Лесная герцогиня Вилар Симона

– Что тебе надо от меня, Бруно?

– Что? Я хочу знать, почему вы выбрали Видегунда, а не меня!

Эмма даже растерялась, столько боли и ревности было в его голосе. Ей даже стало жаль его. А с жалостью прошел и страх. Бруно, не знавший отказа у женщин, был озадачен, сбит с толку, унижен ее явной неприязнью. Она даже ощутила некое торжество: что ж, знай свое место, лит, расточай свое обаяние на диких поселянок и не смей и мечтать о госпоже.

Она спокойно облокотилась о ствол ели. Глядела на тяжело дышащего, измученного ее пренебрежением Бруно.

– При чем тут мой выбор? Да и какое тебе дело до него? Но если на то пошло, Видегунд хоть менее надоедлив, чем ты.

– Надоедлив? О нет, клянусь святым Губертом. Дело вовсе не в этом. Ни с одной женщиной я еще не был столь терпелив, как с вами. Но чем больше я проявляю терпения, тем дальше вы удаляетесь от меня.

Он подскочил столь стремительно, что она не успела увернуться, когда он сжал ее запястье.

– И я знаю, почему вы дичитесь меня.

Теперь его искаженное лицо было совсем близко.

– Вы считаете, что это я сыграл роль оборотня и убил Тьерри?

Прямо у своего лица она видела его полыхающие темные глаза. Он словно не осознавал своей силы, а она ощутила, как его огрубевшие от работы руки тисками сдавливают ей запястья.

– Пусти меня, Бруно, – как можно ровнее приказала она.

И вдруг со всей силы ударила Бруно ногой под коленку. Он охнул и разжал хватку. Склонился, потирая ногу, а когда выпрямился, увидел, как Эмма бросилась к появившемуся из леса Видегунду. У Бруно от обиды, ревности и гнева потемнело в глазах. И все же он, прихрамывая, пошел к ним. Видел, как Эмма спряталась за спину юноши.

– Что здесь происходит? – не понял Видегунд, но на всякий случай заслонил Эмму. – Бруно?

Он стоял перед старостой, сжимая в руках рогатину.

– Ты, полоумный выродок, лесной пес! – взъярился староста.

Видегунд стоял против него, как березка перед дубом, но не отступил.

– Ты замыслил недоброе, Бруно? Ты готов совершить зло и не боишься адского пламени?

Эмма уже знала, что Бруно страшит перспектива угодить в геенну огненную, что именно так сломил его дерзостную гордыню Седулий. Но еще ни разу она не замечала, чтобы кто-то еще воспользовался тем же приемом.

И на Бруно это подействовало, как всегда. Лицо его вмиг стало несчастным, он согнулся, застонал, рванул себя за волосы. Эмма даже поморщилась, представив, как ему, должно быть, больно.

– Госпожа, – наконец вымолвил он. – Госпожа, я клянусь вам… Я клянусь всем святым, что неповинен в смерти Тьерри. Я готов даже опустить руку в кипящий котелок, дабы доказать, что не я виновен в кончине Тьерри.

– Но ты грозился его убить!

В присутствии Видегунда она держалась почти что дерзко. Вскинула подбородок, стремясь взглядом передать старосте, как он ей неприятен, как она его презирает.

Он криво усмехнулся.

– Да, я ненавидел Тьерри. И когда-нибудь я бы убил его. Но не исподтишка, завалив в лесу. Я бы вызвал его на кулачный поединок или сразился с ним на палицах. Но обязательно, чтобы вы видели, что выбрали не того, что остановили свой выбор на ничтожнейшем. Я ведь понял, что он нравился вам, что он никогда не был вашим братом. И я хотел, чтобы Тьерри погиб в противоборстве со мной, чтобы все видели, что я не уступлю вас никому. Никому! – почти прорычал он, глядя на Видегунда.

Но юноша словно едва замечал его.

– Идемте, госпожа.

Они еще долго слышали, как кричал и бесновался Бруно.

– Тебе следует опасаться его, – сказала Эмма, когда они уже углубились в чащу.

– Не мне, а вам.

Он странно поглядел на нее.

– Этот человек хочет вас.

Эмма вдруг рассмеялась.

– Хочет, и давно. Однако этот зверь еще и любит меня. И это удерживает его. Я не знаю, как это объяснить, но чувствую, что староста не сможет причинить мне вреда. Другим, – она поглядела на юношу, – может быть. Но не мне. Как бы ни был ужасен Бруно, но ему нужно не только мое тело, а и душа. Он жаждет любви: чтобы я тосковала и хотела его, как и другие женщины, которых он покорил.

Она остановилась, заметив, что Видегунд отстал. Стоит, удивленно глядя на нее.

– Бруно? Он любит вас? Любит? Разве такой зверь может испытывать хоть какое-то подобие почтения и любви?

Он приблизился, все такой же неуверенный, удивленный. Эмма бережно вынула запутавшуюся в его светлых волосах веточку.

Он отвел ее руку, опустил длинные ресницы.

Эмма вздохнула. Пошла дальше. «Тебе-то этого не понять, мой бедный дурачок. Твои понятия о любви и почтении схожи с благоговением перед святыней. И зря».

Они заговорили об охоте.

Охота в тот день выдалась удачная. Они подстрелили несколько белок. Видегунд оглушал зверька тяжелой стрелой с тупым наконечником, чтобы не портить шкурку, а добивал валившуюся с веток добычу ударом о дерево. Эмма морщилась. Предпочитала стрелять стрелой с острым наконечником. За поясом у нее уже болталось четыре беличьих тушки, когда в кустах раздался треск и неожиданно выскочил черный вепрь-секач. Эмма предпочла бы не трогать его, но Видегунд резко бросил в него рогатину и, когда раненый зверь развернулся, выскочил вперед с тесаком. Не успела Эмма испугаться, как все было кончено.

Эмма с восхищением глядела на Видегунда, поражаясь его силе и ловкости в сочетании с почти девичьей грацией и хрупкостью. Да, такому действительно не страшен лес. Здесь он в своей стихии.

Быстро соорудив волокуши из еловых веток, он взвалил на них тушу, но не позволил Эмме помогать тащить их.

