Письмо Софьи Девиль Александра

Глава девятая

Наутро, проводив Павла в дальнюю дорогу, Домна Гавриловна прослезилась и расчувствовалась, тронутая его гостеприимством и добрым обхождением.

– Право, не ожидала, что он так приветит свою двоюродную тетку, – говорила она Евгении. – Ведь в детстве был такой дерзкий мальчишка, проказник, да и потом, повзрослев, всегда слыл задирой и повесой. Но, однако же, оказался куда добрей, чем благочестивая с виду Людмила.

Расхваливая племянника, она тут же, с присущей ей импульсивностью, решила, что Павел заслуживает того, чтобы быть ее наследником, и что именно ему, а не Иллариону, она отпишет свое имение. Не откладывая дела в долгий ящик, Домна Гавриловна отыскала старого московского знакомого семьи Ниловских – нотариуса Карла Федоровича Штерна, обрусевшего немца, весьма грамотного и честного человека, попросила быть ее душеприказчиком, и он тут же составил завещание на имя Павла Ниловского. Карлу Федоровичу с виду было за семьдесят, однако держался он очень прямо, взгляд имел живой, речь складную, да и по всему было видно, что этот чиновник весьма бодр и крепок. Но на всякий случай, ввиду его почтенного возраста, Домна Гавриловна еще призвала в свидетели завещания Софью и Эжени.

Уладив дело с наследством, тетушка тут же занялась возобновлением старинных знакомств в Москве, дабы иметь возможность почаще показываться в обществе вместе с племянницей, замужество которой по-прежнему оставалось ее целью. Однако скоро Домне Гавриловне пришлось убедиться, что за прошедшие годы круг ее знакомых в Москве значительно уменьшился: иные умерли, другие уехали, третьи попросту забыли бывшую москвичку, которая давно уже стала уездной барыней. Все же Домне Гавриловне с Софьей удалось попасть на раут в два-три дома, а один раз она даже свозила племянницу в дворянское собрание. Девушку замечали, хвалили за красоту и образованность, но положение бедной родственницы из провинции значительно снижало интерес к ее особе со стороны честолюбивых и расчетливых молодых людей. А те, кто мог бы выбрать себе невесту бескорыстно и в порыве чувств, за одни лишь ее личные достоинства, – то есть бесшабашные и пылкие офицеры или юноши поэтического склада – теперь встречались в городе все реже. Они или уже отбыли в армию, или не бывали в тех домах, куда Софью водила тетушка. Домна Гавриловна скоро начала поговаривать о женихах попроще, но тут уж Софья решительно воспротивилась:

– Тетушка, если вы хотите спихнуть меня кому угодно – хоть старику, хоть безграмотному купчине-самодуру, то вам этого сделать не удастся! Скорее я уйду в монастырь или буду жить как простая хуторянка в своем крохотном имении на Донце. Спасибо вам за то, что вы обо мне заботитесь и привезли в Москву, но простите за то, что я не смогу оправдать ваших матримониальных ожиданий.

Домна Гавриловна вначале рассердилась на такую отповедь, но потом смягчилась, потому что в глубине души все-таки жалела девушку. Однажды она заметила, что в лавках и магазинах Софья потихоньку спрашивает у торговых людей, не знают ли они купца Туркина. Пока что ей не удалось ничего услышать об этом купце, но девушка вознамерилась направиться в Замоскворечье, где было много купеческих кварталов. Это совсем не понравилось Домне Гавриловне, и она запретила племяннице наводить какие-либо справки о Туркиных, а также ходить или ездить по городу одной. Но Софья, не возражая тетушке открыто, все же про себя задумала при первой возможности продолжить поиски сестры.

Знакомясь с московским обществом, девушка сделала несколько любопытных наблюдений, немало ее озадачивших. Например, в доме у одной дальней тетушкиной родственницы висел на стене диванной комнаты портрет Наполеона, тканный лионским шелком и подаренный ее мужу знакомым французским фабрикантом. Хозяева почему-то даже не подумали снять этот портрет хотя бы ввиду начавшейся войны с Бонапартом. Еще более удивилась Софья, когда в одном светском салоне (куда, надо сказать, Домна Гавриловна прямо напросилась) зашел разговор о войне. Оказалось, что в знатном обществе мало кто понимал причины и необходимость войны; более того, встречались не только сторонники, но и противники сопротивления Наполеону. Рассуждения и споры о стычках с неприятелем, об отступлении русских войск не выходили за рамки обыкновенных светских разговоров. Иные собеседники даже посмеивались, не признавая важности происходящих событий, другие старались просто успокоить всех, особенно дам. А один молодой человек, бросив многозначительный взгляд на Софью, с иронией процитировал строчку известного поэта Дмитриева:

Все посчитали эти слова забавной шуткой, лишь какой-то убеленный сединами полковник тихо вздохнул:

– Может статься, корсиканский Миловзор ближе, чем мы думаем…

Вернувшись после раута домой, девушка долго не могла успокоиться, мысленно ругая себя за наивность. Ведь если даже сейчас, когда уже началась война, люди в дворянском обществе могут спокойно рассуждать о Наполеоне, признавать его достоинства и даже сомневаться в целесообразности войны с ним, – то что же могло грозить ей, простой уездной барышне, за одно только написанное и еще не отправленное письмо, в котором, кстати, не было ничего противозаконного! Но она была так глупа, что испугалась угроз Призванова и тем самым позволила себя обесчестить. А он, воспользовавшись ее провинциальной наивностью, выиграл пари и прибавил еще один лавровый лист к своему венку записного донжуана. От мысли, что ее так легко обманули, запугали, Софью охватывала досада и ярость, которую сейчас, увы, ей не на кого было излить, кроме самой себя.

