подвал. В подвале был свой выход на улицу, поэтому мы даже не входили в дом. Эрма запретила нам пользоваться туалетом, и нам приходилось ходить в туалет в школе или во дворе после наступления темноты. Иногда Стэнли приносил нам бобовую похлебку, но никогда не задерживался, чтобы поговорить, потому что боялся мести Эрмы. Стэнли не хотел, чтобы Эрма думала, будто он нас поддерживает.
На следующей неделе началось похолодание, и выпало тридцать сантиметров снега. Эрма не разрешила нам топить печку под предлогом того, что мы можем спалить дом. В подвале было очень холодно, и я была рада тому, что мы вчетвером спим в одной кровати. Сразу после возвращения из школы я, не раздеваясь, ложилась в кровать под одеяло и делала уроки.
Когда мама с папой вернулись, мы были в кровати. Мы не услышали звука машины, но когда родители вошли в дом, их голоса уже слышались очень отчетливо. Эрма начала заунывный рассказ о том, как мы плохо себя вели. После этого папа спустился по лестнице в подвал. Он был вне себя от злости оттого, что Лори ударила собственную бабушку, на меня – за то, что я предъявляла ей необоснованные обвинения, а на Брайана – за то, что он такой трус. Я была уверена, что папа окажется на нашей стороне, но этого не произошло. Я попыталась рассказать ему историю так, как она произошла на самом деле.
«Мне наплевать на то, что произошло!» – заорал папа.
«Мы защищались», – объяснила ему я.
«Брайан мужик, от него не убудет, – заявил папа. – Больше я про это не хочу слышать ни слова. Вы меня поняли?» Он тряс головой так, словно пытался вытрясти из нее наши слова. Он даже не смотрел нам в глаза.
Папа поднялся наверх и присосался к зелью Эрмы. Мы лежали в кровати. Брайан укусил меня за палец ноги, чтобы разрядить обстановку, но я лягнула его в ответ. Мы лежали в полной темноте.
«Папа вел себя очень странно», – сказала я потому, что кто-то должен был это сказать.
«Если у тебя такая мама, как Эрма, можно вырасти очень странным», – заметила Лори.
«Как ты думаешь, она в свое время делала с папой то, что пыталась сделать с Брайаном?» – спросила я.
Мне никто не ответил.
Было крайне неприятно думать на эту тему, но если бы оно так и было, все стало бы гораздо понятней. Папа в свое время убежал из дома. Почему он так много пил и почему с пьяных глаз становился агрессивным. Когда он был моложе, у него никогда не возникало желания посетить мать с отцом и увидеть родной город. Он до самой последней минуты отказывался ехать с нами в Уэлч. Возможно, поэтому он так тряс и крутил головой, когда мы пытались объяснить ему, что произошло. Казалось, папа хотел заткнуть уши, чтобы не слышать наших слов.
«Лучше не думай об этом, – посоветовала Лори. – Иначе можно с ума сойти».
И я перестала думать на эту тему.
Мама с папой рассказали нам, что уловка с сохнущим на веревке бельем никого не обманула и дом разграбили. Унесли практически все, включая наши велосипеды. Родители взяли в аренду прицеп для того, чтобы вывезти оставшиеся вещи. Мама говорила, что глупые воры не заметили принадлежавшие бабушке Смит штаны для выездки лошадей. Но в Нэшвилле мотор машины умер, им пришлось бросить автомобиль вместе с прицепом и вернуться в Уэлч на автобусе.
Я думала, что после возвращения родителей отношения с Эрмой наладятся. Однако Эрма не хотела нас прощать и не разрешила оставаться в ее доме. Она запретила нам быть даже в подвале и даже в случае, если мы будем молчат, как рыбы. Нас изгнали. Именно такое слово использовал папа, когда рассказал нам эти грустные новости. «Вы были не правы, и теперь нас всех изгнали».
