Кошкина пижама Брэдбери Рэй

Вступление ЖИВ, ЗДОРОВ, ПИШУ

Что можно сказать о моем сокровенном "я", о моем подсознании, о моем творческом демоне, который пишет за меня все эти рассказы?

Постараюсь найти какой-нибудь свежий способ, чтобы проникнуть в этот процесс, который вот уже семьдесят лет заставляет меня жить, двигаться и писать.

Двумя наглядными примерами того, как я работал, начиная с сороковых годов и до сегодняшнего времени, являются мои рассказы «Куколка» и «Собиратель». (Прим.: «Куколка»[1] в этом сборнике отличается от одноименного рассказа, опубликованного в 1946 году в журнала «Эмейзинг сториз» и позднее включенного в сборник "К" значит космос" («S is for Space»). Просто мне так понравилось это название, что я использовал его дважды.)

Когда-то, в сороковые мы с братом долгими летними днями проводили все свое свободное время на пляже. Он был настоящим серфингистом, а я плавал без доски и время от времени слонялся у причала Санта-Моники и перезнакомился со всеми волейбольными игроками и силачами, поднимавшими тяжести. Среди приобретенных друзей было и несколько цветных (в те времена все говорили «цветной»; термины «черный» и «афроамериканец» появились многими годами позже).

Меня заинтересовала идея о том, что цветные в самом деле способны сгореть на солнце; раньше такая мысль никогда не приходила мне в голову. Метафора налицо, я написал рассказ «Куколка», и вот теперь он впервые увидел свет. Я написал этот рассказ и отложил в стол задолго до начала движения за права человека; это продукт своей эпохи, и я надеюсь, он выдержит проверку временем.

«Будем самими собой» — это результат того, что я вырос в доме своей бабушки и отчасти был воспитан чернокожей няней по имени Сьюзен. Это была удивительная женщина, и все свое детство один раз в неделю я с нетерпением ждал ее прихода.

Когда в 1934 году моя семья переехала на запад, я потерял связь с большинством своих друзей в Уокегане, включая и Сьюзен. Она написала мне вдогонку, спрашивая, не может ли она поехать с нами и быть служанкой в нашей семье. Увы, это был разгар Великой депрессии, мой отец потерял работу, а брат поступил в Гражданский корпус охраны природных ресурсов, чтобы не быть обузой для нашей семьи. Мы были бедны, как церковные мыши, и сами едва держались на плаву. Мне пришлось написать Сьюзен, поблагодарить ее за доброту и пожелать ей счастья в будущем. Это навело меня на мысль когда-нибудь приехать в Уокеган, навестить друзей и повидаться с Сьюзен. Этого так и не произошло, но рассказ стал следствием того, как я воображал себе будущее, и того, что я оказался совсем не таким человеком, каким мне хотелось быть. Я получил известия о Сьюзен много лет спустя: она благополучно пережила весь оставшийся период Великой депрессии.

«Собиратель» — это уже совсем другой рассказ. Много лет назад, во время путешествия через Атлантику, мы с моей женой Мэгги встретили одного удивительного собирателя книг и основателя библиотек. Мы провели несколько часов в его обществе, и нас страшно заинтересовали невероятные истории, которые он рассказывал о своей жизни.

В конце нашей встречи мы оба, я и моя жена, были поражены одним неожиданным поворотом, о котором вы прочтете в рассказе.

Двадцать лет я хранил память об этом путешествии и о том джентльмене, но так и не использовал подаренную им метафору.

Но за прошедшие шесть недель со мной произошло нечто странное и удивительное. В начале ноября моя жена заболела, ее увезли в больницу, и она умерла как раз накануне дня Благодарения. Во время ее болезни и после, впервые за семьдесят лет, мой демон смирно сидел внутри меня. Не стало моей музы, моей Мэгги, и демон не знал, что ему делать.

