«Тихая» дачная жизнь Дьяков Виктор

1

Кто из нормальных людей не мечтает о семейном счастье? Конечно, каждый вкладывает в это понятие своё, личное, но есть что-то и общее, обязательное. Прежде всего, это любящие друг-друга супруги, дети, родители обожают детей, те – родителей. Но частенько случается и так: всё в наличии и взаимная любовь, и дети, а счастья, того самого семейного, тихого, обыкновенного, нет как нет. То денег постоянно недостаёт, то ещё чего. Много, ох как много составляющих имеет это самое понятие, семейное счастье, и если отсутствует та, или иная…

У майора Алексея Сурина, казалось, с девяносто шестого года в его семейной жизни, наконец, всё окончательно наладилось. Как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло. Этим несчастьем явились хасавьюртовские соглашения. Тогда генерал Лебедь с гордым видом подписал, так называемый, мир с чеченцами, а президент Ельцин чуть позже так же гордо "поцеловал в зад" Масхадова, выполнив его настоятельную просьбу, прилюдно заявив, что закончилась четырёхсотлетняя война Чечни с Россией. Президент то ли не знал, то ли не хотел знать, что по этому "миру" чеченцам отдаются на поругание и левый берег Терека с казачьими станицами, и сотни тысяч русских в Грозном… мужчин для беспрепятственного перерезания горла, женщин для индивидуальных и групповых изнасилований. Ничего это не хотел знать президент, он думал, что если "поцеловал" кавказский зад, то те это оценят, возрадуются, угомонятся… Большое это несчастье для России, президент умудрившийся, прожив больше шестидесяти лет, не иметь понятия о кавказской ментальности, равнодушный ко всему, кроме власти и горячо любимой семьи. Впрочем, однажды в русской истории уже был такой правитель, монарх равнодушный к народу и нежно любящий семью. Тогда это кончилось катастрофой… и для народа, и для семьи.

Майор Сурин, командир батальона армейского спецназа, в отличие от Ельцина кавказскую ментальность знал отлично, хоть исполнилось ему в девяносто шестом всего тридцать пять. Всё это: Хасавьюрт, заявление президента… глаза русских девочек в левобережных станицах, он спокойно перенести не мог. Ему стало стыдно служить под началом такого верховного главнокомандующего. Он написал рапорт… написал, даже не дождавшись отправления его уже почти готового представления на подполковника. Слава Богу, благодаря службе на Севере, двадцать лет общей выслуги у него уже имелось. Друзья помогли, устроили ему увольнение по сокращению. Так Сурин, отбухав восемнадцать лет "календаря" в погонах, вновь оказался гражданским человеком.

Лена, жена, конечно, с радостью встретила изменения своего статуса "офицерши". Ведь теперь муж уже не станет мотаться по этим смертельно опасным командировкам в "горячие точки". Дети, девятилетний Антон, как и положено мальчишке не очень обрадовался, что отец уже не "батяня-комбат", дочь Иринка… ну той вообще было семь лет, только в школу пошла. Но тут началось… Квартиру в военном городке пришлось сдать и ехать жить теперь предстояло к месту, откуда Сурин был призван, то есть на родину. А родина у Сурина такая неперспективная, нечернозёмная тьму-таракань, что ехать туда не имело никакого смысла, ибо поселиться пришлось бы в маленьком домике, где доживали свой нищий век родители, да ещё младшая сестра со своей семьёй. А так как в том городишке и в советские времена почти никакого строительства ни велось, то в постсоветские и подавно военному пенсионеру получить свою квартиру не представлялось никакой возможности. Куда податься, что делать? Оставалось ехать к матери жены, в довольно большой город, областной центр. Но это означало, что жить Сурину предстояло с тёщей, и жить долго, так как там, такие как он получали квартиры не ранее чем через десять лет после постановки на очередь. Тем не менее, Лена уговорила его поехать к её маме. Она-то к маме, а он?

Наверное, семейная жизнь Сурина дала бы трещину, если бы он смирился с судьбой, остался в тесной тёщиной квартирёшке и устроился работать куда-нибудь на две-три тысячи в месяц – более высокооплачиваемой работы в этом, ставшем в постсоветское время очень бедном городе практически не было. Но Сурин не смирился. Оставив семью у тёщи, он ринулся в Москву, понимая, что с учётом его жизненного опыта только там можно найти достаточно высокооплачиваемую работу. Нельзя сказать, что он ехал на угад. В Москве в охранных структурах уже работали его бывшие сослуживцы, с которыми его связывала старая дружба. С их помощью он тоже устроился, но рядовым охранником проработал сравнительно недолго. Случилось то, на что он втихаря надеялся, случилось чудо – ему неожиданно крупно повезло. Однажды в офис, где на вахте дежурил Сурин, прикатила группа бизнесменов для подписания какого-то договора.

Лёшка… Сурок?! – один из бизнесменов, лощёный, в клубном костюме, раскинув руки шёл к нему.

Это оказался однокашник Сурина по военному училищу, москвич, уже давно уволившийся из армии. Юношеско-казарменная дружба она обычно бывает бескорыстной, крепкой. Старый товарищ замолвил слово перед руководством своей фирмы, где являлся не последним человеком, отрекомендовал как боевого офицера, прошедшего Чечню… Таким образом, Сурин стал сначала заместителем начальника охраны довольно крупной, преуспевающей фирмы, а потом и начальником с окладом двадцать тысяч рублей, со служебной квартирой, которую можно было выкупить в собственность в рассрочку.

Так нежданно-негаданно Сурины стали москвичами, причём москвичами не последними. Переехав в столицу, Лена где-то с полгода не могла прийти в себя от вдруг свалившегося счастья, даже обычное занятие всякой жены "попилить" мужа почти забыла. Но потом обжилась, привыкла, посмотрела, как люди живут… и стала "доставать" супруга. Дескать, Москва это хорошо, но ведь летом надо как "все люди" куда-то выезжать. За границу, по этим дешёвым Антальям и Хургадам, да ещё с детьми Лена была ездить не охотница – за время службы мужа в Средней Азии и так на всех этих "чурок" насмотрелась. По тем же причинам опасалась и черноморского побережья Кавказа. Дорогие западные курорты им пока не по карману. Другое дело дача, или загородный дом. А тут ещё получилась так, что у Лены появилась возможность не работать, целиком сосредоточится на доме и детях. Тот самый друг и, главное, генеральный директор фирмы довольные рвением своего нового начальника охраны… в общем, они позволили Сурину устроить жену в фирму в качестве "мёртвой души". Это была привилегия для особо приближённых. Такими "душами" в штате фирмы числились собственная жена генерального, дочь главбуха, тёща первого зама… То есть, все эти бабы на работу не ходили, но получали символическую зарплату. Хоть то и мизерные деньги, но данный фортель позволял на всякий случай набирать им рабочий стаж, не отходя от домашней плиты. Так же набирала его теперь и Лена, дипломированный формацевт. Ох, как Сурин был благодарен и другу и генеральному, и готов был за это… Впрочем, от него ничего сверхъестественного не требовали – в общем, живи да радуйся.

Потому, когда в девяносто девятом вновь разгорелся пожар в Чечне, у него даже не возникло желания… Впрочем, нечто вроде угрызения совести он испытал, когда сидя в удобном кресле смотрел по широкоэкранному "Филипсу" репортажи с хорошо ему знакомых мест боёв:

– Эх, ребят на бойню погнали, а потом вновь какой-нибудь Хасавьюрт…

– А ты туда случайно не замыслил податься? – с тревогой и угрозой в голосе спросила Лена, расположившаяся рядом. За два года в Москве она раздобрела, округлилась. От хорошей жизни бабы обычно, как бы размягчаются. Лена размякла телом, но не характером и очень боялась потерять невесть как свалившиеся на них достаток и спокойствие – слишком уж дёрганными, тревожными и непредсказуемыми оказались все предыдущие годы семейной жизни.

– Да ну что ты, мы ж ещё за эту квартиру не расплатились. Не, я к фирме сейчас как цепями привязан. А туда, нет, хватит, навоевался, – со вздохом ответил Сурин и тут же улыбнувшись, пропел, – Для своей для милушки, чуток оставлю силушки, – он привлёк к себе облачённую в один халат Лену и стал её щекотать в известном ему "слабом" месте под мышкой.