Вечером в усадьбе пожарче развели огонь, жарили мясо убитого вепря. Ренула старательно поворачивала на угольях жирные куски. Маленькая Герлок, забравшись на скамейку, с интересом наблюдала. И вдруг кинулась к двери.

– Бвуно! Мой Бвуно пьисол!

Староста несколько раз высоко подкинул хохочущую малышку, зарычал на нее по-медвежьи – даже стены содрогнулись. Сел на лавку, усадив на колено Герлок. Покосился в угол, где Видегунд невозмутимо зачищал ножом заготовки для стрел.

Ренула угостила его куском мяса, и Эмма воспользовалась предлогом забрать у него дочь. Ренула, вытирая руки о передник, вернулась к очагу и между делом заговорила о матери Тьерри. Та после смерти сына совсем зачахла, словно с гибелью Тьерри у нее пропало всякое желание жить.

– Я хотела ей помочь, – сказала Эмма, – но она не желает со мной иметь никаких дел.

– Не стоило бы вам вмешиваться, госпожа, – неожиданно подал голос Видегунд. – Эта женщина все равно умрет. Я говорил с братом Иммоном, который готовит ей настойки, и он сказал, что будет чудом, если она протянет до Рождества.

– Ты интересовался ею? – удивилась Эмма. И не только она. Все поглядели на спокойно работавшего ножом Видегунда. – Надо же, а я думала, что, кроме леса, тебя ничего не интересует.

Зеленые глаза юноши ярко блеснули.

– Я знаю все обо всех в округе.

– И рад бы был, если бы все разом подохли! – неожиданно разозлился Бруно. – Тогда бы ты мог в одиночестве выть на луну под своим проклятым оленьим распятием.

– Бруно, не богохульствуй! – возмутилась Эмма.

– Бвуно! – тоже возмущенно, но ничего не понимая, воскликнула и Герлок и погрозила старосте крошечным кулачком.

Все рассмеялись.

Эмма заметила, как Мумма подошла к Бруно, выразительно ткнулась бедром в его колено. Не поднимая к ней головы, тот молча вытер руки о подол ее платья, отослал от себя шлепком пониже спины. И, повернувшись к Эмме, сказал:

– Я не шутил, что готов в присутствии аббата и рахенбургов[15] взять со дна кипящего котелка камень. И пусть судят потом по ожогам, виновен я или нет.

Эмма чувствовала, что Бруно необходимо оправдаться именно в ее глазах. Но по тишине, что установилась вокруг, поняла, что и других это интересует. Чтобы разогнать возникшее замешательство, перевела разговор на другую тему, рассказала о неожиданной встрече с Утой, о том, как та хотела ей что-то сообщить.

– Так она вам ничего и не сказала? – даже подался вперед Бруно.

– Не успела. Услышала твои шаги и убежала.

Бруно откинулся в тень, облокотясь о стену, но, когда Эмма зажгла лучиной недалеко светильник, она увидела злое брезгливое выражение у него на лице.

Именно это его выражение она вспомнила несколько дней спустя, когда лесорубы нашли в лесу растерзанное тело Уты.

– Я такого еще не видел, – взволнованно рассказывал один из них. – Ее словно разорвали пополам, а лицо будто расплющили в лепешку. Нитада Рябого, что нашел ее, так и вывернуло наизнанку, а ведь он раньше был воином и мертвечина ему не в диковинку.

Уту похоронили быстро и без отпеваний как колдунью и язычницу. А потом сразу выпал снег. Шел почти месяц подряд. Деревья, земля, небо – все исчезло в белой пелене, густой и непроницаемой, которую не терзало ни малейшее дуновение ветра, словно небеса хотели укутать этим чистым покровом все темное и злое, что притаилось в глуши Арденнского леса.

Эмма теперь почти нигде не бывала. Видегунд же по-прежнему охотился, приносил в усадьбу добычу – косуль, зайцев, целые связки куропаток. Но на приглашение заночевать в усадьбе не соглашался. Эмма порой провожала его до последних плетений селения. Глядела на сумеречный лес. Но Видегунд держался спокойно.

– Я молюсь покровителю охоты святому Губерту и безгранично почитаю небесную покровительницу. И я свято верю, что ни святой, ни благостная Дева Мария не оставят меня своей милостью.

Эмма даже терялась перед таким религиозным пылом. Видегунд вырос в монастыре и, даже одичав, остался христианином. Куда лучшим христианином, нежели она сама. Ибо церковь не заставила ее разувериться, что гибель Тьерри была делом рук отнюдь не духов. Порой она задумывалась, что же хотела и не успела сообщить ей несчастная Ута. Возможно, таясь за стволами деревьев, она видела что-то… Или кого-то. Эмма не знала.

Бруно выполнил то, что обещал. Прямо во дворе монастыря опустил руку в кипящую в котле воду и достал оттуда железное кольцо одного из рахенбургов. Доставал долго. И хотя пот ручейками стекал по его вискам, а в глазах застыла мука, он гордо показал всем покрытую волдырями руку. Эмме потом пришлось лечить ее.

– Ну, теперь-то вы верите мне?

В его глазах была мольба. И Эмма согласно кивала. Но верила ли?

– Он достойно вынес испытание божьим судом, – вздыхал аббат Седулий.

Последнее время отношения меж ним и Эммой стали заметно прохладнее. Они по-прежнему общались, но Эмма чувствовала явную неприязнь к ней настоятеля. Он был вежлив с ней, однако абсолютно перестал оказывать помощь, и Эмме все чаще приходилось полагаться на свои силы, будь то дела по хозяйству или общение с людьми. Однако она уже добилась многого, в округе ее почитали, величали Звездой, а если она лечила кого-то, то ей всегда делали подношения – олений бок, тушку фазана, мешочек фасоли.

В трудное зимнее время все было кстати. Но Эмма уже пару раз намекнула Седулию, что она, как признанная дочь хозяина рудника, имеет право на часть прибыли от продажи железа. Седулий ничего не отвечал, ходил в новой, отороченной шелком сутане, пространно рассуждал о том, что люди мало жертвуют на церковь и даже готовы обобрать ее ради корыстных целей. Эмма же думала о своей дочери, о суровом зимнем времени и едва сдерживалась, чтобы не обвинить Седулия в стяжательстве.

