Кошкина пижама Брэдбери Рэй
— Бесс! — воскликнул Уильям.
— Билл, старый сукин… эй, а местечко-то ничего!
— Тебе нравится?
— Нравится ли мне? Повяжи-ка мне платок на голову и дай в руки швабру!
Они начали о чем-то весело болтать. На кухне Мэгги отложила нож для масла и стала слушать, холодея от тревоги.
— Господи, что бы я только не отдала за такое местечко! — кричала Бесс Олдердайс, с топотом бегая по всему дому. — Ты только взгляни на эти перила ручной резки. Хейсус, как говорят испанцы; ты только посмотри на эту хрустальную люстру! Кто ж тебе такое сокровище втюхал, а, Билл?
— Нам повезло, что его выставили на продажу, — ответил Билл из прихожей.
— Я много лет назад положила глаз на этот дом! И вот ты, ты, проклятый везунчик, ты выхватил его прямо из цепких чумазых лапок добрейшей Бесс Олдердайс.
— Давай мой свои цепкие чумазые лапки и иди на кухню, пообедай.
— Обед, черт, когда ж мы будем работать? Я хочу приложить к этому руку!
Мэгги вышла в холл.
— Мэгги! — закричала ей Бесс Олдердайс в своем строгом габардиновом пальто и туфлях на плоской подошве. — Как я тебе завидую!
— Привет, Бесс.
— Что-то ты выглядишь какой-то усталой, — продолжала кричать Бесc. — Слушай, ты сядь посиди, а я помогу Биллу. У меня силы хоть отбавляй, потому что я ем хлопья «Уитиз»!
— Мы не будем здесь жить, — спокойно сказал Билл.
— Что? — Бесс посмотрела на него, как на помешанного. — Нынче здесь, завтра там, твое имя что — Фигаро? Ладно, продай его мамочке, мамочка хочет его купить.
— Мы попробуем найти какой-нибудь небольшой бревенчатый домик, — притворно весело сказал Билл.
— Сам знаешь, что такое эти бревенчатые дома, — фыркнула Бесс. — Ладно, раз уж я у тебя покупаю этот дом, Билл, давай хоть помоги мне прибраться у себя! Пособи-ка мне снять эти шторы!
И она подошла к окнам гостиной, чтобы сорвать с них изъеденные молью шторы.
Они трудились вдвоем, Бесс и Уильям, до самого вечера.
— Иди-ка ты полежи, дорогуша, — сказала Бесс, похлопывая Мэгги по плечу. — Я помогу и денег не возьму.
Дом гудел эхом голосов и скрипением щеток. То и дело раздавались взрывы хохота. В коридорах бушевали пыльные вихри, а один раз Бесс от смеха чуть не свалилась с лестницы. Слышался стук и скрип выдираемых из стен гвоздей, мелодичное позвякивание задеваемых люстр, шорох срываемых старых обоев.
— Это мы поставим в чайной гостиной, а это — здесь: так, а эту стену мы вообще снесем! — кричала Бесс сквозь облака пыли.
— Верно! — смеялся Уильям.
— А еще я видела недорогой набор старинных стульев, которые как раз сюда подойдут! — говорила Бесс.
— Отличная идея! — вторил ей Билл.
Они что-то живо обсуждали, расхаживая туда-сюда, добираясь до каждого уголка. Уильям рисовал синим мелом какие-то отметины, выбрасывал в окна ненужную мебель, которая с грохотом падала на землю.
— Молодчина! — кричала Бесс. — Как насчет того, чтобы развесить на этой стене красивые баварские тарелочки, а, Билл?
— Здорово! Превосходно!
Мэгги во всем этом не участвовала. Сначала она бесцельно поднялась наверх, в спальню, затем спустилась вниз и вышла из дома на солнышко. Но и здесь до нее доносился счастливый смех Билла. Он строил планы, раздумывал, хохотал, и все это вместе с другой женщиной. Он и думать забыл о продаже дома. Как он поступит, когда вспомнит, что звонил агенту по недвижимости? Уж конечно, ему будет не до смеха.
