Дети разума Кард Орсон Скотт

8

«Важно только то, какому вымыслу ты веришь»

• Мой отец однажды сказал мне, что богов не существует,
• что они – всего лишь бессердечная махинация
• дурных людей, которые пытаются доказать,
• что их власть хороша, а их насилие над другими – это любовь.
• Но если богов не существует, почему нам так хочется верить в них?
• Ведь то, что злобные лжецы застят нам горизонт
• и не дают нашему взгляду пробиться к богам, не означает,
• что яркий ореол, окружающий каждого лжеца,
• не может быть ослепительным сиянием бога, ожидающего,
• что мы найдем дорогу к нему в обход лжи.

Хань Цин-чжао. Шепот богов

– Не действует, – сказала Королева Улья.

– А что еще мы можем сделать? – спросил Человек. – Мы связали самую прочную сеть, какую только смогли. Мы присоединились к тебе и другим Королевам так прочно, как никогда раньше, – мы все дрожим, нас шатает от напряжения, как будто разыгравшийся ветер мечется в наших кронах и заставляет наши листья блистать в солнечном свете, а весь свет, который излучаешь ты и твои дочери, и вся любовь, которая есть у нас к нашим нежным матерям и нашим дорогим безмолвным материнским деревьям, сосредоточена в тебе, в нашей Королеве, нашей сестре, нашей матери, нашей преданной жене. Как может Джейн не видеть, что мы сделали, как она может не хотеть слиться с такой сетью?

– Она не может найти к нам дороги, – объяснила Королева Улья. – Да, она наполовину создана из того же материала, что и мы, но она давно отвернулась от нас, потому что не отрываясь смотрела на Эндера, слилась с ним. Она была нашим мостом к нему. А теперь он – ее единственный мост к жизни.

– Какой из него мост? Он умирает.

– Умирает старая часть его, – сказала Королева Улья. – Но вспомни, он любил и лучше других понимал вас, пеквениньос. Разве не может быть, чтобы из умирающего тела его юности выросло дерево, которое возьмет его в Третью Жизнь, как он взял тебя?

– Я не понимаю твоего плана, – произнес Человек. Но даже в непонимании, под осознанными словами к ней летели и другие: – Моя возлюбленная королева, – говорил он, а она слышала: – Моя дорогая и благородная госпожа.

– У меня нет никакого плана, – отозвалась она. – Только надежда.

– Тогда скажи мне, на что ты надеешься, – попросил Человек.

– Это только сон надежды, – ответила Королева Улья. – Только слабый отголосок неясной догадки о сне надежды.

– Скажи мне.

– Она была нашим мостом к Эндеру. Так, может быть, теперь Эндер станет ее мостом к нам, через тебя? Если не считать последних лет, всю свою жизнь она провела, глядя в сердце Эндера, слушая его сокровенные мысли и позволяя его айю вносить смысл в ее собственное существование. Если он позовет ее – она услышит, даже если не услышит нас. И ее потянет к нему.

– В тело, где сейчас обитает бо’льшая часть его? – догадался Человек. – В тело молодой Валентины? Но они будут бороться друг с другом, сами того не желая! Они не могут вдвоем управлять одним королевством.

– Вот почему надежда так слаба, – подтвердила Королева Улья. – Но Эндер также любил и тебя – отцовское дерево по имени Человек, и вообще всех пеквениньос, и отцов, и жен, и сестер, и материнские деревья – всех вас, даже те деревья пеквениньос, которые никогда не были отцами, но когда-то были сыновьями; он любил и любит всех вас. Разве не может она последовать за ним по этой филотической связи и добраться до нашей сети через тебя? Последовать за ним и найти путь к нам? Мы сможем удержать ее, всю ту ее часть, которая не поместится в молодую Валентину.

– Так, значит, чтобы позвать ее, Эндер должен остаться живым.

– Вот почему надежда – только тень от крошечного облачка, на несколько мгновений закрывшего солнце. Он должен позвать ее, провести ее, а затем спастись от ее преследования и оставить ее одну в молодой Валентине.

– Тогда он умрет ради нее.

– Он умрет как Эндер. Он должен умереть как Валентина. Но разве не может он найти путь к Питеру и жить там?

– Это та его часть, которую он ненавидит, – заметил Человек. – Он сам говорил мне об этом.