Да, теперь меж ними не было тех доверительных отношений, как ранее. И несмотря на то, что настоятель последнее время сильно сдал, резко постарел и его словно что-то угнетало, он ни разу не обратился к Эмме, признанной врачевательнице, за помощью.

Когда Эмма спросила его, что он думает о случае с оборотнем, и даже высказала подозрение, что считает убийство Тьерри делом кого-то из смертных, он вдруг побледнел так, что она испугалась, как бы ему не стало дурно. Но он взял себя в руки, ответил сурово:

– Не верить в оборотней и волшебство, значит, усомниться в чудесах. А разве не на чудесах наших святых зиждется религия? Разувериться в этом равносильно тому, что впасть в ересь.

Эмма в упор глядела на него. Он не поднимал глаз. Поспешил уйти. Эмма же возвратилась в Белый Колодец.

Теперь она завела и у себя в Белом Колодце обычай, когда все собирались в большом доме усадьбы в долгие зимние вечера. Женщины ткали или чесали овечью шерсть. Мужчины чинили инвентарь, кожаные вещи, занимались резьбой по дереву. Народу обычно набивалось много, и Ренула потом ворчала, что в доме много беспорядка и грязи. Зато время пролетало быстро и весело. Рассказывались стародавние поверья и легенды, дивные истории о чудесах и святых, но потом всякий раз разговоры переходили на истории про оборотней и всякую нечисть, да такие жуткие, что просто кровь стыла в жилах.

Однажды прибывший из монастыря Маурин поведал о смерти матери Тьерри. Вопреки ожиданиям, она протянула до самого Великого поста, хотя весь последний месяц жизнь в ней еле теплилась и смерти ожидали со дня на день. Люди долго обсуждали ее кончину. Умереть от тоски, от разбитого сердца – это казалось необычайным. Женщина умирает, надорвавшись на работе, или от родов, или от болезней. А эта еще молодая, а угасла, как старуха.

– Слыханное ли дело, так убиваться по ребенку! – даже возмущалась Ренула. – Какая мать не потеряла хоть одно свое дитя? И если каждая начнет покидать этот мир вслед за ребенком, то в Арденнах останутся одни мужчины. Я вон троих похоронила, так Бог дал мне еще троих.

– Но Тьерри был у нее один! – подавала голос Эмма.

– Что ж с того? Не умер бы, так все равно оставил бы. А она только и хотела, чтобы он жался к ее юбкам. Все видела в нем ребенка. Разве так бывает? Нет, дети обычно все равно оставляют тех, кто их породил, обзаводятся своими семьями, строят свои дома или просто уходят. Вы вон сами хотели услать Тьерри – упокой, Господи, его душу – из Арденн с господином Эвраром. Что ж ей и тогда помереть надо было?

«Лучше бы он ушел тогда», – думала Эмма, прижимая к себе Герлок и вдыхая чистый и свежий аромат, исходивший от нее.

– Со ты меня нюхаес? – снисходительно-лукаво отталкивала мать Герлок.

Вообще в Арденнах не было принято так баловать и ласкать детей. Герлок же находилась на особом положении всеобщей любимицы. И женщины, чьи дети нагишом целыми днями барахтались в грязи, а зимой едва высовывали нос на улицу или раздражали матерей постоянным желанием есть, нянчились с дочерью госпожи, баловали ее, сюсюкали. Эмма не противилась. Ее Герлок с детства должна ощутить, что она особенный ребенок. И девочка чувствовала это, была маленькой гордячкой, но ласковой и послушной, свою благосклонность дарила как награду. Ну уж если кого и удостаивала своей милостью, то тут ее привязанности не было предела.

Одной из пользовавшихся симпатией Герлок была и хозяйка Ренула. Герлок семенила за ней, серьезно наблюдала, как та готовит пищу, чистит котлы, доит коров. А стоило Ренуле хоть на минуту освободиться, тут же лезла к ней на колени. И, небрежная в общении с собственными детьми, Ренула нежно и терпеливо сносила капризы Герлок. Хотя Вазо утверждал, что таковой она была и с их детьми, когда те были еще крохами, теперь же считала их взрослыми, больше руководила ими, даже отдавала приказы, нежели имела желание приголубить, приласкать, хотя и не стесняла их свободы.

И тем не менее с возрастом дети все более удалялись от нее. Особенно Бальдерик, который за последнее время повзрослел, вел себя независимо, даже дерзко. Но родителей это не огорчало. Мужчина и должен таким быть – смелым, самостоятельным, решительным. Но Эмма считала, что мальчику все же не хватает материнского тепла. Может, поэтому он так и льнет к ней, всегда ласковой, не скупившейся на доброе слово и похвалу.

– Вы балуете парнишку, – ворчал Вазо, когда Эмма, уложив голову мальчика на колени, перебирала его волосы или играла в снежки.

Но у Эммы было на сей счет свое мнение. Когда-то она была властной и суровой с людьми. Теперь же научилась их жалеть и понимать, относиться с теплотой. И не только к детям. У нее для всякого находилось теплое слово, она не скупилась на внимание. И ей было приятно чувствовать, что ее любят и почитают. Теперь, когда в долгие зимние вечера они собирались в усадьбе, Эмма реже стала уединяться в свою башню. Она замечала, что людям по душе, что госпожа проводит с ними время, и она, сидя за столом, прислушивалась к их проблемам, пока ее руки были заняты делом – очищали корневища, разбирали засушенные с лета травы, раскидывали их по деревянным коробочкам, толкли в ступке снадобья.

Она уже не была для них невесть откуда возникшей красавицей, притягивавшей мужчин и будившей зависть у женщин, она стала их госпожой, судьей, целительницей. Последнее вызывало у них благоговейный трепет, какой обычно испытывают перед теми, кто способен уберегать от боли и лечить. Она была с ними, но всегда выделялась и благородной манерой держаться, и правильной речью, и изяществом, с каким носила грубую одежду, ибо Эмма даже в этой глуши никогда не позволяла себе опускаться.