Мэгги скрестила руки на груди. И что такого в этой Бесс Олдердайс? Уж наверное, не ее плоскогрудое, костлявое, неуклюжее тело и не торчащая во все стороны нечесаная шевелюра или заросшие брови! Как бы то ни было, в ней было воодушевление, свежесть и напор, которых не хватало ей, Мэгги. А на что они ей? В конце концов, какое право имела Бесс приезжать сюда? Это ведь не ее дом? Пока что, во всяком случае.
Через открытое окно она услышала голос Бесс:
— Ты хоть знаешь, какая у этого дома история? Он был построен в тысяча восемьсот девяносто девятом году одним адвокатом. Раньше здесь вся округа была такая. Это был благородный дом, он и сейчас благородный. Люди гордились тем, что живут здесь. И они по-прежнему могут этим гордиться.
Мэгги стояла в холле. Как Бесс удалось все расставить на свои места? Все было наперекосяк, пока не вошла Бесс и не расставила все по мостам. Но как? Слова тут ни при чем. Словами вряд ли можно что-то поправить. Тут нечто большее. Это были дела, упорный и долгий труд. И сейчас Бесс нравилась Биллу больше, чем ему когда-либо будет нравиться Мэгги. Почему? Потому что у Бесс были проворные руки и живое лицо, она расправлялась с одним делом и переходила к следующему.
Но главное все же — Билл. Ему хоть раз в жизни приходилось забить гвоздь или перетаскивать ковер? Нет. Будучи писателем, он всю жизнь до сегодняшнего дня только сидел и сидел. К встрече с этим Домом Ужасов — подходи-налетай, цена — копейка, не скупись-покупай! — он был готов не больше, чем она сама. Как же ему удалось за одну ночь так перемениться, чтобы наброситься на этот дом, вцепиться в него зубами и ногтями? Ответ напрашивался сам собой. Он любит Мэгги. Это будет ее дом. Остановись они на одну ночь в какой-нибудь пещере, он сделал бы то же самое. В любом месте хорошо, если Мэгги рядом.
Мэгги закрыла глаза. Все замыкалось на ней самой. Она была катализатором. Без нее он сидел бы на месте и никогда не взялся бы за эту работу. А она сама весь день чувствовала бы себя потерянной. Весь секрет был не в Бесс или Уильяме, а в самой любви. Любовь всегда подвигала на труд, будила энтузиазм. А раз Уильям трудился, чтобы сделать ее счастливой, почему бы и ей не сделать того же для него? Любовь всегда что-то где-то строит. Иначе она угасает. Всю свою совместную жизнь вы строите — строите себя, строите дома, растите детей. Если один останавливается, другой подхватывает импульс. Но тогда получается лишь половина всего строения. В конце концов оно рассыпается, как карточный домик.
Мэгги посмотрела на свои руки. Извиняться теперь перед Биллом было бы неудобно и лишне. Как же тогда все устроить? Так же, как ты все расстроила. Тот же процесс, только наоборот. Все было не так, когда тебе случалось разбить вазу, порвать занавеску или оставить книгу под дождем. Ты исправляла это, склеивая вазу, зашивая занавеску, покупая новую книгу. Это было в порядке вещей. Ее неудачи с этим домом были из разряда вещей в беспорядке: нерасторопность рук, нехотение в глазах, безжизненность в голосе.
Она подмела пыльный ковер, залезла на стремянку, начистила медный канделябр; потом, обуреваемая переполнявшей ее великой идеей, принялась подметать коридоры. Она представила этот дом законченным. Отчищенные от грязи старинные вещи, роскошный и теплый колорит. Сияющая медь, отполированное дерево, светлые люстры, ковры цвета свежесрезанной розы, сияющее воском пианино, старинные масляные лампы, переделанные в электрические, заново окрашенные резные перила ручной работы и солнце, льющее свет сквозь высокие разноцветные окна. Как в другом веке. Друзья будут танцевать в просторной бальной зале на четвертом этаже, освещенной восемью огромными люстрами. В нем будут старинные музыкальные автоматы, в барах — старое вино, и весь дом будет наполнен мягким теплом, словно ароматом изысканного хереса. Это займет время, у них совсем мало денег, но, может быть, через год…
Люди будут говорить: «Восхитительный дом у Билла и Мэг, будто попадаешь в другой век; так уютно. А снаружи не догадаешься. Как бы мне хотелось, чтобы мы тоже жили в Банкер-Хилле, в одном из этих чудесных старинных особняков!»