– Это та его часть, которую он боится, – возразила Королева Улья. – Но, может быть, он боится ее потому, что она – самая сильная его часть. Наиболее властное из его обличий.

– Как ты можешь говорить, что самая сильная часть такого доброго человека, как Эндер, – разрушительна, амбициозна, жестока и безжалостна?

– Он и сам называет этими словами то, что вложил в молодого Питера. Но разве его книга «Гегемон» не показывает, что именно безжалостность дала ему силу строить? И сделала его сильным перед лицом врагов? Сделала его существование осмысленным, вопреки его одиночеству? Ни он, ни Питер никогда не были жестокими во имя жестокости. Они были жестокими, чтобы выполнить свою работу, и то была необходимая работа; то была работа по спасению мира: у Эндера – разрушение страшного врага, поскольку так он о нас тогда думал, а у Питера – уничтожение пограничных преград между нациями и сплочение человеческой расы в одну нацию. И то и другое снова нужно сделать. Мы нашли страшного врага, чуждую расу, которую Миро называет десколадерами. И границы, разделяющие людей и пеквениньос, пеквениньос и Королев Ульев, Королев Ульев и людей, всех нас и Джейн, чем бы Джейн ни стала, – разве все мы не нуждаемся в силе Эндера как Питера, которая бы объединила всех нас в единое целое?

– Ты убедила меня, возлюбленная сестра, мать, жена, но сам Эндер не поверит в такую добродетель в самом себе. Он, наверное, в силах перенести Джейн в тело молодой Валентины, но сам он никогда не сможет покинуть это тело, он никогда не решится оставить Джейн свою собственную добродетель и уйти в тело, которое представляет все, что пугает его в нем самом.

– Если ты прав, то он умрет, – сказала Королева Улья.

Волна печали и сожалений о друге захлестнула Человека и выплеснулась в сеть, которая связывала его со всеми отцами и со всеми Королевами Ульев, но к ним это страдание пришло сладостным покоем, потому что оно было рождено любовью.

– Но он все равно умирает, умирает как Эндер, а если мы объясним ему все это, разве он не решит умереть так, чтобы своей смертью сохранить жизнь Джейн? Той Джейн, которая держит в руках ключ к звездным полетам, и никто, кроме нее, не может открыть дверь между нами и Вне-миром, переносить нас туда и обратно своей сильной волей и ясным разумом?

– Да, он выбрал бы такую смерть, которая позволила бы ей жить.

– Хотя было бы лучше, если бы он перенес ее в тело Валентины, а затем выбрал жизнь. Так будет лучше.

Когда Королева Улья говорила это, отчаяние, скрытое в ее словах, сочилось липкой жижей, и каждый в сети, которую она помогла соткать, опечалился, ощутив этот яд, ибо он был рожден страхом смерти.

Джейн нашла в себе силы для одного последнего путешествия; она поддерживала образ шаттла с шестью живыми существами на борту, четкий образ физических форм, достаточно долго, чтобы швырнуть их во Вне-мир и втянуть обратно, на орбиту далекой планеты, где была создана десколада. Но когда эта задача была выполнена, она потеряла контроль над собой – ее больше не было, той ее, которую она знала. Исчезли воспоминания; связи с мирами, которыми долгое время были знакомые ей люди, Королевы Ульев и отцовские деревья, теперь пропали, и, когда она попыталась дотянуться до них, ничего не вышло; она чувствовала себя омертвевшей, усохшей – пока еще больше своего древнего ядра, но ограниченной узкими рамками, втиснутой в несоизмеримо малые фрагменты, слишком малые, чтобы поддерживать ее.

«Я умираю, я умираю», – повторяла она снова и снова, испытывая ненависть и к произносимым словам, и к собственному страху.

В компьютер, перед которым сидела молодая Валентина, Джейн теперь передавала только слова – она уже не могла вспомнить, как собрать лицо, которое было ее маской столько столетий. «Теперь я боюсь», – говорила она, хотя не могла вспомнить, была ли молодой Валентиной та, к кому она обращалась.

Эта часть ее памяти тоже исчезла; только что она была, а теперь стала уже недостижимой.

И вообще, почему она обращается к этому суррогату Эндера? Почему она тихим голосом кричит в ухо Миро, в ухо Питера: «Говорите со мной, говорите со мной, я боюсь!»? Не этих людей ей хотелось бы видеть сейчас. Ей нужен был тот единственный, который снял ее со своего уха. Тот, который отказался от нее и выбрал печальную и усталую женщину, потому что думал, что Новинье он нужен был больше, чем ей, Джейн. «Не может быть, что сейчас ты нужен ей больше, чем мне! Если ты умрешь – она останется жить. А я умираю потому, что ты отвел от меня взгляд!»