Однако скоро отношение к войне во всех кругах московского общества решительно переменилось.

В Москву приехал из армии император Александр, и это событие сразу подтвердило, что нынешняя война не будет похожа на прежние столкновения с Наполеоном, а станет поистине народной. Начался патриотический подъем, толпы людей спешили посмотреть на государя и послушать его манифест о всеобщей борьбе с врагом, в Слободском дворце спешно было созвано собрание дворянства и купечества. Разумеется, Софья с Домной Гавриловной и Евгенией тоже ходили посмотреть на императора и тоже, как другие горожане, были встревожены серьезностью надвигавшихся событий. Уже стало известно, что Наполеон, заняв Вильно и превратив его в свой важный стратегический пункт, начал быстрое продвижение вглубь России.

Теперь уже и простым обывателям, и светским острякам стало ясно, что малой кровью эта война не обойдется.

Император Александр назначил графа Федора Ростопчина главнокомандующим в Москву на место престарелого фельдмаршала графа Гудовича, и многие москвичи, зная деятельный и крутой нрав Ростопчина, поняли, что отныне в городе будут установлены жесткие военные порядки.

Патриотизм вдруг вошел в моду даже среди обожавших все французское дворян, которые раньше не скрывали своих симпатий к Наполеону. В Москве почти перестали говорить по-французски, закрылись французские театры, дамы вместо посещения модных лавок и игры в вист принялись щипать корпию и готовить перевязки. Ростопчин запретил торговцам галантерейными товарами употреблять французский язык на вывесках, и обыватели стали высказывать предположения, будто он вообще собирается выслать из Москвы всех французов. Правда, эти слухи не подтвердились, но месье Лан теперь боялся выходить из дому.

Вскоре после отбытия государя из Москвы в Петербург Домна Гавриловна в сопровождении Софьи и Евгении пошла к генерал-губернаторскому дворцу, чтобы услышать новости, ежедневно там оглашаемые в летучих листках. А новости эти становились все тревожнее; ползли зловещие слухи о том, что Наполеон спешит окружить войска Багратиона и не дать им соединиться с армией Барклая-де-Толли. Люди знающие говорили, что если французам удастся такой маневр, то это будет означать их скорую победу.

Когда удрученные подобными разговорами женщины возвращались домой, на улице рядом с ними вдруг остановилась карета, из нее выглянула хорошо одетая пожилая дама и воскликнула:

– Доминика, ты ли это? Какими судьбами?

Домна Гавриловна оглянулась и, узнав подругу юности, с радостным удивлением откликнулась:

– Аглая, душенька! Вот так встреча! А я-то думала, ты в Петербурге!

Подруги обнялись, и Аглая сразу пояснила:

– Так получилось, что я задержалась в Москве, но сейчас вот спешно уезжаю в свое имение. Жаль, я не знала, что ты здесь, а то бы мы встретились, поболтали. Но сейчас, увы, мне уже некогда. Однако скажи хотя бы в двух словах, что ты, как ты, почему вдруг в Москве?

Домна Гавриловна коротко отвечала и даже пыталась познакомить подругу со своими спутницами, но Аглая ее почти не слушала и, дождавшись паузы, тут же перебила:

– Доминика, милая моя, ты очень неосторожно поступаешь, что до сих пор находишься в Москве. Я ведь недаром спешу уехать, здесь с каждым днем становится опасней. Ты знаешь, что Ростопчин приказал отпереть арсенал и позволил всем входить в него и вооружаться? А еще говорят, что он хочет отпустить разбойников из острога. В общем, со дня на день город наполнится вооруженными пьяными крестьянами и дворовыми людьми, и они будут не столько защищать столицу, сколько заниматься грабежом. Посмотри, уже сейчас на улицах появляются разные подозрительные бродяги, которые с ненавистью глядят на богатые кареты и готовы бросать в них камнями. А дальше будет хуже. Потому спеши уехать, душа моя, пока еще не поздно.

Наскоро попрощавшись с испуганной Домной Гавриловной, Аглая скрылась в своей карете и помахала оттуда рукой.

Последние новости и разговор с подругой не на шутку встревожили тетушку. По возвращении домой она напилась успокоительных капель, но это ей не помогло, и она продолжала метаться из угла в угол. Софья и Эжени принялись ее уверять, что пока нечего бояться, что уже завтра утром они могут отбыть из Москвы, раз уж здесь так опасно оставаться. Но Домна Гавриловна продолжала сетовать:

– А вдруг не сможем отсюда выбраться, дороги-то сейчас неспокойные! А вдруг Бонапарт вздумает наступать и на южные губернии, как Карл XII, который через Полтаву шел! Тогда мы и в своем имении не укроемся! А потом, как начнут мужиков забирать в ополчение, так после войны их уже не соберешь, работать будет некому!

– Тетушка, ну что вы так далеко загадываете! – уговаривала ее Софья. – Лучше лягте, отдохните, а мы с Эжени начнем вещи в дорогу собирать.

– Вот уж поездка-то вышла неудачная: и твою судьбу не устроили, и в такую передрягу попали, – вздыхала Домна Гавриловна, глядя на Софью, и девушка поневоле чувствовала себя виноватой.

От волнения лицо тетушки покрылось красными пятнами, руки задрожали, и, чувствуя слабость в ногах, она последовала совету племянницы и легла на диван в гостиной.