Она начала отрывать огромные куски выцветших обоев. И только тогда Билл услышал и в изумлении подошел к дверям холла.
— Мне показалось, я слышу какой-то шум. И давно ты работаешь?
— Полчаса.
На сей раз лицо ее осветилось широкой улыбкой.
ТРАУРНЫЙ ПОЕЗД ИМЕНИ ДЖОНА УИЛКСА БУТА/ УОРНЕР БРАЗЕРС/MGM/NBC
The John Wilkes Booth/Warner Brothers/MGM/NBC Funeral Train, 2003 год
Переводчик: Ольга Акимова
Я как раз устраивался, чтобы хорошенько вздремнуть после обеда, когда в мой кабинет ворвался Марти Фелбер.
— Боже мой! — кричал он. — Вы непременно должны это увидеть!
Я лениво откинулся на спинку кресла.
— Увидеть что? — спросил я.
Казалось, Марти вот-вот начнет рвать на себе волосы.
— Вы что, не слышали? Туда, на станцию, прибыл специальный поезд из Вашингтона. Это настоящий паровоз, черт возьми, с настоящим котлом, который вращает колеса. Мы не видели здесь паровоза пятьдесят лет!
— Но я-то видел паровозы.
— Нет, нет, этот особенный. Весь черный, с траурными лентами.
— С траурными лентами? А ну-ка, черт возьми, выйдем посмотрим.
И мы, черт возьми, вышли.
На станции мы принялись всматриваться в пустынный рельсовый путь. Где-то вдали послышался скорбный плач, а над горизонтом показалось облако розового пара, уносимого прочь под заунывные звуки.
Черный поезд выскользнул из сумеречной пелены холодного моросящего дождя.
— В нем есть пассажиры? — спросил я.
— Слышишь, плачут?
— Господи, да. Отойди.
Черный поезд, словно мрачная туча, плыл, окутанный развевающимся позади шлейфом дождя и призрачного пара.
Из локомотива продолжали вырываться клубы дыма, в то время как паровоз тащил за собой печальную вереницу вагонов, выкрашенных в угольно-черный цвет, украшенных пучками траурных ленточек, развевавшихся вдоль крыш, из-под которых слышался шепот белесого пара, а из окон доносился непрерывный плач.
На стенке одного из вагонов было написано: «MGM».
На другом я прочел: «Уорнер Бразерс».
На третьем и четвертом — «Парамаунт» и «RKJ».
На пятом — «NBC».
Я похолодел с головы до пят. И обмер.
Наконец, мы с Марти двинулись вдоль проходящих мимо вагонов.
Шуршали траурные ленты на крышах, а окна каждого вагона, казалось, были омыты дождем.
Пока мы неслись вдоль поезда, из паровоза снова и снова доносился до нас скорбный плач, и из окон непрестанно слышались печальные стоны.
Наконец мы дошли до последнего, самого мрачного вагона и остановились, завороженно глядя сквозь закапанное дождем большое окно.
Внутри покоился длинный, черный как ночь гроб в окружении белых цветов.
Я стоял, будто сраженный молнией, сердце сжалось, словно стиснутое в неумолимый кулак.
— Боже! — вскричал я. — Ужас! У моей бабушки в большой книге с картинками был точно такой поезд, только без надписей по бокам вроде «MGM» или «Парамаунт».
Дальше я не мог говорить, у меня перехватило дыхание.
— Господи, — изумленно прошептал я. — Гроб в окне. Он там, в гробу. Боже мой, да, это он!