«Пап, но ведь это совершенно очевидно, не райский сад», – заметила Лори.
Меня больше расстроила потеря велосипеда, чем то, что нас выгоняют. «А почему нам нельзя вернуться в Финикс?» – спросила я маму.
«Там мы уже были. К тому же ты не знаешь, какие возможности дает нам Уэлч», – ответила она.
Родители искали новое место для жилья. Самые дешевые квартиры в городе сдавали над рестораном на центральной улице, но мы не могли себе позволить платить семьдесят пять долларов в месяц. Мама с папой хотели, чтобы у нас была лужайка, следовательно, в этом случае надо было покупать дом. Так как кредит мы взять не могли, потому что у родителей не было стабильного дохода, наши варианты были очень ограниченны. Тем не менее, через пару дней поисков мама сообщила, что они нашли дом, который мы можем себе позволить. «Не скажу, что это огромный дворец, но в этом доме мы будем крепить единство нашей семьи. Мы всегда будем вместе, – сказала она. И добавила: – Домик слегка деревенский».
«Насколько деревенский?» – с опаской спросила Лори.
Мама задумалась в поисках ответа. «В доме нет канализации и воды», – сказала она наконец.
Папа подыскивал новый автомобиль по цене до ста долларов, поэтому нам пришлось идти пешком к дому, чтобы его увидеть. Мы прошли через центр города, вдоль склона горы мимо небольших и аккуратных кирпичных домиков, построенных после того, как на шахтах появились профсоюзы. Потом мы миновали небольшой впадавший в Таг ручей и вышли на практически грунтовую дорогу под названием Литтл Хобарт Стрит. Улица поднималась вверх по склону горы под таким крутым углом, что приходилось идти на носках (если ставить ступню, как при обычном шаге, сильно напрягались и начинали болеть икры ног).
Домишки на этой улице были не такими аккуратными, как внизу в долине. Они были построены из дерева, веранды покосились, крыши осели, и водостоки проржавели. У каждого дома сидела на цепи, привязанной к дереву, одна или пара дворняжек, которые ожесточенно и гулко лаяли. Как в большинстве других домов в Уэлче, топили здесь углем. Семьи с достатком имели специальный сарай для угля, а у тех, кто победнее, уголь лежал горой на неухоженной лужайке перед домом. Веранды были обставлены основательно. Там можно было увидеть старые проржавевшие холодильники, складные карточные столы, кушетки или автомобильные сиденья – у тех, кто серьезно относится к сидению на любимой веранде. Изредка на верандах попадался даже домик для кошки.
Мы прошествовали по улице почти до самого конца, когда папа, наконец, с гордостью показал на наш новый дом.
«Вот, дети, добро пожаловать на Литтл Хобарт Стрит, номер девяноста три! Вот он, любимый наш дом», – сказала мама.
Это было обшарпанный домишка, стоящий вдалеке от дороги – на крутом склоне горы. Гора была настолько крутой, что только задняя часть дома стояла на земле, а передняя вместе с покосившимся крыльцом опасно зависла, словно в воздухе, поддерживаемая высокими столбами. Очень давно дом был покрашен в белый цвет, что сейчас угадывалось с большим трудом.
«Хорошо, что вы у нас не неженки, – сказал папа, – потому что этот дом построен для людей, сильных духом».
Он подвел нас к нижним ступенькам лестницы, ведущей в дом. Нижние ступеньки лестницы были сделаны из больших, скрепленных между собой цементом валунов. Плохой фундамент, дожди, а также отвратительное и безответственное качество работы горе-строителей было видно уже по этим первым ступенькам, которые разошлись или осели под разными углами. После первых каменных ступенек на веранду дома вела хлипкая деревянная лестница, которая больше походила на веревочную или цирковую.