Женщины в селении невольно старались подражать ей. Особенно молоденькие девушки. Старшая дочь хозяев Рустика даже точно так же оплетала тонкими косицами основную массу волос. Она тоже очень изменилась, повзрослела, как это обычно происходит с девочками, когда они из угловатых нескладенышей вдруг превращаются в маленьких женщин. Рустика была хорошо развитая девочка, крепкая и румяная, как молодая репка. Не то что младшая Обрея, все еще остававшаяся ребенком. Она даже несколько отставала в развитии как умственном, так и физическом. К тому же была болезненной и слабой, к ней цеплялась всякая болячка, и Эмме то и дело приходилось выхаживать ее, даже порой ругать за вечное хныкание, ставя в пример старшую сестру. У Обреи на это была своя отговорка:

– Пусть Рустика и умница, но батюшка и матушка вечно переживают по ее вине.

Эмма знала причину этих переживаний. Еще не сошел снег в долинах, как Рустика заявила, что к майским праздникам уйдет жить в аббатское селение к одному молодому вдовцу, которого выбрала себе в женихи. Родители тут же воспротивились. Ренула по причине, что не желала дочери столь раннего замужества, советовала еще погулять, полюбезничать с парнями, как и было принято в Арденнах, а там Седулий и обвенчает ее с кем-нибудь. Вазо же пришел в гнев, что его дочь выбрала не жителя Белого Колодца, а монастырского лита.

Рустика же стояла на своем, плакала, стараясь найти поддержку у госпожи. Но Эмма тоже считала, что девочке еще рано торопиться стать женщиной. Она знала, что, выйдя замуж, она начнет каждый год приносить по ребенку, слабому, как и их еще не окрепшая мать, надорвется на хозяйстве, а к двадцати трем– двадцати четырем годам потеряет способность рожать и превратится в старуху. Так было здесь с большинством из женщин, и Эмма жалела понравившуюся ей девочку. Но вскоре проблема отпала сама собой. Хотя и трагически.

Весной затерянные в глуши селения подверглись нападению банд одичавших, голодных людей. И если Белый Колодец почти не пострадал благодаря умело организованной Бруно обороне, то селению Святой Губерт, несмотря на то, что и людей там было больше, и многие успели спрятаться за стеной монастыря, был нанесен немалый урон. Все деревенские постройки были сожжены, скот угнан, многих убили, в том числе и избранника Рустики.

И опять-таки монастырю помогли жители Белого Колодца. Их возглавлял бесстрашный Бруно и… Видегунд. Именно он успел предупредить о подходе лесной банды, и Эмма понимала, что лишь забота о ее безопасности заставила лесного жителя нестись прямиком в Белый Колодец, а не к своему благодетелю Седулию. Но позже он исправил свою ошибку, бесстрашно сражаясь в бою у монастыря. Даже Бруно, несмотря на свою неприязнь к «полоумному», не смог не отметить, как тот разил разбойников.

– Я бы никогда не подумал, что этот щенок так ловок и силен. А когда он приходил в ярость, то с ним никто не мог совладать.

Беда в аббатстве опять сблизила Эмму с настоятелем. И они вдвоем выступили против жестокой казни, какую местные жители уготовили для попавших в плен разбойников. Но они оказались в меньшинстве, а обозленные нападением литы из обоих селений ничего не желали слышать. Казнь была для них как праздник, они даже принарядились, захватили с собой детей и всей толпой собрались у Оленьего Креста, на общей территории двух селений, и радостно кричали и смеялись, когда выбранные палачи увечили пленных, рубили им руки и ноги, с живых сдирали кожу.

– Так было еще издревле, – грустно пояснял Эмме Седулий. – Еще в языческом Риме люди требовали кровавых зрелищ, да и в более поздние времени жестокости всегда отводилось место, дабы дьявол мог порадоваться плодами зверств, что проникли в сознание людей. Вспомните повествование преподобного Григория Турского[16], как коварные тюринги умертвляли детей франков: мальчиков повесили за срамные уды на деревьях, а девушек растерзали лошадьми. Или же клали их на дорогу, прибивали кольями к земле и прокатывали по ним груженные каменьями телеги и, переломав им кости, выбрасывали на съедение собакам и птицам. Даже коронованные особы, притом женщины – Брунгильда и Фредегунда, – творили такое…

– Довольно, отче! – резко обрывала его Эмма, заметив, как заволновался прислушивавшийся к их речам ожидавший ее Видегунд. – Записки святого монаха из Тура я и сама имею возможность проглядеть, а вам не к лицу смаковать страшные подробности.

Примирение с настоятелем открыло Эмме доступ в монастырское книгохранилище. И она зачитывалась старыми рукописями, как когда-то в юности. В этой глуши события давно минувших лет вставали перед ней как живые. Но даже романтическое настроение, какое охватывало ее, когда она читала о дивных подвигах древних греков или чудесах святых первых христианских времен, не мешало практическим подсчетам, и она невольно прикидывала в уме, что собранные в cвятом Губерте рукописи приобретены Седулием за деньги с рудника, так же как и драгоценные оклады, подсвечники литого серебра и новые золоченые дарохранительницы. И если Седулий не преследовал личной выгоды, то его гордыня требовала, чтобы всем этим владел cвятой Губерт. А дочь Эммы при этом была лишена самого необходимого. И Эмме стоило немалого труда, чтобы не высказать на этот счет ничего Седулию. Он же, в свою очередь, вдруг рьяно воспротивился ее сближению с Видегундом.

– Оставьте его в покое, дитя мое. Он странный юноша, которому лучше жить среди деревьев, чем приблизиться к вам.

Он говорил это гневно, но Эмма лишь пожимала плечами.

– Если сможете – уговорите его. Но не требуйте подобного разрыва от меня.

Говорил ли с Видегундом настоятель, Эмма не знала, но каждый раз, когда она собиралась посетить аббатство, юноша неизменно вызывался сопровождать ее.

Они садились в лодку, и Видегунд быстро отвозил ее по подземной реке в аббатство. Узнав, что она собирается провести там весь день, уходил. Лишь изредка оставался, когда Седулий давал ему какую-либо работу, но делал ее словно с ленцой, недовольно. Пару раз Эмма заставала их за беседой. Брат Маурин сказал Эмме, что Седулий является духовным наставником Видегунда, принимает от него исповедь. Но чаще они просто беседовали в уединении. Эмма видела, что настоятель очень привязан к Видегунду, чего нельзя было сказать о самом юноше. Внимание настоятеля будто раздражало его, хотя ни разу он не позволил себе быть с ним резким или же неучтивым. Но наедине с Эммой высказывал, как надоела ему неустанная забота Седулия.

