Скверное происшествие Замлелова Светлана
Кузену, воротившемуся с позором, удалось сколотить вокруг себя кружок поклонников. И довольно скоро кузен сделался чем-то вроде местной знаменитости, и даже раз или два в городе устраивались его персональные выставки. Семейство наше всё почти оказалось в числе его почитателей, а тётя Эмилия, признавшая за ним талант, взялась ему покровительствовать. Так что одна из выставок кузена открывалась речью тёти Эмилии. Тётя Эмилия начала с заявления о том, что «сегодня у нас нет живописи». С её дальнейших слов выходило, что кузен со своими акварельками призван чуть ли не спасти русскую живописную школу от окончательного разложения. Речь тёти Эмилии произвела на слушателей благоприятное впечатление.
Кузен довольно быстро освоился с ролью местечкового гения и уже милостиво принимал похвалы от своих обожателей и довольно презрительно отвергал всякую критику. Зато сам полюбил критиковать. И делал это мастерски. С самым убедительным высокомерием, с самым артистичным недоумением относительно одной только идеи заняться творчеством, забредающей порой в совершенно неподходящие головы.
Можно, конечно, предположить, что и прежние неудачи уже успели пробудить в кузене черты малоприятные. Теперь же мнительность и нетерпение к чужим успехам – эти попутчики вожделенной славы – сделались довольно яркими штрихами в его портрете. Не знаю, бывал ли он когда мучим неуверенностью в призвании или недовольством собой. Казалось, что его мучит одно: боязнь, что кто-то окажется лучше или успешнее.
Меня всегда раздражала самоуверенность кузена, когда он, не сомневаясь в себе, брался объяснять, критиковать или советовать. Но более меня раздражало, что наши, не замечая его безвкусия, восхищались им и возносили его.
Славой своей кузен дорожил как драгоценным алмазом и уж, конечно, ни с кем бы не захотел делить её. Он имел исключительное право вальяжно потолковать об искусствах и творцах и в тот раз завёл разговор о трудностях стихосложения. Посыпались какие-то слова, всё какие-то «силлабы», «дактили» и «амфибрахии». Кузен даже прочёл что-то собственного сочинения, пытаясь объяснить всем на примере, что же такое дактиль. Как вдруг брат, смущаясь и улыбаясь какой-то доверчивой улыбкой, объявил, что тоже пишет стихи и что если все захотят, он прочтёт что-нибудь своё. До сих пор удивляюсь, как он решился на это.
Что тут началось! Кузен расхохотался так, как будто в жизни своей не слышал ничего смешнее. За ним стали смеяться и остальные – ему доверяли.
– Ты?! – хохотал кузен. – Ты пишешь стихи? Ну уж, прости – не поверю. Может, у тебя и хорошая память, но стихи – это... это другое! Ну вот, давай... давай... зарифмуй хоть...
Он обвёл комнату глазами и остановился на вазе с букетом роз.
– Зарифмуй хоть слово «цветок»!
«Ну зачем он вылез? – думала я, раздражаясь на брата. – Угораздило же его... со своими стихами!» И тут одна мысль, точь-в-точь как тогда с отцом у «ежей», поразила меня: «Да ведь он их провоцирует!»
Провоцирует, чтобы самому же следом и обидеться. Ну что если ему нравится быть обиженным? Его всю жизнь обижали, вот он и привык. А приятно, должно быть, себя жалеть и несчастным чувствовать, а вокруг всех – своими должниками. Выходит, что сам никому не должен, а с каждого вправе потребовать...
Брат покраснел, улыбка его слетела. Молча, потупившись, он слушал, как все они взвизгивали, потешаясь над ним. Вдруг он поднял глаза, грустно оглядел всех и стал читать.
Это было одно из лучших его стихотворений.
Сначала все наши замолчали и в удивлении уставились на брата. Потом кузен, только что предлагавший брату подобрать рифму к «цветку», громко и деланно фыркнул. Брат остановился читать, вздрогнул и посмотрел на кузена, точно не понимая, что тот хочет сказать своим фырканьем. Но по лицам уже покатилась ухмылка. Кто-то в свою очередь фыркал, кто-то подхихикивал, мама смущённо рассмеялась, как будто испытывая неловкость за брата. Все переглядывались, и, казалось, ещё секунда и они не в силах будут сдерживать распиравший их смех.
– Лучше бы жену свою любил, чем стишками-то баловаться, – раздались реплики.
– Да, да... Такая хорошая женщина...
– Ой, не могу! – с удовольствием расхохотался отец. – Ну даёшь ты!.. Ну молодец! Чьи это хоть стихи-то?
Брат не ответил ему. Бледный, он сидел, потупившись, не шевелясь.
Помолчав секунду, отец уже серьёзно, но недоверчиво, как будто намереваясь уличить брата, проговорил:
– Что-то я никогда не замечал за тобой раньше, чтобы ты писал стихи...
Брат снова не ответил.
Наконец тётя Эмилия решила вмешаться.
– Ой, какие у нас розы! – некстати просюсюкала она, указывая на букет в вазе.