Лена отбила атаку, кивнув на дверь в комнату сына, где тот долбил уроки:

– Ну, ты что… Антошка услышит…

Загородный домик они купили довольно далеко от Москвы, в посёлке сельского типа, заплатив сто тысяч рублей. Сурин не ожидал, что в ближнем Подмосковье цены просто ломовые, а здесь в ста километрах от кольцевой они сторговали относительно крепкий дом, к нему же ещё один маленький летний гостевой, и довольно просторную баню с раздельными моечным отделением и парной. Далековато конечно, на машине не наездишься, зато железная дорога, станция рядом. Минус, что в электричке долго париться. Но разве это в тягость людям не избалованным хорошей жизнью? Таким образом, теперь летом Лена и дети два месяца почти безвылазно сидели там, вкушали экологически чистые продукты, дышали воздухом, а Сурин, если не удавалось уйти в отпуск, приезжал к ним на выходные…

2

В эти выходные, с субботы на воскресенье Сурин был вынужден подменить заболевшего штатного начальника караула. Потому он договорился с руководством и взял выходной заранее, в пятницу. Звонить жене за город на её сотовый он не стал, желая приехать неожиданно, сделать сюрприз и таким образом немного "подсластить пилюлю" – его отсутствие в выходные.

С утра пятницы Сурин заскочил на работу, отдал кое-какие распоряжения и поехал на вокзал. Когда выходил из офиса, шёл к метро… Ему показалось, что какой-то человек с внешностью кавказца упорно идёт за ним следом. Он резко обернулся… но показавшийся ему подозрительным человек сел в другой вагон метро. Больше он его не видел ни на вокзале, ни в электричке и подумал, что просто показалось. А потом этот мимолётный эпизод совсем забылся, ибо случилось нечто, что перебило все остальные мысли.

Выйдя на своей станции, Сурин прошёл метров двести по посёлку, не доходя до своего дома, увидел возле качелей стайку девчонок среднего школьного возраста. От неё сразу отделилась и побежала к нему его дочка, двенадцатилетняя Иринка, румяная, круглощёкая, в топике и короткой юбочке.

– Папка… папка!! Ты что, приехал? А мы тебя только назавтра ждали! – дочь легко подпрыгнула и повисла у Сурина на шее, задрыгав загорелыми ногами.

В семьях с разнополыми детьми обычно имеет место негласное разделение симпатий: дочь – любимица отца, сын – матери. У Суриных может не очень явно, но тоже прослеживалась эта тенденция. Если между отцом и сыном имели место довольно сдержанные, без лишней эмоциональности отношения, то дочь Сурин явно баловал, даже вступался, когда, по его мнению, мать чрезмерно притесняла "ребёнка". Напротив, ему казалось, что отношения матери и сына иногда приобретали чересчур панибратский, игривый характер.

– А я вот сегодня… сюрприз вам сделать решил, – Сурин ласково похлопал по попке висящую на нём дочь. – Ну, хвати, хватит… ты ж не пушинка, – он осторожно опустил явно потяжелевшую здесь от свежих молока, сметаны и клубники "вволю" девочку на землю.

Подружки, местные и такие же дачницы, с затаённой завистью наблюдали эту сцену. Далеко не каждая из них могла похвастаться таким отцом, молодцеватым, крепким, к тому же, что было известно из подслушанных разговоров старших, зарабатывающего хорошие деньги. О достатке новых дачников говорило то, что они купили по местным меркам довольно дорогой дом и иномарка главы семейства, на которой он изредка, в основном осенью приезжал, чтобы вывезти картошку и прочие плоды, выращенные на участке при том доме. Девчонки не мальчишки, насколько раньше они созревают, настолько же раньше начинают интересоваться материальными нюансами жизни.

– Мама дома? – спросил дочь Сурин.

– Дома, – светя улыбающейся мордашкой, ответила та.

– А Антон гуляет?

– Не… тоже дома. Мама его не пустила, за то, что вчера пришёл поздно. Она его жуков заставила с картошки собирать… Ну, я пошла, пап?

– Беги, – вновь легонько наподдал счастливо взвизгнувшую дочь Сурин.

Он прошёл в переулок, мимо огороженного старым штакетником своего участка, чтобы выйти к дому. Пригляделся к забору, остановился – сразу три штакетина рядом истлели от старости и провалились во внутрь.

– Эээх, забор пора менять. Чёрт, совсем нет времени, – Сурин стал пытаться вновь приладить выпавшие штакетины.

Пришлось их оторвать совсем, залезть через образовавшийся проём на участок, и уже оттуда нарвав травы привязать к продольным жердям. Прибивать эти гнилушки не имело смысла, всё равно, что пришивать гнилую материю. К дому Сурин пошёл уже с тыла, со стороны участка. Участок был в восемнадцать соток, и весь обработать, пока никак не получалось. За кратковременные наезды в посевную, в апреле-мае они успевали вскопать не более половины. А эта, задняя часть, куда он только что залез… здесь почти в человеческий рост вымахала трава. Сурин через эти заросли пошёл к дому, к срубу бани, и будке с крашеной чёрной бочкой на крыше – летнему душу. Оттуда слышались неразборчивые, но весьма звучные, возбуждённые голоса жены и сына – они ругались, вернее Лена ругала сына. Сурин подошёл поближе, но не вышел из травяного укрытия, даже пригнулся, чтобы его совсем не было видно – он хотел вот так, из-под тишка подглядеть, что за конфликт разгорелся у него в семье.

Они стояли друг против друга, четырнадцатилетний подросток уже вытянувшийся на метр семьдесят пять, худой, но не дохлый, мосластый, в отца, на нём широкие трусы-бермуды и майка, на голове бейсболка… Опустив голову, он выслушивал материнские нотации, изредка огрызаясь и смеряя её взглядом с ног до головы… Лена стояла спиной к корыту, в котором угадывалось бельё и мыльная вода. Она, видимо, стирала и чем-то возмутивший сын сейчас от этого занятия её оторвал. В жаркие дни Лена обычно ходила по дому и огороду в сплошном купальнике… У неё было два купальника, один раздельный, второй "рабочий", вот этот. Оба куплены уже довольно давно. Когда в первый их "дачный" год Сурин увидел на жене эти купальники, он выразил недовольство:

– Я что мало зарабатываю? Купи себе новый, современный, тем более эти тебе уже малы.

– А ты видел эти современные? Видел, какие там трусы… вся задница наружу. Во мода, раньше бабы грудь, плечи оголяли, а теперь задницы.

Лена выражала вполне понятное возмущение, ведь у неё были именно красивые плечи и грудь. Впрочем, Сурин считал, что и со всем, что ниже у жены всё в порядке, но Лена думала, что в заду она чрезмерно тяжела, а раз так…

– Ну, как я тут в таком выйду, тут же соседи всё больше старики и старухи, что скажут. Нет уж лучше я в старом, чем с голой задницей…

Сейчас Лена одела как раз в свой "рабочий" голубой с тёмными крапинками купальник. Она за что-то ругала сына, а тот… Сурин видел из своего укрытия то, что похоже не замечала Лена. Сын, когда поднимал глаза, задерживал взгляд на пышных бёдрах матери, на её груди, которая чуть не вываливалась из выреза купальника, на округлом животе, с явственно проступающим пупком через тонкую материю…

– Никуда не пойдёшь, я тебе что говорила… пока всех колорадцев не соберёшь, из дома ни шагу! – Лена поправила белую шелковую косынку.

Антон вновь посмотрел теперь уже на поднятые к голове покрасневшие от загара полные руки матери, особенно визуално-нежные от локтей до плеч.

– Ну, мам… Я после обеда доделаю, я ребятам обещал, у нас игра, – канючил сын, явно имея цель отпроситься на волейбольную площадку. В волейболе он был мастак, ибо уже второй год занимался в секции и обладал очень сильной подачей. Он рос от природы резким, взрывным.