Прошли дни, потом недели, и я начал уже спрашивать себя, буду ли я когда-нибудь снова писать; мне было непривычно проснуться утром и не слышать пьесы, которую мои мысли разыгрывали в моей голове на подмостках моего собственного театра.

Но в одно прекрасное утро, несколько дней назад, я проснулся и увидел того джентльмена, «Собирателя», который в ожидании сидел на краешке моей постели и который сказал: «В конце-то концов, напиши мою историю».

Обрадованный, впервые за полтора месяца я позвал свою дочь Александру и надиктовал ей этот рассказ.

Надеюсь, что, сравнив рассказы «Куколка» и «Собиратель», вы поймете: несмотря на разделяющее их время, моя способности распознать метафору не изменилась.

Разумеется, мои писательские способности, когда я писал «Куколку», были гораздо примитивнее, однако сама идея была сильная и достойная внимания.

Рассказ «Дело вкуса» стал следствием того, что в течение долгого времени в моей жизни мне приходилось сталкиваться с пауками: то в поленнице, когда я жил в Тусоне, или по дороге в Мехико, когда мы увидели такого огромного паука, что даже вышли из машины, чтобы рассмотреть его поближе. Он был крупнее моей ладони, ужасно красивый и мохнатый. Вернувшись в Калифорнию, я перво-наперво столкнулся с тем, что в каждом гараже в Лос-Анджелесе прячутся несколько дюжин пауков «черная вдова», так что надо быть осторожным, чтобы тебя не укусили эти ядовитые создания. А потом ты начинаешь думать: интересно, каково это, когда у тебя скелет снаружи, а не внутри — так что я развернул эту идею в рассказе «Дело вкуса», где нарисовал мир живущих на далекой планете пауков, которые гораздо умнее, чем прилетевшие к ним инопланетные астронавты. Этот рассказ стал началом замысла киносценария, озаглавленного «Пришелец из космоса» («It Came from Outer Space»), который я написал для студии «Юниверсал» несколько месяцев спустя. Так благодаря истории, захватившей мое воображение, я стал работать на студии и сделал неплохой фильм.

Что касается других рассказов этого сборника, большинство из них родились в моей голове практически мгновенно, и я едва успевал их записывать.

Однажды, полгода назад, я подписывал книги вместе с одним из своих молодых друзей, и мы стали с ним болтать об индейских казино, разбросанных по всем Соединенным Штатам. Неожиданно я сказал своему молодому приятелю: «А что, если кучка пьяных сенаторов проиграет Штаты владельцу какого-нибудь индейского казино»?

Не успел я это сказать, как тут же закричал: «Дай мне карандаш и бумагу» — набросал идею, а несколько часов спустя закончил писать рассказ.

Полгода назад, просматривая «Нью-Йоркер», я наткнулся на серию фотографий бедных оклахомцев, сделанных как будто в тридцатые годы, когда они подались на запад по шоссе 66. Прочтя дальше, я обнаружил, что это были вовсе не оклахомцы, а нью-йоркские модели, наряженные в старые одежды и позировавшие в Нью-Йорке не ранее чем год назад. Это открытие настолько поразило и разгневало меня — как такая трагическая страница нашей истории могла стать темой для модного показа?! — что я написал рассказ «Шестьдесят шесть».

Эта книга также исполнена привязанности к моим любимым писателям. Никогда в жизни я не испытывал ревности или зависти к таким почитаемым мною авторам, как Фрэнсис Скотт Фицджеральд, Мелвилл, Эдгар По, Оскар Уайльд и другие. Мне бы только хотелось, чтобы мои книги стояли на полках библиотек рядом с их книгами.

Потому-то я настолько беспокоился о состоянии ума и творческих способностях Фицджеральда, что часто выдумывал всякие машины времени, чтобы вернуться в прошлое и спасти его от самого себя; конечно, это была невыполнимая задача, но этого требовала моя любовь.