Все тотчас повернулись к букету и стали хвалить розы.
– Белые розы, – пояснила тётя Эмилия, – символ чистоты и невинности.
Одни согласились, другие удивились. Потом заговорили о красных и о жёлтых розах и о брате забыли.
Но вскоре брат напомнил им о себе довольно странной выходкой.
В нашей семье всегда очень любили поговорить о Ленине. Главным образом, это объяснялось тем, что тётя Амалия и тётя Эмилия были большими его поклонницами. Почему и когда это началось, я не знаю. Но ещё с детства помню, как тётя Амалия, рассказывая о переродившемся мозге Ленина, неизменно плакала. «От постоянной и напряжённой работы мозг Владимира Ильича усох и стал не больше грецкого ореха!» – утверждала она. Ленин был для тёти Амалии и тёти Эмилии религией, они всерьёз почитали его спасителем от ужасов царского режима, устроителем лучшей жизни и всерьёз были благодарны ему. Все его неоспоримые злодеяния, о которых, конечно, дошёл и до них слух, тётя Амалия и тётя Эмилия объясняли и оправдывали единственно тем, что «Ленин был гений». Мне достоверно известно, что ни тётя Амалия, ни даже тётя Эмилия не читали работ своего кумира и никогда ни одна из них не могла толком сказать, почему собственно «Ленин был гений». Но в натуре и той, и другой была потребность внимать и подчиняться, разумеется, существу более высокого порядка, чем сами они. А так как среди ныне здравствующих таких существ просто быть не могло, то выбрали они хорошо знакомого с детства и овеянного благоприятными для слуха легендами идола. Впрочем, им даже и выбирать не пришлось, оставалось только не выбрасывать из головы того, что было вложено туда чужими стараниями.
В нашей семье, под влиянием обеих сестёр, было принято говорить о Ленине как о величайшем гении человечества. «Да, конечно, – говорили у нас, – Ленин устроил государственный переворот, разбазарил русские земли, развязал гражданскую войну и массовый террор, уничтожил веру и всякую нравственность, обокрал целую страну, выжил за границу лучших людей, расстрелял царскую семью и спровоцировал голод, но ведь он же был гений!»
Разговоры эти начинались обыкновенно с пустяка.
– Ленин был гений, это очевидно саэршенна, – в какой-то момент провозглашала тётя Эмилия...
Это была её коронная фраза. Тётя Эмилия как хищник сидела в засаде и, только лишь заслышав любое упоминание о вожде, она выпрыгивала и хватала свою жертву, приговаривая:
– Ленин был гений, это очевидно саэршенна.
Вырваться было невозможно.
Говорить о Ленине, говорить о величии Ленина было для тёти Эмилии удовольствием. Она отстаивала эту идею с достойной уважения отвагой, как отстаивают родную землю от захватчиков.
Правда о Ленине связана у многих людей со страшным разочарованием. «Теперь вот и Ленина развенчали...», – грустно говорят они подчас. «Что же нам остаётся? – стоит за этой грустью. – Что же мы такое, как не дураки, если всю жизнь позволяли морочить себя?»
– Ленин был гений, это очевидно саэршенна, – говорила тётя Эмилия в ответ на любые разоблачения...
И наши наперебой бросались нахваливать Ильича.
Только брат слушал их молча, напряжённо уставившись в одну точку, теребя в пальцах край скатерти или выстукивая по столешнице какую-то мелодию рукоятью ножа. В конце концов, он не выдерживал и взрывался.
– Да хватит! – в отчаянии восклицал он. – Хватит! Надоели вы со своим Лениным!..
На него косились, но поначалу как будто не обращали внимания. Тогда брат умолкал и снова принимался стучать ножом. Но когда, прищурив глаза, тётя Эмилия в очередной раз произносила своё «ленинбылгенийэтоочевидносаэршенна», брат выходил из себя.
– Да хватит же наконец! – кричал он. – Тётя Эмилия, если ты ещё хоть слово скажешь про Ленина, я тебя задушу!
Тётя Эмилия вытаращивала на брата глаза и несколько секунд в удивлении разглядывала его, точно видела впервые. Вокруг начинали перехихикиваться, мама хмурилась и дёргала брата за рукав, отец с искажённым лицом поворачивался к брату и голосом, от которого у меня кровь стыла в жилах, спрашивал:
– Ты что?! Совсем уже?!.
Тут тётя Эмилия приходила в себя и, как ни в чем ни бывало, обращалась ко всем:
– Вы знаете, у пыточной такая сирень в этом году! Необыкновенная саэршенна...
Все постепенно успокаивались и на время забывали о Ленине...
В тот вечер всё началось как обычно: тётя Эмилия в какой-то связи провозгласила:
– Ленин был гений, это очевидно саэршенна...
Сначала брат, о котором уже успели забыть, слушал их молча. Но когда они заговорили о пользе всеобщей грамотности, он вдруг оживился.
– Тоже... достижение! – довольно громко проговорил он.
Все замолчали и повернулись к брату – не ожидали, что он вступит в разговор.