Софья с Евгенией тихо вышли из комнаты и хотели спуститься во двор, дать указания кучеру готовить наутро лошадей и карету, но вдруг услышали за спиной хриплый стон. Домна Гавриловна поднялась с дивана и силилась что-то сказать, но не могла, а в следующую секунду ее лицо перекосилось и она с невнятным бормотанием рухнула на пол. Испуганная Софья кинулась к тетушке, а Эжени побежала за Франсуа, и он, осмотрев больную, сразу понял, что у нее случился апоплексический удар.

Домну Гавриловну уложили на кровать, месье Лан попытался дать ей лекарство, хотя это плохо удавалось, потому что одна половина лица и тела больной была разбита параличом. К вечеру тетушка впала в забытье, и всю ночь Софья, Евгения и Франсуа попеременно возле нее дежурили.

– Вот и уехали мы из Москвы, – шептала Евгения, тяжело вздыхая. – Теперь надолго здесь застрянем. Не можем же мы бросить нашу благодетельницу.

– Конечно, не бросим, об этом не может быть и речи, – твердо заявила Софья. – Вот дождемся, когда тетушка на ноги встанет, тогда и поедем.

– Должен вас огорчить, Софи, – осторожно заметил Франсуа, – но апоплексический удар – вещь непредсказуемая. Иногда паралич проходит быстро, а иногда человек остается прикованным к постели на долгие годы.

– Как бы там ни было, я тетушку не брошу, – тряхнула головой Софья. – Бог милостив, он нас не оставит. И той паники, которая началась в Москве, я не боюсь. Не может быть, чтобы французы сюда зашли. А если и зайдут, они же не звери, чтобы убивать беззащитных женщин.

– Да кто знает… – хмурилась Эжени. – Солдаты на войне часто звереют, теряют облик. Убить, может, не убьют, но изнасиловать могут.

– Но с нами ведь Франсуа, он защитит, он объяснит своим соотечественникам… ведь правда, месье Лан?

– Я уверен, что Наполеон не допустит безобразий с мирным населением, – убежденно сказал Франсуа. – И потом, французы – просвещенная нация, это же не дикие кочевники.

Софье в какой-то момент показалось, что месье Лан вовсе не боится появления Наполеона в Москве, что ему даже любопытно увидеть так близко своего давнего кумира.

Несколько дней Домна Гавриловна была без сознания, потом пришла в себя, хотя оставалась парализованной. Речь к ней вернулась, но была нечеткой и замедленной. Теперь у Софьи появилась надежда на выздоровление тетушки, хотя Франсуа по-прежнему качал головой, зная, как тяжелы бывают последствия апоплексического удара.

Месье Лан, как, впрочем, и Эжени, побаивался появляться на неспокойных улицах города, и Софья взяла на себя обязанность ходить в лавки и торговые ряды, иногда нарочно удаляясь от дома, чтобы узнать как можно больше новостей.

Граф Ростопчин теперь ежедневно издавал для жителей Москвы прокламации, написанные в простонародных выражениях, и эти так называемые «афишки» быстро разлетались по городу. Однажды Софья услышала возле Арбатских ворот спор двух солидных, хорошо одетых людей об этих афишках; один доказывал, что ростопчинские листки написаны в псевдонародных шутовских выражениях и попросту нелепы, другой же возражал, что именно таким языком и должно разговаривать с простым народом, который от более сдержанных и правильных речей не воспламенится. Софья скорее была согласна с первым спорщиком, – тем более что узнала в нем известного писателя Карамзина, которого видела издали в дворянском собрании.

Но, как бы там ни было, летучие листки играли свою роль, и в народе все сильнее разгоралась ненависть к наступающему неприятелю. Этой ненависти способствовали и рассказы очевидцев о грабежах и насилиях, чинимых наполеоновской армией в завоеванных местах. Война надвигалась все ближе, и уже никто не осмеливался благодушно высказываться о французском императоре. Софье теперь становилось стыдно за свое злополучное письмо. А однажды она стала свидетельницей происшествия, которое ее убедило, что Призванов почти не лгал, когда говорил ей, что подобное письмо при определенных обстоятельствах может стоить его автору свободы, а то и жизни.

Софья в тот день выехала из дому в сопровождении дворецкого Игната, который сам вызвался править легкой коляской и доставить барышню к большой аптеке на Арбате, где можно было купить хороших лекарств и растираний для тетушки. Выздоровление Домны Гавриловны было главной задачей ее спутников, и они прилагали все усилия, чтобы больная встала на ноги и была готова к поездке, но паралич пока ее не отпускал.

Слугам в братнином доме Софья не очень доверяла, а потому старалась не оставлять в своей спальне денег и ценных вещей. Вот и сейчас она взяла с собой кошелек с половиной дорожных денег, а вторую половину на всякий случай отдала Эжени.

Побывав в большой аптеке, но не найдя даже там всех нужных лекарств, девушка в унылом настроении возвращалась домой. Одна из улиц была так запружена народом, что коляске пришлось остановиться. Игнат предложил двигаться в объезд, но Софья решила немного задержаться, чтобы узнать, отчего собралась такая толпа. Выйдя из коляски, она приблизилась к двум собеседникам, по виду купцам, громко обсуждавшим происшествие, и попросила объяснить, в чем дело.

– Да вот, шпиона поймали, судят, – охотно откликнулся один из собеседников. – Говорят, прокламации наполеоновские переводил на русский язык и в народе распространял. Дескать, не бойтесь, добрые люди, Бонапартий вам несет всякие блага и просвещение, а грабежа и насилия никакого не будет, французы ж не татары, так что открывайте ворота, встречайте хлебом-солью.