Ванму услышала шепот Питера. «Я спала?» – удивилась она. Ванму приподняла голову и оперлась на руки. Был отлив, и вода уже достигла самой низкой точки. Рядом с ней на песке, скрестив ноги и раскачиваясь взад и вперед, сидел Питер, тихо приговаривая: «Джейн, я слышу тебя. Я говорю с тобой. Это я», – а по щекам его катились слезы.

И слушая, как нежно он обращается к Джейн, Ванму внезапно поняла две вещи. Она поняла, что Джейн, должно быть, умирает, потому что слова Питера не могли быть ничем, кроме как утешением, а Джейн не нуждалась ни в каком утешении, кроме как в час смерти. И еще она поняла другое, даже более ужасное для нее. Глядя на слезы Питера, увидев, что он даже способен плакать, она поняла, что хочет войти в его сердце, как вошла в него Джейн. Нет, быть единственной, чья смерть сможет так опечалить его.

«Когда это случилось? – спрашивала она себя. – Когда впервые я стала желать его любви? Может быть, прямо сейчас, может быть, это просто детское желание обладать тем, чем завладело другое существо – другая женщина? Или любовь постепенно зрела во мне, пока мы вместе проводили дни? Может быть, все его колкости в мой адрес, его покровительственность и даже его тайная боль и скрытый страх каким-то образом внушили мне любовь к нему? Может быть, его пренебрежение ко мне вызвало во мне желание не просто его одобрения, а восхищения и любви? А его скрытая боль заставила меня желать, чтобы он обратился ко мне за утешением?

Почему я так сильно хочу завоевать его любовь? Почему я так жестока к Джейн, этому умирающему чужаку, которого едва знаю, если вообще знаю? Может быть, после стольких лет гордости за свою обособленность я должна была наконец понять, что все еще мечтаю о трогательном юношеском романе? И кроме того, разве могла я выбрать худший объект для своей страсти? Он любит другую, с которой я никогда не смогу сравниться, особенно после ее смерти; он знает, что я невежественна и не пытаюсь развить в себе достоинства, которыми могла бы обладать; да и сам он – далеко не самая милая составляющая человека, который разделил себя на столько частей…

Неужели я теряю разум?

Или я наконец нашла свое сердце?»

Внезапно ее охватило незнакомое чувство. Всю свою жизнь она упорно пряталась от собственных чувств и теперь с трудом понимала, откуда они вообще могут у нее взяться. «Я люблю его», – думала Ванму и чувствовала, что ее сердце вот-вот взорвется огнем. «Он никогда не полюбит меня», – думала Ванму и чувствовала, что ее сердце готово разбиться, хотя его не разбили тысячи жизненных разочарований.

«Моя любовь к нему – ничто по сравнению с его тягой к Джейн, с его привязанностью к ней. Потому что его привязанность к Джейн возникла гораздо раньше, не за те несколько недель, прошедшие с тех пор, как Питер был вызван к жизни в том первом путешествии во Вне-мир. Все одинокие годы блужданий Эндера Джейн была его неразлучным другом – вот та любовь, которая катится слезами из глаз Питера. Я ничего для него не значу, в его жизни я появилась слишком поздно и вижу только часть его, а моя любовь в конечном счете ничего для него не значит».

И она тоже заплакала.

Внезапно самоанцы, стоявшие на берегу, закричали, и Ванму повернулась к ним. Глазами, полными слез, она вгляделась в волны и поднялась на ноги, потому что была уверена, что видит то же, что и они, – лодку Малу. Каноэ развернулось. Малу возвращался.

«Может быть, он что-то увидел? Услышал какой-то крик Джейн, который слышит и Питер?»

Грейс оказалась рядом с ней и взяла Ванму за руку.

– Почему он возвращается? – спросила она Ванму.

– Разве не ты – единственная, кто его понимает? – удивилась Ванму.

– Я совсем не понимаю его, – ответила Грейс. – Только слова. Я понимаю обычное значение его слов. Когда он их произносит, я чувствую, что они наполнены чем-то большим, нежели смыслом. Но слова недостаточно емкие, хотя Малу говорит на нашем самом священном языке и выстраивает слова в огромные корзины смысла, в корабли мыслей. Все, что я могу, – видеть внешние формы слов и догадываться, что он имеет в виду. Я совсем его не понимаю.

– А почему ты думаешь, что я понимаю?

– Потому что он возвращается, чтобы говорить с тобой.

– Он возвращается, чтобы поговорить с Питером. Только Питер связан с богиней, как Малу называет ее.

– Ты не любишь эту богиню? – спросила Грейс.

Ванму покачала головой:

– Я ничего против нее не имею. Кроме того, что у нее есть он, и мне, таким образом, ничего не достается.

– Соперница, – кивнула Грейс.

Ванму вздохнула:

– Я росла, ни на что не надеясь, а получая и того меньше. Но у меня всегда были стремления, далеко выходящие за рамки достижимого. Иногда мне все-таки удавалось чего-то достичь, и я хватала в руки больше, чем заслуживала, даже больше, чем могла удержать. А иногда я протягивала руки и никак не могла схватить то, чего мне хотелось.

– Его?

– Я только сейчас поняла, что хочу, чтобы и он любил меня так же, как я люблю его. Он всегда был сердитым, всегда ранил меня словами, но он работал рядом со мной, и когда он хвалил меня, я верила его похвалам.

– Что и сказать, – сказала Грейс, – до этого дня твоя жизнь была не самой приятной.

– Это не так, – возразила Ванму. – До этого дня я владела всем, что мне нужно, и не нуждалась ни в чем, чего у меня не было.

– Ты нуждалась во всем, чего не имела, – улыбнулась Грейс, – и мне трудно поверить в твою слабость. Ты даже сейчас сможешь достичь того, чего хочешь.

– Я потеряла его еще до того, как поняла, что он мне нужен, – вздохнула Ванму. – Посмотри на него.

Питер раскачивался вперед-назад, вполголоса нашептывая слова утешения своему умирающему другу.

– Я вижу его, – сказала Грейс, – я вижу – вот он, прямо здесь, из плоти и крови, и ты тоже здесь, тоже из плоти и крови, и я не могу понять, как такая умная девушка, как ты, может говорить, что он потерян, когда твои глаза должны твердить тебе – вот он.

Ванму пристально посмотрела в светлые глаза огромной женщины, которая возвышалась над ней, как горная гряда.

– Я никогда не просила у тебя совета!

– Я тоже никогда не просила у тебя совета, но ты явилась сюда и попыталась заставить меня переменить мое мнение о лузитанском флоте, разве не так? Ты хотела, чтобы Малу заставил меня поговорить с Аимаиной, чтобы он, в свою очередь, поговорил с необходимистами Священного Ветра, а они обратились к фракции в Конгрессе, которая сильно зависит от их одобрения, чтобы коалиция, которая послала флот, распалась и они отдали приказ оставить Лузитанию в покое. Разве не такой у вас был план?

Ванму кивнула.

– Ну так вот, ты свой выбор сделала. Но трудно сказать со стороны, что заставляет человека сделать тот или иной выбор. Аимаина пишет мне, но у меня нет над ним никакой власти. Да, это я научила его пути Уа Лава, но он идет за ней, а не за мной, потому что ее путь показался ему верным. И если я ни с того ни с сего начну твердить ему, что держаться пути Уа Лава – это также значит не посылать флотов уничтожать планеты, он будет вежливо слушать, но не обратит на меня внимания, потому что это не имеет никакого отношения к тому, во что верила Уа Лава. Он совершенно правильно усмотрит в этом попытку своего старого друга и учителя навязать ему свою волю. Это положит конец доверию между нами, но все равно не изменит его мнения.

– Тогда мы проиграли, – вздохнула Ванму.

– Не знаю, проиграли вы или нет, – пожала плечами Грейс. – Лузитания еще не взорвана. Да и откуда ты можешь знать, что на самом деле было целью вашего приезда?

– Так говорил Питер. И Джейн тоже.

– А откуда им знать, в чем их цель?

– Ну, так можно дойти и до того, что ни у кого из нас нет вообще никаких целей, – раздраженно ответила Ванму. – Наша жизнь – простая реализация нашего генотипа, немного подправленная воспитанием. Мы просто действуем по сценарию, заложенному в нас.

– Ну, – разочарованно протянула Грейс, – как неприятно слышать от тебя такую чушь.

Огромное каноэ снова причалило к берегу. Малу опять поднялся со своего места и шагнул на песок. Но на этот раз – возможно ли это? – на этот раз он, казалось, спешил, причем настолько, что даже утратил часть своей величавости. И пока он шел по берегу, Ванму поняла, что он действительно торопится. А когда увидела его глаза, увидела, куда он смотрит, то поняла, что он действительно приехал не к Питеру, а к ней.

Новинья проснулась в мягком кресле, которое для нее поставили, и некоторое время не могла понять, где находится. Когда она еще была ксенобиологом, она часто засыпала в лаборатории, прямо в кресле, и теперь какое-то время она осматривалась, пытаясь понять, над чем она работала, прежде чем заснуть, какую проблему пыталась решить.

Но она увидела Валентину, стоящую над кроватью, где лежал Эндрю, точнее, там, где лежало его тело – душа его была далеко.

– Ты должна была разбудить меня, – сказала Новинья.

– Я только что пришла, – ответила Валентина. – И потом, у меня не хватило духу разбудить тебя. Мне сказали, что ты почти не спишь.

Новинья поднялась:

– Глупости. Мне кажется, что я только и делаю, что сплю.

– Джейн умирает, – сказала Валентина.

У Новиньи екнуло сердце.

– Твоя соперница, я знаю, – добавила Валентина.

Новинья заглянула ей в глаза, ожидая увидеть там злость или издевку. Но нет. В них было только сострадание.

– Поверь, я понимаю, что ты чувствуешь, – продолжала Валентина. – Пока я не полюбила Джакта и не вышла за него замуж, Эндер был всей моей жизнью. Но я никогда не была его жизнью. О да, какое-то время, в детстве, я была для него всем, но потом все рухнуло, потому что военные использовали меня, чтобы подобраться к нему, чтобы заставить его идти вперед, когда он хотел отступить. И тогда именно Джейн стала слушать его шутки, его замечания и рассуждения. Именно Джейн видела то, что видел он, и слушала то, что он слушал. Я работала над своими книгами, и, когда заканчивала их, мне удавалось привлечь его внимание на несколько часов, а иногда и недель. Он использовал мои идеи, и поэтому я чувствовала, что я – часть его жизни. Но принадлежал он ей.

Новинья кивнула. Она понимала.

– Но у меня есть Джакт, и поэтому я совсем не чувствую себя несчастной. И потом – дети. Как бы я ни любила Эндера, такого сильного даже сейчас, дети значат гораздо больше для женщины, чем любой мужчина. Мы притворяемся, что это не так. Мы притворяемся, что рожаем детей и растим их для него. Но это неправда. Мы растим детей для них самих. Мы остаемся со своими мужчинами ради детей, – Валентина улыбнулась, – как ты.

– Я жила не с тем мужчиной, – возразила Новинья.

– Нет, ты ошибаешься. У твоего Либо была жена и другие дети, и только его жена и дети имели право претендовать на него. Ты была с другим мужчиной ради своих собственных детей, и пусть они иногда ненавидели его, но все же они его любили, пусть в чем-то он проявлял слабость, но в чем-то другом он проявлял силу духа. Хорошо, что он был у тебя, хотя бы только ради них. Как бы там ни было, он был им защитой.

– Зачем ты говоришь мне все это?

– Джейн умирает, – повторила Валентина, – но она может жить, если Эндер дотянется до нее.

– И что же ты предлагаешь, снова нацепить ему на ухо сережку? – презрительно поинтересовалась Новинья.

– Им это давно не нужно, – спокойно ответила Валентина. – С тех пор, как Эндеру стала ненужной жизнь в этом теле.

– Он еще не такой старый, – возразила Новинья.

– Всего три тысячи лет, – отозвалась Валентина.

– Это просто релятивистский эффект. На самом деле ему…

– Три тысячи лет, – повторила Валентина. – И почти все это время его семьей было все человечество; он был отцом, отправившимся в деловую поездку, который время от времени возвращается домой, но когда он дома, он – справедливый судья и щедрый кормилец. Так и случалось всякий раз, когда он снова погружался в человеческий мир и Говорил о чьей-нибудь смерти. Он готов был исполнять любые функции семейного человека, потому что семьи у него не было. Он прожил жизнь длиной в три тысячи лет и не видел ей конца. И вот – устал. Поэтому он оставил ту огромную семью и выбрал твою, маленькую; он любил тебя и ради тебя отказался от Джейн, которая была ему как жена все годы его странствий, она, можно сказать, была хранительницей очага, по-матерински опекала триллионы детей, сообщала ему о том, что они делают, заботилась о доме.

– Да воздастся ей за благочестивые дела ее, – ввернула Новинья.

– Да, она добродетельная женщина. Как ты.

Новинья презрительно вскинула голову:

– Только не я. Мои благочестивые дела принесли только горе.

– Но он выбрал тебя и любил, был отцом детям, которые уже дважды теряли отцов, любил их, он и сейчас остается твоим мужем, но дело в том, что тебе он больше не нужен.

– Как ты можешь говорить такое? – гневно воскликнула Новинья. – Как можешь ты знать, что мне нужно?!

– Ты сама это знаешь. Ты знала это, когда пришла сюда. Ты поняла это, когда Эстеву умер в объятиях того отцовского дерева, Воителя. Твои дети давно уже живут собственными жизнями, и ты не можешь защитить их, и Эндер не может. Ты до сих пор любишь его, а он тебя, но семейная часть твоей жизни завершилась. Он больше не нужен тебе.

– Это я никогда не была нужна ему!

– Он отчаянно в тебе нуждался, – настаивала Валентина. – Ты была так сильно нужна ему, что ради тебя он отказался от Джейн.

– Нет, – возразила Новинья. – Ему нужна была моя потребность в нем. Ему нужно было чувствовать, что он заботится обо мне и защищает меня.

– Но ведь тебе уже больше не нужны ни его забота, ни защита?

Новинья отрицательно покачала головой.

– Тогда разбуди его, – попросила Валентина, – и отпусти.

Новинья вдруг вспомнила все те дни, когда ей приходилось хоронить близких. Она вспомнила похороны своих родителей, которые умерли, спасая Милагре от десколады во время первой страшной эпидемии. Она подумала о Пипо, замученном, живьем освежеванном свинксами, которые думали, что он, как и они, станет деревом, только не выросло ничего, кроме боли, боли в сердце Новиньи, потому что именно она обнаружила то, что направило Пипо к пеквениньос той ночью. А потом был Либо, тоже замученный насмерть, как и его отец, и снова из-за нее. И Маркано, которого она заставила страдать и причинять страдание, пока наконец он не умер от болезни, которая убивала с детства; и Эстеву, который позволил своей вере привести его к мученичеству, так что и он теперь стал венерадо, как ее родители, и, без сомнения, однажды будет канонизирован, как и они.

– Мне больно отпускать людей, – заявила Новинья с горечью.

– Не понимаю, как это возможно, – снова возразила Валентина. – Ни про кого из тех, кто у тебя умер, ты не можешь честно сказать: «Я его отпустила». Ты цеплялась за них зубами и ногтями.

– И что из того? Все, кого я любила, умирали и бросали меня!

– Это не оправдание, – твердо сказала Валентина. – Все умирают. Все уходят. Имеет значение только то, что было создано вами вместе, до того, как они ушли. Имеет значение только та их часть, которая осталась в тебе, когда они ушли. Ты продолжила работу твоих родителей и работу Пипо и Либо, ведь ты подняла детей Либо, разве не так? А частично они были и детьми Маркано, разве нет? Ведь в них осталось что-то и от него, и не только плохое. А что касается Эстеву, то его смерть, как мне кажется, дала хорошие всходы, но вместо того, чтобы дать ему уйти, ты продолжаешь злиться на него. Ты злишься из-за того, что он создал нечто более значимое для него, чем сама жизнь. И еще из-за того, что он любил Господа и пеквениньос больше, чем тебя. Ты продолжаешь цепляться за них всех. Ты никого не отпустила.

– Так ты ненавидишь меня за это? Может быть, ты и права, но такая уж моя жизнь – терять, терять и терять.

– Почему бы тебе на этот раз, – предложила Валентина, – не отпустить птичку на волю, вместо того чтобы держать ее в клетке, пока она не умрет?

– Ты делаешь из меня чудовище! – закричала Новинья. – Как ты смеешь судить меня!

– Если бы ты была чудовищем, Эндер не смог бы любить тебя, – сказала Валентина, отвечая спокойствием на ярость. – Ты неординарная женщина, Новинья, ты – трагическая личность, ты многого достигла и много страдала, и я уверена, что история твоей жизни станет бередящей душу сагой. Но разве не будет лучше для тебя самой, если ты, пока жива, научишься чему-нибудь новому, кроме одной и той же роли в одной и той же трагедии?

– Я не хочу, чтобы еще один человек, которого я люблю, умер до меня! – выкрикнула Новинья.

– А кто говорил о смерти? – спросила Валентина.

Дверь в комнату распахнулась. В дверном проеме показалась Пликт:

– Это я. Что происходит?

– Она хочет, чтобы я его разбудила, – возбужденно объяснила Новинья, – и сказала ему, что он может умереть.

– Можно мне взглянуть? – спросила Пликт.

Новинья схватила графин с водой, стоявший возле нее, и резко плеснула из него в лицо Пликт.

– Хватит с тебя! – выкрикнула она. – Сейчас он мой, а не твой!

Пликт, с которой капала вода, оторопела настолько, что не нашлась что ответить.

– Не Пликт забирает его, – сказала Валентина мягко.

– Она просто такая же, как все, – подбирается к нему, подкрадывается, чтобы отхватить кусок и посмаковать! Все они – просто каннибалы!

– Что?! – прошипела Пликт. – Да ты сама хочешь поживиться за его счет! Только для тебя одной его слишком много! И еще неизвестно, кто хуже – каннибалы, которые ухватят по кусочку там и сям, или каннибалиха, которая для себя одной целого человека припасла, хотя даже не может съесть его целиком!

– Более отвратительного разговора я еще не слышала, – сказала Валентина.

– Она отирается тут месяцами, не спускает с него глаз – настоящий стервятник! – заявила Новинья. – Прицепилась к нему, копается в его жизни, десятка слов никогда зараз не сказала. И вот надо же – заговорила и травится теперь своим ядом!

– Да я только плеснула на тебя твоей собственной желчью, – огрызнулась Пликт. – Ты просто жадная и озлобленная баба, все время используешь его и ничего не даешь ему взамен, и он сейчас умирает только для того, чтобы избавиться от тебя!

Новинья не ответила, у нее не было слов, в глубине души она чувствовала, что на этот раз Пликт сказала правду.

Но Валентина обошла вокруг кровати, подошла к двери и влепила Пликт увесистую пощечину. Пликт пошатнулась под ударом и стала оседать по дверному проему, пока не оказалась на полу, держась за свою пылающую щеку, по которой покатились слезы.

Валентина возвышалась над ней.

– Ты никогда не будешь Говорить о его смерти, ты поняла меня? Человек, который может говорить такую гнусную ложь, просто чтобы сделать больно, чтобы побольнее ударить того, кому завидует, не может быть Говорящим от Имени Мертвых! Я стыжусь, что когда-то позволила тебе учить моих детей! А вдруг что-то от твоей лживости передалось и им? Ты мне противна!

– Нет, – воскликнула Новинья. – Нет, не сердись на нее. Это правда, правда…

– Тебе это кажется правдой, – убежденно сказала Валентина, – потому что ты всегда хотела верить худшему о себе. Но это не правда. Эндер любил тебя искренне, и ты ничего у него не крала, и жив он до сих пор только потому, что любит тебя. Вот единственная причина, по которой он не может уйти из этой жизни и помочь Джейн попасть туда, где она сможет жить.

– Нет-нет, Пликт права, я истребляю людей, которых люблю!

– Нет! – выкрикнула сквозь плач Пликт. – Я лгала тебе! Я так сильно его люблю и набросилась на тебя только потому, что он все равно твой, хотя тебе он даже не нужен!

– Я никогда не переставала любить его! – воскликнула Новинья.

– Ты оставила его. И пришла сюда одна.

– Я ушла, потому что не могла…

Валентина закончила за нее предложение, когда она замолчала:

– Потому что ты не могла вынести мысли, что он покинет тебя первым. Ты сама это понимаешь, ведь так? Ты уже тогда чувствовала, что он умирает. Ты знала, что ему пора уходить, завершить свою жизнь, и ты не могла вынести, что придется позволить ему покинуть тебя, потому-то и покинула его первой.

– Возможно, – сказала Новинья устало. – В любом случае все это только вымысел. Сначала мы делаем то, что делаем, а потом, задним числом, выдумываем объяснения своим поступкам, только они никогда не бывают истинными – истинные всегда ускользают.

– Тогда как тебе такое? – подхватила Валентина. – А что, если на этот раз тот, кого ты любишь, не предаст тебя, ускользнув и умерев против твоей воли и без твоего позволения? Что, если на этот раз ты разбудишь его и скажешь, что он может жить, попрощаешься с ним хорошенько и, благословив, дашь ему уйти. Только раз, а?

Совершенно обессиленная Новинья снова заплакала.

– Я хочу, чтобы все закончилось, – всхлипнула она. – Я хочу умереть.

– Именно поэтому он не уходит, – настаивала Валентина. – Разве ради него ты не можешь выбрать жизнь и отпустить его? Оставайся в Милагре, будь матерью своим детям и бабушкой детям своих детей, расскажи им историю Ос Венерадос, Пипо и Либо, расскажи им об Эндере Виггине, который пришел, чтобы исцелить твою семью, и долгие-долгие годы, до конца дней своих, был тебе мужем. И тогда эти истории, а не какой-то Голос, не какой-то похоронный оратор и не публичная тризна над телом, которую хочет устроить Пликт, оставят его живым в памяти единственной семьи, которая у него была. Он все равно очень скоро умрет. Так почему бы тебе не отпустить его с любовью и благословением, без гнева и горестных рыданий, не пытаясь удержать его?

– Ты сложила прелестную историю, – грустно сказала Новинья. – Но в конце ее ты опять просишь меня отдать его Джейн.

– Как ты говоришь, – ответила ей Валентина, – все истории – вымысел. Важно только то, какому вымыслу ты веришь.

9

«Я вдыхаю аромат жизни»

• Почему ты говоришь, что я одна?
• Мое тело со мной, где бы я ни оказалась,
• с нескончаемой историей
• о жажде и удовлетворении,
• об утомленности и сне,
• о еде и питье, о дыхании и жизни.
• С такой компанией
• никогда не останешься в одиночестве.
• И даже когда мое тело сотрется
• и останется лишь слабая искорка,
• я не буду одна,
• потому что боги увидят мой маленький огонек,
• вторящий танцу прожилок деревянного пола,
• и узнают меня,
• и назовут мое имя,
• и я воскресну.

Хань Цин-чжао. Шепот богов

«Умираю, умираю, мертва».

В том, что жизнь Джейн заканчивалась среди звеньев ансиблей, было некоторое милосердие. Хотя она все еще продолжала понимать, что погибает, что теряет все больше и больше, страх ослабевал, потому что теперь она уже не могла вспомнить, что именно утратила. Она даже не заметила, когда исчезла связь с ансиблями, которые позволяли ей управлять сережками Питера и Миро. И когда осталось только несколько последних неотключенных ансибельных нитей, она уже ничего не чувствовала и не могла понять ничего, кроме необходимости цепляться за эти последние нити, хотя их было слишком мало, чтобы поддерживать ее, хотя ее жажда никогда не могла бы удовлетвориться ими.

«Это не мой дом».

Это была не мысль – в том, что осталось от нее, не было места для чего-нибудь такого сложного, как сознание. Скорее, это была жажда, смутная неудовлетворенность, неугомонность, которая охватывала ее, когда она носилась по оставшимся нитям, вверх и вниз – к ансиблю Джакта, к ансиблю лузитанского порта, к ансиблю шаттла Миро и Вэл, из конца в конец тесного пространства, тысячи, миллионы раз, вперед и назад, ничего не различая, ничего не понимая, ничего не создавая.

«Это не мой дом».

Если существовало нечто, что отличало айю, которые пришли в Мир, от тех, которые навсегда остались во Вне-мире, то это была неуемная жажда роста, желание быть частью чего-либо большого и прекрасного, принадлежать. Тех, у кого не было такой потребности, никогда бы не привлекла сеть, подобная той, что Королевы Ульев создали три тысячи лет назад для Джейн. Впрочем, в эту сеть не попали бы и те айю, которые стали Королевами Ульев или их рабочими, пеквениньос, людьми, и другие – со слабыми возможностями, но верные и предсказуемые, которые стали искрами, вспышки которых не заметны даже в самых чувствительных приборах, пока их танец не станет таким сложным, что людям он будет виден как поведение кварков, мезонов, волн или частичек света. Всем им нужно было быть частью чего-то, и когда это происходило, они радовались: «Я – это мы, а то, что мы делаем вместе, – это я».