– После обеда тут уже вся ботва будет сожрана. Не понимаешь что ли? Вон их сколько и новые кладки делают. Если их сейчас не передавить, без картошки останемся…

Конечно, семья Суриных и без этой картошки с голоду не померла бы, но уж больно жалко трудов по вспашке делянки, посадке и окучиванию, да к тому же Лена, по всему, за что-то сильно разозлилась на любимого сына, и вот таким образом решила его наказать, не пустить гулять. Сурин, не выходя из своего укрытия, смотрел, чем же кончится эта перебранка, сумеет Лена настоять на своём, или нет. Он уже не раз выговаривал жене за то, что много позволяет сыну, а тот этим пользуется, начинает относиться к ней не как к матери, а как к подружке. Но помощи Лена у него ещё ни разу не попросила, напротив, утверждала, что с собственным сыном всегда сумеет справиться, если потребуется, то и налупит… Видимо именно это сейчас и собиралась сделать Лена. Она схватила сына за руку и попыталась потащить к делянке. Но Антон упёрся ногами и не сдвинулся с места. Отчаявшись, Лена несколько раз ударила его по спине, но, похоже, ей стало больнее чем ему, во всяком случае, она сморщилась, и потрясла ладонью, которой била.

– Если сейчас же не пойдёшь работать, я возьму отцовский ремень и напорю тебе задницу!

– Ну, мам… ну мне обязательно надо, я же обещал…

– Лена, красная лицом от гнева, и прочими обнажёнными частями своего тела от загара, сотрясая оными, поспешила в дом… оттуда уже появилась с широким армейским ремнём от портупеи Сурина.

"Хоть бы платье одела, или брюки какие", – недовольно подумал Сурин, следя за развитием событий. Но Лена не обращала внимания на свой явно не "бойцовский" наряд, собираясь лупить сына, будто он совсем маленький шкода, а не парень хоть и значительно легче её, но в то же время выше ростом и шире в плечах.

Антон не стал ждать, когда его начнут бить. Едва мать замахнулась, он отскочил в сторону, она за ним, он опять отскочил и, наконец, побежал… побежал весело смеясь. Что-то в подсмотренной сцене Сурина насторожило. Создавалось впечатление, что сын играет с матерью в какую-то игру, и, что самое удивительное, та эту игру приняла. Побегав вокруг гостевого дома и, так и не догнав сына, она уже и злилась как-то через смех:

– Стой паршивец!… Я тебе что сказала!?… Стой… поймаю хуже будет!

Потом Антон явно поддался, дал себя догнать, но мать только раз успела ожечь его ремнём по руке. В следующее мгновение он уже поймал конец ремня, и началось "перетягивание каната", причём шестидесятикилограмовый сын явно перетягивал восьмидесятикилограмовую мать.

– Пусти… отдай… я тебе что сказала!? – изо всех сил, двумя руками пыталась вырвать ремень Лена, который сын удерживал одной.

Но когда Антон выпустил ремень, Лена едва не упала… На этот раз она разозлилась по настоящему, и сын, наконец, тоже по настоящему испугался и хотел спрятаться в будку летнего душа, закрыв за собой дверь, но не закрыл… Мать успела поставить на порог свою ногу, и Антон не решился её прищемить… Беглецу некуда было деться…

Что происходило там, Сурин уже не видел, так как находился от будки сзади и сбоку. Но то, что места для двоих там мало, осознавал. Сначала слышались шлепки – Лена лупила сына, потом… Потом послышалась какая-то возня, от которой сотрясались дощатые стенки будки, потом как будто всё стихло… Сурин ничего не понимал… Наконец, послышался голос Лены:

– Пусти… пусти сейчас же… мне же больно!

Потом опять шлепки, но уже не ремнём, а как будто рукой… и из кабинки вылетел красный как рак Антон с ремнём в руке. Он добежал до бани и бросил ремень за поленницу дров и тут же побежал к картофельной делянке и начал энергично обирать с ботвы жуков. Лена вышла из будки где-то полминуты спустя, поправляя сбившуюся косынку и купальник, на щеках пылал яркий румянец. Она подошла к смиренно работавшему сыну и с минуту, что-то строго ему выговаривала. Антон разогнулся и с виноватым видом пошёл к поленнице, достал ремень и принёс, подал матери. Та неловко, по-бабьи замахнулась… но не ударила, а погрозила, и снова что-то стала говорить… Антон опять приступил к работе, а Лена продолжала стоять рядом и читать нотации. Убедившись в уже полной покорности сына, она вернулась к своему корыту…

3

Исмаил окончательно разочаровался в лидерах чеченского освободительного движения, когда началась вторая война с русскими. После Хасавьюрта, когда федералы с позором ушли из Чечни и, казалось, свершились чаяния многих поколений чеченцев… Исмаил тоже пребывал в эйфории. У него даже не возникало естественной для чеченца мысли о мести за семью, хоть он и знал фамилию и звание командира солдат, которые "зачищали" его село в девяносто шестом. Гостивший тогда в их доме младший брат жены Султан зачем-то стал стрелять по солдатам с чердака. Братья жены вообще были крайне несдержанны, в общем, настоящие чеченцы. Солдаты, конечно, ответили на огонь "всеми имеющимися средствами" и из-за этого сумасшедшего мальчишки погибли все, жена, отец и мать Исмаила. Спасибо Аллаху, что у них с женой ещё не было детей.

В момент той трагедии Исмаил с полной боевой выкладкой совершал марш с гор на равнину, где накапливались отряды боевиков, чтобы штурмовать Грозный. Кто виноват в случившимся? Как человек разумный, инженер, выпускник нефтяного института, Исмаил понимал, прежде всего, спровоцировавший солдат Султан, как чеченец он должен был обвинять русских собак. Узнать имена конкретных убийц оказалось невозможно, но их командира… Его имя узнали родственники жены. Они тоже хотели его выследить и отомстить ещё в ходе войны. Тогда это было возможно – нищие русские офицеры и прапорщики не только продавали оружие своим врагам, находились и такие кто продавали и своих подчинённых… командиров, товарищей. Нищета очень часто бывает движущей силой подлости. Но тут случился Хасавьюрт и война кончилась. Искать того майора, ехать в Россию? Исмаил не поехал, и не потому, что простил, просто он посчитал, что инженер-нефтяник куда нужнее в новой, независимой Ичкерии. Ведь столько работы, надо восстанавливать промыслы, нефтеперегонные заводы, нужно добывать нефть, получать из неё бензин, керосин, мазут… продавать всё это, чтобы иметь средства для восстановления разрушенной родины, чтобы превратить Чечню во второй Кувейт, Эмираты…

Увы, его ожидания не оправдались. Все три года независимости никто ничего не строил, не восстанавливал, кроме частных особняков вновь образовавшейся чеченской знати. А нефть добывалась и перегонялась на кустарных заводах не ради общенационального благоденствия, а той же вновь народившейся знатью, полевыми командирами и доходы шли им в карман. По всей Чечне ездили на джипах и грузовиках вооружённые банды, издевались над не успевшими убежать русскими, не щадили и "худородных" чеченцев, иногда сталкивались в кровавых схватках между собой. Но работать… работать мало кто работал.

Одним из таких немногих был Исмаил. Он поработал у одного, второго "атамана"… конструировал и собирал миниперегонные нефтезаводики. Но он происходил из малочисленного, бедного, "худородного" тейпа, потому к нему и относились почти как к рабу, платили гроши. Когда Басаев затеял свой рейд в Дагестан, Исмаил окончательно осознал то, о чём подозревал уже давно. Что во главе святого дела стоят в лучшем случае авантюристы, а в худшем обыкновенные бандиты. Он сразу понял, что грядет новая война. Эти безответственные уроды, оказавшись на вершине власти, совершенно не дорожили миром, столь необходимым Чечне, нужным чтобы встать на ноги, укрепиться, заявить о себе в мировом сообществе, заявить не зверствами и отрезанными головами. Исмаил считал себя цивилизованным человеком и потому был готов отказаться от мщения за семью. Ведь жизнь его близких, как и десятков тысяч других погибших чеченцев, это плата, жертва Аллаху за независимость. Но почему… неужто этих жертв мало? О Аллах, почему ты, даровав чеченцам победу, не даровал ни одного достойного, мудрого правителя? Разве такие лидеры нужны народу, который два века борется за независимость?