– Ага, не будет грабежа и насилия, – мрачно откликнулся второй. – Ко мне брат из Смоленска добрался чуть живой. Говорит, город весь разграбили и сожгли, женщин поругали, а тех стариков и слабых, что в городе остались, еще и пытали, где у них, мол, сокровища спрятаны. Так что поделом этому шпиону, пусть не смущает народ.

Софья с ужасом смотрела на разъяренную толпу, устроившую с разрешения властей самосуд над несчастным молодым человеком, который, очевидно, так же искренне заблуждался насчет Наполеона, как еще совсем недавно и она сама. Чтобы не слышать криков и не видеть ужасов кровавой расправы, она кинулась обратно к коляске, но не успела ступить на подножку, как какой-то шустрый оборванец, отделившись от толпы, подскочил к ней, сдернул у нее с пояса кошелек и мигом шмыгнул в ближайший переулок. Софья закричала: «Держите вора!», но сквозь шум толпы ее никто не услышал, кроме Игната, который тут же спрыгнул с козел и погнался за вором, но через какое-то время вернулся, тяжело дыша, и с понурым видом объявил, что не смог догнать оборванца.

– Боже мой, ведь это почти все наши с тетушкой деньги… – прошептала Софья. – Как же мы теперь доберемся из Москвы до дома?…

Всю обратную дорогу Игнат сетовал на беспорядки в городе, на разгул ворья, выпущенного из острогов, а Софья, слушая его, почему-то все менее ему верила. У нее возникло подозрение, что Игнат нарочно не догнал воришку, с которым, возможно, был в сговоре. Недаром же этот хитроглазый лакей сам вызвался сопровождать барышню, причем один, без кучера.

Софья поняла, что, находясь в старом отцовском доме, она не может чувствовать себя в безопасности и не может никому по-настоящему доверять, кроме Евгении и Франсуа. Рассказав им о происшествии, лишившим приезжих половины средств, и о подозрениях, возникших у нее относительно Игната, девушка решила:

– Надо нам как-то обезопасить себя в этом доме. Вдруг придется еще долго здесь пробыть, а слуги-то все какие-то ненадежные! При первой же опасности разбегутся и все припасы с собой прихватят, а нам как жить?

– Верно, – согласилась Эжени, – надо держать при себе ключи от подвалов и кладовых. Только боюсь, что это не поможет, ведь мошенники могут отбить замки.

Софья вспомнила о своих подпольных вылазках в детстве и приглушенным голосом сообщила:

– Нам вот что надо сделать. Здесь в подвале есть тайник, о котором батюшка рассказывал матушке, а я случайно подсмотрела. О той тайне кроме моих родителей знал только старый дворецкий, но он умер. Нам надо незаметно спрятать туда припасы. А в случае опасности и сами можем там укрыться.

– Господи, неужели нам еще долго здесь оставаться?… – сокрушенно пробормотала Эжени.

– Я тетушку не собираюсь бросать, – твердо заявила Софья. – Надеюсь, вы с Франсуа тоже ее не бросите?

– Конечно. – Евгения перекрестилась. – Может, я и трусовата, но не настолько, чтобы предать свою покровительницу, от которой видела только добро. А уж Франсуа и вовсе не боится французов, он еще не разлюбил Наполеона.

Вечером, дождавшись, когда слуги уйдут спать в людскую, Софья, Эжени и Франсуа, заперев изнутри вход в подвал, перенесли в тайник половину запасов муки, крупы, масла, вяленой рыбы, сушеных кур, сахара и меда, а также пару ящиков хранившегося в погребе вина.

– Ну вот, здесь нам продуктов месяца на три хватит, – сказала Эжени, устало опустившись на ящик. – Надо будет еще сухарей насушить, пригодятся. И гляди, Франсуа, не проговорись о тайнике, если французы в Москве появятся. Они ведь все запасы разграбят не хуже местных воров.

– Я не проговорюсь. Хотя думаю, что Наполеон не допустит варварства и мародерства среди своих солдат, – заявил месье Лан, впрочем, без особой уверенности в голосе.

Через день Игнат обнаружил, что съестные запасы в доме уменьшились наполовину, однако ему и в голову не пришло, что приезжие господа могли их куда-то спрятать, он подумал на слуг и учинил им сущий допрос, но потом решил, что в доме побывали воры.

Прошло еще два дня, и по городу разнеслась новость о большом сражении у села Бородино. Люди спешили к Смоленской заставе, чтобы первыми узнать об исходе битвы, но прибывавшие курьеры ничего толком не объясняли. Кто-то говорил о победе, иные молчали, но москвичам становилось ясно, что враг уже у самых ворот. Носились слухи, что город будут защищать и будто Ростопчин даже приказал рыть окопы для укрепленного лагеря.

В эти тревожные дни начался исход москвичей из своей древней столицы. Множество карет, колясок, повозок, тележек и кибиток громыхало по улицам города, направляясь в окрестные селения, а затем дальше, к востоку, ибо на западе уже гремели пушки.

Софья смотрела из окна на это беспрерывное движение и молила Бога, чтобы у ее спутников хватило мужества не испугаться и не покинуть город вместе со всеми, оставив парализованную больную. На одной из проезжавших телег девушка увидела раненого офицера и тут же сообразила, что теперь, после Бородинского сражения, через город будут ехать целые обозы с ранеными. Недолго думая, она накинула на плечи темную шаль и побежала на улицу. Евгения пыталась ее остановить, но Софья взволнованной скороговоркой пробормотала:

– Я должна посмотреть, вдруг в каком-то из обозов везут раненого Павла!