В данном сборнике вы найдете меня в роли защитника веры, помогающего Скотти завершить труд, который он должен был завершить, и без конца увещевающего: не поклоняйся деньгам, держись подальше от киностудий.

Несколько лет назад, проезжая по автостраде в сторону Пасадены, я увидел потрясающие граффити, изображенные на бетонных стенах и на пролетах мостов: чтобы творить эту удивительную настенную живопись, неизвестным художникам приходилось висеть вниз головой. Эта мысль так меня захватила, что к концу дня я написал рассказ "Ole, Ороско! Сикейрос, si!").

Рассказ о погребальном поезде Линкольна «Траурный поезд имени Джона Уилкса Бута/ Уорнер Бразерс/MGM/NBC» кажется вполне понятным, поскольку мы живем в такое время, когда реклама стала своеобразным стилем жизни, подлинная сущность истории забывается и прославляются не герои, а преступники.

«Все мои враги мертвы» — также вполне прозрачная история. По мере старения мы обнаруживаем, что не только наши друзья растворяются в потоке времени, но и враги, которые не давали нам прохода в начальной, а потом в средней школе, исчезают, и мы вдруг понимаем, что в нас не осталось никаких враждебных воспоминаний! Я довел эту мысль до ее логического конца.

«Восточный экспресс» в Вечность для Р. Б., Г. К. Ч. и Дж. Б. Ш." — уже не рассказ как таковой, а скорее рассказ-поэма, в котором прекрасно воплотилась моя беззаветная любовь к книгам и их авторам начиная с того времени, когда мне было восемь лет. Я не обучался в университете, поэтому библиотека стала для меня местом встречи с такими людьми, как Г.К. Честертон, Бернард Шоу и все остальные из той удивительной компании, что населяла книжные полки. Я мечтал, что однажды приду в библиотеку и увижу одну из моих книг прислоненной к одной из их книг. Я никогда не ревновал моих героев, никогда не завидовал им, мне лишь хотелось, как верному псу, бежать вслед их славе. Поэма родилась за один день, одним непрерывным потоком, так что я тихонько, как мышка, незаметно мог скользить по ней, слушая их фантастические беседы. Если в чем-то и выразилась моя жизненная цель на протяжении некоего периода, то в этой поэме — вот почему я решил включить ее в этот сборник.

В общем, большинство этих рассказов захватывали меня в различные моменты моей жизни и не отпускали до тех пор, пока я не закреплял их на бумаге.

Это говорит мой демон. Надеюсь, вы его послушаете.

Рэй Брэдбери

КУКОЛКА

Chrysalis, 1946-1947 год

Переводчик: Ольга Акимова

Далеко за полночь он вставал, оглядывал вынутые из коробок новехонькие флаконы, протянув руки, ощупывал их, потихоньку чиркал спичкой, чтобы прочесть эти белые этикетки, пока все его семейство безмятежно спало в соседней комнате. К подножию холма, на котором стоял их дом, подкатывало море, и, пока он шептал про себя волшебные названия лосьонов, до него доносилось шипение волн, омывающих скалы и песок. Эти названия слетали с его языка, как песня: МЕМФИССКОЕ БЕЛОЕ МАСЛО, результат гарантирован, Мягкий Бальзам Теннесси… ОТБЕЛИВАЮЩЕЕ МЫЛО, СНЕЖНАЯ БЕЛИЗНА ХИГГЕН — они были, словно солнечный луч, выжигающий тьму, словно вода, добела отмывающая белье. И тогда он откупоривал их, капал немного на руки, растирал и, подставив ладонь под свет спички, ждал, когда же наконец его руки станут белыми, как хлопковые перчатки. Но ничего не происходило, и он утешал себя тем, что, может быть, это произойдет завтра ночью или послезавтра, а возвратившись в постель, все лежал, не сводя глаз со стеклянных бутылок, громоздившихся над ним, как гигантские зеленые жуки, поблескивающие в слабом отсвете уличных фонарей.