– Он все еще надеется, что я вернусь в Святой Губерт. А то, наоборот, уговаривает меня отправиться в паломничество ко Гробу Господню. Надоел он мне ужасно!

Эмма отворачивалась, прислушивалась к плеску воды за бортом лодки. Сегодня она дольше обычного засиделась за чтением и, несмотря на предложение Седулия переночевать в монастыре, пожелала вернуться. Не хотелось надолго оставаться без Герлок.

Вечер был светлый и тихий. Чуть зеленоватое небо простиралось над гребнями гор, скоро должен был взойти месяц, и в том месте, где его отсветы серебрили небо над горой, медленно ползли маленькие тучки. Вечер наступал, а небо все светлело, словно металл, на который легла роса.

Однако под самой горой, где река устремлялась в черную пасть пещеры, их ждал полный мрак. Путь по подземной реке сокращал дорогу в Белый Колодец, но Эмма невольно поежилась – она не любила подземелье. Она ничего не опасалась рядом с Видегундом, привыкла проделывать с ним подземный водный проход, но всякий раз не могла отделаться от невольного трепета, от которого по коже ползли мурашки.

Видегунд зажег факел – кусок дерева, пропитанного смолой, прикрепил его на носу лодки и, оттолкнувшись шестом, повел челн по течению во мрак пещеры. Заметавшись, слегка шурша крыльями, летучие мыши пронеслись мимо с пронзительным бесплотным криком. Видегунд лишь чуть пригнул голову, словно не желал, чтобы этот шуршащий поток задел его. Сильно упирался на шест, толкая плоскодонку, порой молча оглядывался на молодую женщину.

Когда-то так же возил ее и Тьерри. Эмму охватывала грусть при воспоминании о «братце». Она старалась отвлечься, думать о встрече с дожидавшейся ее в усадьбе Герлок, торопила Видегунда, но тот явно не спешил. Ему было плохо среди людей. Ему хорошо было лишь с Эммой.

– Разве вам не нравится этот каменный свод? Здесь так прекрасно и величественно. Я слышал, что в миру есть огромные божьи храмы, и думаю, они чем-то должны быть схожи с этим сводом. А в глубинах стен есть еще более величественные пещеры. Я излазил их все. Когда-нибудь я покажу их вам. Они поразительны. Я люблю удаляться в одну из них и подолгу молиться в сумраке и тиши. Там нет людей, нет их вони и шума. Там можно говорить только с Богом.

Эмма не представляла, как в этом мраке можно предаваться молитвам. Ей хотелось скорее к свету, к людям. И это подземелье совсем не напоминало ей ни один из виденных ранее соборов. Ей становилось не по себе, и она отвлекалась, спрашивая Видегунда, не хотел бы он покинуть лес, уйти в города хотя бы для того, чтобы воочию увидеть христианские храмы, помолиться над хранящимися в них святыми реликвиями.

– Хотел. Да, я хотел бы, – согласно кивал Видегунд. – Но только при условии, что я буду там совсем один. Или с вами, моя Мадонна.

И Эмма видела в его глазах знакомый фанатичный блеск, улавливала обычное выражение, словно он был готов тут же встать перед ней на колени, молиться, словно перед Богородицей.

– Ты все искажаешь, мой бедный Видегунд. Я простая женщина, земная и грешная. Ох, какая же я грешная, если бы ты только знал!

– Не говорите так! – кричал Видегунд, и эхо его голоса жутко разлеталось под сводом пещеры. Эмма невольно крестилась. – Не говорите! Вы сами хотите быть грешной, сами хотите замутить тот свет, что излучаете, хотите лишить меня веры, что я не зря увидел в вас живой прообраз Матери Божьей на земле.

«Когда-то прообразом Богоматери для него была несчастная Эрмоарда. Теперь он и вспоминать ее не хочет. Когда-нибудь он так же разочаруется и во мне. Ах, мой бедный. Зачем ты возносишь меня до уровня святой? Не лучше ли просто утешить меня в своих объятиях, развеять гнездящуюся в моем сердце тоску?»

Но тоска не проходила. Тоска оживала в ней с каждым погожим весенним днем. И чем больше она старалась не думать о человеке, которого всеми силами пыталась забыть, тем острее вспоминала его серые глаза, будто чувствовала прикосновение его сильных рук, ощущала на устах его горячие страстные губы. Порой она убеждала себя, что боль утраты сына словно притупилась, а о Ролло она может вспоминать уже спокойно. Эмма даже представляла, чем он мог заниматься сейчас. Вот он восседает во главе пиршественного стола, или объезжает молодых жеребцов, или направляется осматривать новые крепости. Он весь в делах, в своей жизни правителя, которая для него важнее всего на свете. Но потом наступает ночь, и он идет в опочивальню к своей жене, к Гизелле. И слабый свет светильника скользит по сплетенным в страстных объятиях телам…

Ей становилось так больно, что она с трудом удерживала стон. Глупо ревновать, когда уже ничего нельзя исправить, глупо бередить рану. И если Эмме иногда казалось, что она всем довольна, что успокоилась и прижилась в Арденнском лесу, что ее любят и ей ничто не угрожает здесь, то порой на нее, словно болезнь, накатывала приступами душевная боль, и тогда она не хотела ничего видеть, и ее мука, ее тоска по прошлому становилась просто невыносимой. Нет, она не могла ничего забыть, не могла ни с кем утешиться.

А ведь рядом постоянно были двое мужчин, которые интересовали ее, которые возбуждали ее плоть. Один только и ждал момента, когда она его позовет, другой не хотел, чтобы она звала его, хотел наслаждаться ею издали.

Этот день в первых числа мая выдался теплый, как летом. Эмма сидела на крыльце и плела корзину. Она с улыбкой глядела на игравших во дворе детей, которые перекидывались мячом из шерсти, а Герлок, смеясь, бегала между ними. Она так подросла за эту зиму, но бегала еще неуклюже, вразвалочку, и ей никак не удавалось поймать мячик. Эмма любовалась дочерью и думала о делах хозяйства. Они настригли много шерсти этой весной. Ее нужно было промыть, расчесать и спрясть пряжу. А после изготовить ткань, которую необходимо свалять, чтобы она осела и уплотнилась. Это была трудоемкая и тяжелая работа, и Эмма всерьез подумывала, не забрать ли с рудника нескольких мужчин, чтобы поручить им эту сложную работу.

Конечно, это пойдет во вред руднику, на котором всегда не хватало рабочих рук, но Эмме, когда она поняла, что прибыль с продажи руды, как всегда, минует ее, было все равно. Если они смогут заготовить в этом году побольше сукна, то часть его продадут, и тогда она не будет зависеть от скупых благодеяний преподобного Седулия. Поэтому она и распорядилась принести в дом всю шерсть, и теперь весь второй этаж одной из башен был битком набит тюками.

Эмму отвлек стук молотка по резцу. Она оглянулась. Ей все же удалось уговорить Видегунда украсить резьбой столбы галереи, и теперь он больше времени проводил в усадьбе. Когда об этом узнал Седулий, то, вопреки ожиданиям Эммы, выразил недовольство.

– Из него бы вышел неплохой монах. Или же охотник. Поэтому вам не стоит держать его все время возле себя, превратив в дворового работника.

Эмма даже обиделась. Уж лучше Видегунду хоть немного пожить среди людей, чем, точно дикому зверю, таиться в чаще, избегая встреч и давая поводы для насмешек. Но Седулий, видимо, был иного мнения. Похоже, что, поскольку его любимец Видегунд не желал становиться монахом и находиться под его, Седулия, покровительством, настоятель был готов просто загнать его подальше в чащу. Или же он тревожился, что Эмма совратит его красавца со стези одиночества и воздержания?

Еще один человек восстал против пребывания Видегунда в Белом Колодце – Бруно. Но это было закономерно. И если Бруно после того, как они бок о бок сражались с Видегундом против бандитов, даже стал испытывать к нему некоторое уважение и прекратил называть недоумком, то пребывание его соперника в доме, подле Эммы, опять настроило его враждебно. Хотя ни Эмма, ни Видегунд пока не давали ему повода для ревности, он все же не упускал случая заскочить в усадьбу и лично убедиться, что эти двое держатся на расстоянии.

Вот и сейчас, хотя еще не пришло время возвращаться с рудника, он вдруг неожиданно возник в проеме ворот. Вел на поводу груженого ослика.

– Я привез глины, чтобы валять шерсть.

Эмма негромко поблагодарила, сказала, где сложить мешки. Он подчинился. Эмма услышала, как Видегунд перестал стучать по резцу – видимо, следит за ней и Бруно. Бруно тоже это заметил, и это удержало его от продолжения беседы с Эммой.

К нему, припадая на костыль, приблизился Вазо, о чем-то заговорил. Эмма поверх прутьев корзины поглядывала на Бруно. Видела, как к нему, семеня, подбежала Герлок, и староста, подхватив ее на руки, продолжал слушать Вазо. Герлок сидела у него на руках спокойно. Такая крошка в таких сильных руках. На Бруно был только кожаный передник, на загорелой спине отчетливо виднелись белесые полосы шрамов. В Эмме они не вызывали отвращения. Наоборот, сейчас она поймала себя на мысли, что хочет коснуться их руками, провести пальцем по ним и ощутить, как от ее легкого прикосновения задвигаются мышцы Бруно.

Бруно оглянулся на нее. Ей стало стыдно, словно Бруно мог подглядеть ее мысли. Она отставила уже готовую корзину и, упершись подбородком о сплетенные пальцы, глядела вдаль. В вышине неслись легкие перистые облака. Небо высоко вздымалось над вершинами гор. Там темной иссиня-зеленой стеной величественно высился хвойный лес.

Эмма вдруг вспомнила, как когда-то они с Видегундом один раз поднялись на самый верх лесистой горы, туда, где лес отступал и начинались голые пастбища, покрытые лишь короткой травой да каменными россыпями, среди которых паслись неприхотливые местные овцы. Оттуда неожиданно открывался обширный и величественный вид, но Эмма помнила, какая тоска охватила ее при взгляде на эти бесконечные горные хребты, что отделяли ее от всего остального мира. Далекого мира…

Вот уже третий год живет она в глуши и все не может отделаться от ощущения, что ей не хватает простора, и порой становилось неуютно и душно от того, что она словно заперта в теснине двух долин, где ей дышится труднее, чем там, где она жила ранее… на зеленых просторах Нормандии…

Ее отвлек шум. Бальдерик боролся с сестрами, отнимая у них мяч. И тут Рустика (еще недавно замуж собиралась, а сейчас резвится, как ребенок) вдруг изловчилась и выбила его у брата. Мяч перелетел через двор и подкатился к самым ногам Эммы. Она стряхнула оцепенение. Ей надо отвлечься, размяться. И, схватив мяч, она кинулась прочь от подбежавшего Бальдерика. Ловко увертываясь от его цепких рук, Эмма, прижимая к себе мяч, пробежала по галерее и, заскочив на лесенку, ведущую в башню со складом шерсти, дразнила Бальдерика, показывая игрушку. Сестры висли на нем, визжа и хохоча, не пуская к Эмме. Но он все же вырвался и кинулся за ней. Смеясь, Эмма взбежала по лесенке и стала прятаться от него за тюками с шерстью, убегала. Но паренек все же умудрился подцепить ее ногу своей, и она с визгом плюхнулась на сваленную шерсть. Мяч откатился, но они продолжали дурачиться, кидаясь шерстью, пока Бальдерик не навалился на нее.

Сестры тоже вбежали в помещение, хохотали, глядя, как их брат борется с госпожой. И в этой борьбе Эмма не сразу заметила, как смех замер на устах Бальдерика, а рука вдруг оказалась у нее за пазухой. Она даже оцепенела на миг. Бальдерик – игривый, беспечный ребенок, который повзрослел у нее на глазах! Она даже не поверила себе в первый миг. Просто глядела в его покрасневшее лицо, видела, какими сосредоточенными стали его глаза, а рука… он медленно и дрожа шарил по ее груди.

Рассердившись, она стала вырываться, но сверху навалились еще и девочки, ничего не понимающие и весело смеявшиеся.

– Ах ты паскудник! – разозлилась Эмма и, освободив руку, отвесила Бальдерику звонкую пощечину.