На самом деле она думала не столько о Павле, сколько о Юрии Горецком, втайне надеясь увидеть его среди раненых героев и помириться с ним, ибо в столь драматическую минуту он не сможет отказать ей в прощении.

Но скоро девушка поняла, что с ее стороны было чистейшим безумием выйти на улицы города сейчас, когда они были заполнены потоком пеших, конных и повозок. Русская армия шла через город к восточным воротам, и было ясно, что она оставляет Москву. Софье поминутно приходилось прижиматься к стенам домов, чтобы не быть сбитой с ног этим громыхающим потоком.

Но в какой-то момент она вдруг с внутренней дрожью осознала, что сейчас ей довелось стать невольной свидетельницей, на глазах которой творится история, с ее трагедиями, кровью, ужасом и героизмом. Это чувство появилось в ней, когда она услышала приветственные возгласы и, поднявшись на ступени крыльца какого-то дома, рассмотрела в окружении генералов и адъютантов грузного пожилого человека с повязкой на одном глазу, одетого в простой мундирный сюртук зеленого цвета, сидящего на небольшой серой лошади. Раздались крики: «Кутузов!», и офицеры вокруг него заволновались, оттесняя толпу. Большинство людей приветствовали фельдмаршала с искренней надеждой, хотя были и такие, что обвиняли его в оставлении Москвы. Потом Софья вдруг услышала, как неподалеку кто-то четко сказал:

– Он жертвует Москвой, чтобы спасти армию.

Девушка оглянулась на этот голос – и увидела тянувшийся по улице обоз с ранеными. Она пошла вдоль ряда телег, мысленно призывая бывшего жениха, хотя и понимала, что было бы слишком большим чудом встретить его здесь.

И вдруг Софья вздрогнула, услышав свое имя, и остановилась, вглядываясь в лицо офицера, которого не сразу узнала из-за окровавленной повязки на голове и темной щетины, покрывавшей щеки и подбородок. Но уже через пару секунд девушка сообразила, кто перед ней, и удивленно пробормотала:

– Призванов, вы?…

– А вы не ожидали увидеть меня живым? – Он усмехнулся, хотя было видно, что напускная бодрость дается ему с трудом; Софья обратила внимание, что перевязана у него не только голова, но и плечо. – Помнится, вы пожелали мне гибели на войне, но, как видите, ваше пожелание исполнилось только наполовину: я жив, хотя и ранен.

– Я не желаю гибели защитнику отечества, – сказала она, отводя взгляд.

– Но по-прежнему ненавидите меня?

– Да, за то зло, которое вы принесли мне лично. Но в отношении Наполеона вы оказались правы, а я была наивной дурой. Мне стыдно за свое злополучное письмо. Оно до сих пор у вас?

– Полноте, я давно его сжег, так что вам нечего опасаться. – Призванов вдруг насторожился: – А почему вы здесь, в Москве?

– Тетушка увезла меня сюда, подальше от позора. А теперь ее разбил паралич, и мы не можем уехать из Москвы.

– Уезжайте, немедленно уезжайте! – сказал он взволнованно и попытался приподняться, но тут же, поморщившись от боли, снова опустил голову на шинель, подстеленную денщиком. – Уезжайте даже с парализованной тетушкой или без нее, но не оставайтесь здесь! Слышите? Это очень опасно!

– Нет. – Софья покачала головой. – Без тетушки я не уеду, а ей нельзя двигаться.

В этот момент людской поток оттеснил ее от телеги; Призванов пытался повернуться к ней и что-то сказать, но чьи-то спины и головы заслонили его лицо, а шум и грохот улицы заглушили его голос.

Она успела спросить у конного офицера, сопровождавшего обоз, откуда эти раненые, и он ответил, что они сражались при Бородино в кавалерийском корпусе у батареи Раевского. Помня, что Юрий служит в артиллерии, Софья попыталась что-либо узнать о нем, но в уличной неразберихе никто ей ничего не ответил.

Измученная, с оттоптанными ногами и изорванным подолом платья, она к вечеру добралась домой, где ее встретили упреками напуганная Эжени и взволнованный Франсуа, который заявил, что больше не отпустит девушку одну ходить по городу. Софья, не упоминая о встрече с Призвановым, рассказала об отступлении русских войск через Москву и о том, что вместе с войсками город покидает большинство его жителей.

Домна Гавриловна лежала с закрытыми глазами и, казалось, спала; как вдруг Софья и Эжени, беседовавшие в сторонке, у окна, услышали ее негромкий, но четкий, как до болезни, голос:

– Все уезжают – и вы уезжайте, нечего тут возле меня сидеть.

Племянница и компаньонка одновременно кинулись к больной, обрадовавшись ее осмысленному взгляду и ясной речи. А она вдруг крепко взяла Софью за руку своей здоровой рукой и, глядя девушке в глаза, внятным голосом промолвила:

– Возьми у меня в саквояже два письма – одно от Ольги, а другое – от меня к ней, незаконченное… Сестра пишет, что очень больна и долго не проживет. Она хотела увидеться со мной, помириться. А я все колебалась, все думала, а теперь жалею о том… Не она, а я первая умру. Но не хочется умирать, не попрощавшись с Ольгой. Обещай, Соня, поехать к ней и сказать, что я ее по-сестрински люблю и забыла все худое, что было между нами.

– Да, тетушка, только не я одна, а мы с вами вместе поедем!

– Нет… – Домна Гавриловна медленно покачала головой. – Я уже не доеду. Но ты молода, у тебя хватит сил. Я хочу, чтобы ты успела ее увидеть, пока она еще жива. Ведь Ольга тебе такая же тетка, как и я… Ты обещаешь, ты даешь мне слово?