Не захотел Исмаил вновь идти под командование этих, или недалёких, или звероподобных людей, так бездарно растранжиривших плоды великой победы девяносто шестого года, тот великий шанс, растоптавших великую мечту, за которую отдали жизни столько чеченцев и в этом и в прошлом веке, а теперь ещё отдадут и в веке грядущем. Он успел выехать до вступления федералов, сначала в Кабарду, где сел на поезд Нальчик-Москва…

В Москве ему не к кому было обратиться кроме Вахи, второго брата погибшей жены. Он не хотел с ним связываться, но ничего другого не оставалось. Ваха тоже был в Москве не "тузом", а шестёркой, работал у богатых московских чеченцев, занимавшихся перегоном и торговлей иномарками. Туда же устроился и Исмаил рядовым шофёром, перегонять машины из Германии в салон-магазин, который держали те самые чеченцы. Именно во время одного из этих перегонов Исмаилу удалось отличиться. И в школе, и в институте он хорошо успевал по немецкому языку. Среди же родственников хозяина фирмы, составлявших руководство, преобладали либо люди без образования, либо с "купленными" дипломами. Это обстоятельство и способствовало тому, что Исмаила в конце концов повысили из рядовых шоферов в менеджеры. У него появилась возможность снять квартиру, нормально одеться… Во сне он иногда видел родителей. Но со временем их лица отдалились, изгладились. А вот жену он помнил до ярчайших подробностей. Почему жену? Наверное, всё-таки он не такой чеченец как большинство. Впрочем, ему об этом постоянно напоминали с самого детства. Не джигит… тебе бы женщиной родиться. Зато умный, – обычно отвечал отец, когда его чрезмерно доставали за слишком уж тихого сына, за то, что не играет в дикие игры с ребятами, за то, что любит читать книжки, сидеть за уроками…

Ваха, старший брат жены, напротив, стопроцентный "джигит". В узком кругу он часто хвастал, как славно повоевал в первую войну, сколько русских отправил к их Богу. Почему не пошёл воевать в девяносто девятом? От таких вопросов он под различными предлогами уходил. Впрочем, догадаться было нетрудно, хоть и злобен Ваха, но не дурак, и перегонять машины ему нравилось куда больше, чем рисковать жизнью в горах. Может, потому он и проявил такую энергию в поисках виновного в смерти сестры и брата, чтобы иметь веское оправдание пребыванию в Москве. В Москве Ваха попутно скорешился с чеченскими уголовниками, стерегущими бизнес своих земляков и заодно стригущими дань с ряда московских фирм и банков. Ваха тоже участвовал в их "акциях". Одновременно с помощью московских чеченцев он продолжал поиски, и вот…

Ваха заглянул в офис к Исмаилу и с важным видом предупредил, что вечером зайдёт к нему на квартиру… Вечером Исмаил встретил родственника внешне приветливо, они сели за стол, выпили, и тут Ваха заговорил резко, вызывающе:

– Ты собираешься за семью мстить, или нет!?

– Как мстить… откуда мне знать, где тот майор? Он сейчас поди воюет. Может, и в живых нет его!? – растерянно отвечал Исмаил, предчувствуя, что Ваха не просто так зашёл к нему.

– А ты и рад… надеешься, что другие убьют!? Ты хоть пробовал его искать? Какой ты чеченец, если зло оставляешь безнаказанным, – уже слегка захмелевший Ваха с ненавистью сверлил взглядом Исмаила. – А я вот не успокоюсь, пока ему глотку не перережу. Ты зря надеешься, что он подох. Жив он… здесь в Москве. Я ж не ты… Но и ты не отвертишься, вместе мстить будем.

– Как в Москве… где? – услышав новость, Исмаил сразу как будто съёжился.

– Мы выяснили, где он работает, где живёт. По выходным он из Москвы уезжает за город, там фазенда у него. Сука, разбогател тут. Мстить будем как положено, во имя Аллаха и лучше не в Москве. Твоя задача проследить за ним, когда он на эту свою дачу поедет, выяснить, где она у него, сколько человек в семье… Понял?

Исмаилу показали бывшего майора Сурина – он на своей "Тойоте" возвращался с работы. Исмаил должен был выждать момент, когда тот отправится на дачу. Хозяин, с пониманием отнёсся к просьбе своего менеджера об отпуске – он тоже считал кровную месть высшим из всех человеческих законов. Зная, когда по утрам Сурин выходит из своего подъезда, Исмаил следил за ним из одолженных для такого дела неприметных "Жигулей". Первый раз он проморгал его отъезд за город, так как не сомневался, что тот поедет на машине, и он "сядет" ему на хвост. Но Сурин поехал сначала на работу, а оттуда, почему-то оставив машину, пошёл прямо в метро, и пока Исмаил выскакивал из-за руля и бежал следом, "объекта наблюдения" на перроне уже не оказалось… По тому, что Сурин отсутствовал два дня, причем выходных, Исмаил осознал свою промашку и в следующий раз преследовал его уже пешком, правда, это случилось почему-то в пятницу.

Исмаил очень опасался, что майор заметит слежку, и был крайне осторожен, не садился с ним в один вагон ни в метро, ни в электричке. К счастью майор смотрелся явно чем-то озабоченным и не особенно часто оглядывался. Привычка выслеживать дичь в горах помогла – Исмаил остался незамеченным. Когда приехали в посёлок, опасность, что на него станут обращать внимание, как на "лицо кавказской национальности", резко возросла. Выяснить в какой дом пойдёт Сурин, тоже оказалось сложно, ибо тот сначала минут пять таскал повисшую на его шее девчонку, видимо свою дочку, потом чинил забор и пошёл к дому с тыла. Как только Исмаил убедился, какой именно его дом, он развернулся и поспешил на станцию, чтобы вернуться в Москву – в электричке он чувствовал себя спокойнее, ибо там постоянно ездили кавказцы-торговцы

4

Сурин в состоянии "смятения мыслей" просидел в своём травяном укрытии ещё некоторое время и только тогда, будто только пришёл, предстал перед женой и сыном. Радость Лены, вызванная его нежданным появлением, тут же сменилась разочарованием, когда она узнала, что он уже завтра должен уехать для заступления на дежурство с субботы на воскресенье. В то же время жена вела себя так, будто ничего особенного за десять минут до того не произошло, впрочем, так же как и сын, который лишь поздоровался, продолжая работать на "плантации". На вопрос: как дела, что нового? Лена лишь отмахнулась:

– Да что тут может быть нового… ничего, мы вот работаем, а Ирка гуляет. Небось, видел её?

Так и эдак Сурин пытался "подвигнуть" жену к объяснению, но та, похоже, была совершенно искренна, вела себя, как ни в чём не бывало. Она сначала накормила мужа с дороги, потом пошла заканчивать стирку. Спросить в лоб: что за странные игры затеяла она с сыном, и что там случилось… в душевой? На это он почему-то так и не решился, хотя только об этом и думал.

Поев, Сурин пошёл пилить и колоть дрова, ибо получалось так, что еженедельный субботне-банный день переносился на сегодня, пятницу. Сын терпеливо и безропотно собирал жуков, а Лена постирав, вывесила бельё. Ближе к обеду Сурин всё же задал "наводящий" вопрос:

– А Антошка, что сегодня смирный такой, пашет, спины не разгибая, даже не возмущается?

– Возмущался, ещё как, с ребятами в волейбол, видите ли он договорился. Моду взял каждый день там пропадает. Ремнём по заднице получил и перестал возмущаться, – совершенно спокойно ответила Лена.

"Ничего себе, это называется получил, только не понятно кто кого там… по заднице", – размышлял про себя Сурин, не в состоянии понять почему жена скрывает от него случившееся и ещё больше удивляясь её не показному спокойствию. "Может она боится признаться, что уже не справляется с сыном? Но нет, непохоже. Неужто считает, что он ничего не должен знать? Странно…"

На обед вся семья собралась в саду за столом, установленном под раскидистой старой яблоней. Дети старались как можно скорей проглотить пищу: Иринка спешила к подружкам, с которыми они договорились идти купаться на пруд, а Антон надеялся, что его, наконец, отпустят на волейбольную площадку. Лене эта спешка не нравилась. Она уже облачённая в халат и фартук недовольно выговаривала дочери:

– Какое купание… не видишь, дождь собирается.

– Какой дождь, с самого утра такая погода, – плаксиво возражала Иринка, давясь салатом из редиски и лука.

– Знаю я эти ваши купания. Перед мальчишками будете выделываться. Рано ещё в купальниках дефилировать.

– Ты что, мам, мы ж просто… жарко ведь, – густо покраснела дочь.

– А ты, что колорадцев уже всех собрал? – мать перекинулась на сына.

– Нее… не успел… Их же там на каждом кусту, и чуть не под каждым листом кладки. Вон у меня все руки от них жёлтые, не отмыть, – виновато запричитал Антон.