Я закрыл глаза.
— Это траурный поезд Авраама Линкольна!
Откуда-то с другого конца черного как смоль поезда донесся еще один тихий вскрик. Траурные ленты всколыхнулись.
По платформе вприпрыжку бежал какой-то человек, это был мой старый приятель, Элмер Грин, пресс-агент киностудии. Он с размаху налетел на меня и прокричал мне в лицо:
— Эй, ну что, попался на улочку? Я тебе сейчас все покажу. Пойдем.
Но я словно прирос к земле.
— Что-то не так? — спросил Грин.
— Что все это значит?
— Ты не плачешь? — сказал он. — Ну и не надо. Пойдем.
Он снова помчался вдоль черных вагонов, мы с Марти поспешили за ним. Я шел, спотыкаясь, не видя ничего от слез.
Наконец он остановился и сказал:
— Видите вон тот большой красный пульмановский вагон? Который не похож на все остальные? Загляните-ка. Среднее окно.
— Четыре типа в деловых костюмах, в карты играют, курят сигары. А вот этот толстяк, постой-ка, это же…
— Кто?
— Луис Берт Майер, киномагнат из «MGM». Луи-Лев! Что он здесь делает? Он же умер!
— Не совсем, насколько ты видишь. Ладно. Тогда, в тридцатом, Луис со своими подручными сели в этот огромный красный вагон, поезд отправился от студий «MGM» по специальной железной дороге и поехал в Глендейл на предпремьерные показы. Потом они снова забрались в этот супернавороченный игрушечный поезд и покатили назад, приветствуя ликованием благожелательные анонсы и разрывая на мелкие кусочки плохие.
— И что же? — уныло спросил я.
— А то, что, когда все поезда такие, и вдруг кто-то появляется вот на таком, поневоле обратишь внимание. А теперь залезай в вагон и посмотри на Луиса Майера, ожившего христиано-иудейского араба, сидящего, как пойманная бабочка, в этой огромной машине времени.
Почти невидящими глазами я уставился на свои ноги.
— Ну надо же! — произнес Грин. — Помоги-ка мне забросить его в вагон.
Марти подхватил меня под локоть с одной стороны, Грин — с другой, и вместе они рывком закинули меня в поезд.
Мы, спотыкаясь, пошли через наполненные дымом вагоны, в которых множество людей тасовали и перетасовывали карты.
— Боже мой! — воскликнул я. — Неужели это Дэррил Занук, глава компании «Двадцатый век Фокс»? А там Гарри Кон, гроза Гауэр-стрит? Какого черта они затесались в этот кошмар?
— Как я уже сказал, они попались в Сеть для Бабочек, которая поворачивает время вспять. Самый гигантский в истории сачок выудил их из могил, сделав им предложение, от которого они не могли отказаться: участок в шесть футов или билет на Вечный Экспресс имени Джона Уилкса Бута.
— Господи, твоя воля!
— Нет, это все Элмо Уиллс, — прокричал Грин. — На базе студии «MGM» в Лас-Вегасе он соединил несколько компьютеров в совершенно несовместимый агрегат и пришпандорил к нему суперпередвижную бейсбольную перчатку.
Я внимательно вглядывался в наполненный дымом игорный вагон.
— Вот так, значит, нынче попадают на поезд?
— Да, — небрежно ответил Грин.
— Снаружи на каждом вагоне — названия кинокомпаний, — продолжал я. — А внутри — покойные магнаты, живьем.
— Они все вложили деньги в виртуальную Сеть и в Элмо, который говорил: «Величайший паровоз в истории? Поезд, благодаря которому вернулись домой Бобби Кеннеди и Рузвельт? Какой поезд сто лет назад объехал всю страну под всеобщий плач?»
Я почувствовал, как щека моя увлажнилась слезой.
— Похоронный поезд, — тихо ответил я. — Поезд Эйба Линкольна.
— Дай ему сигару.
Поезд дернулся.
— Он что, отправляется?! — закричал я. — Я не желаю, чтобы меня видели среди этой мерзости.