В доме было три комнаты размером три на три метра. Туалета не было, но под одним из поддерживающих дом столбов ютился сортир с цементным полом. В этом сортире не было канализации и спуска воды, а была дырка и яма глубиной три метра. Воды в доме тоже не было. Около сортира стояла колонка, из которой можно было набрать ведро воды, чтобы потом поднять по лестнице в дом. Дом был подключен к электросети, но, как сказал папа, у нас не было денег, чтобы пользоваться электричеством.
Впрочем, дом стоил всего тысячу долларов, и хозяин был готов отдать его в рассрочку без аванса. В месяц родители должны были платить пятьдесят долларов, так что через несколько лет дом мог стать нашей собственностью.
«Мне просто не верится, что в один прекрасный день все это будет принадлежать нам», – ехидно сказала Лори. Как уже подметила мама, с возрастом в Лори начало развиваться чувство иронии.
«В Эфиопии люди могут за такой дом убить», – сказала мама. Она привлекла наше внимание к тому, что у дома есть свои плюсы. В гостиной стояла большая «буржуйка», на которой можно было готовить еду. Эта была красивая пузатая печь из тяжелого железа с ножками в виде лап медведя с когтями. Мама была уверена, что антиквары такую вещь дорого оценят. Однако дымоход печи представлял собой железную трубу, выходившую через окно. Кто-то заменил стекло форточки фанерой, через которую и вывел обернутую фольгой трубу на улицу. Правда, дымоход не был герметичным, и на потолке комнаты лежал толстый слой сажи. Кто-то пытался отчистить сажу, но только размазал ее по всему потолку, отчего в нескольких местах потолок казался белее, чем в других. В результате потолок стал пятнистым, и более светлые его части лишь подчеркивали черноту других.
«Дом, конечно, не самый лучший, – признался папа, – но мы не будем жить в нем слишком долго». Он объяснил, что вместе с домом они приобрели участок земли, на котором можно возвести новое строение. Папа собирался приступить к строительству в самое ближайшее время. Он планировал построить Хрустальный дворец, но сперва должен был пересчитать количество необходимых солнечных батарей, потому что участок был расположен на северном склоне и был со всех сторон закрыт горами, что означало, что солнца здесь будет немного.
Мы переехали в тот же день. Слава богу, вещей у нас было мало. Папа одолжил машину в магазине хозтоваров, где работал дядя Стэнли, и перевез в дом софу, которую знакомые дедушки собирались выкидывать. Папа где-то нашел пару стульев и стол, а также очень изобретательно соорудил подобие гардеробной – из труб, горизонтально подвешенных к потолку на проволоке.
Родители взяли себе комнату с печкой, которая помимо их спальни стала служить гостиной и художественной мастерской. В эту комнату поставили софу, которую разложили, но уже не смогли сложить. Вдоль стен папа смастерил полки для маминых материалов и художественных принадлежностей. Мама поставила мольберт рядом с окном, через которое проходила труба от печи, объясняя свой выбор тем, что в этом месте хорошее естественное освещение. Печатные машинки мама поставила у другого окна рядом с полкой, на которой хранились ее незаконченные произведения. Она начала кнопками пришпиливать к стене листочки бумаги с идеями и синопсисами новых гениальных творений.
Все дети спали в средней комнате. В первое время мы продолжали спать в одной кровати, доставшейся нам от прежнего владельца, но вскоре папа решил, что мы уже слишком выросли, чтобы спать всем вместе. Спать в картонных коробках мы тоже уже не могли, и для них не было места, поэтому папа построил нам две двухъярусные кровати из реек и веревок. В качестве матрасов мы использовали картон. Кровати показались нам слишком неказистыми, и мы покрасили их красной краской из баллончика. Папа притащил домой выброшенный кем-то комод с четырьмя выдвижными ящиками, и у каждого из нас появился свой собственный ящик для хранения вещей. Эти ящики мы прибили к стене около кроватей, и в своем я хранила жеод.