– Конечно, тетушка! Клянусь вам! Но вы поправитесь, ведь вам уже стало лучше!

Но оказалось, что этот внезапный прилив сил был не признаком выздоровления, а последним проблеском и подъемом духа перед кончиной. Пальцы больной, державшие руку племянницы, разжались, голос ослабел до невнятного шепота, глаза потускнели и закрылись. Она больше не дышала. Софья и Эжени заплакали, опустившись на колени перед кроватью. Домна Гавриловна отошла тихо, с умиротворенной улыбкой, хотя за окном в это время гремели грозные звуки войны.

Эти звуки заглушали то, что происходило в доме, и потому близкие усопшей, по очереди молившиеся подле нее всю ночь, не услышали движения в соседних комнатах и во дворе и лишь утром обнаружили, что почти все слуги покинули дом, прихватив с собой немало хозяйского добра.

Но, как ни странно, Игнат, которого Софья более всего подозревала в воровстве, не сбежал с остальными, а даже наоборот, сочувствовал господам и возмущался «мошенниками», за которыми он не уследил.

Оказалось также, что из конюшни исчезли все лошади, кроме четверых, принадлежавших Домне Гавриловне, за которыми приглядывал спавший прямо в карете Терешка. Было неясно, как он мог, находясь ночью в конюшне, не заметить пропажи других лошадей, но тут уж хозяевам некогда было разбираться, струсил ли кучер, проспал или сговорился с ворами. В городе, охваченном паникой и всеобщим бегством, лошади становились на вес золота, и конокрады проявляли невиданную ловкость и наглость.

– То-то наживутся сейчас барышники, – чесал затылок Игнат. – Вам, господа хорошие, надо своих лошадок беречь, не то уведут из-под носа.

Выразив соболезнование по поводу кончины «старой барыни», дворецкий сам вызвался раздобыть гроб и помочь с похоронами, которые, ввиду военной обстановки в городе, пришлось проводить наскоро и без надлежащих почестей. Из ближайшей церкви Игнат чуть ли не силком притащил перепуганного дьячка, который торопливо прочел молитву над усопшей и тут же скрылся. Затем все тот же расторопный Игнат предложил погрузить гроб на телегу, запряженную парой лошадей, поскольку на четверке передвигаться по неспокойным и тесным улицам к ближайшему кладбищу сейчас неудобно, а вторую пару оставить в конюшне под присмотром Терентия.

Софье и Эжени даже стало неловко, что они подозревали Игната в плутовстве, а он оказался таким нужным и толковым помощником.

На кладбище Игнат сам отыскал могильщика, договорился с ним об оплате и сам же помог ему вырыть могилу, а затем опустить в нее гроб. Но, пока Софья, Эжени и Франсуа в скорбном молчании стояли вокруг свеженасыпанного холмика с деревянным крестом, позади них под деревьями, где была оставлена телега с лошадьми, произошло некоторое движение, поначалу не замеченное ими. Когда же они, услышав скрип колес, оглянулись, было уже поздно: какой-то лихой возница, стоя на телеге, с гиканьем погонял лошадей, и они неслись по дороге, стремительно удаляясь от кладбища. Софья и ее спутники в первую минуту с угрозами кинулись вдогонку, но скоро поняли, что это бесполезно. Игнат топал ногами и вовсю ругал «проклятых воров», а у Софьи почему-то опять появилось сомнение в его искренности.

Теперь приезжим ничего не оставалось, как поскорее дойти до дома и уберечь хотя бы вторую пару лошадей, чтобы успеть покинуть Москву до прихода оккупантов.

Однако дома их ждал новый неприятный сюрприз: лошадей в конюшне не было, зато там лежал связанный Терентий со следами побоев на лице. Едва кучера развязали и дали ему воды, как он, слегка оживившись, рассказал, что за лошадьми пришли двое дюжих конокрадов, одного из которых он и раньше примечал возле дома и даже запомнил, что этого детину зовут Фомка Храп.

Услышав об этом, Игнат тут же объявил, что знает, где, возле какого кабака находится логовище этого самого Фомки Храпа, и даже вызвался пойти туда вместе с Терентием, чтобы договориться с барышником и выкупить у него лошадей за определенную плату, если, конечно, тот еще не успел их кому-нибудь сбыть. Софья и Эжени в первую минуту растерялись и не нашли что возразить, когда Игнат увел Терентия со двора. Но потом месье Лан, который поначалу не все понял, попросил женщин разъяснить, в чем дело, а разобравшись, заявил, что договариваться с барышником бесполезно, он затребует неимоверную цену, надо его припугнуть оружием, – благо у Франсуа было два пистолета. Софья решительно направилась вслед за месье Ланом, да и Эжени не захотела оставаться в доме одна, и через минуту вся троица поспешно неслась по улице, в конце которой еще маячили, удаляясь, фигуры Игната и Терентия. Софья окликнула кучера, но он не успел оглянуться, как Игнат схватил его под руку и силком утянул за угол дома. И тут девушка вдруг сообразила, что конокрад, умыкнувший лошадей возле кладбища, чем-то напоминает того вора, который несколько дней назад прямо на улице стащил у нее кошелек. Она приостановилась и хлопнула себя по лбу:

– Ох, я дура доверчивая!.. Да ведь этот выжига Игнат снова нас обвел вокруг пальца! Притворился этаким доброхотом, а сам-то и подстроил кражу наших лошадей! Потому и разделил их на пары, чтобы мы кучера не взяли с собой на кладбище! Игнат с ворами заодно, в этом нет сомнения!