Новый взрыв смеха. А Бальдерик вдруг с неожиданной силой заломил ее руку в сторону, склонился головой к вырезу ее платья. И тут же отлетел, отброшенный рукой Бруно. В следующий миг староста уже тряс его как липку, так, что голова паренька моталась из стороны в сторону.

Теперь Эмма даже испугалась.

– Бруно, прекрати!

Она почти повисла на нем. Девочки визжали теперь испуганно. А Бальдерик, вскочив и едва не сбив стоявшего на пороге Видегунда, кинулся прочь.

– Бруно, ты не должен был… я сама виновата.

Бруно, тяжело дыша, глядел на нее, и Эмма, отвернувшись, стала стягивать на груди распустившуюся шнуровку. Увидела искаженное лицо Видегунда. Похоже, он был в таком же гневе, что и Бруно. Резко отшвырнул резец, ушел. И в кои-то веки староста оказался солидарен с ним. Тоже направился к выходу, прорычав:

– Встречу щенка, сверну шею.

Ребяческая забава могла обернуться трагедией. Эмма заволновалась за Бальдерика. Мальчишка обозлил обоих ее поклонников. Эмма сама была сердита, но недолго. По сути, она сама спровоцировала юношу. Он ведь уже взрослый, и такой еще мальчик! Ребячливый, шаловливый и такой сильный!

– Его пора женить! – только и сказала она извинявшимся за сына Вазо и Ренуле.

Те согласно закивали. Были удручены. Зато Мумма тихо смеялась, нянчась с расстроенной, еще не понимая чем, Герлок. Через какое-то время сказала Эмме:

– Зря вы Бальдерика за ребенка считаете. Он уже мужчина, и, должна признаться, еще какой мужчина!

И она так сладострастно огладила свои бедра и грудь, что Эмма отвернулась, покраснев.

Когда к ночи Бальдерик не вернулся, Эмма начала волноваться. И не только она. Вазо нервничал, а Ренула то и дело выходила к воротам. Конечно, бывали случаи, когда Бальдерик не приходил ночевать, однако после происшедшего оба родителя заволновались. Эмме тоже было неспокойно. Особенно, когда один из работников с рудника сообщил, что Бруно как ушел, так больше и не возвращался. Эмма даже послала Обрею узнать, дома ли он. Нет, не возвращался.

Эмма возилась с капризничавшей Герлок, уложила ее спать. Когда вышла во двор, увидела Вазо и Ренулу, шептавшихся в углу.

– Родители всегда волнуются, – вздохнула Ренула, уловив взгляд госпожи.

Эмма кивнула, но постаралась их утешить.

– Бальдерик просто испугался Бруно. Прячется где-нибудь.

Оба с охотой закивали головами.

На другой день Эмма сама отправилась на рудник спросить Бруно про Бальдерика.

– Что, волнуетесь за своего любимчика? – огрызнулся староста. Стоял в дыму печей огромный, страшный. – Да мне и дела нет, где он. А где я был? Вы что же, думаете, что я охотился за ним в лесу? Больно надо.

Показалось Эмме или нет, что он старается не глядеть ей в глаза.

Вернувшись, она застала в усадьбе Видегунда. Как ни в чем не бывало тот трудился над сводом галереи, придавая ее устоям вычурный вид изогнутых листьев. На Эмму глянул с улыбкой, спросил, правда ли, что сына хозяев до сих пор нет. Ничего, никуда не денется.

Но Бальдерик исчез. Проходил день за днем, но он так и не появился. Ренула выла в голос, Вазо ходил мрачнее тучи, а по селению опять поползли слухи об оборотне. Эмма не желала в это верить. Просто мальчишка прячется где-то. Однако на душе становилось скверно. Может, он сломал ногу или на него напал зверь? Или еще хуже – пал жертвой лесных людей? Не выдержав, она отправилась в аббатство, потребовала, чтобы Седулий организовал поиски. Тот согласно кивнул. Эмма невольно поразилась его виду. Казалось, настоятель словно тает на глазах – слабый, постаревший еще более и какой-то странный, нервный, избегающий глядеть людям в глаза.

Аббат выглядел таким обессиленным, что не мог заняться поисками. А потом вдруг свалился в горячке. Лекарь, брат Иммон, был так напуган состоянием настоятеля, что послал за Эммой. А Седулий метался в бреду, бормотал что-то на своем родном ирландском, а то вдруг начинал в полузабытьи читать молитвы, бил себя в грудь и кричал, что кара небесная не минет его, что такому грешнику самое место среди адского пламени.

Эмма вдруг испугалась собственных мыслей. Взглянула на укрывающего аббата брата Иммона. Тот тоже как-то странно поглядел на нее.

Они не обмолвились ни словом. Эмма заставила бессознательного настоятеля выпить успокоительное питье. Когда он уснул, вышла подышать свежим воздухом. От леса к аббатству возвращались монахи, разыскивавшие Бальдерика. Эмма подозвала брата Маурина. Тот отрицательно покачал головой.

– Третий день, а все без толку. Словно духи гор заманили паренька в свои пещеры.

Он сел подле Эммы, снял изорванную сандалию, стал связывать ремешки. Эмма поведала, что настоятелю не лучше. Маурин вздохнул.

– Бедный Седулий. И в самом деле, разве для его старых косточек шататься по всей округе, навещая этих одичавших смолокуров и углежогов?

Эмма спросила, как часто это происходит. Да частенько. Бывает, его по нескольку дней нет в монастыре. Не страшно ли ему в одиночку ездить так далеко? Нет, святой отец уверен, что его хранит Господь и святой Губерт. Тогда Эмма осторожно расспросила, когда Седулий последний раз отлучался из монастыря. Ответ ей совсем не понравился. Седулия не было почти неделю, и вернулся он как раз после того, как пропал Бальдерик.

Эмма вдруг заметила, как брат Иммон тайком подслушивает их беседу, спрятавшись за пристройкой дермитория. Но, видимо, поняв, что она его заметила, тут же ушел. Но когда через полчаса она возвращалась к аббату, он вдруг налетел на нее, сгреб с неожиданной силой за ворот, толкнул к стене. Его круглая добрая физиономия просто исказилась от гнева.