Третьей комнатой в доме по адресу Литтл Хобарт Стрит, 93, была кухня. Здесь стояла электрическая плита, но проводка была сделана из рук вон плохо. «Видимо, проводку в доме делала Хелен Келлер»[41], – сказал папа и не стал с ней возиться.
Кухней мы пользовались крайне редко. Однако когда деньги в семье были и электричество включали, на кухне было очень легко получить разряд тока от прикосновения к металлическим или мокрым поверхностям. Когда меня в первый раз ударило током, у меня перехватило дыхание, и я упала на пол. Мы поняли, что перед тем, как прикасаться к чему-либо на кухне, надо обмотать руки сухими носками. Если кого-то из нас било током, мы предупреждали об этом остальных: «Сегодня на кухне надо быть аккуратнее, используйте больше тряпок».
Потолок в углу кухни протек. Во время дождя потолок в углу набухал, и с него начинало капать. Во время одного сильного дождя весной часть потолка обвалилась, и на кухне начало лить, как из ведра. Папа не хотел его чинить. Мы безуспешно пытались залатать дыру фольгой, пенопластом, деревом и клеем и, в конце концов, сдались, поэтому, когда дождь шел на улице, он шел и у нас на кухне.
Первое время мама воспринимала жизнь в доме 93 по Литтл Хобарт Стрит как приключение. Прежние обитатели дома оставили нам в наследство древнюю швейную машинку с ножным приводом. Мама решила, что мы можем шить свою одежду даже тогда, когда у нас нет электричества. Кроме того, мама придерживалась мнения, что для шитья одежды не нужны выкройки, потому что к этому вопросу можно подойти «креативно». Мама, Лори и я обмеряли друг друга и начали шить свои платья.
Казалось, что мы шили свои платья целую вечность. Когда работа была закончена, платья получились мешковатые и кривые. Рукава оказались разной длины и были расположены на спине. Я никак не могла надеть свое платье до тех пор, пока мама не разорвала шов на несколько сантиметров. «Потрясающе!» – воскликнула мама, глядя на меня. Я сказала ей, что мне кажется, что я одета в большую наволочку с раструбами по бокам. Лори вообще не хотела носить свое платье ни дома, ни на улице. В конечном счете маме пришлось признать, что шитье платьев – не лучший способ использовать наши таланты и деньги. Самая дешевая ткань стоила семьдесят пять центов за ярд, а на платье уходило минимум два ярда. Дешевле было купить одежду в секонд-хенде. К тому же рукава на покупной одежде всегда были пришиты там, где надо.
Мама прилагала все усилия, чтобы украсить дом. На стены гостиной она повесила свои масляные картины. В результате были завешаны все стены. Единственным свободным от картин местом оказалось пространство над мамиными пишущими машинками, которое она использовала для листочков бумаги с идеями и синопсисами новых литературных трудов. На наших стенах красовались картины с изображением закатов в пустыне, мчащихся лошадей, спящих кошек, покрытых снегами горных вершин, ваз с цветами и фруктами и портретов детей.
Картин у мамы было больше, чем места на стенах, поэтому папа изобрел гениальную вещь. Перед каждой картиной на стене он прибил к потолку скобы, на которых можно было вешать другие картины. Иногда в ряду было до четырех картин. Мама осталась очень довольной. Мне казалось, что она относится к своим картинам как к детям и хочет, чтобы каждая картина понимала, что ее любят и ценят.
Около окон мама соорудила полки, на которых расставила ряды бутылок из разноцветного стекла. «Смотрите, у нас как будто витражи!» – объявила она. Да, эффект витража присутствовал, но дом от этого не стал теплее и суше. Первые несколько недель жизни в доме я, лежа на матрасе из картона и слушая шум капающей на кухне воды, мечтала о большом доме в Финиксе с олеандрами и апельсиновыми деревьями. Я думала, что мы все еще владели этим домом. Это был наш настоящий дом.
«А когда мы вернемся домой?» – спросила я однажды папу.
«Домой?» – переспросил он.