Теперь вся надежда была на быстроту, пистолеты месье Лана и, может быть, неожиданную помощь каких-нибудь еще оставшихся в Москве офицеров или полицейских. Впрочем, последнее казалось маловероятным: улицы после вечернего и ночного отхода войск, а вместе с ними и жителей, выглядели пустынными и пугающими: дома с заколоченными окнами, мусор и клочья афишек на мостовых, подозрительные серые фигуры в подворотнях. Какой-то купец ругался с солдатами, грабившими его лавку, а солдаты отвечали, что лучше они попользуются купеческим товаром, нежели он достанется французам, которые вот-вот займут Москву.

Наугад преследуя Игната, Софья и ее спутники свернули с Маросейки в Ипатьевский переулок, затем на Варварку – и скоро поняли, что след ловкого мошенника безнадежно потерян.

– Бедный Терешка… эти воры его там прибьют, – пробормотала Софья, тяжело дыша. – Что будем делать дальше?…

Франсуа критически оглядел женщин:

– Прежде всего, дамы, вам следовало бы повязать головы платками и вообще одеться как-нибудь по-крестьянски. Иначе местное мужичье заподозрит в вас француженок, и тогда уж, боюсь, мои пистолеты нам не помогут…

– Но похоже, месье Лан, что скоро в Москву войдут войска вашего кумира, – вздохнула Софья. – И тогда, наоборот, нам с Эжени лучше притворяться француженками. Впрочем, она и так почти француженка, а я…

– Но вы же отлично говорите по-французски, Софи, и мы с Эжени назовем вас своей дочерью. А Наполеон для меня уже не кумир, и я боюсь в нем окончательно разочароваться… – Франсуа вдруг насторожился и прислушался.

Софья понимала, что самым разумным сейчас было бы вернуться домой, но шум со стороны Красной площади и Кремлевской набережной пробудил и в ней, и в месье неодолимое любопытство, и они кинулись в направлении Москвы-реки; испуганной Эжени ничего не оставалось, как плестись следом за ними.

Еще издали они увидели движение войск, но, если Софья и Эжени не могли понять, какие это войска, то месье Лан сразу же узнал французские мундиры. Это был авангард наполеоновской армии, входивший в Москву.

Прижавшись к купе деревьев, росших на холме, месье Лан и его спутницы наблюдали сверху за безостановочным военным потоком.

Пехота и артиллерия тянулись по мосту, конница шла через реку вброд и затем, разделяясь на несколько малых отрядов, занимала караулы по берегу и по улицам. Впереди авангарда скакал необычный всадник, напоминавший скорее театрального актера в героической роли, нежели измотанного и запыленного в походе воина. Это был высокий статный красавец с черными локонами до плеч, в роскошном бархатном мундире, сплошь расшитом золотом, в большой шляпе с султаном из белых страусовых перьев. Его конь был украшен под стать всаднику: богатый чепрак до земли, лазоревый мундштук,[11] вызолоченные стремена.

– Что это за райская птица? – невольно вырвалось у Софьи.

– Несомненно, это Мюрат, король Неаполитанский! – догадался Франсуа. – Я слышал, что он любит покрасоваться. Но он славится и храбростью. Смотрите, даже русские казаки любуются его удальством!

Действительно, вокруг Мюрата и чуть впереди него следовал казачий разъезд и, кажется, казаки действительно выражали необыкновенному полководцу свое почтение, а тот благосклонно принимал их восторги, позволяя казачьему отряду беспрепятственно удалиться из Москвы.

– Ясное дело: победитель входит в город и милостиво кивает восхищенным туземцам, – с горечью усмехнулась Софья.

– Но, похоже, Мюрат не собирается задерживаться в Москве, – заметил Франсуа, когда полководец поскакал на восток вдоль Москвы-реки в сопровождении нескольких эскадронов. – Занял Кремль и теперь уходит? Куда же? Преследовать русскую армию? А казачий арьергард так и будет маячить перед ним?

– Довольно уже тебе любоваться своими красавцами, пора домой, – дернула мужа за рукав Эжени. – Сейчас самое лучшее – укрыться и выждать, что будет дальше. Пойдем, пока нас никто не заметил.

К дому все трое шли торопливым шагом, хотя Франсуа поминутно оглядывался, словно надеялся увидеть вслед за французским авангардом самого Наполеона.

Вернувшись на Покровку, они обнаружили, что за время их отсутствия кто-то успел побывать в доме, унести серебряные подсвечники и дорогую посуду. Это могли быть и оказавшиеся столь ненадежными слуги Павла, и какие-нибудь мародеры, наводнившие город в предвоенное время.

– Пока придется все запирать и ночью, и днем, да и вообще вести себя настороженно, – сказал Франсуа. – А потом, надеюсь, наполеоновские офицеры наведут в городе порядок, будет назначен комендант, появится полиция…

– Ты что же, собираешься оставаться в Москве? – перебила его Эжени. – По-моему, нам надо думать, как отсюда поскорее сбежать.

– Сбежать не получится; я думаю, город окружен, – развел руками месье Лан. – А что плохого, если мы здесь останемся? Французы же не будут трогать мирных жителей – тем более своих соотечественников. А мы представимся одной семьей: отец, мать и дочь. Я сегодня же пойду на разведку и постараюсь узнать, какая в городе обстановка. Не бойтесь за меня, кто тронет старого французского лекаря?

Несмотря на протесты жены и Софьи, Франсуа вскоре вышел на улицу, предварительно удостоверившись, что в подвалах и чуланах дома никто не прячется и женщинам ничто не угрожает. Впрочем, на всякий случай он оставил Софье один из своих пистолетов.