– Надо было целый класс образованный извести, чтобы сотню дураков читать выучить, – продолжал брат.
– Значит, надо, – отозвалась тётя Амалия тоном работника пыточной – Значит, надо...
– Зачем же, интересно?..
– Затем, что простые люди получили возможность учиться.
– Кто хотел, тот и так выучивался. А вот ты, тётя Амалия, ты умеешь читать, даже высшее образование у тебя... А спроси тебя, кем и в каком году город наш был основан, ты же не знаешь. Ну и зачем ты нужна такая грамотная? Да если б ваш Ленин что-то великое создал, так и говорить можно было – гением называют творца, а не разрушителя. Говорить, что Ленин что-то усовершенствовал, значит, не знать родной истории. Ведь вы все здесь родную историю по перестроечным статейкам изучали! О чём вы можете судить?..
– А ты как изучал родную историю? – насмешливо спросила тётя Эмилия.
– Я? По источникам и монографиям. И, между прочим, Ленина вашего, вкупе с Троцким, прочёл в оригинале. И уверяю вас: ничего гениального, самый банальный человеконенавистнический бред. Но вот, что интересно... Разбил мальчишка окно булыжником, разве угодил высоко, а хозяева рады и ему же аплодируют! Конечно, если...
Но наши заволновались и не дали ему докончить.
– Тоже сравнил!
– Ничего себе «мальчишка стекло разбил»...
– Да ты думаешь хоть, что говоришь-то? – визгливо затараторила жена одного из наших дядьёв. – Как это Ленин великого не создал? А Советский Союз, это что тебе?!
– Вот именно!
– Советский Союз – это тебе не баран чихнул.
– Думал бы, что говорит...
– Во-первых, Советский Союз возник не из ничего, а на месте куда более великой державы, – продолжал брат, – а во-вторых, Ленин-то тут при чём?
– Ну-у, договорился! – засмеялся кто-то.
– А кто же при чём?
– Ну если уж на то пошло, так великим Советский Союз стал при Сталине, – заявил брат.
– Сталин был маньяк, – невозмутимо перебила брата тётя Эмилия, – это очевидно саэршенна.
– Ну как у вас всё просто! – воскликнул брат. – Ленин был гений, Сталин – маньяк. Вся история по полочкам!.. Да если хочешь знать, Сталин – это жупел для недоумков. За Сталина уцепились сегодня такие же подонки, вроде Ленина с Троцким, и стращают им полуграмотную интеллигенцию... Пугают «сталинщиной», репрессиями, а о том не говорят, что с семнадцатого года до Сталина сгинуло больше ни в чём неповинных людей, чем при Сталине... Кто сегодня знает о том, какой кровью были пропитаны двадцатые годы? Кто знает, что это были годы геноцида русских? Да вы почитайте хоть «Сталинскую школу фальсификации» Троцкого и увидите, какую перспективу они с Лениным уготовали для России...
– Если бы народ хорошо жил, – вмешалась вдруг тётя Амалия, – никто бы не поддержал Ленина, и ничего бы не произошло.
– Вот это верно!
– Правильно!
– То-то ваш великий Советский Союз развалился за день, – съехидничал брат. – А потом, если у тебя в доме, тётя Амалия, поселится некий человек и начнёт изо дня в день шептать, что тётя Эмилия у тебя сахар ворует, ты, наверное, станешь смеяться. Но только первое время. А потом, глядишь, и задумаешься... А потом тётю Эмилию вон выгонишь ...
– А при чём тут сахар? – не поняла тётя Амалия.
– Вот именно, – огрызнулся брат, – сахар тут не при чём. Просто надоели вы со своим Лениным, будь он неладен... Ну как не понять! Большевики во главе с Лениным вашим разрушили и разорили огромную и богатую страну! Почему и как – это другой вопрос...
– Ага! – усмехнулась тётя Амалия. – Другой!..
– Ну зачем! – прокричал брат. – Зачем цепляться к словам? Вам что, лишь бы своё доказать?..
И вдруг, совершенно неожиданно, голос его сорвался, и брат зарыдал. Зарыдал громко, всхлипывая. Лицо он поспешил спрятать, для чего, выбросив на стол руки и сложив их по-ученически, уткнулся лбом в левый локоть. Смотреть на него было тяжко. До сих пор я помню его стриженный вздрагивающий затылок, изогнутую дугой спину, старую в сиреневую клетку рубашку с посёкшимися манжетами и сжатые в кулаки пальцы. Кулаки эти не выражали ни силы, ни агрессии, скорее что-то обратное. Все вокруг замерли и молча вытаращились на брата.
– Это вы! Это из-за вас всё! – продолжал он выкрикивать. – Из-за вашего Ленина! Из-за вас... Вы безродные... Из-за таких как вы!.. Собаки вы!.. Собаки безродные!..
Трудно было разобрать в этих бессмысленных выкриках какой-то смысл. Да никто и не пытался. Всем было очевидно одно: происходит что-то неладное.
– Да дайте же ему воды наконец! – закричала тётя Эмилия. – С ним истерика! Воды ему дайте!
Налили воды, протянули стакан брату. Но брат оттолкнул руку, отчего вода тотчас выплеснулась на подносившего. Послышались ахи, тихие ругательства, шелест и чмоканье мокрой ткани, отлипающей от тела. Этот небольшой переполох отвлёк брата. Он, точно очнувшись, перестал рыдать, поднял лицо и огляделся. Он сам был напуган и удивлён. Все молчали и как-то растеряно рассматривали брата. Сначала он как будто не мог решить, что же теперь ему делать и как вести себя. Потом он вскочил и, с силой отшвырнув от себя стул, выбежал из комнаты. Из прихожей раздался хлопок входной двери.
Извинившись, я побежала за ним. Никто не остановил меня. Родители наши не тронулись с места.
Уже в прихожей я услышала, как мало-помалу все стали приходить в себя. Я специально задержалась, чтобы послушать их толкования случившегося.
– Я всегда знала, что он чокнутый...
– Да просто несдержанный и невоспитанный человек.
– Ну не скажи! Это самый настоящий припадок.
– И что, – различила я властный голос тёти Эмилии, – часто с ним бывают истерики?
– Первый раз, – уверенно заявила мама.
– И как ты думаешь? – спросила тётя Эмилия.
– Ты же знаешь, – нехотя отвечала мама, – он думает, что мы его не любим... Что-нибудь не понравилось... Стишки его не похвалили, он и приревновал... Он же сам ждёт похвал... Я же ничего не говорю... я всю жизнь молчу, потому что всю жизнь щадила его самолюбие, а он просто-напросто пользуется этим...
– Н-н-да! – заметила тётя Эмилия.
– Ой, не могу, – засмеялся отец. – Что за человек? А?..
– Какой же он всё-таки завистливый! – как будто в тяжёлом раздумье произнесла тётя Амалия.
Больше я не стала их слушать. Выбегая, я нарочно как можно сильнее ударила дверью, так что в комнате, наверное, зазвенели стёкла и посуда в шкафу. Всю дорогу до дома я бежала, мне нужно было говорить с братом. Не знаю, что бы я ему сказала, но я чувствовала тогда, что не должна молчать.
Когда я прибежала домой, брат спал. Он лежал на своём сером диване, подтянув к груди ноги и зажав между коленями ладони. Он улыбался во сне довольной и хитрой улыбкой. Я растерялась: мне было странно, что человек, который ещё недавно рыдал и выкрикивал резкие слова, теперь вот спит и улыбается. Я вдруг поняла, что мне нечего сказать ему. Желание объясняться отхлынуло, и я подосадовала за это на брата.
Когда он проснулся, никто даже не напомнил ему о происшедшем. А мама, очевидно, в воспитательных целях, так и вовсе не говорила с ним несколько дней. Впрочем, брат и сам не желал ни с кем разговаривать. И скоро о том странном эпизоде забыли.
День, когда всё и случилось, пришёлся на рождение тёти Эмилии. Помню, как тётя Амалия хлопотала вокруг праздничного стола. Лицо её было сосредоточено и строго. Тётя Амалия смотрела полководцем, готовящимся дать сражение. Сама новорожденная, одетая в какое-то дурацкое платье, глупее которого и представить себе ничего нельзя – просто какой-то белый мешок с прорезями, – встречала в прихожей гостей. Однообразно улыбаясь, тётя Эмилия благосклонно принимала поздравления, а всем вытягивающим губы подставляла щёку. Подарки и цветы она укладывала на специально притащенный для этого случая из спальни столик.
Сначала гости шли непрерывным потоком. Но постепенно поток стал иссякать, интервалы между прибывавшими гостями всё увеличивались, а число свободных мест за столом всё сокращалось. И вот когда остался всего один свободный стул, и всем стало совершенно понятно, что запаздывает последний гость, тётя Эмилия вдруг несколько обиженно объявила, что семеро одного не ждут, и пригласила всех начать торжество. Надо сказать, что перед тем она недовольно пробормотала себе под нос «Как всегда!» и обменялась с тётей Амалией многозначительными взглядами, относившимися, очевидно, к кому-то третьему. Тётя Амалия в свою очередь проворчала что-то вроде: «Не мог хоть в такой день...» и, состроив недовольную гримасу, принялась энергически перемешивать какой-то салат в хрустальной миске, хотя нужды в таком перемешивании не было никакой.
Этот запаздывающий гость был мой брат. Опаздчивость была характерной чертой его, он довольно часто всюду опаздывал. Но, думаю, делал он это не по злобе и не по небрежению к ожидавшим его, а разве по какой-то врождённой рассеянности и неумению обращаться со временем. Он совершенно не чувствовал времени и никогда не знал, сколько прошло с тех пор, как последний раз смотрел на часы. Рассчитать время было для него серьёзной задачей, и он почти всегда ошибался в своих расчётах.
Но наши знать не хотели об этих маленьких его слабостях. За каждым его поступком они всё равно видели злой умысел. Если брат опаздывал на их собрания, они долго потом возмущались и говорили, что он «как всегда». Если приходил ко времени, они удивлялись и делали вид, что такого ещё никогда не было.