«Зачем я это делаю? — думал он. — Зачем?»

— Уолтер? — издалека доносился негромкий голос матери.

— Да, ма?

— Ты не спишь, Уолтер?

— Нет, ма.

— Давай-ка лучше спи, — говорила она.

Утром он спустился с холма, чтобы в первый раз вблизи увидеть равномерно накатывающее море. Оно для него было каким-то чудом, поскольку никогда раньше он такого не видел. Они приехали из маленького городка в Алабаме, пыльного и душного, где были лишь пересохшие ручьи да грязные ямы: поблизости ни речки, ни озера, если только далеко ехать — и это была их первая в жизни поездка, когда они на помятом «фордике», что-то негромко напевая, отправились в Калифорнию. Как раз накануне поездки Уолтер набрал нужную сумму, накопленную за год, и отослал деньги за двенадцать бутылок волшебного лосьона, которые пришли всего за день до отъезда. Так, что ему пришлось упаковать их в коробки и тащить через долины и пустыни Америки, потихоньку пробуя то один, то другой лосьон в захудалых мотелях и уборных по дороге. В машине он садился на переднее сиденье, запрокинув голову, закрыв глаза, подставляя солнцу намазанное лосьоном лицо и ожидая, когда же оно станет молочно-белым. «Я уже вижу, — говорил он себе каждый вечер. — Я стал чуть-чуть белее».

— Уолтер, — говорила мать. — Что это за запах? Что это у тебя на лице?

— Ничего, мам, ничего.

Ничего? Он прошел по песку, остановился у зеленой воды, вынул из кармана один из флаконов, вылил тонкое колечко белесоватого вещества в ладонь и размазал его по лицу и рукам. Он мог бы, как ворон, лежать сегодня у моря весь день, чтобы солнце вытравливало добела его темную кожу. Может, ему нырнуть в волны, чтобы они хорошенько перелопатили его, как стиральная машина перелопачивает какую-нибудь темную тряпку, а потом выкинули бы его, задыхающегося, на песок сохнуть и жариться на солнце, пока на песке не останется один тонкий скелет, словно остов какого-то доисторического животного — белый, как мел, свежий и чистый.

"Результат ГАРАНТИРОВАН", — гласили красные буквы на этикетке. Это слово пылало в его мозгу. ГАРАНТИРОВАН!

— Уолтер, — опешив, скажет мать. — Что с тобой случилось? Ты ли это, сынок? Господи, ты белый, как молоко, сынок, белый, как снег!

Было жарко. Уолтер приостановился у дощатой дорожки и снял ботинки. За его спиной от ларька с хот-догами доносились волны разогретого воздуха, запахи лука, горячих булочек и франкфуртских сосисок. Из окошка выглянул человек с изрытым оспинами потливым лицом и посмотрел на Уолтера: Уолтер, отводя взгляд, смущенно кивнул. Через минуту дверца ларька хлопнула, и Уолтер услышал звук решительно приближающихся шагов. Человек остановился, глядя в упор на Уолтера: в одной руке у него была серебряная лопаточка, на голове — засаленный и серый поварской колпак.

— Шел бы ты отсюда, — сказал он.

— Простите, сэр?

— Я сказал, пляж для ниггеров вон там. — Человек кивнул в том направлении, не сводя при этом глаз с Уолтера. — Я не хочу, чтобы ты тут ошивался.

Уолтер удивленно смотрел на этого человека.

— Но это же Калифорния, — возразил он.

— Ты что, препираться со мной вздумал? — спросил тот.

— Нет, сэр, просто я сказал, что мы не на Юге, сэр.

— Где я, там и Юг, — отрезал человек и пошел назад к своему ларьку, там он шлепнул несколько бургеров на решетку и яростно припечатал их своей лопаткой, сверля Уолтера огненным взглядом.

Уолтер неторопливо повернул свое длинное тело и зашагал к северу. Диковинность и необычайность этого пляжа нахлынула на него волной прибоя и мелкого текучего песка. Дойдя до самого конца дощатой дорожки, он остановился и осторожно посмотрел на лежащего человека.

На белом песке в свободно изогнутой позе растянулся белый парнишка.

В огромных глазах Уолтера блеснул огонек удивления. Белые вообще все странные, но этот был страннее их всех, вместе взятых и завернутых в один кулек. Не сводя с него глаз, Уолтер похлопал одной коричневой ногой о другую. Похоже, белый парнишка чего-то ждал здесь, лежа на песке.

Он то и дело бросал нахмуренный взгляд на свои руки, поглаживал их, заглядывал себе через плечо, осматривая спину, пристально смотрел на свой живот и крепкие, стройные ноги.

Обеспокоенный, Уолтер сошел вниз с дощатой дорожки. Он сделал несколько осторожных шагов по песку и, с надеждой и тревогой облизнув пересохшие губы, встал над белым парнишкой, отбрасывая на него свою тень.

Белый мальчик лежал, безвольно раскинувшись, как марионетка без своих веревочек, совершенно расслабленный. Длинная тень легла на его руки, и он поднял на Уолтера спокойный взгляд, затем посмотрел в сторону, затем снова на Уолтера.

Уолтер подошел поближе, застенчиво улыбнулся и уставился куда-то вдаль, словно белый мальчишка смотрел вовсе не на него.

Паренек усмехнулся:

— Привет.

— Здорово, — очень тихо отозвался Уолтер.

— Отличный денек.

— Похоже на то, — улыбаясь, сказал Уолтер. Но с места не сдвинулся. Он стоял, держа свои длинные, тонкие пальцы на боках и предоставив ветру гулять в убористых рядах своих черных волос, пока наконец, белый паренек не сказал:

— Плюхайся рядом!

— Спасибо, — ответил Уолтер, немедленно повинуясь.

Паренек окинул взглядом все вокруг.

— Сегодня здесь маловато ребят.

— Лето кончилось, — осторожно заметил Уолтер.

— Да. Уроки начались неделю назад.

Они помолчали.

— Ты уже закончил школу? — спросил Уолтер.

— Да, в июне. Все лето работал, не было даже времени сходить на пляж.

— А теперь наверстываешь упущенное?

— М-да. Только вот не знаю, удастся ли загореть за две недели. В начале октября мне надо ехать в Чикаго.

— А-а-а, — понимающе кивнул Уолтер. — А я-то каждый день смотрел на тебя и думал, что ты тут делаешь.

Паренек вздохнул, лениво откинув голову на скрещенные руки.

— Что может быть лучше пляжа. Тебя как зовут? Меня — Билл.

— А я Уолтер. Привет, Билл.

— Здорово, Уолт.

На берег набежала тихая, сверкающая волна.

— Значит, тебе нравится пляж? — спросил Уолтер.

— Конечно, видел бы ты меня позапрошлым летом!

— Готов поспорить, ты тогда весь сгорел, — сказал Уолтер.

— Черта с два, я никогда не сгораю. Я только чернею и чернею. Становлюсь черным, как ниг… — Белый парнишка запнулся и умолк. На лице вспыхнул розовый румянец. — Я становлюсь совершенно черным, — неуверенно закончил он, от смущения не глядя на Уолтера.

Тряхнув головой, Уолтер тихонько, почти грустно рассмеялся, показывая, что не обратил внимания на обидные слова.

Билл с удивлением посмотрел на него:

— Что тут смешного?

— Ничего, — ответил Уолтер, глядя на бледные длинные руки, едва загорелые ноги и белый живот паренька. — Абсолютно ничего.

Билл растянулся, словно белый кот, стараясь вобрать в себя побольше солнца, чтобы оно прогрело каждую его расслабленную косточку.

— Сними рубашку, Уолт. Погрейся на солнышке.

— Нет, не могу, — сказал Уолтер.

— Почему?

— Я обгорю, — ответил Уолтеp.

— Ха! — воскликнул белый паренек. И тут же, спохватившись, быстро отвернулся, заткнув себе рот ладонью. Он потупил взгляд, потом снова поднял глаза. — Прости, я думал, ты шутишь.

Уолтер опустил голову, моргая своими длинными красивыми ресницами.

— Все в порядке, — сказал он. — Я знал, что ты так подумаешь.

Билл посмотрел на Уолтера, как будто видел его в первый раз. Не зная, куда деваться от смущения, Уолтер подсунул свои голые пятки под ягодицы, потому что они показались ему вдруг поразительно похожими на коричневые галоши, коричневые галоши, потрепанные бурей, которая будто так и не началась толком.

Билл смутился.

— Я никогда об этом не задумывался. Я не знал.

— Да-да, мы тоже обгораем, — сказал Уолтер. — Стоит мне только скинуть рубашку, и — бац! — я уже весь в волдырях! Честное слово, мы обгораем.

— Черт бы меня побрал, — сказал Билл. — Черт меня дери. Я должен был это знать. Похоже, мы не слишком задумываемся о таких вещах.

Уолтер просеял песок в ладонь.

— Нет, — медленно произнес он, — похоже, не слишком.

Он поднялся.

— Ладно, пойду-ка я лучше обратно в гостиницу. Надо помочь матери на кухне.

— Увидимся, Уолт.

— Конечно. Завтра и послезавтра.

— О'кей. Пока.

Уолтер помахал рукой и стал быстро взбираться на прибрежный холм. На вершине он оглянулся. Билл по-прежнему лежал на песке, чего-то ожидая.

Уолтер закусил губу и встряхнул пальцами.

— Господи, — сказал он вслух, — этот парень просто чокнутый!

Когда Уолтер был совсем маленьким, он уже тогда пытался изменить порядок вещей. Как-то учительница в школе сказала, указывая на рисунок с рыбой:

— Обратите внимание, как обесцветилась и побелела эта рыба из-за того, что многие поколения ее предков плавали глубоко в Мамонтовой Пещере. Она слепа, ей не нужны зрительные органы, и…

В тот же день, много лет назад, Уолтер во весь дух примчался из школы домой и в нетерпении укрылся наверху, в чердачной каморке мистера Хэмпдена, дворника. Снаружи вовсю палило горячее алабамское солнце. Уолтер свернулся клубочком в этой нафталиновой темноте, слушая, как барабанно стучит его сердце. По пыльным доскам прошуршала мышь.

Он все понял. Белый человек, работающий на солнце, становится черным. Черный мальчик, прячущийся в темноте, становится белым. Ну конечно! Логично? Логично! Если что-то происходит одним образом, то другое должно происходить другим образом, верно?

Он лежал на этом чердаке, пока голод не заставил его спуститься вниз.

Уже стемнело. Зажглись звезды.

Он внимательно посмотрел на свои руки.

Они были по-прежнему коричневыми.

Ничего, подождем до утра! Это не считается! В темноте разницы не увидишь, нет, сэр! Подождем, подождем! Вдохнув полной грудью, остаток пути вниз по лестнице этого старого дома он проделал бегом, помчался скорей через рощицу в мамину хибарку и, не вынимая рук из карманов и не открывая глаз, скользнул в кровать. Он много думал, прежде чем заснуть.

Утром он проснулся в клетке из солнечных лучей, проникших сквозь единственное тесное окошко.

Его руки лежали поверх рваного лоскутного одеяла все такие же черные-пречерные.

Испустив тяжкий вздох, он зарылся лицом в подушку.

Каждый день после полудня Уолтера снова и снова тянуло на набережную, и каждый раз он делал огромный крюк, аккуратно обходя стороной торговца хот-догами и его тележку.

Происходит что-то очень-очень важное, думал Уолтер. Что-то меняется, эволюционирует. Он всматривался в мельчайшие детали умирающего лета, и что наводило его на глубокие раздумья. Все время до самого конца этого лета он пытался вникнуть в его суть. А осень уже вставала прибрежной волной, нависала над его головой и парила, вот-вот готовая обрушиться.

Каждый день Билл и Уолтер болтали вдвоем, так шел час за часом, а их руки, державшиеся рядом, начинали походить друг на друга, что до странности радовало Уолтера, который завороженно наблюдал, как происходит это превращение, которое Билл заранее планировал и ради которого так терпеливо тратил свое время.

Билл чертил на песке рисунки бледной рукой, которая день ото дня становилась все чернее. Солнце окрасило каждый ее палец.

По субботам и воскресеньям приходили и другие белые парни. Уолтер хотел было пройти мимо, но Билл окликнул его и сказал, чтобы он оставался, черт побери! И Уолтер играл вместе с ними в волейбол.

Лето купало их в горячем пламени песка и зеленом пламени волны, пока не выполоскало их и не отлакировало дочерна. Впервые в своей жизни Уолтер чувствовал себя частью людской общности. Людей, которые по своему выбору влезли в его кожу и приплясывали, становясь все черней, по обе стороны от высокой волейбольной сетки, перебрасывая через нее мяч и заливистый смех, в шутку боролись с Уолтером, подначивали его и сталкивали в море.

Наконец однажды Билл похлопал Уолтера по запястью и вскричал:

— Смотри, Уолтер!

Уолтер посмотрел.

— Я чернее тебя, Уолт! — с удивлением воскликнул Билл.

— Черт возьми, черт меня побери, — бормотал Уолтер, переводя взгляд с одного запястья на другое. — М-м-м, хм, хм. Да, сэр, ты чернее меня, Билл. Точно, чернее.

Пальцы Билла задержались на запястье Уолтера, лицо вдруг приняло какое-то ошеломленное, слегка нахмуренное выражение, нижняя губа отвисла, а мысли лихорадочно замелькали в глазах. С резким смехом он отдернул руку и перевел взгляд на море.

— Вечером надену белую спортивную рубашку. Она будет шикарно смотреться. Белая рубашка с моим загаром — просто класс!

— Клянусь, это будет красиво, — сказал Уолтер, стараясь рассмотреть, на что же так уставился Билл. — Многие цветные носят черное и рубашки винного цвета, чтобы их лица казались белее.

— Это правда, Уолт? Я не знал.

Казалось, Билл почувствовал себя неловко, как будто подумал о чем-то для него невыносимом. И вдруг, словно его ослепило, он сказал Уолтеру:

— Эй, вот деньги. Пойди купи нам с тобой парочку хат-догов.

Уолтер благодарно улыбнулся.

— Этот продавец хот-догов меня недолюбливает.

— Все равно, возьми деньги и иди. Наплюй на него.

— Ладно, — с неохотой сказал Уолтер. — Тебе всего положить?

— Полный набор!

Уолтер вприпрыжку помчался по горячему песку. Запрыгнув на дорожку, он вошел под ароматный навес палатки и остановился перед прилавком, насвистывая — высокий, осанистый.

— Два полных хот-дога с собой, пожалуйста, — сказал он.

Человек за прилавком застыл с лопаткой в руке. Он просто стоял, рассматривая Уолтера дюйм за дюймом, во всех подробностях, вертя в своих тощих пальцах лопатку. Молча.

Когда Уолтеру надоело стоять так, он повернулся и пошел прочь.

Уолтер шел, не торопясь, позвякивая монетами в своей большой ладони и делая вид, будто ему наплевать. Звяканье прекратилось, когда Билл схватил его за плечи.

— Что случилось, Уолт?

— Этот тип все смотрел и смотрел на меня, вот и все.

Билл повернул его обратно.

— Давай! Мы получим эти чертовы хот-доги, или не знаю, что я сделаю!