Вернулся месье Лан уже под вечер, до крайности измученный беготней по городу и переполненный тревожными впечатлениями. Из разговоров с французскими офицерами он узнал, что Наполеон ждал на Поклонной горе, а затем у Дорогомиловской заставы депутацию из Москвы с ключами от города, но так никого и не дождался. И, когда его адъютанты узнали, что и российская армия, и жители выехали из Москвы, это повергло французов в крайнее уныние. Говорили, что сам император был взбешен, и генералы стояли вокруг него навытяжку, боясь пошевелиться. Затем он отправил к Кремлю авангард во главе с Мюратом, назначил обер-комендантом генерала Антуана Дюронеля, а сам, оставшись на ночь в Дорогомиловской слободе, решил въехать в Москву лишь завтра утром. Таким образом, месье Лан, надеявшийся еще сегодня узреть воочию того, кем недавно так восхищался, не смог дождаться этой минуты, но твердо решил на следующий день повторить свою вылазку в город и все-таки увидеть императора.

Софья, конечно, тоже захотела пойти вместе с Франсуа, но этому чуть ли не со слезами воспротивилась Эжени, да и сам месье Лан твердил, что, пока в городе не установится определенный порядок, девушке на улицах появляться опасно.

Франсуа ушел из дому чуть свет, поспешая к Арбату, по которому должен был следовать Наполеон со свитой. Софья посоветовала ему наблюдать за торжественным въездом из окна той самой арбатской аптеки, в которую она когда-то ездила покупать лекарства для тетушки. Владелец аптеки был француз и, кажется, не собирался покидать Москву.

После ухода месье Лана Эжени не находила себе места, опасливо оглядывала все закутки дома и двора, вздрагивала при каждом подозрительном звуке и почти все время держала за руку Софью, словно боялась, что та уйдет, оставив ее одну.

– Что теперь с нами будет?… Куда мы уйдем?… Где найдем пристанище?… – повторяла она, утирая слезы. – Ох, не в добрую минуту бедная Домна Гавриловна затеяла эту поездку… Как-то теперь будет в Старых Липах без хозяйки?…

– Не бойся за Старые Липы, – успокаивала ее Софья. – Тетушка все свое имение завещала Павлу, а он вас с Франсуа не обидит, будете по-прежнему жить в поместье почти как хозяева. Если, конечно, Павел не погибнет и не проиграет имение в карты. Ну а если, не дай Бог, с ним какое несчастье, тогда Людмила все к рукам приберет… а в ее добродушии я не уверена. Хотя зачем заранее об этом толковать? Сейчас главное, чтобы война поскорее закончилась и люди перестали гибнуть. А после как-то уж понемногу все устроится. А мне еще надо выполнить обещание, данное тетушке, и повидаться с Ольгой Гавриловной. Только бы успеть, пока она жива! Я поеду в Вильно при первой возможности.

Поддерживая Евгению, Софья старалась выглядеть уверенной и рассудительной, но не смогла удержаться от испуганного возгласа, когда страшный звук взрыва вдруг потряс окрестности.

– Что это?! – вскричала Эжени, схватившись за голову.

– Наверное, где-то пороховой магазин взорвался… – Софья подошла к окну и увидела со стороны Яузы огненное зарево и клубы дыма. – Похоже, начался пожар…

– Взрывы!.. Пожар!.. А если Франсуа пострадает?… – Эжени металась по комнате и едва не рвала на себе волосы.

Софья почти насильно заставила ее выпить успокоительных капель и принялась уговаривать как маленькую. И вдруг Эжени в какой-то момент устыдилась собственной слабости, взяла себя в руки и уже окрепшим голосом произнесла:

– Прости меня, Соня, что я в такую панику ударилась. Не ты меня, а я тебя должна успокаивать, как старшая. Да что ж я, в самом деле, расхныкалась, словно кисейная барышня! Я ведь кем только в жизни ни побывала – и сиротой в глухом селе, и портнихой в модной лавке, и экономкой в барском имении! Я же и с французскими гувернерами могу говорить, и с русскими мужиками – со всеми на их языке! Я и французской модисткой могу быть, и простой русской бабой! Чего мне бояться? Меня все примут за свою! Даю тебе слово, Софи, что с этой минуты я буду крепко держаться на ногах и не хныкать.

– Вот и молодец! – радуясь ее мужеству, воскликнула Софья. – Мы выберемся отсюда, мы обязательно спасемся! И с твоим мужем все будет хорошо.

Но, как ни успокаивали обе женщины друг друга, а им пришлось пережить два страшных часа, пока они дожидались месье Лана. В какой-то момент Софья вдруг вспомнила свою позавчерашнюю встречу с Призвановым и чуть слышно пробормотала:

– Недаром он советовал мне поскорее уезжать отсюда…

– Что?… Кто советовал? – вскинулась Эжени.

– Неважно… – Софья прильнула к окну. – Смотри, сюда кто-то идет… да это же месье Лан!

– Слава Богу! – Эжени кинулась навстречу мужу.

Франсуа пришел запыленный, усталый и принес с собой запах гари.

– Да, в Китай-городе начались пожары, взорвался пороховой погреб, – подтвердил он худшие опасения женщин. – Боюсь, как бы огонь не перекинулся на другие улицы, где много деревянных домов. Говорят, Наполеон уже приказал тушить пожары и ловить поджигателей.

– Ну а самого Наполеона вы видели? – нетерпеливо спросила Софья.

– Видел и думаю, ты его тоже увидишь, Софи. Ведь он здесь задержится не на один день.