– А кто заканчивать будет… Пушкин, что ли?!

– Да ладно Лен. Я баню затоплю, и пока топится, по рядам пройдусь. Там же немного осталось? – пришёл на помощь сыну Сурин.

– Да пап… немного, четыре ряда всего. Я покажу, где закончил, – затараторил Антон, благодарно заглядывая отцу в глаза.

После обеда дети как можно быстрее покинули дом, опасаясь ухудшения настроения матери. Они не были лентяями, они были детьми, а почти все дети до поры не любят домашней работы, даже те, из которых потом вырастают настоящие "пахари". Сурин надеялся, что жена станет откровеннее, когда детей дома не будет. Но Лена как будто напрочь забыла о произошедшем утром. Она по-прежнему вела себя естественно, помыла посуду, промела дом, и вновь в купальнике вышла к мужу на картофельную делянку.

Сурин собирал колорадцев в банку, чтобы затем сжечь их на железном поддоне. Лена стояла рядом, и попеременно поворачиваясь к солнцу то одним, то другим боком, рассказывала о скандале, который случился позавчера вечером у соседей напротив:

– Представляешь, уже часов десять вечера, мы все у телевизора, окно открыто… Тут вдруг кто-то соседке по окну как загрохочет. Сильно так, как стекло не разбил, удивляюсь. Я к окну, гляжу мужик. Ну, я тебе, помнишь, рассказывала бывший муж этой Фаины. В окно ей стучит и орёт, материт её, что, говорит, сука, с черножёпым связалась, сейчас я всех вас тут подпалю… Ну, ты что не помнишь, я же рассказывала, что у неё сейчас азербайджанец в примаках живёт. Ну, он орал, орал, а к нему так никто и не вышел, только окно открыли, он и угомонился. Думаю, ему этот "чёрный" на выпивку отстегнул…

"Добив" жуков, Сурин натаскал воды и затопил баню. Лена то уходила в дом, то подходила к нему. Но он так и не дождался объяснений, а сам спросить не отважился. Около семи часов пришла с пруда Иринка. Мать сразу погнала её в душ ополаскиваться:

– Давай, давай, в этом пруду кто только не купается, и собаки и всякая пьянь, бомжи. Сейчас же всё с себя смой, в баню я тебя такую не пущу.

Дочь с недовольной миной поплелась в душ, но там проплескалась под струями нагревшейся за день воды до тех пор, пока мать не выгнала её и оттуда. Запыхавшийся и довольный Антон прибежал, когда баня была уже готова. Первыми по ещё не большому жару мыться пошли мать и дочь. Иринку заставить париться можно было только втащив в парную за волосы. Потому Лена, намылив и окатив водой только начинавшее круглиться и бугриться на груди, бёдрах и животе тело дочери, отправила её, закутав в махровый халат, в дом.

– Всё, иди. Скажи отцу, чтобы шёл, – напутствовала её Лена, и уловив лукавый взгляд дочери на себя раздетую, тут же взорвалась, – Я тебе сейчас зенками постреляю, я тебе приколюсь, сопля зелёная, а ну марш отсюда, то же мне, нимфетка с мыльной фабрики!

– Ну ты чё ма… я ж ничего, – сразу стушевалась дочь, красным круглым лицом в капюшоне халата похожая на матрёшку, и уворачиваясь от пухлой руки матери, вознамерившейся отвесить ей оплеуху, скрылась за дверью предбанника.

Тем не менее, дома Иринка с той же двусмысленной улыбочкой сообщила уже отцу:

– Пап, тебя мама в баню зовёт.

Отец в отличие от матери не разозлился.

– Да дочь… сейчас иду, – с этими словами он взял заранее приготовленный свежий берёзовый веник, ибо любил попариться.

Баня, уже не новый, но ещё крепкий бревенчатый сруб, состояла из трёх небольших отделений: предбанника-раздевалки, моечного отделения и парной. Пока мылись мать и дочь парная была не задействована. Когда же пришёл Сурин… Он сразу подбрасывал дров и забирался в парную на полок, под самый потолок, "отмокать". Лена на полок не лазила, она оставалась внизу. Когда же Сурин "отмокнув" плескал холодную воду на каменку, поддавал пару… Лена с визгом садилась на корточки, а если и там, в самом низу для неё оказывалось не в терпёж, пулей выскакивала из парной. Сурин с удовольствием наблюдал эти "сцены". Вот и сейчас он набрал ковш воды. Предупредил:

– Лен, поддаю!

– Подожди… сейчас… – жена поддерживая грудь, словно опасаясь что она чрезмерно болтается, хотя с той же целью можно было придерживать и множество прочих выпуклостей её добротного тела, молочно-белого, там где прилегал купальник, и различных оттенков тёмно-розового, в прочих местах… Она соскочила с лавки на которой сидела и поджав колени с некоторым подобием испуга, зажмурившись ждала упругой волны жара. Сурин плеснул и тут же крякнул. Пар, сопровождаемый шипением каменки, заполнял небольшое пространство парной.

– Ииии! – визжит Лена и опускается прямо на свои круглые колени, и наклоняет голову с распущенными волосами к полу.

– Ну, ты прямо как поклоны бить собралась, – смеялся сверху Сурин, начиная хлестать себя веником, в то время как жена прямо на глазах покрывалась каплями пота.

– Молодец, сегодня выдержала, лезь сюда, попарю.

– Нее… я и здесь чуть жива, – едва не из последних сил отвечала Лена.

Сурин весь красный, в тугих жгутах длинных "легкоатлетических" мышц сошёл по ступенькам с полка и, окунув веник в таз с холодной водой, стал легонько охаживать жену по относительно узкой спине в мягких складках, по широкому заду… Лена повизгивала снизу и просила почаще макать веник в воду. Наконец, её терпению наступил предел, она чуть приподнялась и, не рискуя распрямиться полностью, задев мужа мягкими ягодицами протиснулась мимо него, выскользнула в моечное отделение… У Сурина было достаточно времени, чтобы не привлекая внимания жены осмотреть её тело. Но, ни каких следов "утреннего инцидента", ни каких даже подобий синяков на ней не просматривалось, кроме одного на правом бедре. Но его "поставил" он лично, во время прошлой бани, когда она вот так же убегала из парной, а он глубоко ухватив её, удержал и продолжал парить, пока она со смехом не выскользнула..

Настоящая парилка началась уже после того, как Лена обмотав голову полотенцем и облачившись в банный халат уходила и приходил Антон. Здесь отец сразу загонял сына на самый верх поддавал пару и хлестал безо всякой пощады. Спросить у Антона, что там у них с матерью была за "борьба в душе", Сурин тоже не решился.

5

Исмаил вернулся в Москву уже под вечер. То, что ему удалось выследить майора, узнать где находится его семья, не принесло ему ни радости, ни удовлетворения. Месть виновнику гибели его семьи, это он ещё мог оправдать, но то, что при этом может пострадать его семья, та девочка, что радостно кинулась отцу на шею… Хотя для большинства чеченцев, воспитанных в духе обязательной кровной мести, это дело само-собой разумеющееся. Если погибла твоя семья, весь род кровника должен быть истреблён, тем более иноверца. Приехав домой, Исмаил долго не звонил Вахе… пока тот не позвонил сам.

– Ну, что ты выследил его?

– Да, – иначе ответить Исмаил не мог, он устал от постоянных попрёков брата жены, называвшим его позором рода и всего вайнахского народа.

Ваха сначала искренне обрадовался, когда Исмаил поведал ему что узнал. Потом по привычке вновь принялся упрекать:

– Почему ты сразу уехал? Растяпа, козёл. Надо было выяснить всё, сколько у него детей, кто соседи, прикинуть как их лучше взять, как устроить засаду.

– Не мог я задерживаться, там же небольшой посёлок, незнакомые люди сразу в глаза бросаются. Потом, мне кажется, ничего у нас там не выйдет. Во-первых соседи, во вторых станция недалеко, а там милиция, – попробовал отговорить родственника Исмаил.

– Я так и думал что ты обсерешься, лишь бы не мстить. Что ты за человек, откуда такой среди нас? Ведь всё тебе сделали, на убийцу, твоего кровника вывели. Ладно баран, я не ты, я смерть сестры и брата не прощу. Давай объясняй, как до его дачи доехать. Но не думай, что увильнёшь… помогать будешь. А пока я сам туда съезжу, доделаю то, что ты не сделал.

Исмаил молчал, не пытаясь оправдываться… Но одно он осознал, требовать от него убийства вряд ли будут, раз Ваха фактически берёт это на себя. Исмаилу стало чуть легче дышать.

Двухнедельный отпуск Исмаила кончился. Но на работе буквально всё валилось у него из рук. Он не мог работать с документами, невнимательно составил письмо-заявку деловому партнёру, чем навлёк нешуточный гнев хозяина. Такого с Исмаилом с того времени, когда он от баранки перебрался в офис ещё не случалось. Он униженно вымаливал прощение, говорил, что ему нездоровится. Хвала Аллаху, что хозяин, покричав, поверил в его болезнь и отпустил домой. Но и там Исмаил не долго наслаждался относительным покоем, ибо вечером заявился Ваха. По его нагло-довольному лицу было видно, что он съездил в посёлок, и съездил не зря.

– Что, сидишь… учись пока я жив. Я всё разузнал и устроил. Там, напротив его дома азер поселился. Он к местной русской прошмандовке приклеился, живёт с ней… Ты и сам бы мог это узнать, а то сразу убежал, как трусливый баран, теперь понятно, почему ты в Чечне не остался, а сюда прибежал.

Исмаил, конечно, должен был поставить его на место, напомнить что родственник тоже почему-то не отстаивает с автоматом в руках независимость Ичкерии, предпочитая сидеть здесь, в Москве, чем сражаться с вооружённой "градами", танками и самолётами русской армией. Но он как всегда молча выслушивал оскорбления.

– В общем так… я с тем азером побазарил. Он сначала в отказ, ничего для вас делать не буду. Но я его за химо взял и напомнил, что чеченцы сейчас за всю кавказскую нацию кровь проливают, пока они тут на базарах деньги делают, да русских поблядушек дерут. Гляжу замандражил, ну а я ему ещё пистоль свой показал… Совсем зассал азер, согласился на чердак нас пустить и еду приносить, а бабе своей скажет, что мы его земляки.

– Чердак… Зачем нам чердак?! – не понял Исмаил.

– Зачем ты так долго учился, если простых вещей понять не можешь? С чердака мы с тобой по очереди будем следить за домом этого майора, чтобы поймать момент и разом быстро, без шума покончить с ним и всем его выводком. Может просто всех на месте перережем, как баранов, а может и на Кавказ вывезем, а там уже не спеша с удовольствием утолим жажду мести. Сначала бабу и девчонку, на его глазах во все дырки… его убивать будем медленно, а бабу и детей потом в горы, в аул куда-нибудь продадим, ещё и деньги получим. Вот так. Мстить надо уметь.

– Но я не знаю… как мы с хозяином, он и так уже сколько нас отпускал. Он сегодня кричал на меня, там работы накопилось, – слабо пытался воспротивиться этому плану Исмаил.

– Отпустит. Я ему объясню, что к чему. И денег даст. Он мне должен…

Отдежурив, Сурин позвонил Лене на мобильник. Та сообщила, что у них всё в порядке, напомнила не забывать поливать цветы в квартире, продиктовала, что ему купить и привезти в следующие выходные… В общем, переговорили как обычно, но Сурин в скорострельном щебетании жены пытался уловить хоть какой-нибудь подтекст, хоть какое-то подобие ответа: что же всё-таки происходит в отношениях между женой и взрослеющим сыном?

В понедельник, в конце рабочего дня Сурин зашёл в кабинет к Фирсову, юрисконсульту фирмы, по совместительству выполнявшего и обязанности психолога. Фирсов, бывший армейский юрист, после выхода в отставку окончил какие-то соответствующие курсы и имел диплом психолога-консультанта. При приёме на работу сотрудников он обязательно с ними беседовал. Также и с людьми Сурина, когда тот обновлял кадровый состав охраны, привлекая туда своих бывших сослуживцев, ребят-спецназовцев.

Сурин вошёл и, оглянувшись на дверь, поставил на стол бутылку коньяка.

– Александрыч, разговор есть.

– Судя по прелюдии, нешуточный, – улыбнулся Фирсов, кивая на бутылку, и полез в сейф за стаканами.

После вступительных фраз Сурин несколько смутившись "взял быка за рога":

– Слушай Александрыч, ты учение Фрейда знаешь?

– Чтооо… Фрейда? Да как тебе сказать, читал. Он ведь много чего понаписал. А тебя что конкретно интересует? – Фирсов немало удивился вопросу, но когда выпили по второй, удивление как-то улетучилось, беседа потекла легко, непринуждённо.

– Я слышал, что у него есть что-то вроде исследований о том, как мальчишки-подростки испытывают влечение к своим матерям?– спросил Сурин.

– Юрист-психолог не сразу уразумел, что от него хочет начальник охраны. Он с минуту безмолвно смотрел на бутылку, соображая, шаря по дальним углам своей памяти.

– Фрейд сформулировал психологическую концепцию, согласно которой психика человека состоит из трёх концептов: "оно", "я", "сверх я". "Оно" – это бессознательная часть психики, инстинктивное влечение, в том числе и сексуальное. "Я" – это сознание, находящееся в постоянном конфликте с "оно", подавляющее сексуальное влечение…

– Александрыч, подожди. Ты мне всё эту теорию не излагай, ты мне конкретно про подростковую психику, – нетерпеливо перебил Сурин.

– Я тебе это объясняю, чтобы потом понятнее было. Давай ещё по рюмашке… Становление психики у ребёнка происходит через преодоление эдипова комплекса. В греческом мифе о царе Эдипе, убившим своего отца и женившегося на матери, объясняется тяготеющий над каждым мужчиной сексуальный комплекс. Мальчик испытывает влечение к матери, воспринимая отца как соперника.

– Погоди. Чушь ты несёшь. Какое влечение? Я, например, никогда не испытывал никакого влечения к своей матери, – вновь перебил психолога Сурин. – Это же отклонение, патология.

– Это не я несу чушь, это Фрейд, его утверждение. Понимаешь Лёша? А в нашей стране, ввиду специфических социальных и климатических условий, это действительно часто не проходит. А у детей всегда есть влечение к родителям, особенно противоположного пола, отсюда эти народные прозвища папина дочка, маменькин сынок.

– А причём здесь сексуальное влечение? – недоуменно спросил Сурин.

– Тут надо ставить вопрос так. Почему именно у нас это случается реже, чем в странах с тёплым климатом, или с более высоким уровнем жизни? Объясняется всё просто. Вот, ты говоришь, у тебя к матери влечения не было. Ты помнишь её в том возрасте, когда тебе было тринадцать-пятнадцать лет? Как она выглядела, красивая была?

– Ну, не знаю, по молодости может и была, а так на моей памяти, она уже в возрасте была, я поздний ребёнок.

– Сколько ей лет было в твои пятнадцать?

– Так сейчас… да, сорок шесть, она меня в тридцать один родила.

– Понятно. А где она работала?

– Ткачихой, на фабрике.

– Вот и прикинь, могла ли твоя мать в сорок шесть, работая на нелёгкой работе, выглядеть так, чтобы вызвать сексуальное влечение у мальчишки? И у многих из нашего поколения такая ситуация. Я могу сказать то же, что и ты. Понял? – психолог разлил коньяк и отправил свой в рот. – Это до революции у господ такое вполне могло происходить, влечение мальчишек к взрослым бабам, потому что те выглядели соответствующе. Я у кого-то из классиков читал, не помню уж у кого, молодой парень в собственную тётку, на двадцать лет себя старше, втрескался и пока с ней не переспал не успокоился. Но та тётка, конечно, не ткачихой работала и не коров доила, она барыней была, на всём готовом жила, да прислугу гоняла.

Сурин глубоко задумался.

– Погоди… Лёша… А чего это ты вдруг всем этим заинтересовался? У тебя случайно в семье ничего такого? – Фирсов смотрел с подозрением.

– Не знаю пока… Может мне просто кажется? – коньяк подвиг Сурина на откровенность.

– Ну что ж, Лена твоя… Сколько ей лет?

– Тридцать три.

– Ого, так она много моложе тебя?

– Да, на восемь лет. Я ведь за ней, когда она ещё в десятый класс ходила ухаживать стал. Наша часть шефствовала над их школой. Меня, тогда ещё старлея, откомандировали к ним выступить перед выпускными классами, а они к нам потом приехали с концертом. Она выступала с номером по аэробике. В общем, познакомились, – пояснил Сурин.

– Понятно. А сыну твоему сколько?

– Четырнадцать.

– Сам прикинь, и мать ещё молодая, здоровая, и сын почти созрел. Возможно, что его тянет к ней, подсознательно. А ты что-то конкретно заметил? – вновь попытался вызвать Сурина на откровенность психолог.

– Да нет, вроде ничего особенного… Ну ладно, вот ты говоришь его тянет. Он пацан зелёный, не соображает, но она-то пресекать должна.

– Да брось ты Лёш… Помнишь, когда вы все кинулись жён своих устраивать на фиктивные должности, чтобы стаж им шёл, а они дома сидели. Помнишь, что я тогда говорил? Что баба без дела сидеть не должна. А раз ей делать нечего… Вон у Федотова, полгода так посидела и любовника от безделья завела. Как Анна Каренина, та ведь тоже просто с жиру бесилась, делать ей было нечего, а если бы пахала где-нибудь на фабрике, не до Вронского было бы. Баба ведь, прежде всего инстинкту подчиняется, а не разуму. Но если у тебя что-то серьёзно, говори начистоту, посоветую как быть.

– Да нет… вроде ничего особенного. Просто Лена моя стала сына часто лупить, не всерьёз, а как бы в шутку. А тот на это реагирует как-то с шуточками, улыбками и сам, то за руку её схватит, то за шею обнимет. А он-то лось, выше её вымахал. Вижу ей больно, но она не жалуется, будто так и надо, и мне ничего не говорит, – чуть приоткрыл действительную картину Сурин, допивая коньяк.

6

Всю дорогу до посёлка в электричке Исмаил и Ваха просидели молча. Во-первых, оба не хотели привлекать к себе внимание, во-вторых… Во-вторых им не о чем было говорить друг с другом. Ваха уже столько раз упрекал Исмаила, за "не чеченскую" мягкость характера, скромность, что и сам устал это говорить. День выдался пасмурный, моросил мелкий дождь, на улице почти никого и это позволило родственникам без помех добраться до дома, где жил азербайджанец, о котором говорил Ваха. Им открыла женщина средних лет с лицом алкоголички.

– Ой! Вам кого?… Тофик это к тебе… земляки твои, – видимо азербайджанец успел предупредить свою "подругу".

Тофик, потасканный, небритый, лет тридцати пяти, был явно не в восторге, что вчерашний чеченец вновь пожаловал так скоро, да ещё с собой одного привёз. В его глазах читался страх, сродни страху собаки чуявшей волков. Радушие он изобразил через силу:

– А это вы… проходите. Эй, Фая, у нас там покушать что-нибудь осталось?

Однако еды в доме оказалось немного, отварная картошка, да плохо заваренный чай… Потом Тофик повёл их на чердак. Старая лестница, ходила ходуном.

– Ты что ишак хочешь, чтобы мы тут себе ноги переломали!? – негромко, но зло высказал своё недовольство Ваха.

– Где я вам другую лестницу найду? Здесь же всё гнилое, а мне оно зачем, я же на чердак не лазаю.

Исмаил молча оглядывал чердак, заваленный всяким хламом, где воздух, казалось, состоял на девяносто процентов из пыли. Его неприятно удивило, что этот азербайджанец не только не кстати подвернулся Вахе, но и "зацепил" себе бабу не в отдельном доме, а в, так называемом, совместном, на две семьи. Половина дома принадлежала "подруге" Тофика, а во второй жили уже другие люди. Это "открытие", на что вчера и внимания не обратил, не понравилось и Вахе:

– А что разве у тебя тут соседи есть?

– Да, там алкашь, инвалид хромой с женой и двумя мальчишками живёт, – пренебрежительно махнул рукой Тофик.

– А он как, любопытный? – продолжал допытываться Ваха.

– Откуда я знаю. Я сам тут только с прошлой осени, когда наши на местном рынке места застолбили. Помнишь, я же тебе говорил вчера, я тут за сторожа. Если товар остаётся, чтобы назад в Москву не везти, вот тут в сарае у неё прячем, а зимой в доме. А так бы я никогда в такую дыру не заехал,– с явным сожалением отвечал Тофик и на его щетинистом лице застыло горестное выражение, в котором отобразилось недовольство тем, что земляки не держат его за равного, и тем, что приходится довольствоваться брошенной мужем испитой бабой, и что вот теперь ему в дополнение ко всем несчастьям на голову свалились эти страшные чеченцы.– Ей я сказал, чтобы не болтала. Ну а вы, я думаю, на улице светится не будете, а то если узнают, что вы тут живёте, шум может подняться. Вы ребята лучше здесь тихо сидите. Раз вам надо живите, еду я вам приносить буду, только по улицам не ходите… пожалуйста.

– Ладно… Всё, иди, нам тут осмотреться надо… Подожди, ещё насчёт соседей. Про тех, что рядом ты сказал, а напротив кто? – вроде бы так, между прочим, спросил Ваха.

– Ааа… Там москвичи живут. Богатые, "Тойота" у мужика. Они здесь только летом живут, семья его. Баба во, – Тофик восхищённо обрисовал объём грудей и бёдер соседки, – Я б ради такой здоровья своего не пожалел…

– А сам он, что не живёт здесь, – перебил Ваха.

– Ладно, всё… свободен…

Исмаила Ваха инструктировал долго:

– Твоя задача – следить за домом, вызнать всё что можно. Когда приезжает, когда уезжает, чем его баба и щенки занимаются, когда спать ложатся.

– Как же я это сделаю, если с этого чердака сходить нельзя, и потом, как отсюда в сортир ходить?

– Ты никуда и не выходи… Сортир это сложнее, что-то вроде параши придумать надо. Знаешь как в тюряге? А наблюдать через дырку в крыше будешь. Я тут за тебя грамотея уже подумал. Дырку продолбишь в шифере и вот, на, – Ваха протягивал маленький театральный бинокль. – Тут рядом, ты сверху всё хорошо разглядишь. А я пока в Москву смотаюсь, там всё подготовлю. Скоро ребята с гор должны подъехать, банкиров тут некоторых пугнуть. Я их знаю, договорюсь, заодно и нам помогут.

– Так ты, где это сделать хочешь… здесь, или в Москве? – с тревогой спросил Исмаил.

– Если бы в Москве, я бы тебя здесь не оставлял. Здесь конечно, я ж говорил тебе, сразу со всем выводком. Ты все их повадки должен узнать и как тут ночью, тихо, много ли народу по улицам шляется…

Ваха уехал, а Исмаил остался на чердаке и, скорее против воли, стал делать то, что приказал шурин. Проделать дыру в шифере оказалось непросто. Провозившись часа два, Исмаил просто отодвинул часть шиферного листа и в вечерней хмари увидел дом того, кого согласно закону кровной мести обязан был убить. Дом небольшой, окружённый частично глухим забором, частично штакетником. Глядя в бинокль, Исмаил понял, что там, где забор был сплошным, он выполнял задачу скрыть от посторонних глаз внутренний двор, куда выходила задняя дверь дома. Во внутреннем дворе сразу за домом располагалась ещё одна бревенчатая постройка неизвестного предназначения и довольно большая баня. Исмаил мысленно похвалил своего врага за именно такой забор. Он не мог понять, почему другие русские в сельской местности ставят заборы из штакетника. Зачем нужен забор сквозь который всё видно? Как можно жить на глазах всех кто идёт мимо? То ли дело на Кавказе. Там заборы сплошные, высокие, ворота из железа. С высоты крыши да ещё в бинокль ему было видно абсолютно всё. Уже в сумерках по скрипучей лестнице поднялся Тофик со старым ведром в руках.

– Во, друг твой сказал принести… сюда ходи, а выноси ночью, когда никто не увидит, вон там сортир, туда выливай…

В первый вечер Исмаил увидел в бинокль немного. Когда тучи, наконец, разошлись, дождь кончился, во двор вышла женщина лет тридцати с небольшим, в туго обтянувшем её халате, и вообще, вся тугая, круглая… очень привлекательная. Потом с улицы пришёл худой, но плечистый мальчишка. Женщина, видимо, за что-то его ругала. Потом из дома выбежала девочка, лицом похожая на мать, но относительно худенька, голенастая. Потом солнце вновь скрылось за наплывавшими с Запада на горизонт новыми тучами… С утра следующего дня Исмаил пребывал в плохом настроении, ибо ощущал голод. На завтрак он поел то, что принесла ему эта неприятная баба – опять картошка и банка дешёвой рыбной консервы. Он хоть и сам никогда не был богатым, но, тем не менее, не мог понять, как эти нищие русские могут обходиться без мяса. Ему картошка опротивела уже на второй день. Неприятные ощущения сгладились после того, как он принялся наблюдать за домом напротив. Это оказалось очень увлекательным делом, из-под тишка подглядывать за чужой жизнью. Здесь всё оказалось не так как в чеченских семьях, удивительно и… интересно.

Прежде всего Исмаил понял, что семья действительно довольно состоятельная, видимо, майор после ухода из армии зарабатывать стал очень прилично. Об том свидетельствовал, прежде всего сам дом – он смотрелся куда солиднее и наряднее всех близлежащих, хоть там в основном жили постоянно, а эти москвичи свой купили фактически под дачу. О том же говорили и прочие постройки на участке. Сам участок был обихожен не весь, а, видимо, только та часть, которую можно было возделать без особого напряжения сил. Исмаил ещё и потому с интересом рассматривал этот дом и участок, что сам, в теперь разорённом доме своих родителей любил поковыряться в земле, выращивать всевозможные овощи, ухаживать за плодовыми деревьями, виноградом.

Из состояния этого мирного созерцания, попыток уяснить, что посажено и растёт на грядках, его вывел запах… Это оказался запах жареного мяса и шёл он именно со стороны противоположного дома. Дверь из дома во внутренний, за глухим забором, двор была распахнута и, скорее всего, оттуда распространялся этот аппетитный запах. Вскоре на пороге появилась хозяйка с ложкой в руке и полотенцем на плече. Она что-то пробовала с ложки, и тут Исмаил скорее угадал, чем различил в бинокль кусок мяса. Мясо, видимо, горячее, потому что женщина осторожно откусывала его и жевала…

У чеченцев, как впрочем и почти у всех мусульман за исключением, может быть, изрядно европеизированных татар, не принято чтобы женщины даже дома ходили с голыми руками, ногами, даже частично обнажённой грудью. На хозяйке противоположного дома был всего лишь купальник, хоть и сплошной, но фактически ничего не скрывавший, потому что облегал её настолько … Исмаил всё очень хорошо различал в свой бинокль, всё… каждую складку, каждую выпуклость, особенно в движении… Внешность добротных русских женщин всегда притягивала горцев, ведь они, как правило, обладали тем, что напрочь отсутствовало у горянок – нега, грация в сочетании с объёмными формами. Такое сочетание, наблюдалось, конечно, далеко не у всех русских женщин, ведь многие из них при всех властях тяжело работали и плохо, или однообразно питались. Но та, что видел в бинокль Исмаил, видимо счастливо избежала и первого, и второго, и третьего…

Во двор, осторожно обходя, занявшую почти весь дверной проём, мать, протиснулся тот самый высокий худощавый подросток-сын и прямо с верхней ступеньки крыльца спрыгнул на землю, но при этом угодил на какую-то маленькую ёмкость с дождевой водой, потому что снизу что-то брызнуло и попало на голые ноги женщины. В бинокль было отчётливо видно, как она сначала отпрянула во внутрь, потом появилась вновь с возмущённым лицом крича на сына, а тот, видимо, ударившись одной ногой, запрыгал на другой, потеряв тапочек, одновременно оправдываясь. Потом мальчишка побежал в туалет, расположенный в глубине двора, а мать что-то продолжала выговаривать ему в след. Неспешно сойдя с крыльца, она продолжила воспитательную беседу, когда сын вернулся из туалета и хотел проскочить в дом. Мать не пустила, а погнала его мыть руки к висящему тут же во дворе умывальнику.

И это показалось необычным для Исмаила, то что мать командует почти взрослым сыном, и то что не стесняется ходить при нём в таком виде, и то что этот хоть и худой, но, по всему, весьма сильный парень, слушается и побаивается. Впрочем, тут же выяснилось, что сын не так уж и покорен. Вымыв руки, он вытер их о висящее рядом с умывальником полотенце и тут же стал демонстративно-шаловливо вертеть ладонями перед лицом матери. Та попыталась ударить его полотенцем, но мальчишка увернулся, она вновь, и опять мимо. Началась игра, от созерцания которой Исмаил вдруг получил неведомое ему ранее удовольствие. Впрочем, как и участники той игры. Исмаил это видел по весёлым лицам и матери, и сына. Ей удалось загнать сына в угол между баней и забором. Ударив несколько раз полотенцем по рукам, она схватила его за шею с явным намерением наклонить и отшлёпать как маленького. Но мальчик был уже не маленький, и наклонить его никак не удавалось. Поупиравшись, он вдруг, нырнул вперёд и змеёй проскользнув у матери буквально под мышкой, оказался у неё за спиной… Пока та сообразила, что произошло, сын сам сзади обнял мать за полные плечи и скорее обозначил, чем сделал попытку наклонить уже её… Игру прервала девочка, появившаяся на крыльце, со сна зевавшая и трущая глаза…

7

После трёх пасмурных сырых дней, наконец, установилась ясная солнечная погода. Обрадованная данным обстоятельством, Лена с утра облачилась в купальник. Она решила за лето во что бы то ни стало загореть. Их с мужем иногда удостаивали приглашениями на некое подобие светских раутов устраивавшихся руководством фирмы. Конечно, Сурин не был Бог весть какой шишкой, что такое начальник охраны… но его училищный друг являлся одним из заместителей генерального директора. Вот на тех раутах Лена и увидела, как выглядят жёны боссов мужа. Нет, внешне, без всех их дорогущих платьев, причёсок, макияжа, бриллиантов, она тех баб легко бы затмила, но… Но вот загар, загар дорогих курортов, как от этого выигрывает даже самая заурядная бабёнка. И она решила, чтобы впредь на подобных "мероприятиях" не выглядеть "белой вороной", хоть как-то, но загореть, на все сто процентов использовать возможности подмосковного лета. А в общем, завидовала она совсем чуть-чуть. И в самом деле, грех жаловаться, ведь у них, наконец, появилась именно та относительно обеспеченная, спокойная семейная жизнь, о которой мечтает всякая домовитая женщина, появилась возможность не беспокоиться за кусок хлеба и предаться внутрисемейным радостям.

Веранда, куда на лето выносилась газовая плита, и таким образом превращённая в летнюю кухню… Веранда была разогрета солнцем и газом, на котором готовился завтрак, оставшееся со вчера жареное мясо. Лена пошла в гостиную, растолкала Антона. Иринка, когда отца не было, ночевала с ней в спальне. Сына пришлось будить ещё раз, только после этого он встал и побежал в туалет… и конечно забыл потом помыть руки. Пришлось напомнить. В ответ он начал дерзить, и она хотела его налупить, благо полотенце под рукой…

"Совсем обнаглел", – с улыбкой на лице думала про себя Лена, накладывая куски мяса в тарелку сына, в свою очередь прячущего озорную усмешку, и печальной, явно ещё до конца не проснувшейся дочери. "Щенок, как он посмел?", – вроде бы возмущалась, но в то же временем не без подспудного удовольствия вспоминала Лена, как она десять минут назад пыталась налупить Антона. "Надо же, неужто так растолстела, что уже не успеваю за паршивцем?" – память воспроизвела, как она шутя, не больно бьёт сына полотенцем возле бани, а этот нахал… Лена вновь не могла сдержать улыбки, вспомнив как сказала сыну:"Сейчас я тебе всю задницу испорю", – а он, выскользнул, обнял и сзади, так тихонечко на ухо: "А если я?"

Лена с любовью смотрела на мужавшего сына, вспоминала ощущения от прикосновений к его твёрдому как сталь телу, от борьбы… Сколько сил в, казалось бы, тонких руках этого мальчишки, произведённом ею на свет. Она в последнее время уже не раз имела возможность в этом убедиться.

– Значит так, Антон, колорадцев вроде пока победили, но ты на всякий случай ещё по картошке пробежись, может недобитки вылезли. Соберёшь и свободен, – давала указания Лена.