— Останься, — сказал Грин. — Назови свой гонорар.
Я чуть не ударил его по улыбающейся физиономии.
— Будь ты проклят!
— Я уже проклят, — рассмеялся Грин. — Но собираюсь оправдаться.
Поезд снова дернулся и заскрежетал.
Моего приятеля Марти швырнуло вперед, а затем бегом потащило назад.
— Ты должен это видеть! Следующий вагон до отказа набит адвокатами.
— Адвокатами? — Я обернулся к Грину.
— Они строчат судебные иски, — сказал Грин. — За задержки в расписании. В каких городах мы останавливаемся? Какие передачи мы даем в эфир? Какие договоры мы подписываем с авторами книг? На чьей мы стороне: Эн-би-си или Си-эн-эн? И тому подобное.
— И тому подобное! — закричал я и вслед за Марти нырнул головой вперед.
Мы мчались через толпу безумцев, которые все поголовно кричали, показывали на нас пальцем и сыпали проклятиями.
Добравшись до четвертого вагона, я рывком распахнул дверь и погрузился в кромешную тьму, наполненную мерцанием огней; танцующие светлячки невидимых машин.
Повсюду вспыхивали яркие пучки света и призрачные тени компьютерной подсветки.
Эта мрачная пещера сияла лампочками, будто в ней находился пульт управления космического корабля; какой-то человечек, чуть ли не карлик, быстро-быстро бегал по консоли своими паучьими пальцами. Да, это был он, изобретатель невероятного, крамольного Жнеца Бабочек.
Я поднял руки со сжатыми кулаками, и карлик воскликнул:
— Вы намерены побить меня?
— Побить? Нет. Убить! Что вы натворили?
— Натворил? — вскричал он. — В моих руках история, передаваемая из уст в уста. Я могу забросить свою Сеть и выловить колесницу Бен-Гура или корабль Клеопатры, посеять смуту и отпустить на волю псов времен.
Он опустил взгляд и погладил руками расцвеченные огнями очертания машины, и продолжал, созерцая минувшие годы и словно обращаясь к самому себе:
— Знаете, я часто думал: если бы в ту ночь, в тысяча восемьсот шестьдесят пятом году, выстрел в театре Форда прогремел чуть раньше, этого траурного поезда никогда бы не было, и история Америки изменилась бы навсегда.
— Что вы сказали? — переспросил я.
— Выстрел, — повторил Элмо. — В театре Форда.
— Выстрел, — прошептал я и подумал: "Никто не станет кричать «Пожар!» в переполненном театре. А что, если крикнуть это в переполненном паяцами поезде?"
И вдруг я заорал:
— Сукины дети!
Я подскочил к задней двери вагона и распахнул ее настежь.
— Ублюдки!
Три дюжины адвокатов вскочили, услышав мой пронзительный, как гудок паровоза, крик.
— Пожар! — кричал я. — Театр Форда горит! Пожар! — орал я.
Все, кто был в этом проклятом, в этом страшном поезде, услышали мой крик.
Распахнулись настежь старинные двери. С дикими воплями вылетели стекла в старинных окнах.
— Постойте! — вскричал Грин.
— Нет! — ревел я. — Пожар! Пожар!
Я бежал из вагона в вагон, крича, раздувая пламя.
— Пожар!
Все до единого в панике, словно подхваченные ветром, вымелись, из поезда.
Платформа кишела несчастными жертвами и обезумевшими адвокатами, наспех выписывавшими имена и что-то бормотавшими себе под нос.
— Пожар, — прошептал я в последний раз.
Поезд был пуст, как кабинет стоматолога в неудачный день.
Грин, шатаясь, подошел ко мне; на сей раз это его ноги словно приросли к земле. Лицо его было пепельно-серым, казалось, ему не хватало воздуха.
— Поворачивай поезд обратно, — сказал я.
— Что?
Марти повел меня через груды нетронутых гаванских сигар и игральных карт.
— Назад, — простонал я. — Отправляй его обратно на Вашингтонский вокзал, в апрель тысяча восемьсот шестьдесят пятого года.