– Даже думать не смей! Слышишь – даже думать! – И он потряс у ее носа пухлым, но весьма внушительным кулаком. Но, разглядев, как она напугана, смягчился, даже глаза опустил с виноватым видом. Пробормотал: – Отец Седулий – святой. Другого такого праведника и не сыскать.

Она поглядела на его широкую удаляющуюся спину, но вздохнула едва ли не с облегчением. Конечно, эти люди лучше ее знают Седулия. Маурин вон ничего подозрительного не заметил в ее расспросах, добряк Иммон горой готов стоять за своего настоятеля. Конечно, она ошибается. Да, Седулий властолюбив, скуп; да, в его прошлом было нечто, что он не может вспоминать без содрогания, но он не убийца. И грех ей даже думать так о нем. Святой Седулий – и в обличье оборотня. Изнемогающий от хвори старик и зверь, погубивший столь сильного мужчину, как Тьерри, и быструю увертливую Уту, не вязались как-то в одном лице. О Бальдерике Эмма не хотела и думать. Его не нашли – и то слава богу! Может, мальчишка просто покинул Арденны, ушел в большой мир.

Когда Седулий поправился, она заговорила с ним об этом. Он лишь пожал плечами.

– Пути господни неисповедимы, и не дано одному смертному узнать замыслы другого. Но, видит Бог, я денно и нощно буду молиться о Бальдерике.

Эмма не глядела на него, стояла к нему вполоборота, подогревая смесь из трав в котелке над горелкой. Но когда оглянулась, заметила, что Седулий не сводит с нее глаз. Встретившись с ней взглядом, отвернулся, затеребил конец одеяла.

– Эмма, брат Иммон поведал, что я многое говорил в бреду. Что именно?

– А разве сам Иммон не сказал вам?

Он не ответил. Тогда она пожала плечами.

– Бормотали что-то. В основном на незнакомом мне языке. Да еще каялись.

Он вздохнул словно бы с облегчением. Но через минуту сказал с поразившей Эмму горечью в голосе:

– Да, мне есть в чем каяться. Я великий грешник.

Об исчезновении Бальдерика вскоре перестали судачить. Те, кто ожидал, что это опять дело рук оборотня, даже словно бы огорчились – было бы о чем поговорить в долгие зимние вечера. А так, ушел парнишка и ушел. Даже его родители словно бы успокоились.

– Птенец всегда улетает из гнезда, когда оперяются крылья, – со вздохом говорила Ренула, и Вазо согласно кивал.

Для них было явным облегчением, что их сын не стал жертвой оборотня. И они даже возмутились, когда в одно из посещений Маурин предложил им на всякий случай отслужить поминальную службу за упокой души Бальдерика.

– Мой сын не умер! – выходила из себя Ренула. – Никто не видел его мертвым, и если кто станет утверждать обратное, я смету его след и отнесу в лес, прося Ардонну и всех старых богов извести его болезнями и весь род его.

Это была страшная угроза, и хотя, по поверью, и самого сметавшего постигнет кара, но тот, кто лишился следа, считается обреченным. И тем не менее Маурин по секрету поведал Эмме, что настоятель все же велел монахам тайно отпеть Бальдерика.

– Разве он так уверен, что парнишки больше нет в этом мире? Он что-то знает?

Ее взволнованный тон удивил монаха. Он задумчиво поскреб пальцем темную щетину на подбородке.

– Если бы он что-то знал, то наверняка бы не таился. Нет, аббат Седулий просто решил, что человек легко может погибнуть в Арденнах, и уж лучше, даже будучи в неведении, не оставить его без божьего напутствия – жив ли он или уже покинул мир сей.

С начала лета все разговоры только и кружили вокруг приближающегося дня летнего солнцестояния. Как обычно в это время, отбыл обоз с рудой на продажу, но ко дню Святого Иоанна их ждали обратно.

– Никто не хочет пропустить праздник и его безумную ночь, – смеялась Мумма, намекая, что уж Бруно-то наверняка вернется к сроку.

Эмма чувствовала всеобщее возбуждение. Безумная ночь, где люди могут спариваться и изменять друг другу безнаказанно, веселила жителей деревни. И хотя вернувшийся к сроку Седулий и прочитал проповедь о грехе прелюбодеяния, это мало на кого произвело впечатление. Старый языческий праздник имел свои традиции, и хотя церковь и приурочила его ко дню Иоанна Крестителя, все только и ждали, когда наступят сумерки и хмельной мед вскружит всем головы, когда можно будет уйти в лес, искать загадочный цветок папоротника, а по сути – любить всякого, кого встретишь в эту теплую ночь. Никто и не вспоминал о верблюжьей тунике Иоанна Крестителя.

Для Эммы же праздник Святого Иоанна был поводом отвлечься от повседневных забот. Она даже сшила себе на праздник длинную тунику из беленого холста, украсив ее тесьмой из цветных нитей. Такую же тесьму вплела в волосы, а Герлок нарядила в платьице с вытканными по подолу узорами. Девочка была веселая, нарядная, но, оставив мать, убежала к Бруно. Бруно привез себе обновку – кафтан из зеленого добротного сукна с алой шелковой оторочкой на рукавах и у ворота, а на ноги – такие же алые узкие штаны, заправленные в городской выделки полусапожки со шнуровкой. В новом наряде он смотрелся не как лит, а как важный сеньор. Особенно это впечатление усиливал пояс из наборных блях с богатой чеканкой.

По дороге в аббатство, когда он вел под уздцы ее иноходца, Эмма расспросила его, как обстояло дело с продажей железа. Бруно знал счет, и, когда он передал Эмме подробности, она помрачнела – опять богатство с рудника миновало ее, а Седулий все жаловался на падение цен на железо.

Но Бруно это опроверг.

– Конечно, там у них, – он махнул рукой, словно указывал на весь мир за отрогами Арденн, – был плохой год. Очень плохой – мор, голод, падеж скота. Но руда даже вздорожала. Люди воюют. Говорят, на старую Лотарингию пришел страшный враг – кровавые язычники.

– Норманны? – спросила Эмма побелевшими губами.

Бруно пожал плечами. Оглядывался на Эмму. Его совсем не волновало, что творится в мире. Его волновала она.

– И что ж, вы опять отсидитесь за стенами монастыря, когда дух ночи поманит всех в лес?