Когда он наконец появился, тётя Эмилия даже не встала к нему из-за стола. Снисходительно выслушав его поздравления, она только покивала ему и проговорила с ленцой:
– Хорошо, хорошо... Проходи... Оставь там свой подарок, потом посмотрю... Там... В прихожей, на столе...
Тётя Амалия смотрела на брата почти с ненавистью, и когда он отправился в прихожую, чтобы пристроить свой подарок, она снова заворчала:
– Хоть бы раз вовремя... Хоть бы оделся в такой день... Никакого уважения...
Видно было, что и тётя Эмилия осталась недовольна братом. Дело в том, что брат давно уже привлекал всеобщее внимание своим костюмом. Последнее время он как-то уж совсем изнеряшился, так что ходил чуть не в лохмотьях. Кто-то даже шутил над ним, говоря, что брат донашивает за Поцелуевым. Брат имел вполне приличную одежду и, когда считал нужным, мог выглядеть пристойно. Появляясь же на улице или в гостях оборванцем, он как будто наслаждался производимым эффектом, особенно, зная вкусы некоторых наших родственниц, обзаведшихся нарядами и не имевших никакой возможности их демонстрировать. Эти дамы и девицы появлялись на наших семейных праздниках в каких-то головокружительных робронах с приколотыми к груди букетиками, кусочками меха или пёрышками. Конечно, вид брата в разодранных и замызганных штанах, в рубашке с посёкшимися манжетами возмущал и оскорблял их.
Кто знает, быть может, выставляя свои облезлые манжеты, брат провоцировал всех на очередную насмешливую выходку? А, может, он ждал, что одёрнут его, к себе позовут?..
Брат, войдя в комнату, тотчас почувствовал всё недоброжелательство, успевшее скопиться за то время, пока его не было, и, почувствовав, ощетинился. Он как раз находился в том мрачном своём настроении, когда бывал в претензии на весь свет. Не замечая гневных взглядов тёти Амалии, он уселся на свободный стул, немедленно откинулся на спинку и, скрестив на груди руки, принялся оглядывать собравшихся с самым наглым и независимым видом. От еды он отказался, заявив, что «не есть сюда пришёл». Послышалось довольно противное хихиканье и презрительное фырканье, но брат не обратил на то ни малейшего внимания.
Я не стану описывать, что происходило в тот день. Ей-богу же, ничего интересного. Говорили тосты, пили за здоровье новорожденной, много кушали и вот в какой-то момент заговорили о Ленине. Первой, конечно, выступила тётя Амалия. То присюсюкивая, а то бледнея от гнева, она взялась рассказывать о каком-то гражданине, повстречавшемся ей прошлым летом в доме отдыха. Подумать только, этот гражданин отвергал гениальность Ленина! Но он просто не знал на кого нарвался. Тётя Амалия живо разъяснила, что к чему и привела три неоспоримых доказательства гениальности Ленина.
– Во-первых, – загибая пальцы и уж, конечно, в сотый раз принялась перечислять она, – во-первых, у него столько трудов! Во-вторых, он знал столько языков!..
– Дичь какая-то, – вдруг перебил её брат. – Сколько трудов, сколько языков... Это что? Серьёзный разговор? Возьмутся обсуждать серьёзные вещи, а двух слов связать не могут...
Он пожал плечами и отвернулся от тёти Амалии, как будто обращался не к ней, а так только, бормотал себе под нос. Тётя Амалия оцарапала его глазами и продолжала:
– И, в-третьих...
Но она не успела сказать, что же в-третьих, потому что брат снова перебил её. На этот раз он презрительно и очень громко фыркнул – в нашей семье почему-то все фыркали. Тётя Амалия не выдержала.
– В чём дело? – обратилась она к нему. Лицо её покривилось, губы растянулись, расплющились и перетекли куда-то на подбородок.
– Надоели вы со своим Лениным – вот в чём дело, – ответил ей брат.
В голосе его чувствовалось напряжение, он бросал вызов.
– У нас, между прочим, сегодня большой праздник, – начала тётя Амалия.
– Вот, вот, – подхватил брат, – позовут людей на праздник и мучают их своим Лениным.
– А по-моему, здесь никто не мучается, – вмешалась тётя Эмилия, до сих пор молчавшая и с любопытством наблюдавшая за всей сценой, – все с удовольствием общаются и обсуждают интересную тему. И только один человек, как всегда, злопыхает.
Тётя Амалия, предчувствуя победу и радуясь такой серьёзной поддержке, засмеялась. Засмеялись и все остальные.
– Неправда! – провозгласил брат. – Никто здесь ничего не обсуждает. Никто здесь и не умеет ничего обсуждать. Просто-напросто тётя Амалия вещает, а все остальные ей внимают – вот и всё обсуждение.
Раздался ропот – нашим не понравилось, что брат сказал про них «не умеют» и «внимают».
– Один он у нас всё умеет! – послышался недовольный шёпот.
– Конечно, он же всё время учится. Мы-то все работаем, а он учится.
– Он вообще у нас самый умный! – засмеялся довольный отец.
– Ты сама-то, тётя Амалия, понимаешь, почему это твой Ленин был гений? – продолжал, не обращая ни на кого внимания, брат.
– Конечно, – металлическим голосом ответила ему тётя Амалия, – он захватил власть и спас Россию.
– Ельцин тоже захватил власть. Он тоже, по-твоему, гений?
– Ельцин – негодяй и алкоголик, – обрушилась тётя Амалия, – он Россию развалил и Думу расстрелял!
– А Ленин твой войну гражданскую начал, – подзадорил её брат.
– Ну и что? – наклонив вперёд голову и глядя на брата отупевшими от ярости глазами, спросила тётя Амалия.
– Да не о чем говорить, – с величественной иронией произнесла тётя Эмилия, – Ленин был гений, это очевидно саэршенна.
– Если ты, тётя Эмилия, ещё раз скажешь при мне, что Ленин был гений, я тебя задушу! – рявкнул вдруг брат.
Все захихикали.
– Хоть бы и впрямь задушил, а то всё только грозит, – брякнул кто-то.
– Ну так что же, тётя Амалия, почему Ленин был гений? – прежним спокойным тоном спросил брат.
– Ленин провозгласил свободу, равенство и братство, – очень неуверенно проговорила тётя Амалия.
– Ленин твой глупость провозгласил, – отозвался брат. – Как это можно провозгласить братство? Так! С сегодняшнего дня у нас братство!.. Так, что ли? А равенство? Кого с кем? Красоты с мерзостью, богатства с бедностью? Так это глупость. Зла с добром всё одно никому не уравнять, это даже самонадеянно как-то... Во-вторых, люди никогда во всём не сравняются. Это нормально. А тот, кто жаждет равенства – попросту завистлив. Экономическое же равенство зависти не искоренит, значит, в равенстве и смысла-то нет... В-третьих, никакого равенства никогда и не было. «Диктатура пролетариата» – так, кажется? Какое же тут равенство? Один класс занял место другого. В-четвёртых, если и было бы равенство – что хорошего? Равенство – это серость. Это когда все одинаково сыты, и никому ничего не надо. Равны бывают только рабы. А в-пятых, ты же сама восхищалась недавно янтарной комнатой...
– Ну и что? При чём тут янтарная комната? – не понимала тётя Амалия.
– А притом, что все не могут жить в янтарных комнатах. И уж если равенство, то и никаких янтарных комнат и зимних дворцов. Понятно?
Никто ничего не понимал, а потому все молчали и годили смеяться. Только жена одного из моих дядьёв особенно заинтересовавшаяся разговором и всё время со вниманием прислушивавшаяся, отозвалась недовольно:
– Да что ты как юродивый-то намёками говоришь! Говорил бы прямо, а то не разберёшь ничего.
Но брат, в кои-то веки сумев овладеть всеобщим вниманием, торопился говорить. Не до объяснений теперь ему было.
– Гений не мог провозгласить равенства. А провозгласивший равенство – не гений... А братство? Что это такое – и понять-то нельзя... А свобода? Какая свобода, от чего?..
– От царизма и религии, – удивляясь одновременно запальчивости и непонятливости брата, объявила тётя Амалия.
– Ага! – обрадовался брат. – Другими словами – от порядка и нравственности...
– Ой, не могу! – засмеялся отец. – Ну как всегда...
И он потрепал брата по плечу. Но брат резко выдернул плечо из-под его руки. Отец тотчас обиженно подобрал руку и отвернулся от брата.
– Ну так как же, тётя Амалия?
– Чего тебе надо? – настороженно спросила тётя Амалия.
– Объясни мне, почему Ленин был гений. Что у него много трудов – это я слышал. Только мало ли графоманов. Что он знал много языков – это я тоже слышал. Между прочим, я тоже знаю несколько языков, только я в гении не лезу.
Эти последние его слова сняли напряжение. Вокруг захихикали, заговорили.
– Ещё бы лез в гении!
– Нашёлся гений!
– Гении не бездельничают!
Тётя Эмилия улыбнулась, а тётя Амалия заметно приободрилась.
– Ты что, с Лениным себя сравниваешь? – надменно спросила она брата.
– Он себя под Лениным чистит, – выкрикнул мой кузен, тот самый, что считался у нас талантом и умницей. Выкрикнув, сам же первый засмеялся и закрутил головой, приглашая остальных смеяться вместе с собой.
Все так и покатились со смеху. Брат был окончательно низвергнут. Только сам он так не считал.
– Ваш Ленин был гениальный злодей и душегубец, – с удовольствием, смакуя каждое слово, проговорил он. – Но этого недостаточно, чтобы называть человека гением. Говорят, он был гениальный экономист. Хорош экономист, доведший богатейшую хлебом страну до голода! Говорят, он был гениальный идеолог. Но он не сказал ничего нового. Самый банальный революционный человеконенавистнический бред, подогреваемый ненасытным честолюбием. А кроме того, гениальные идеи не забываются. Ленинские идеи не протянули и ста лет. Ваш Ленин – просто бессовестная тварь, некрофил...
Он раскраснелся и последние слова почти кричал. Но его уже не боялись.
– Вот разошёлся-то! – удивлённо проговорил кто-то.
– Просто местечковый Наполеон какой-то! – фыркнула тётя Эмилия. И непонятно зачем прибавила:
– L’homme sans moeurs et sans religion!
Наши, конечно, ничего не поняли, но всё же очень обрадовались. Все обратились к брату с насмешливыми физиономиями: что, мол, на это скажешь? Но брат тоже очень обрадовался.
– А-а! – протянул он, повернувшись к тёте Эмилии – тётя Амалия и тётя Эмилия возглавляли стол по разные стороны. – Хочешь удивить всех своим французским? А я вот разоблачу тебя. Это из Пушкина, из «Пиковой дамы», эпиграф к четвёртой главе... Не понимаю, зачем надо зубрить фразы на языках, которых не понимаешь!
Тётя Эмилия было растерялась, но тут же взяла себя в руки, вспомнив, что прибежищем её всегда был тот высокомерный тон, который она так хорошо усвоила.
– Ты очень многого не понимаешь, – произнесла она ледяным голосом, – и поверь, что я не имею ни малейшего желания объяснять тебе.
Она отвернулась от брата и, желая, очевидно, показать, что такое ничтожество не может расстроить приятной беседы, повторила, обращаясь к первому, на кого упал её взгляд:
– Ленин был гений, это очевидно саэршенна.
Разговор возобновился.
Мама, сидевшая через несколько человек от брата, дотянулась до него и, дёргая его за рукав, стала делать ему какие-то знаки, призывая, очевидно, молчать. Но брат, бросив на маму злобный взгляд, с силой выдернул свой рукав, так что тот затрещал, и снова заговорил.
– Я же тебе сказал, тётя Эмилия, – громко и с вызовом начал он, – если ты ещё раз скажешь при мне, что Ленин был гений, я тебя задушу.
Тут уже я не выдержала и стала толкать его локтем, но он даже не взглянул на меня.
Тётя Эмилия, продолжая говорить о чём-то, делала вид, что не слышит слов брата. И вот тут-то и произошло самое невероятное. Брат поднялся со своего места, подошёл к тёте Эмилии и схватил обеими руками её за шею. Произошло это так неожиданно и быстро, что никто даже не пошевельнулся. Все как болваны молча смотрели на брата и решительно не понимали, что происходит. Я видела только широкую спину брата да ещё, как тётя Эмилия вдруг взмахнула руками, и белые широкие рукава её платья напомнили мне крылья. «Как царевна-лебедь», – подумала я и представила, что вот сейчас из рукавов у тёти Эмилии польётся вино и посыплются кости, и будет у нас на полу озеро с белыми птицами. Но потом вдруг брат отпрыгнул в сторону, и всем открылось страшное зрелище. Тётя Эмилия смотрела на всех ничего невидящими, безобразно выпученными глазами. Голова её, чуть склонённая набок, лежала на спинке стула. Ноги были вытянуты и скрывались под скатертью, руки, прямые как оглобли, торчали вниз...
Я знаю, я уверена, что брат хотел только пугнуть тётю Эмилию, хотел сделать вид, что собирается исполнить угрозу, он ведь только не рассчитал: схватив тётю Эмилию за шею и сотрясши, он переломил ей о массивную и высокую спинку стула шейные позвонки. Тётя Эмилия скончалась тут же.
Теперь он стоял в шаге от тёти Эмилии и совершенно растерянно оглядывал её. Он понял, что наделал, и не хотел этому верить. Первым из всех опомнился кузен.
– Держите его! – вдруг взвизгнул он каким-то противным, не своим голосом. Послышался звон разбиваемой посуды, глухой стук упавшего стула – кузен бросился к брату. За ним ещё несколько человек, всё мужчины, вскочили со своих мест и тоже бросились к брату. Я заметила, как кто-то из них даже вытянул вперёд руки с растопыренными пальцами.
Брат и не думал бежать от них. Он стоял на том же месте и всё так же растерянно смотрел на тётю Эмилию. Первым набросился на него кузен-кошкодав. Сбив брата с ног, он уселся ему на спину и с каким-то видимым удовольствием принялся выкручивать брату руки и, непонятно для чего, мутузить его кулаками. Кто-то сорвал с себя ремень, и брату связали руки. Кто-то счёл своим долгом держать брата за ноги, которые и так оставались неподвижными. Кто-то, тоже непонятно для чего, набросил на голову брату плед, захваченный тут же, на диване. Кузен, до сих пор сидевший на спине у брата, очень обрадовался этому пледу и чрезвычайно заботливо подоткнул его по бокам. Но этого показалось ему мало, и он, перегнувшись с необыкновенной гибкостью назад, дотянулся рукой до дивана, сдёрнул огромную подушку и, подтащив её к себе, придавил ею голову брату. Этого, мне кажется, никто не заметил. Да и что толку, если бы и заметили. Ведь и я вспомнила об этом уже после, пытаясь восстановить для себя ход событий.
А в тот момент все только понемногу выходили из оцепенения. Начиналась какая-то бестолковщина. Мало-помалу засуетились, закричали, забегали, стали тормошить – разумеется, без толку, – тётю Эмилию. Мама плакала, отец взывал к кому-то. И никто ничего не понимал. Наконец тётя Амалия бросилась к телефону. «Я всегда это знала», – успела бросить она, прежде чем услышала на другом конце провода голос дежурного.
– Какая неблагодарность! – плаксивым голосом подхватил кто-то. – А ведь Милочка его в свою квартиру жить пускала. И вот как он отплатил ей!
– А по-моему, ничего удивительного, – среди общего гвалта отозвалась, чуть не с радостью в голосе, одна из моих кузин, – это вполне в его духе.
Когда приехала милиция, а следом за ней скорая помощь, брат мой был уже мёртв – он задохнулся под подушкой, которой кузен зажал его голову. Эта вторая за вечер смерть не особенно всех удивила. Все только молча окружили брата, вытянувшегося на полу в струнку, и с удивлением рассматривали его. Руки брата были связаны за спиной ремнём, ноги лежали ровно, только пальцы были скрючены, а ступни неестественно выгнуты, точно брат пытался поджать под себя ноги. Лицо его было сурово и скорбно. Брови сдвинуты, губы плотно и, будто с усилием, сжаты, зубы накрепко стиснуты, глаза закрыты.
Мама вдруг, точно опомнившись, с криком метнулась к брату. Тогда снова все засуетились, задвигались. Маму вместе с отцом оттеснили от брата и увели, кажется, в другую комнату. Оба они плакали: мама громко, навзрыд, отец молча, закрыв лицо руками, и только плечи его дёргались. Мама больше не думала о том, что скажет её родня, больше не стеснялась и не стыдилась за брата. Оба они, и отец, и мама, так ничего и не поняли. Но горе их было настоящим. И сами они тогда были настоящими.
За весь вечер я так и не сдвинулась с места, как будто меня приклеили к стулу. Так всё время и просидела за столом. Про меня, слава Богу, все забыли. И только раз одна из тёток, тронув меня за плечо, прокричала мне в самое ухо (в тот вечер все либо молчали, либо кричали):
– Чего расселась-то? Мать с отцом в истерике, а она сидит... Не наелась, что ли?..
Тётю Эмилию и брата похоронили рядом. На могиле брата кто-то, кажется, бывшая жена его, посадил маленькое вишнёвое деревце. И теперь каждой весной оно покрывается белой пеной цветов, а летом – красными брызгами ягод. Ягоды любят клевать воробьи, и потому летом на могилке очень шумно. Иногда я думаю, что, может быть, упадут здесь косточки, и вырастут когда-нибудь другие вишнёвые деревья...
О случившемся немедленно узнал и заговорил весь город. И как это часто бывает, по городу поползли нелепые слухи. Говорили о некоем соперничестве между кузенами, о помешательстве брата, а кто-то – ну как без этого! – сболтнул о невозможной связи, в которой будто бы брат находился с тётей Эмилией. Доходили до меня и совсем нелепые слухи, как, например, о любовном треугольнике.
Два происшедших на глазах убийства, ужас потерь – всё это в нашем семействе отошло очень скоро на второй план перед задачей добиться оправдательного приговора для кузена. Кузена судили. И, конечно, оправдали. На суде все наши во главе с тётей Амалией в один голос уверяли, что кузен только оборонялся. А тётя Амалия сквозь слёзы поведала о безмерной якобы любви кузена к тёте Эмилии. Так что с её слов выходило, что кузен на момент убийства был чуть не в аффекте. Кстати, даже мама подтвердила, что завязалась драка. И только мы с отцом рассказали на суде всю правду. Сам кузен говорил о происшедшем с весёлой почти улыбкой. И с удовольствием демонстрировал какой-то свежий синяк на правой руке, оставленный будто бы ему братом. Кто-то заметил, что никакой синяк не удержится на теле так долго. На что кузен обворожительно улыбнулся и согласился, что, пожалуй, это какой-то другой синяк. Когда кузена спросили, правда ли, что он так сильно любил тётю Эмилию, кузен замялся и сделал вид, что очень удивлён вопросом. И тут же, к видимому неудовольствию своей маменьки и тёти Амалии, которые принялись ёрзать, перешёптываться и делать ему знаки, тихо рассмеялся. Когда же вопрос повторили, он, уже без тени улыбки, твёрдо ответил: «Да»...
Суд согласился считать действия кузена необходимой самообороной...
Кстати, спустя, наверное, неделю после гибели брата, из города исчез Поцелуев. Клавдий Маркелович заявил о том в милицию. Поцелуева искали и нашли в реке. Установили, что смерть Поцелуев встретил безобразно пьяным. Так что осталось неизвестным, сам ли он кинулся в воду, упал ли туда случайно или же кто поспособствовал...