— Мы не можем.
— Вы же только что приехали оттуда. Назад, о боже, возвращайтесь назад.
— У нас нет обратных билетов. Мы можем ехать только туда.
— Туда? А что, у «MGM» еще остались свои железные дороги, не закатанные в асфальт? Так поезжайте по ним, как в тысяча девятьсот тридцать втором, бросьте Луиса Майера, скажите ему, что Тальберг[6] жив и едет в четвертом вагоне, Майера хватит сердечный приступ.
— Луи?
— И Гарри Кона тоже, — добавил я.
— Но «MGM» не его студия.
— Он может вызвать такси или отправиться на попутных, но никто больше не сядет в этот проклятый, дурацкий поезд.
— Никто?
— Если не хотят быть похороненными в театре Форда, когда я и впрямь возьму и подожгу его.
Толпа адвокатов на платформе заволновалась и жалобно зароптала.
— Они готовятся подать в суд, — сказал Грин.
— Моя жизнь застрахована, я уступлю им свою страховку. Давай задний ход.
Поезд вздрогнул, как огромный железный пес.
— Поздно, мне пора идти.
— Господи, конечно. Смотри.
Все несчастные и их адвокаты, толкаясь, ринулись по вагонам, и о придурке, кричавшем «Пожар!», тут же позабыли.
Поезд тронулся с ужасным скрежетом.
— Прощай, — шепнул Грин.
— Выкладывай, — устало сказал я. — Кто на очереди?
— На очереди?
— В этом твоем чертовом, в этом жутком Сачке для Покойников. Кого поймают, задушат и проткнут булавкой?
Грин вытащил смятый листок бумаги.
— Некто по имени Лафайет.
— Некто? Да ты болван, тупица, неуч! Ты что, не знаешь, что Лафайет спас нашу Революцию, когда ему был всего двадцать один год, он поставлял нам оружие, корабли, обмундирование, людей?!
— Здесь ничего такого не сказано. — Грин уставился в свои записи.
— Лафайет был воспитанником Вашингтона. По приезде на родину он назвал своего первого сына Джордж Вашингтон Лафайет.
— Это они упустили, — признал Грин.
— Оглянись назад, в поколение семидесятых, они назовут кряду восемь десятков городов, в которых люди называли улицы, парки, районы его именем. Лафайет, Лафайет, Лафайет.
— Э, постой-ка! — Грин ткнул пальцем в лист. — Точно, Лафайет будет во втором прощальном турне.
Поезд издал кровожадный свист, колеса заскрежетали зубами.
— До встречи в Спрингфилде. — Грин вспрыгнул на подножку последнего вагона. — В апреле.
— А кто это еще с тобой? — прокричал я.
Грин обернулся и крикнул в ответ:
— Бут. Джон Уилкс Бут.[7] Он читает лекции прямо из окна вон того вагона, впереди.
— Жалкий сукин сын, — пробормотал я.
Грин прочел это по моим губам и повторил:
— Жалкий сукин сын.
И поезд укатил вдаль.
СМЕРТЬ ОСТОРОЖНОГО ЧЕЛОВЕКА
A Careful Man Dies, 1946 год
Переводчик: Ольга Акимова
По ночам ты спишь всего четыре часа. Ложишься в одиннадцать, встаешь в три, и все вокруг кристально-прозрачно. Так ты начинаешь день, пьешь кофе, час проводишь за чтением книги, вслушиваешься в доносящиеся издалека невнятные, нездешние голоса и звуки музыки предрассветных радиостанций, иногда ты идешь прогуляться, не забыв прихватить с собой специальное разрешение от полиции. Раньше тебя часто забирали в участок за то, что гуляешь поздно и в неурочный час, и это было ужасно неудобно, так что, в конце концов, ты испросил себе специальное разрешение. Теперь ты можешь, насвистывая, бродить где вздумается, сунув руки в карманы, неторопливо и легко пристукивая каблуками по тротуару.
Читать бесплатно другие книги:
