Исцеление от эмоциональных травм – путь к сотрудничеству, партнерству и гармонии Холлик Малькольм

Мы все по натуре собиратели. Ведь собирательство было единственным известным нам образом жизни на протяжении семи миллионов лет после того, как гоминины[120] разошлись с другими высшими приматами. Всего лишь двести тысяч лет прошло с тех пор, как нога человека современного типа впервые ступила на горячую африканскую почву, и всего пятнадцать тысяч лет назад зародилось сельское хозяйство. Другими словами, охота и собирательство у нас в крови, и если мы хотим знать, кто мы такие, то должны попытаться понять своих прародителей. Данные раскопок, наблюдений за высшими приматами и примитивными народами, оказывается, допускают совершенно различные трактовки; особенно это касается проявлений жестокости и использования оружия. Поэтому в нашей книге мы не станем обсуждать достоинства и недостатки разных гипотез. Вместо этого мы постараемся нарисовать целостную картину, которая не вступала бы в противоречия с фактами и комментариями специалистов[121]. Впрочем, поскольку воображение играет в нашей реконструкции не последнюю роль, к ней самой не следует относиться как к строгому факту.

Образ жизни охотников-собирателей

Сложно говорить об образе жизни наших предков в целом, ведь он серьезно менялся с течением времени и в зависимости от природных условий. Ранние гоминины, вероятно, мало чем отличались от наших ближайших родственников – шимпанзе и бонобо, с которыми у нас общие девяносто восемь процентов генов. Но жизнь наших непосредственных предков уже скорее напоминала ту, какой живут современные племена охотников и собирателей. Сперва они бродили в основном по саваннам, однако с зарождением животноводства распространились по всем ландшафтам – от ледяной тундры до иссушенных солнцем пустынь. По различным косвенным данным можно заключить, что наши предки жили группами от тридцати до ста пятидесяти человек. Состояли эти группы преимущественно из малых семей, но не исключено, что вместе их удерживала скорее дружба, чем кровные связи. Желавшие могли легко переходить из группы в группу, поэтому отношения были в целом добрососедскими. Члены групп добывали пропитание совместно, общим было и то скудное имущество, которое они могли унести с собой. Сперва основой социальных связей был груминг, что, конечно, ограничивало размеры групп до нескольких особей. Но с увеличением объемов мозга и развитием языка появилась возможность устанавливать более сложные отношения и объединяться в большие устойчивые группы[122].

Большинство групп вели кочевой образ жизни: передвигались вслед за миграциями животных, искали места, богатые водой и съедобными растениями. Лишь немногие могли позволить себе роскошь жить на долговременных стоянках, чаще всего стоянки были сезонными. Собирательство отнимало лишь несколько часов в день, поэтому у наших предков оставалось достаточно времени для досуга и совместных занятий. Раз или два в году несколько групп, возможно, собирались вместе в каком-нибудь священном месте, встречались со старыми друзьями, совершали обряды, праздновали свадьбы, торговали и обменивались дарами. Первобытный рацион был, как правило, сытным и разнообразным, поэтому охотники-собиратели были сильнее и выше первых фермеров, болели меньше и жили дольше. Впрочем, проблемы со здоровьем были и у них. К примеру, Стивен Митен отмечал, что в тропических регионах зубы древних людей «стирались о съедобные растения до самых корней… оставался лишь тоненький ободок эмали»[123].

Поскольку охотники-собиратели обитали на лоне природы, для выживания они должны были как можно лучше приспособиться к местным условиям. Они знали о целебных свойствах сотен растений и употребляли в пищу все, что было съедобно. Они глубоко отождествляли себя со многими животными – особенно с тотемами и духами-проводниками – и умели двигаться и думать подобно им. Древние люди считали себя частью окружающего ландшафта, поэтому в любое время могли отыскать пищу и воду по одним им ведомым знакам. В ритуалах, песнях и легендах, в искусстве они регулярно воспроизводили творение своей земли, поддерживая тем самым ее жизнь. Разумеется, они не обладали современными знаниями об экологическом равновесии, об изменениях численности животных в популяциях и о прочих законах природы, поэтому и не могли охватить разумом всей панорамы. Первобытным охотникам неоткуда было знать, что мамонты особенно уязвимы перед хищниками, так как размножаются крайне медленно. К сожалению, иногда это незнание в сочетании заботой о нуждах собственного растущего племени приводило к вымиранию животных и оскудению земель.

Сотрудничество и распределение

Сообщества охотников-собирателей основывались исключительно на сотрудничестве: еда и имущество разделялись поровну между всеми членами группы, вне зависимости от родственных связей. Такой образ жизни освящался глубокой верой в то, что люди не одиноки, а связаны между собой подобно органам единого организма. С этой точки зрения, не поделиться, не наладить отношения означало навредить самому себе. Подобное поведение наблюдается и среди современных высших приматов. Если в стаде шимпанзе кто-то получает рану, остальные глубоко печалятся и переживают. Так же как древние люди, они делятся едой, вычесывают друг друга, заботятся о старых и беспомощных родственниках. Драки в группах, как правило, заканчиваются примирением, на которое агрессор часто идет первым[124]. Наши дети, особенно в раннем возрасте, ведут себя точно так же – проявляют сочувствие и альтруизм. Элисон Гопник, профессор психологии, так описывает поведение четырнадцатимесячных детей: «Если они видят, например, что экспериментатор тянется за ручкой, которую не может достать свободно… они начинают бродить по комнате, залезают на подушки, пытаясь взобраться повыше и помочь. Если кому-то больно, дети не просто расстраиваются, но, опять же, пытаются облегчить боль пострадавшему, гладят и целуют его»[125].

Эти данные заставляют предположить, что сотрудничество заложено в наших генах. И такое предположение подтверждается следующим наблюдением: при успехе совместной деятельности в мозгу вырабатывается «гормон счастья». Последние исследования такого явления, как альтруизм, показали, что и чувство справедливости у нас врожденное. Большинство из нас готовы пожертвовать личной выгодой, чтобы наказать нечестное поведение – например, отказаться от сотрудничества, даже если нас самих это не касается[126]. Поддерживают сотрудничество и социальные факторы. Люди охотнее сотрудничают друг с другом, если знают, что им предстоит встретиться еще раз. Тем же, кто создал себе репутацию хорошего партнера, чаще оказывают помощь, когда они в ней нуждаются. Взаимное доверие не менее важно, как и способность распознать и наказать «трутня» – того, кто пользуется результатами труда группы, не прикладывая к общему делу никаких усилий. Все это, несомненно, справедливо и для тесно сплоченных групп охотников-собирателей, где потребность в одобрении и общественное осуждение были, вероятно, достаточно сильными механизмами, чтобы сделать «трутней» редким исключением. По словам Эвелин Линднер, «сотрудничество – это самый грамотный вид эгоизма»[127].

Несмотря на все эти факты, несмотря на то, что благополучие современной цивилизации во многом основано на добровольном сотрудничестве, ученые считают, что в душе мы – эгоистичные индивидуалисты и делаем все лишь для собственной выгоды, в крайнем случае – для близких родственников. В этом же ключе высказывается философ Марк Роулендс, утверждая, что эволюцией человеческого мозга двигало желание обманывать, манипулировать и использовать друг друга в своих целях[128]. Теоретики эволюции затрудняются объяснить, как альтруизм по отношению к незнакомцам смог закрепиться в процессе естественного отбора, ведь такое поведение как будто бы не увеличивает шансов на продолжение рода. Но факт остается фактом: альтруизм и сотрудничество – это наши с вами неотъемлемые черты.

Социальные взаимоотношения охотников-собирателей

Как показывают наблюдения за современными сообществами охотников-собирателей, у них, как правило, не бывает бессменных вождей. Не допускается там и использование власти в личных целях, а гордыня, высокомерие и деспотизм караются изгнанием. Решения принимаются совместно на советах старейшин, а в трудных ситуациях, когда возникает потребность в вожде, на эту должность выбирают человека, который наилучшим образом способен помочь племени выйти из бедственного положения. Таким образом, знания, навыки и опыт всех членов группы используются для достижения цели без концентрации власти в одних руках. Прирожденные лидеры, конечно, пользуются уважением, у них есть соответствующие обязанности, но это не дает им особых привилегий и материальных благ.

Такое равноправие в общественном устройстве достаточно удивительно, поскольку для традиционных сообществ нормой считается иерархическая структура с самым сильным самцом во главе, как это наблюдается у шимпанзе и многих других животных. Исключение составляют шимпанзе бонобо, наши близкие родственники. В их группах нет постоянных лидеров, а несколько самок, действуя сообща, могут поставить на место зарвавшегося более сильного самца. Иерархическая структура у них присутствует, но довольно размыта: например, статус самца определяется статусом его матери. Так называемые самки-подростки могут покинуть свою группу и переселиться к соседям, где, чтобы быть в нее принятыми, вступают в сексуальную связь с другими самками[129]. Из этих наблюдений следует, что у людей есть предрасположенность как к иерархическому, так и к эгалитарному социальному устройству.

Отношения между полами в сообществах охотников-собирателей, вероятно, тоже были достаточно равными, хотя мужчины и женщины исполняли разные социальные роли. Основной задачей женщин было, разумеется, рожать и растить детей. Они же ухаживали за больными и стариками, собирали съедобные растения, поддерживали огонь, готовили пищу, строили укрытия, шили одежду и помогали в изготовлении орудий. Иногда женщины принимали участие и в охоте. Оказываемое им уважение полностью зависело от личных качеств – в точности как у мужчин.

Характер сексуальных отношений в группах, по-видимому, менялся с течением времени[130]. Ранние гоминины, скорее всего, вели себя подобно современным шимпанзе и бонобо. Последние не образуют постоянных пар и свободно изливают свою сексуальность на того, кто им понравится, независимо от возраста и пола. Сексуальные контакты у бонобо – поцелуи, мастурбация, совокупление – происходят довольно часто, но длятся недолго. Регулярный секс вместе с грумингом укрепляет эмоциональные связи, сплачивает членов группы и помогает разрешать конфликты миром. Например, когда бонобо находят дерево, увешанное спелыми плодами, они отмечают находку совокуплением, а потом уже приступают к еде; так устраняется конкуренция за пищу. После ссоры двух бонобо примирение часто заканчивается физической близостью. Когда же ссорятся две группы, самки вмешиваются и соблазняют самцов противника. А когда занимаешься сексом, драка как-то не задается[131].

В отличие от бонобо, сексуальная активность обыкновенных шимпанзе строго подчинена эстральному циклу[132] и другим ограничениям. Доминантные самцы спариваются с кем пожелают, самцы низшего ранга – с менее привлекательными самками, иногда прибегая для этого к различным уловкам. Шимпанзе гораздо реже бонобо занимаются сексом для удовольствия или разрешения конфликтов. По поводу сексуального поведения наших собственных предков мы не можем сказать ничего определенного, но в целом эволюционно сложилось так, что период сексуальной восприимчивости у людей длится даже дольше, чем у бонобо. Поэтому половые контакты у нас совершаются не столько для продолжения рода, сколько для удовольствия, установления близких отношений и социальных связей. Возможно, это значит, что древние люди в этом отношении были ближе к бонобо, чем к шимпанзе. Конечно, секс в современном мире тоже часто бывает сопряжен с эксплуатацией, болью, подчинением и насилием, что обусловлено длительным подавлением этого могучего движущего начала. Однако, скорее всего, эти тенденции – печальные последствия Великого Падения, и возникли они не раньше, чем мы перестали охотиться и собирать коренья.

В некоторых сообществах охотников-собирателей свобода половых связей сохранилась до наших дней, но в большинстве племен все же приняты свадьбы в той или иной форме. По данным антропологов, полигамия в таких культурах – большая редкость. Впрочем, к внебрачным связям там относятся спокойно, и во многих племенах смена партнера не представляет затруднений. И мужчины, и женщины в этом смысле равны, а детям часто разрешается без ограничений проявлять свою просыпающуюся сексуальность. Девственность и вопрос отцовства не имеют особого значения, особенно там, где род ведется по материнской линии. Но, несмотря на такую свободу нравов, даже в первобытных культурах секс часто бывает причиной разлада, вплоть до убийств[133].

Воспитание детей

Одной из серьезных проблем, с которой столкнулись охотники-собиратели, была следующая: выходя на промысел, женщина может взять с собой только одного ребенка, а мужчина вообще не должен быть нагружен, так как это помешает охотиться. Это означало, что ребенок в семье должен появляться не чаще, чем раз в четыре года. Как правило, свою репродуктивную функцию женщины ограничивали сами: длительным кормлением грудью, растительными контрацептивными и абортивными средствами[134]. Возможно, овуляцию контролировали и силой мысли[135]. К примеру, в некоторых племенах австралийских аборигенов женщины верят, что смогут зачать только возле особого «родильного» камня. Подобные поверья, бытовавшие среди кельтов, отразились в традициях, доживших почти до наших дней. Если же ребенок все-таки рождался, а семья не могла его прокормить – его убивали или бросали[136].

В современных нам племенах охотников-собирателей, в израильских кибуцах и подобных сообществах воспитанием детей занимается община, а не биологические родители. И для матери, и для ребенка община – это как бы большая семья, где каждый взрослый несет ответственность за здоровье и благополучие детей. Как правило, это хорошо отражается на детях, так как они не зависят от перепадов настроения своих родителей и могут свободно общаться с многочисленными «тетями» и «дядями». Родители, в свою очередь, не испытывают стресса от необходимости круглосуточно опекать своих чад.

В таких коммунах всегда найдется кто-нибудь, готовый поиграть с ребенком, поддержать и утешить его; обязанности у мужчин и женщин здесь одинаковы. Методы воспитания детей (как, впрочем, и любой другой вид деятельности) у примитивных народов заметно различаются. Но во всех есть общие черты: любовь, забота, внимание и отсутствие насилия[137].

В большинстве племен дети повсюду следуют за взрослыми и участвуют в общественной жизни. К проступкам относятся в целом снисходительно, при необходимости наказание может быть суровым, но по-прежнему без применения насилия. Капризы и попытки манипуляции не поощряются, зато с детства прививается вежливое и почтительное отношение к ближним.

Улаживание конфликтов

В любом сообществе время от времени случаются стычки, вспышки ревности, нарушения кодекса поведения и так далее. Древние племена охотников-собирателей не были исключением. Улаживались же конфликты по-разному. Иногда остальные члены группы предпочитали игнорировать личную ссору, если она не выходила за рамки принятого; в последнем случае одного из спорщиков могли вынудить переселиться к соседям. Иногда старейшины вмешивались, чтобы решить дело миром – их слово было законом.

Отношения между соседствующими группами обычно строились на сотрудничестве. Например, у австралийских аборигенов существовали системы взаимных обязательств, связывавшие племена, в то время как разделявшее их расстояние исчислялось порой десятками и сотнями километров. Сплачивали их также обмены дарами, экзогамные браки, общие празднования и церемонии в священных местах. Такие отношения не просто поддерживали мир, они были единственным способом выжить в трудные времена, когда племенам приходилось делиться пищей и другими ресурсами. Если возникал особо сложный конфликт, его бралась решить третья сторона, либо одно из племен переселялось подальше. Территориальный спор или убийство соплеменника могли стать поводом для насилия. Закон гласил: «Кровь за кровь», – поэтому родственники жертвы пытались отомстить – убить преступника или члена его семьи. Однако дальше конфликт, как правило, не разрастался.

У каждого племени была своя территория, но, разумеется, без четких границ и пограничных столбов, поэтому споры иногда возникали. Выливались ли они в вооруженные конфликты – зависело от того, насколько изобильной была земля, и как долго это изобилие могло продлиться. Воевали племена только за земли, богатые всем необходимым. Ведь однажды поселившись на некоторой территории, племя считало ее своей, и она должна была стоить того, чтобы защищать ее с оружием в руках. Впрочем, столь богатые земли встречались нечасто, поэтому и конфликты были редкостью[138]. Стивен Митен в книге «After the Ice» («После оледенения») рисует поразительную картину многовекового мира и благополучия. За это время яростные конфликты разгорались всего три раза: два – из-за потери ресурсов вследствие климатических изменений, и третий – за оазис изобилия в сердце засушливого края[139].

Врожденна ли человеческая склонность к насилию?

Существует давнее утверждение, что человек по природе своей жесток. Убеждение это основано на интерпретациях множества косвенных фактов. Но насколько беспристрастны эти интерпретации? Например, обнаружив расколотый череп гоминина, ученые приходят к выводу, что сородичи убили его намеренно, ударив по голове тяжелой костью. А затем новые исследования показывают, что повреждения на окаменелости возникли в результате смещения геологических пластов, а то и вовсе в лаборатории. А круглые двойные отверстия на некоторых черепах вполне могли быть проделаны клыками вымершего кошачьего хищника[140].

Другие ученые в подтверждение жестокости человеческой натуры приводят данные наблюдений за шимпанзе. Эти приматы часто убивают самцов-чужаков, вторгшихся в их владения, а иногда устраивают нечто вроде партизанской войны против соседней группы (очевидно, тоже за территорию). Случаются убийства и внутри групп[141]. Однако о причинах такого поведения мы ничего не знаем. Не исключено, что агрессивное поведение для шимпанзе не характерно и вызвано хозяйственной деятельностью человека в лесах. Кроме того, нет никаких данных об убийствах в сообществах бонобо (ближайших родственников настоящих шимпанзе) и других приматов. Бонобо сохраняют спокойствие, даже когда две группы смешиваются, хотя среди шимпанзе в этой ситуации полились бы реки крови[142]. Приматолог Франс де Вааль пишет[143]:

Будь вид бонобо открыт раньше, вероятно, реконструкции эволюции человека сейчас пестрели бы не сценами битв, охоты, производства орудий и прочих мужских занятий, а историями о том, с каким удовольствием наши предки предавались плотским утехам и делам семейным. Похоже, лозунг шестидесятых годов «Занимайся любовью, а не войной» мы взяли у бонобо, а кровожадные обезьяны, заполонившие страницы наших романов на тридцать с лишним лет, не имеют к ним никакого отношения.

Следующий набор аргументов в доказательство изначальной человеческой жестокости связан с исчезновением в Европе неандертальцев вскоре после появления там человека. Столкновения, битвы и взаимные убийства между двумя видами, безусловно, не исключены, однако вряд ли именно они привели к вымиранию неандертальцев. Когда два похожих вида занимают одну экологическую нишу, у одного из них, как правило, все-таки есть некоторые преимущества. Нашим предкам в суровых условиях помогла выжить особенность их мышления – любовь к творчеству и инновациям. Один пример, пожалуй, все объяснит. Сапиенсы изобрели костяные иглы, чтобы сшивать из шкур теплые одежды. А неандертальцы не изобрели[144].

Поток публикаций, в которых утверждается, что человек по природе своей воинственен, кажется, не иссякнет никогда, несмотря на многочисленные доказательства обратного. Но почему? Ответ, возможно, лежит в области психологии: мы не в ответе за свою кровавую историю, поскольку созданы жестокими. И меняться нам не нужно, ибо такие попытки будут тщетными. Еще одна причина заключается в том, что многие исследователи смешивают понятия «кровная вражда», «убийство» и «война». Дуглас Фрай в книге «The Human Potential for Peace» («Мирный потенциал человека») проводит четкое разделение этих понятий. Кровная месть подразумевает убийство конкретного человека в наказание за убийство, как мы описывали это выше. Война, напротив, это организованный вооруженный конфликт между двумя сообществами с массовыми убийствами. Часто антропологи принимают акты кровной мести и отдельные бытовые убийства за военные действия. Но более добросовестный анализ показывает, что большинство традиционных культур не приемлет войны. В современном мире есть двадцать народов, которые не воевали уже более ста лет[145]. Многие археологи и антропологи приходят к тем же выводам, что и Д. Фрай: свидетельств боевых действий до появления сельского хозяйства десять тысяч лет назад почти нет, либо нет совсем. Джон Хорган, американский научный журналист, говорит следующее: «Все большее число экспертов утверждают, что воинственность не является нашим врожденным качеством и что человечество уже встало на тот путь, который со временем поможет оставить войны далеко в прошлом»[146].

В целом, имеющиеся данные не подтверждают идею о нашей врожденной жестокости, агрессивности и воинственности. Человек, конечно, способен на ужасающие акты насилия, но способен также и на мир, сотрудничество, сострадание и любовь. И история, и современность знают немало жестоких деспотичных личностей и кровавых деяний. Однако не стоит забывать, что большинство людей живут мирно или хотели бы жить так, будь у них шанс, а основная масса споров на планете разрешаются без насилия.

Последнее оледенение достигло своего пика примерно двадцать тысяч лет назад, после чего климат стал мало-помалу смягчаться, и льды отступили. Началась эпоха изобилия, которое только возрастало, и пятнадцать тысяч лет назад появились первые постоянные поселения. Поначалу их жители по-прежнему собирали съедобные растения и добывали местную дичь, но постепенно они превратились в земледельцев и скотоводов. Десять тысяч лет назад этот образ жизни уже вели во всей Восточной Азии, а еще через пять тысяч лет на сельское хозяйство перешла и Европа. Первые фермеры были садоводами и огородниками, а их орудиями были палки-копалки и мотыги. После нескольких лет возделывания почва истощалась или ее заполоняли сорняки, и фермерам приходилось расчищать и выжигать новые делянки. Старый участок забрасывали, земля возвращалась в природный круговорот и через двадцать-тридцать лет вновь собиралась с силами. Методом подсечно-огневого земледелия и сменной культивации можно обрабатывать землю сколь угодно долго, и в некоторых районах планеты он существует до сих пор. Единственное условие здесь – небольшое население, ведь почва должна успевать восстанавливаться. Следующим шагом вперед стало пахотное земледелие: относительно большие, постоянные участки распахивались и засевались зерновыми культурами[147].

Переход к сельскому хозяйству не был ни быстрым, ни легким. Флора и фауна вокруг оседлого поселения охотников-собирателей со временем истощалась, и встал вопрос о необходимости культивирования растений и приручения животных. Впрочем, чаще всего одомашнивание было скорее счастливой случайностью, а не результатом спланированной деятельности. Ведь даже приручив однажды животное или вырастив съедобное растение, древние люди должны были убедить себя, что это занятие стоит того, чтобы отказаться от уклада жизни многих поколений предков. И если судить по библейской истории об изгнании Адама и Евы из Эдемского сада, перспектива не казалась слишком заманчивой.

Первые поселения

Вероятнее всего, охотники-собиратели решили однажды прекратить свой извечный путь и осесть просто потому, что изменение климата сделало это возможным. В оттаявшей Европе тундра с ее богатым растительным и животным миром отступила на север, и ее место заняли непроходимые леса. В то же время в Северной Африке и Передней Азии засушливый климат сменился влажным, стали преобладать лесистые и болотистые пейзажи. Те, кто пережил оледенение, оказались в стране изобилия, где земли, пригодные для обитания, появлялись быстрее, чем их можно было заселить. В некоторых районах можно было прокормиться круглый год, кочуя в пределах всего лишь дня-двух пути.

За предыдущие два миллиона лет люди многократно попадали в такие райские условия, ведь ледниковые эпохи и потепления не раз сменяли друг друга. Почему же они раньше не ухватились за возможность навсегда оставить кочевую жизнь и поселиться в каком-нибудь благодатном краю? Ответов может быть несколько. Возможно, они и пытались осесть, но вновь наступившее оледенение погнало их в путь с обжитых мест. Возможно, это потепление было первым со времен Великого Скачка Вперед и развития умственных способностей. В таком случае проснувшееся желание творить и экспериментировать, дремавшее у их предков, позволило эффективнее использовать природные ресурсы. Каменными серпами они сжинали дикие травы и на камнях растирали семена в муку, а жесткие коренья расталкивали в каменных ступках. Ловили рыбу на костяные крючки, подвешенные на плетеную нить. Потом появились копьеметалки, луки и стрелы сделали охоту гораздо более удачной. Все эти новшества могли сделать идею оседлой жизни привлекательной, по крайней мере, сначала. Ведь теперь появились точильные камни, долбленые чаши и прочие тяжелые вещи, которые нельзя было взять с собой. Пришлось бы оставлять их на сезонных стоянках, либо вовсе от них отказываться.

Вряд ли решение поселиться на одном месте пришло сразу. Возможно, так получилось, когда стали длительнее сезонные стоянки или собрания в священных местах. Такие собрания были временем интенсивного общения – с пирами, ритуалами, легендами и песнями, танцами под бой барабанов, плотскими утехами и свадьбами. Поскольку природа вокруг изобиловала всем необходимым, люди могли оставаться на одном месте на все более долгий срок, пока не решали поселиться где-то навсегда[148]. Но оседлая жизнь таила в себе и трудности. Иногда поселенцы выбивали слишком много дичи и собирали слишком много растений – тогда скудел и их рацион. А пока они не поняли, что нормы гигиены на постоянном поселении отличаются от привычных, нередки были и болезни.

Когда стоянка превращалась в постоянное поселение, племя попадало в зависимость от ресурсов окружающей местности и, вероятно, уже не столь охотно делилось добычей с другими племенами. Пока людей на планете было немного, а пригодные для жизни пространства все расширялись, никто не видел в этом большой беды. Но население деревень росло, конфликты из-за земли и пищи возникали все чаще, и насилие стало более привычным явлением. Кроме того, из-за постоянного совместного пребывания на одном месте усиливалось напряжение внутри групп, а это также вело к ссорам – уже с соплеменниками. Ситуация усугублялась тем, что каждое сообщество все более замыкалось в себе, чтобы не допускать чужаков к своим ресурсам. Соответственно, переселиться к соседям и тем самым уйти от конфликта в своей группе становилось не так просто. Типичный пример такой ситуации – река Муррей в Австралии. Ее пойма изобиловала растительностью и дичью, но земли вдали от берегов всегда были гораздо менее приветливыми. Племена аборигенов, жившие по берегам реки, поделили ее богатства и ревниво охраняли свои территории. Среди прочего каждое племя имело отличительный признак, чтобы различать своих и чужих: детям деформировали челюсть либо удаляли передний зуб[149]. Иными словами, речные племена превратились в закрытые, враждебные друг другу сообщества, чего не скажешь о жителях окрестных пустошей – они по-прежнему гостеприимно относились ко всем.

Одомашнивание растений и животных

Когда наши предки выбрали себе место для постоянного жилья, они уже достаточно знали о съедобных растениях, злаках, корнеплодах, фруктах, орехах, рыбе и дичи. И конечно же, предпочтение они отдавали тому, что было проще собирать и что было вкуснее всего. Так начался стихийный процесс селекции.

Представьте себе дикую траву – скажем, предка современной пшеницы. Ее зерна созревают в разное время и постепенно падают на землю. Теперь представьте, как наши предки собирали этот урожай. Некоторые зерна уже осыпались и затерялись в траве. А некоторые остались в колосе – и спелые, но не вывалившиеся из чешуек, и те, что еще не налились; они-то и попали в мешок. Значит, в урожае пшеницы оказалось больше позднеспелых зерен. Теперь представим себе судьбу тех зерен, что не были размолоты в муку. Часть просыпалась возле селения, часть выброшена с мусором, еще часть вышла с экскрементами. На следующий год здесь поднимутся новые побеги и дадут чуть больше позднеспелых и непроклюнувшихся зерен, чем дикая пшеница. Люди, конечно, соберут и эти зерна, выросшие так близко к деревне, и весь процесс повторится снова. Год за годом позднеспелых зерен в урожае становилось все больше, а с началом планомерного сева этот процесс ускорился. Чтобы полностью одомашнить злак, требуется от двухсот до трехсот лет. После этого он уже не сможет расти в дикой природе, так как все зерна будут оставаться на колосе[150].

То же самое происходило, когда наши предки стали собирать самые большие и вкусные овощи и фрукты. Плоды, выросшие годы спустя вокруг селений, были крупнее, сочнее и слаще диких. За растениями в этих первых стихийных садах и огородах было легче ухаживать – поливать в сухую погоду, выпалывать сорняки. Позже их семена начали сеять намеренно, и собранный урожай оказался ценным товаром в торговле с соседями-кочевниками[151]. Следующим шагом в развитии сельского хозяйства стали палки-копалки и мотыги – ими было удобно разрыхлять землю, а там, где осадки выпадали нечасто, люди придумали оросительную систему – дождевая вода собиралась в канальцы и питала растения.

Вероятно, и первые животные были одомашнены неосознанно. Сначала наши прародители могли подманивать кормом или солью пасущихся в окрестностях травоядных на расстояние поражения. Позже, вместо того чтобы убивать и разделывать всех животных сразу, было решено оставлять некоторых живыми, держать в неволе и резать по мере надобности. Так в селениях появился осиротевший молодняк. Более спокойных, смирных и продуктивных особей оставляли на шерсть, молоко и разведение, а остальных забивали на мясо. Так древние люди вырастили себе послушные стада.

Распространение сельского хозяйства

Даже когда домашние животные и культурные растения перестали быть в новинку, сельское хозяйство не спешило распространяться. Ведь бессчетные поколения наших предков были охотниками и собирателями, и кочевая жизнь была у них в крови. Австралийские аборигены и по сей день, почувствовав зов дороги, отправляются в странствия, а у Стивена Митена про жителей Папуа – Новой Гвинеи написано: «Жизнь на одном месте не в их характере»[152]. И для тех древних людей, кто окончательно оставил кочевую жизнь, сельское хозяйство было не слишком привлекательным занятием, ведь оно означало постоянный тяжелый труд. Нужно было расчищать и удобрять землю, сеять, поливать, полоть, ухаживать за домашней живностью. Потом наступало время урожая: его надо было собрать, обработать и запасти на месяцы вперед, ведь вслед за осенью надвигалась зима. Когда из окрестностей исчезала дичь или кончались дрова, вести хозяйство становилось еще тяжелее. В награду за эти труды поселенцы получали больше пищи, чем кочевники, но эта пища была менее полезной, и за наградой следовало наказание: артрит – за тяжелый труд, инфекции и паразиты – за плохие санитарные условия и работы со скотом[153]. Кроме того, поскольку оседлые жители выращивали только определенные виды растений и животных, голод грозил им чаще, чем кочевникам: плохая погода, вредители и болезни могли свести на нет все их усилия. Неудивительно, что фермеры были менее рослыми и умирали раньше – об этом говорят их останки, найденные в раскопках.

Естественно, что с такой смесью преимуществ и недостатков сельское хозяйство нескоро смогло покинуть свою колыбель – Переднюю Азию. В некоторых местах охотники-собиратели и фермеры жили бок о бок не меньше тысячи лет. В Европе, например, средняя скорость распространения сельского хозяйства составляла всего один километр в год. Сорок веков потребовалось, чтобы поля, огороды и загоны для скота появились в Британии и Скандинавии, и только пять тысяч лет назад сельское хозяйство окончательно закрепилось на всем континенте[154]. Как сказал биолог Джаред Даймонд, «это как-то не похоже на волну энтузиазма»[155]. Впрочем, здесь возможен и другой взгляд. Когда археолог Стивен Митен ознакомился с теми же самыми данными, он заключил, что «первые фермеры продвигались на запад с достаточно уверенной скоростью – примерно двадцать пять километров за поколение… Эта скорость означает не просто успешность нового образа жизни – это была самая настоящая колонизация»[156].

Распространение сельского хозяйства происходило, вероятно, по двум основным причинам. Кочевники не спешили менять привычный образ жизни и медленно отступали под натиском волны поселенцев. В Европе при этом сложилась мозаичная картина: фермеры, двигаясь с востока, занимали плодородные долины, но обходили холмы и леса, оставляя их охотникам-собирателям[157]. При этом отношения складывались достаточно мирно: пахари торговали с охотниками и брали себе жен из их среды. Последнее как раз и могло привести к постепенному увяданию кочевой культуры.

Вполне возможно, что сельское хозяйство считалось более престижным занятием. А еще – эпоха изобилия походила к концу. Поэтому все больше охотников переходило к оседлой жизни, которая не накладывала серьезных ограничений на количество имущества и населения. Ведь, живя на одном месте, не нужно заботиться о том, чего и сколько сможешь взять с собой в путь. Можно было строить долговечные жилища, рыть погреба для хранения пищи и изготавливать множество вещей – охотничье оружие самых разных видов, точильные камни, пестики и ступки, корзины, лепные горшки, скульптурки и резные украшения. Детей (по крайней мере – в первое время) можно было иметь столько, сколько сможешь прокормить, поэтому вынужденный инфантицид[158] прекратился, и население поселков стало быстро расти. Впрочем, когда природное изобилие пошло на убыль, все изменилось, и оседлые жители встали перед выбором: вернуться к кочевой жизни, бросив все, что нельзя унести, включая детей, или же остаться и найти способ выращивать больше пищи, чем могла дать окружающая природа. Но точка невозврата уже была пройдена, и решение этой дилеммы было принято в пользу сельского хозяйства[159].

К сожалению, оказалось, что социальная структура кочевого племени при новом образе жизни неприемлема. Традицией охотников-собирателей было тут же делиться всем добытым, а фермеры должны были сохранить собранный урожай для холодного времени года, часть оставляя на семена. Поэтому, как утверждает Питер Богуцки, вести хозяйство можно было только небольшими семейными группами с тесными личными и родственными связями[160]. У семьи больше стимулов к различным (пусть и рискованным) инновациям, ведь все, что они вырастят, они сохранят для себя. С другой стороны, и отсутствие поддержки со стороны общины побуждало к поиску надежных способов получения высокого урожая. Переход от общины к семье привел также к появлению идеи собственности на возделываемый клочок земли и все, что он приносит; это тоже не давало сняться с насиженного места. Социальные изменения, возможно, влекли за собой новое отношение к распределению пищи: семьи и деревни теперь могли соревноваться в том, кто устроит самый щедрый пир, ведь обмен дарами по-прежнему оставался могучим средством поддержания дружбы и сотрудничества. Наверное, именно в те времена и зародился обычай наделять невесту приданым к свадьбе[161].

Стивен Митен, однако, предполагает, что истинная мотивация для перехода к сельскому хозяйству была совсем другой: контроль над землей, водой и запасами пищи приносил материальные блага, повышение положения в обществе и, наконец, власть. Иными словами, индивидуализм, соперничество и жадность, а вовсе не необходимость побуждали людей к «смене профессии»[162]. Впрочем, вряд ли это предположение соответствует истине, ибо, согласно археологическим находкам, имущественное и социальное расслоение началось лишь спустя четыре тысячи лет после первых сельскохозяйственных опытов. А вот зарождение религии вполне могло способствовать престижу оседлой жизни. В Турции, неподалеку от места, где найдены наиболее ранние на сегодняшний день следы культивирования пшеницы, есть одно примечательное место – холм Гёбекли-Тепе. Здесь около одиннадцати тысяч лет назад древний народ, живший охотой и собирательством и пользовавшийся орудиями из кремня, воздвиг гигантские Т-образные колонны из известняка. Десять из них, по два с половиной метра в высоту и семь тонн весом, были установлены в круглые впадины и покрыты рельефными изображениями животных и абстрактными символами. Значение этих построек, вероятно, так и останется неразгаданным, но Стивен Митен считает, что они воплощают страх перед опасностями дикой природы. Как бы то ни было, возведение этого комплекса потребовало титанических усилий множества людей в течение долгих лет. Естественно, всем им нужно было что-то есть, и необходимость прокормить такую массу народа могла стать одной из причин перехода к сельскому хозяйству[163].

Наконец, к этому занятию, помимо всех социальных факторов, могло вынудить истощение природных богатств. Местами природа уже не могла обеспечить потребности растущего населения в древесине и пище. Началось разрушение экосистем, усугубленное изменением климата. Около 12,8 тысячи лет назад температура стала резко падать – примерно на семь градусов в год. В Северной Африке и Передней Азии внезапно кончился теплый и влажный период, длившийся двадцать веков, и начался другой – поздний дриас, принесший холод и засуху на целую тысячу лет.

Трагичность этих перемен иллюстрирует история натуфийской культуры в Иорданской долине. Здесь, в лесистой местности, четырнадцать с половиной тысяч лет назад натуфийцы основали первые постоянные поселения. Охоту и собирательство они сочетали с работой в небольших садах и огородах[164]. Но под воздействием их хозяйственной деятельности и климатических изменений растительный и животный мир обеднел, леса стали исчезать. В позднем дриасе люди бросили свои поселения и вернулись к кочевой жизни. Однако превратиться в прежних охотников-собирателей они уже не смогли. Изменились сама природа и их отношение к ней; их стало больше и у них появились новые технологии. Старая система ценностей коллективного общества вступала в конфликт с уже укоренившейся идеей личной собственности. Люди приспособились к суровым условиям: начали охотиться на тех зверей, которых не добывали раньше, и больше трудиться. Когда реки обмелели, а болота высохли, они спустились с холмов в пойменные долины, вероятно, взяв с собой семена любимых культурных растений. Затем, одиннадцать с половиной тысяч лет назад, температура на планете поднялась так же резко, как когда-то опустилась. Леса и водно-болотные угодья возродились, в них вернулись звери и птицы. И натуфийцы вновь поселились на своих прежних землях, но уже как землепашцы, а не садоводы.

Была ли эра сельского хозяйства цивилизацией?

В этой главе мы сосредоточимся на развитии сельского хозяйства в Европе, Передней Азии и Месопотамии десять – шесть тысяч лет назад. В этот период оно стало здесь господствующим занятием. С исторической точки зрения, это огромный срок. Столько же времени отделяет нас от строителей Стоунхенджа и египетских пирамид, и в два раза меньше – от Рождества Христова. В конце этого периода, примерно пять с половиной тысяч лет назад, в Египте и Месопотамии зародились культуры, которые до сих пор принято было называть первыми цивилизациями. Ведь от предшествовавших тысячелетий, когда люди занимались сельским хозяйством, не осталось никаких письменных памятников и монументальных сооружений. Современные археологические исследования понемногу исправляют эту несправедливость, и вырисовывается неожиданно сложная картина.

Признаки цивилизации (источники: Mithen 2003, Brooks 2006, Bogucki 1999, DeMeo 2006):

• сложная организация;

• централизованная власть и экспансионистские тенденции;

• развитие городов;

• монументальная архитектура;

• активная торговля;

• специализация производства;

• централизованные системы ирригации;

• социальная стратификация с выделением правящего класса;

• развитая религия с институтом жречества;

• налогообложение и накопление благ;

• профессиональная армия;

• письменность;

• бюрократический аппарат;

• изобразительное искусство;

• интеллектуальные науки.

Но были ли все эти культуры на самом деле цивилизациями? Ведь среди их реалий не было большинства из тех необходимых понятий, что перечислены выше – за исключением, пожалуй, активной торговли, специализации производства и развития городов, еще очень «неуверенного».

Впрочем, у термина «цивилизация» есть и другое значение: общество без варварства, жестокости и насилия. Согласно Краткому оксфордскому словарю английского языка, понятие «цивилизованность» предполагает порядок и стабильное управление в обществе, высокий уровень образованности, а также благопристойность и доброту намерений в отношениях в противоположность грубому, дикому и жестокому «варварству». Если следовать этому определению, то древние культуры земледельцев следует признать более цивилизованными, чем «цивилизации», пришедшие им на смену. Ведь согласно всем данным, они не вели кровопролитных войн и не содержали регулярных армий. Им было незнакомо рабство и социальное неравенство, и тем не менее они продолжали развиваться и совершенствовать методы ведения хозяйства.

Иными словами, в этих сообществах не было ни военщины, ни бюрократии, ни жречества, ни монополий на торговлю[165]. Ранние земледельческие культуры были цивилизованнее и многих современных нам «цивилизаций»: гитлеровской Германии, СССР при Сталине и маоистского Китая, не говоря уже о «демократических» капиталистических державах, с их бедностью, коррупцией и насилием. Поэтому, по нашему мнению, доисторические земледельческие культуры следует признать особой формой цивилизации.

Как бы там ни было, эти культуры распространились по огромной территории от Месопотамии до Северной Европы, и каждая жила своей жизнью. В ту пору не было ни централизованной власти, ни государственных религий, возникших впоследствии в Египте и Междуречье. Скорее, это была совокупность самостоятельных, мирно сосуществующих субкультур без какого-то общего центра. Археологам эти народы оставили немного: несколько дворцов, крепостей, городских стен, оросительных систем – и никаких письменных памятников. Наша же попытка понять древних людей основана на чрезвычайно сложном анализе еще более зыбких данных. Непросто избавиться от личных и культурных стереотипов, но мы все же постараемся нарисовать достаточно объективную картину[166].

Переход к сельскому хозяйству подготовил благодатную почву для множества перемен, и теперь эти ростки взошли. Множество важнейших изменений коснулось социальной организации, но они происходили не сами по себе. Они были частью грандиозного целого. Появились новые виды поселений (в том числе первые города), торговые пути протягивались на все более дальние расстояния, не заставляли себя ждать и изобретения. В религиозной жизни возникали новые верования и практики. На обширных пространствах Европы и Передней Азии скорость и направление этих изменений были разными, но прослеживались в них и общие тенденции, что позволило Риан Айслер назвать это партнерской культурой[167].

Появление семьи

Вероятно, изменения в среде охотников-собирателей стали происходить одновременно с переходом к оседлой жизни. Прежние связи ослабевали, когда у людей появлялось чувство принадлежности к своей земле, возможность обладать земельными наделами и собственным имуществом. От этих мыслей было недалеко до желания сравнивать свою собственность с чужой, а отсюда – до конкуренции за материальные блага, которые давали вес в обществе и власть. Оседлое племя распадалось на семейные хозяйства. Это хорошо прослеживается по материалам раскопок древних поселений: они состояли из отдельных строений, каждое – с собственным очагом и погребом. В некоторых местах было принято хоронить покойных тут же, под полом жилища; таким образом по-новому осмысливалась связь с предками.

Такая организация жилого пространства предполагала, что каждое хозяйство может самостоятельно производить, обрабатывать и хранить продукты. Археолог Стивен Митен рассматривает домовладение как ключевую социальную единицу: «оно старалось сохранить собственную независимость, здесь принимались собственные решения; впрочем, в трудные времена каждое хозяйство все равно зависело от общины»[168]. Так же считает Питер Богуцки: в семейном владении велось самостоятельное хозяйство, оно было центром общественных отношений и воспроизводства[169]. Если их предположения верны, это означает серьезный сдвиг в жизни общины охотников-собирателей. Вместе с новыми технологиями и интенсивным производством эти изменения привели к тому, что отпала нужда в сотрудничестве, во взаимных актах дарения, а значит – и в прежней системе ценностей охотников-собирателей.

У исследователей нет единого мнения относительно структуры домовладений. Вероятно, его населяла так называемая большая семья – три поколения близких родственников либо же дети одних родителей со своими супругами и детьми. В любом случае, это были люди, связанные кровным родством и владевшие своими жилищами, землей, утварью и домашними животными. Они больше не полагались на поддержку племени и заботились о себе сами: запасали излишки продуктов, возделывали больше земли и вступали в сделки с другими хозяйствами.

Возвышение отдельных хозяйств сопровождалось и другими социальными изменениями. Первые фермеры трудились больше охотников-собирателей, их рацион был беднее, а болели они чаще. Из-за усталости и слабости у них было меньше времени и сил на игры, отдых, общение друг с другом и с дикой природой. Связи за пределами семьи были не такими крепкими, как в племени в прежние времена, а постоянная жизнь бок о бок усиливала социальное напряжение. Уйти от конфликта и переселиться из одного домовладения в другое было уже не так просто – группы стали более закрытыми. Поэтому не исключено, что тогда же – из необходимости прощать и забывать накопившиеся обиды – возникли новые священные ритуалы.

Ощущение единства семьи могло также повлиять на отношения между поколениями и полами. Охотников-собирателей не сильно волновал вопрос отцовства, но теперь, с появлением семьи как социальной ячейки, родственным связям стали уделять гораздо больше внимания. В результате в большинстве культур начали вести род по отцовской, а не по материнской линии, как прежде. Соответственно, усложнились брачные обычаи, ведь контроль над сексуальными связями женщины обеспечивал уверенность в происхождении ее детей. Логическим завершением этого процесса стала отмена равенства полов и установление патриархата. По-новому организованные семейные отношения распространились и на мертвых: усложнились похоронные ритуалы и культ предков. Наверняка люди стали больше думать и о будущих поколениях, а именно – как передать им землю по наследству.

Напряженность между равенством и иерархией

Переход к семейным хозяйствам серьезно отразился на старой системе ценностей с ее равным распределением благ и взаимопомощью. Естественно, что одни семьи преуспевали больше других, ибо были находчивее, усерднее работали, их земли были лучше, или же им просто везло. В тяжелые времена менее удачливые были вынуждены обращаться к ним за помощью. Однако всем уже было известно чувство собственности – на собранный урожай, на выращенный скот, поэтому ленивым, нерасторопным и неудачливым часто могли отказывать в безвозмездной поддержке. Зачем даром отдавать плоды своих трудов тем, кто не участвовал в их приобретении? Можно ведь попросить что-нибудь взамен – помочь в полевых работах или в постройке дома. Со временем это имущественное неравенство усиливалось, ведь каждая семья оставляла детям в наследство все, что могла: богатые – богатство, бедные – лишь обязательства и долги.

Несомненно, в общине к успешным семьям прислушивались и обращались к ним за советом; так они приобретали уважение и влияние. Иногда их просили помочь в разделении запасов между нуждающимися, иногда – устроить пир или празднование. Но в современных нам традиционных культурах у таких «больших людей» нет ни формальной власти, ни армии или полиции, чтобы защищать себя или претворять свою волю в действие. Сила таких людей – исключительно в их щедрости, красноречии, харизме и способности к управлению; по наследству их положение в обществе не передается. Соответственно, свое богатство они употребляют на праздники и дары – в том числе на приданое дочерям, на поддержание союзов между племенами и установление добрых отношений между семьями и деревнями[170].

В тех земледельческих культурах, где «большие люди» превратились в вождей, это произошло по разным причинам: благодаря личным амбициям и жажде власти или же в силу потребности общества в централизованном управлении. В отличие от большого человека, вождь наделен властью приказывать. Он может распределять продукцию, управлять торговлей, ирригацией и представлять общину на переговорах с соседними деревнями. Поскольку у вождя нет армии, которая бы поддерживала его власть силой, он пользуется лишь некоторыми привилегиями: его дом и одежды – самые богатые в селении, он освобожден от физического труда и может передавать свою власть наследникам[171].

Возникновению иерархии в обществе могли способствовать объективные причины: способности и удачливость некоторых членов общины – без их собственного желания возвыситься и управлять[172]. Данные археологии указывают, что, несмотря на возможные социальные противоречия, в земледельческой цивилизации сохранялось равенство на протяжении всех четырех тысяч лет ее истории, без имущественного и социального расслоения. В сравнении с более поздними эпохами жилища почти не различались в размерах, а напутственные дары умершим – в пышности. В те времена для могущественных вождей не было построено ни дворцов, ни крепостей, ни монументов. В целом, люди в то время были равны, и женщины участвовали во многих сферах жизни наравне с мужчинами.

То же самое происходило в религии и жреческой иерархии. Большинство археологических памятников той эпохи не подтверждают наличия сложной системы верований. Пока что получили развитие лишь погребальные обряды и практики. Также от тех времен до нас дошли многочисленные резные и скульптурные изображения животных и людей – особенно беременных женщин, а также наполовину животных-наполовину людей. Подобные рисунки и пиктограммы люди оставляли и на стенах жилищ. Еще археологи находят комнаты, заполненные бычьими рогами и черепами. Только немногим местам и постройкам можно с уверенностью приписать ритуальный характер, однако смысл совершавшихся там обрядов до сих пор остается неясным, и интерпретации ученых существенно разнятся. Некоторые исследователи видят в этих символах отражение широко распространенного культа Великой Богини, матери всего сущего. Другие считают, что в те времена уже существовал целый пантеон богинь и богов. Третьи утверждают, что эти артефакты относятся к более примитивному уровню религиозных представлений – обожествлению сил природы – и олицетворяют все возрастающий страх перед ней. Наконец, есть мнение, что знаки и скульптурки вообще не имеют отношения к духовной жизни, а представляют собой игрушки, элементы декора, возможно – символы некоей знаковой системы. В любом случае, с тех пор минуло слишком много времени, чтобы судить наверняка[173]