Уолтер отступил.

— Я не хочу неприятностей.

— Ладно. Черт. Я сам куплю хот-доги. Жди здесь.

Билл подбежал к затененному прилавку и встал, облокотившись.

Уолтер ясно видел и слышал все, что произошло в следующие десять секунд.

Продавец хот-догов вскинул голову и бросил на Билла огненный взгляд.

— Проклятье, черномазый, опять ты здесь! — закричал он.

Наступило молчание.

Билл еще больше склонился над прилавком, ожидая.

Продавец хот-догов вдруг суетливо рассмеялся.

— Черт бы меня побрал. Привет, Билл! От воды слепит… ты выглядел точно как… Что желаешь?

Билл поймал продавца за локоть.

— Что-то не пойму. Я ведь чернее его. Так что же ты лижешь мой зад?

Лавочник не знал, что отвечать.

— Но, Билл, ты стоял против света…

— А пошел ты!

Билл вышел под яркие лучи солнца, побледневший под своим загаром, взял Уолтера за локоть и зашагал прочь.

— Пошли, Уолт. Я не голоден.

— Странно, — отозвался Уолтер. — Я тоже.

Две недели закончились. Пришла осень. Два дня стоял холодный смоленый туман, и Уолтер подумал было, что никогда больше не увидит Билла. Он бродил один вдоль набережной. Здесь было так тихо. Смолкли гудки. Деревянная обшивка последней из оставшихся палаток с хот-догами сорвана и наспех прибита гвоздями, а по серому песку остывающего пляжа носился буйный одинокий ветер.

Во вторник на короткий миг выглянуло солнце, и, конечно, появился Билл, одиноко раскинувшийся на пустынном пляже.

— Думаю, это последний раз, что я пришел сюда, — сказал он, когда Уолт присел рядом. — Так что мы больше не увидимся.

— Едешь в Чикаго?

— Да. Все равно здесь уже нет солнца; во всяком случае, такого солнца, как я люблю. Так что лучше двигать на восток.

— Пожалуй, ты прав, — поддержал Уолтер.

— Мы неплохо провели эти две недели, — сказал Билл.

Уолтер кивнул.

— Мы отлично провели эти две недели.

— И я неплохо загорел.

— Очень неплохо.

— Правда, загар уже начинает сходить, — с сожалением продолжал Билл. — Жаль, что нет времени загореть так, чтоб держалось.

Он заглянул через плечо на свою спину и, согнув руки в локтях, пальцами стал проводить какие-то хватательные манипуляции.

— Смотри, Уолт, эта чертова кожа уже слезает, да к тому же чешется. Тебя не затруднит немного посдирать ее с меня?

— Не затруднит, — ответил Уолтер. — Повернись.

Билл молча повернулся, и Уолтер, с сияющими глазами, протянул руку и осторожно оторвал полоску кожи.

Кусочек за кусочком, чешуйка за чешуйкой, полоска за полоской он снимал темную кожу с мускулистой спины Билла, с его крепких плеч, шеи и позвоночника, обнажая бело-розовую подстежку.

Когда он закончил, Билл выглядел раздетым, одиноким и жалким, и Уолтер понял, что он что-то сотворил с Биллом, но Билл принимает это философски, совершенно не беспокоясь, и тогда — впервые за все лето! — в голове Уолтера сверкнула яркая вспышка.

Он сотворил с Биллом нечто, что было правильно и естественно, чего нельзя избежать, от чего нельзя уклониться: так есть и так должно быть. Билл все лето ждал этого и думал, будто что-то обрел, но на самом деле этого не было. Ему лишь казалось, что оно есть.

Ветер унес прочь обрывки кожи.

— Ради этого ты пролежал здесь весь июль и август, — медленно проговорил Уолтер. Он выпустил из пальцев кусочек кожицы. — И все исчезло. А я терпел всю свою жизнь, и вот оно тоже уходит.