Скрип Иртенина Наталья

– Да ты что, дед! Крепкий ты еще. Рано на кладбище торопиться.

– Я знаю, что говорю. Штука вся в том, что моя это смертушка, а не чья еще. Мне и говорить, когда она придет. Думкой своей ее приворожу. Накликаю. Ох, устал я, Лешка. Такая истома смертная берет часом, хоть заживо в землю ложись.

– Я недавно интересную теорию услышал. Будто помирают еще при жизни. Живыми мертвецами по земле ходят. Настоящая смерть забирает людей уже готовыми покойниками. Занятная философия, а, дед?

– Эт как взглянуть. – Дед погладил бороду. – Иной и с рождения не живет, а так – небо чадит. Его и смерть не берет – чует, что свой. Загляни ему в нутро – а там труха, гниль. А иной и после смерти жить остается на земле. А обо мне ты, Лешка, не печалься. Мне своей жизни не жалко, довольно пожил, пора уж за моей Катериной туда отправляться. Хватило на мой век и счастья, и несчастья, я на себя не жалуюсь.

– Почему на себя? Разве от тебя зависело – счастье или несчастье?

– А от кого ж? Не от соседа и не от татарина. Счастье куют своими руками, а верней головой. Один счастлив будет и в пустыне, а другого вся земля не осчастливит. Счастье – это, Лешка, знаешь что?

– Что?

– Мысль. Представление. Обычная людская мысль. Плюнь на нее, и уйдет. То же и несчастье – думка одна только. Перестань думку эту думать – и уйдет несчастье.

– А чего же ты, дед, не намыслил себе счастья на всю жизнь, зачем еще несчастье понадобилось?

Дед вздохнул.

– Да не нужно оно мне вовсе было. Только человек же я, как и все. Слабый, из воска сделан. Припечет, так и плавлюсь. Сил нет перемыслить наобратно эту мысль про несчастье, вот и вешаешь голову. Жисть, Лешка, она свое завсегда возьмет. Только знаешь что? – интригующе спросил дед.

– Что?

– Жисть-то – это тоже только мысль.

– Да ну?

– Вот тебе и да ну. У каждого она своя, мысль эта. Одному жизнь раем представляется, а другому – зверинцем поганым. А третьему полем непаханым, и давай он ее возделывать и засеивать. Для одного вокруг все сияет, а иной себя окружает кикиморами болотными, поганью нечистой и бегает от них всю жизнь от черноты своей.

– От невежества?

– Не от темноты, говорю, от черноты – разницу чуешь? Зла в нем, значит, много да бессильности. Духом слаб, значит. Одолевают черные мысли. Сам себе такой помочь не может, тут чужая помощь нужна, людская. Чтоб отогреть его мерзлую душу.

– А если он не желает помощи от людей?

– Тогда только на Бога уповать, на правду Богову.

– А в чем она?

– Да ты поди грамотный, Библию читал.

– Ну если, как ты говоришь, представления у всех о жизни разные, может, и правда тогда у каждого своя и не нужна эта единая и неделимая, которая в Библии?

– Кому не нужна, – уклончиво ответил дед. – А кому и нужна. Да ну тебя, Лешка, с твоими подковырками. Когда комета на землю свалится и конец придет, тогда ясно станет, кому нужна, а кому не нужна… Устал я, Лешка. Спать пора. Ты, небось, колобродить будешь полночи? Аль с дороги и пораньше ляжешь?

– Лягу, – ответил я, тоже чувствуя огромную усталость после ночи на вокзале и долгого дня.

И уже укладываясь, спросил:

– Слушай, дед, а ты часом Шопенгауэром не увлекался на досуге?

Деда вопрос рассердил не на шутку:

– Ты у меня не смей такие вопросы спрашивать. Мал еще срамить меня. Молоко на губах не обсохло.

– Да ты не понял, дед. Шопенгауэр – такой немецкий философ был. Тоже думал, что все вокруг – мысль и представление.

Дед задумчиво пожевал губами.

– Не слыхал про таких. – И помолчав, добавил: – Немцы нам не указ…

Три дня пролетели быстро и незаметно, и по сравнению с предыдущими эти были тихи и покойны, как райское блаженство. Я кое-как залатал деду прохудившуюся крышу и подправил завалившуюся на бок баню. Свободное же время проводил на лоне природы, бродя по окрестным полям и лесам. На четвертый день я решил сходить в соседнюю деревню, в сельмаг, в котором отоваривалась вся Беззубовка, когда ее осчастливливали скромной пенсией. Я собирался купить кое-что для себя, кое-что в запас деду, но пришлось возвращаться с пустыми руками – магазин был закрыт. Оказалось, что ночью его взломали и обворовали. Воры действовали дилетантски: взяли ящик водки, несколько блоков дешевых сигарет, полдюжины пачек соли, мешок сахара и связку сарделек, а также зачем-то уволокли весы. Может быть надеялись, что теперь там перестанут обвешивать? В последнюю очередь установили пропажу двух дюжин импортных зубных щеток, которые здесь никто не покупал, во-первых, из-за непривычной для русских зубов конструкции, во-вторых, потому, что новые зубные щетки считались буржуйской роскошью. Все это я узнал тут же от словоохотливой старушки, поделившейся со мной новостями.

Обратно я возвращался по лесу, решив срезать путь. Продираясь через густые царапающие малинники, отыскивая лазейки в переплетении веток, довольно скоро я сообразил, что сбился с нужного направления. Еще через какое-то время я наткнулся на заброшенное кладбище. Меня потянуло туда, захотелось пройтись мимо древних могил, войти в это царство дряхлости и ветхости, почти сровнявшейся с землей. Кладбище было очень старым, на многих ржавых крестах уже нельзя было ничего различить. Большинство могил обозначивалось лишь по чуть заметным вспухлостям земли. Я медленно брел, рассматривая эту кладбищенскую убогость, как вдруг, чуть вдали приметил очертания предмета, никак не вписывавшегося в здешнюю крестово-земляную расплывчатость. Я подошел ближе и оторопел: между могил уютно пристроилась остроконечная палатка – обычная брезентовая туристическая палатка, небольшая и с окошком. Подойдя вплотную ко входу, я громко кашлянул. Никто не ответил, и пришлось спросить прямо:

– Есть кто-нибудь?

Никто не отвечал, тогда я заглянул внутрь. Там сидел старик и смотрел на меня безумными глазами. Изучив меня внимательно, он выдал приветствие:

– Изыди, дух смердящий!

«Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – подумал я. – Это еще вопрос, кто тут смердящий». Внутри палатки стоял крепкий запах немытой человеческой плоти, и, чтобы не задохнуться, мне пришлось последовать велению старика. Следом за мной вылез и он сам. Очень худой и грязный, в космах волос и бороды запутался лесной мусор. Одет он был в синие тренировочные штаны с огромными пузырями на коленях и желтую майку с названием популярной рок-группы на груди. Босые ноги были почти черными.

– Изыди из мира и прииди к мертвым! – возгласил старик. – Оставь смердящему миру околевать в смердении, смири плоть и ступай к мертвецам. Они чисты, аки младенцы, покойнички мои. – Голос его стал жалостлив, он сел на землю и заплакал, утирая слезы.

Старик явно тронулся умом в ожидании смерти. На вид – лет восемьдесят, но физически он был еще крепок. Наконец он перестал лить слезы и, увидев, что я все еще стою рядом, продолжил свою проповедь:

– Удались от мира, смерд. Иди на погост – учись у покойничков. Рази не даден тебе нюх, чтобы слышать смерденье мира? Рази лучче жить в копоте и сраме? Беги от живых, прилепись к мертвым и будет тебе мир и спокой во веки веков. Смерд ты несмышленый и живешь смердя, а покаешься пред мертвыми – и очистишься. Ступай, чадо! – он махнул рукой, отпуская меня на все четыре стороны.

Я понял, что аудиенция закончена. Старик встал на четвереньки и заполз обратно в палатку. Я постоял еще немного, приходя в себя от увиденного и услышанного, и пошел в деревню. Нужно было поставить деда в известность об этом полоумном некрофиле, хотя скорее всего, он подумает, что я его разыгрываю.

Но оказалось, дед давно знает. И вся деревня тоже знает об этом чуде в перьях. Они же и подкармливают своего дикого соседа. В общем, как я выяснил, уважают, считая юродивым или даже чем-то вроде святого.

– С весны там живет, – объяснил дед. – Ни имени, ни откелева он, не знаем. Знаем только, что из деревенских, из бывших колхозных. Помирать сюда пришел. К зиме собирается.

– То есть как собирается? А если не помрет?

– Помрет, – уверил меня дед. – Ты думаешь, он умом повредился, а он, Лешка, может, поумнее нас с тобой…

На следующий день я еще раз сходил в соседнюю деревню. Обворованный магазин работал, я купил все, что хотел, а когда возвращался, у меня появились недобрые предчувствия. Может, вороны вдоль дороги слишком громко каркали, а может, мне просто напекло голову. Но тягостные ожидания себя оправдали. На подступах к деревне я заметил сидящего на бревне парня в темных очках со стрижкой-ежиком. Того самого, приставленного ко мне неделю назад. Того, который внезапно исчез из сквера, куда я его завел, чтобы самого держать на прицеле. Он сидел у самой дороги, и когда я проходил мимо, медленно поворачивал вслед за мной голову.

Они все-таки выследили меня. Оставаться в деревне не имело больше смысла.

Нечего не объясняя, я лихорадочно распрощался с дедом, немного ошалевшим от внезапной стремительности внука, и отправился в обратный путь.

Со смешанным чувством покидал я в этот раз деревню. Я оставлял мир, устои которого складывались и копились веками, а теперь буквально на глазах рассыпались в пыль. Что-то сломалось в этом краю уставших стариков, проповедующих мир как представление и братание со смертью. Я думал, что найду здесь другую реальность, затеряюсь в ней, оставив за порогом всю городскую шатость и неприкаянность. Но оказалось, что неприкаянность и зыбкость проникли и сюда. Так не все ли равно – здесь или в городе. Я уезжал почти без сожалений.

На вокзале я узнал, что все электрички до утра отменены. Я перекусил в грязном станционном буфете и устроился на лавке со свежей газетой…

Утром сел на поезд и проспал почти до Москвы. Разбудил меня громкий говор спорящих мужиков. Когда я садился, здесь было почти пусто, сейчас же вагон был полон. Рядом со мной сидела девушка, читающая книгу. Я рассмотрел обложку: «Японская классика ХХ века». Искоса заглянул в текст. «…я разглядел весь этот мир других людей – мир, никогда не оставляющий нас одних, подсовывающий соучастников и свидетелей наших преступлений. Надо уничтожить всех других людей. Для того, чтобы я мог открыто поднять лицо к солнцу, мир должен рухнуть». Эта вырванная из контекста цитата подействовала на меня подобно электрошоку. Мне показалось, что слова эти не были прочитаны мной только что, а вышли из меня самого и легли точно в текст, что они вызревали во мне долгое время, питаясь моими соками, наливаясь и крепчая смыслом. Я чувствовал тесную связь между собой и этими словами, они говорили мне, что это я должен разрушить весь мир и уничтожить людей во имя спасения жизни, во имя новой жизни, которая сметет старую, пришедшую в негодность, сгнившую и превратившуюся в могильную труху. Только так я сам смогу подняться к солнцу, только так могу защитить себя.

Я был раздавлен, как червяк, и в то же время чувствовал себя воспарившим в небе, наполненным гордым удовлетворением мрачными безднами своего «Я». Но червяк уже заполз в мое сердце и начал свою черную работу: отныне и навсегда я обогатился комплексом вины перед человечеством за свою ненависть к нему.

В подъезде моего дома меня дожидался еще один пренеприятнейший сюрприз. Как только за мной закрылась дверь, на меня свалилось что-то тяжелое и стало выворачивать руки за спину. Я оказался на грязном каменном полу лицом вниз. Кажется, их было трое: двое сидели на мне сверху, третий командовал:

– Поверни ему руку. Держи крепче.

Вслед за этим я почувствовал, как в меня что-то вкалывают. Я задергался, но на этом экзекуция закончилась.

– Все. Рвем отсюда. – Они слезли с меня, и один пнул в бок: – Передавай привет Веревкину, падаль.

Отдышавшись, я поднялся, нашел свою сумку и поковылял к лифту. В квартире осмотрел левую руку – на внутренней поверхности сгиба виднелась маленькая точка. Что они мне вкололи? Медленный яд? Если они отправили меня на встречу с Веревкиным, значит, это смерть. Странно, но когда я подумал об этом, то не испытал никакого страха. Ни малейшего. Я вспомнил, что мне говорил Сашка. Они вкалывают обреченным на досрочное окончание земной жизни какую-то дрянь, сильный галлюциноген. «В течение суток – любым способом на тот свет. Чуть ли не с радостью». Несколько минут я соображал, что делать. Мелькнула ненужная теперь догадка: в тот день, когда я уезжал в деревню, за мной следил человек от клуба, а не из Управления. А теперь они снова вышли на меня.

Я перебрал в голове свой скудный запас медицинских знаний и наконец осчастливился идеей: спастись от гибельных галлюцинаций можно полной отключкой. Я достал снотворное и проглотил несколько таблеток. Неизвестно, сколько времени эта дрянь будет бродить в моей крови, ясно одно – у меня в перспективе вырисовывались несколько дней, которые я должен буду провести в сладких объятиях сна.

Я рухнул на диван и проснулся только вечером.

Но лучше бы не просыпался вовсе. Меня вновь посетил кошмар. В лице дотошного (от слова «тошнота») представителя Управления. За окном уже темнело, и в комнате стоял полумрак. Я взглянул на часы – было только десять часов, отчего же так темно? Но его я все же разглядел, ничуть не удивившись его присутствию и умению бесшумно взламывать чужие квартиры. Он опять развалился в кресле и терпеливо, как ангел-хранитель ждал окончания моего сна.

– Опять вы?

– Что поделаешь – служба!

Я подошел к окну и посмотрел на небо. Вот почему так темно! После почти четырехнедельной адской жары на город надвигалась гроза. Вся западная сторона неба угрожающе чернела. Временами эту черноту разрывали на куски бело-синие молнии. Над городом бесновался шальной ветер. Я зажег свет.

– Гроза идет, – без нужды сказал я.

– Да, ураган будет, я думаю. Ну а вы, Алексей Георгиевич, надеюсь, хорошо все обдумали? И время у вас было и условия располагающие к работе мысли – воздух, лес, птички поют, насекомые жужжат. Если честно, я вам даже позавидовал. Не был на природе лет пять.

– Примите мои соболезнования, – съязвил я, пытаясь выгадать время и оттянуть развязку. – Хотите кофе?

– С удовольствием.

Я скрылся на кухне и, делая привычные движения в замедленном темпе, безуспешно пытался думать. Приготовив кофе, отнес в комнату. Раскаты грома становились все ближе. За окном посверкивало. Гроза вот-вот будет здесь. Устроившись напротив гостя, я начал заговаривать ему зубы, прихлебывая кофе.

– А знаете, вы оказались правы.

– Вот как? В чем же?

– В этом вашем предположении о моем человеконенавистничестве. Не далее как сегодня утром у меня было желание уничтожить мир…

– Мы в вас не ошиблись.

– …в том числе и ваше Управление.

– Ну уж этого вам никто не позволит. Да и сил у вас не хватит на это, можете не сомневаться.

Мой взгляд упал на книжный шкаф, стоявший позади кресла, в котором развалился гость. На одной из полок стоял металлический бюстик Мефистофеля. Весил он прилично. Решение созрело моментально, на секунду раньше ярко вспыхнувшего и оглушительно прогремевшего где-то совсем близко разряда молнии.

– Недавно я прочитал в одной книге… Если вы не против, я сейчас процитирую вам одно место…

Я встал, подошел к шкафу и сделал вид, будто рассматриваю книги.

– Это очень интересная мысль, – продолжал я, сочиняя на ходу интересную мысль и наблюдая за сидящим в кресле. Но он был спокоен и ничего не подозревал, даже головы не повернул. Я схватил бюстик… – Насчет того, что свобода – это не выбор между одним и другим. Свобода – это сила и власть не оставлять себе выбора. Вот как сейчас…

Но он уже не слышал меня. Он сидел, низко свесив голову, в которой искрилась багровой кровью проломленная дыра. Чашка выпала из рук, кофе пролился на кресло и неторопливо, по капле стекал на пол. Я выронил бюстик и оцепенело смотрел на труп. Из черепа медленно сочилась густая, словно хорошее варенье, темная кровь. Я оцепенело стоял над ним и безостановочно прокручивал в голове последний диалог Жеглова с Шараповым. «Ты убил человека!» – «Я убил бандита?» В этой фразе Жеглова мне всегда слышался вопрос. Может так было в сценарии, не знаю.

Однако надо было что-то с этим делать. Избавиться от трупа. Над городом бушевала гроза, ливень тарабанил в окна. Если вытащить труп на крышу и сбросить вниз с другого края дома, никто не узнает, откуда он взялся. Надо только смыть все следы крови. Я принялся за дело. Достал из шкафа какие-то старые тряпки и плотно обмотал ему голову, чтобы не текла кровь, сверху надел большой полиэтиленовый пакет и завязал на шее его собственным галстуком. Вид у него стал омерзительно-тошнотворный. Мумия была готова к транспортировке. Я стащил труп с кресла – обивка вся была в пятнах крови и пролитого кофе. Теперь придется всю ночь оттирать. Едва справляясь с тошнотой, я потащил тело к выходу. В прихожей понял, что еще чуть-чуть и меня вывернет наизнанку. Приткнул тело к стенке, рванул дверь и бросился наверх.

Там бушевала стихия. Гроза отдала побежденный город на разграбление диким полчищам холодных струй ливня. Я почти сразу же замерз, стоя под этим водопадом, но не обращал на холод внимания. Я совсем ничего не соображал и не пытался понять, зачем я здесь стою, сотрясаясь от нервного возбуждения и пробирающего до костей холода. Даже если бы я попытался о чем-то думать, у меня ничего не вышло бы: по голове стучал свирепый ливень, заколачивая в мозг тупые гвозди ледяных струй. Я равнодушно и бессмысленно принимал это испытание, чувствуя, как голова распадается на куски. И позволил себе уйти с крыши, лишь когда ливень перестал яриться и превратился в обычны дождь, спокойный и флегматичный.

Дверь в квартиру была открыта, в беспамятстве я и не подумал ее захлопнуть. Я зашел в прихожую и хотел было взяться за мумию. Чей-то вежливый кашель прервал мои намерения Кровь застучала у меня в висках, в глазах потемнело. Я медленно шагнул в комнату. Второй за один вечер кошмар сидел у окна и смотрел на меня, укоризненно покачивая головой. Гнусный тип с крыши.

Я понял, что это конец. Сейчас он достанет пистолет с глушителем и выстрелит мне в лоб. Я даже почувствовал как пуля входит в меня, и то место на лбу, куда она попала, невыносимо зачесалось. Но он отчего-то медлил. Как будто не все еще точки над «и» были расставлены.

Начало было неожиданным:

– Ты, дружок, совсем спятил – в такой ливень торчать на крыше. Уж не взыщи, что я не пошел вместе с тобой. Не выношу, когда в мозги забивают тупые гвозди.

Я вытаращился на него.

– Что?

– Я говорю, так можно и двустороннее воспаление легких схватить. Ну что, пришел в себя? Э-э, да ты мокрый насквозь, вон какая лужа натекла. Вытрись хоть чем-нибудь.

Я поднял с пола оставшуюся от упаковки трупа рубашку и кое-как вытерся ею. Обессиленно упал в кресло.

– Вот и чудно. И не таращь на меня глаза. Ты что же, ничего так и не понял?

– Что я должен был понять? – хрипло спросил я.

– Да-а. Незадача. Я ведь, собственно, совершенно не обязан растолковывать тебе про твою дурость, про все твои художества. Это уж я по доброте своей так стараюсь, распинаюсь перед тобой.

– Начнем с начала, – прохрипел я. – Ты кто?

– Я-то? А ты как думаешь? Неужто не догадался?

– Ты – черт?

Он рассмеялся.

– Ну нет, брат. Я – это ты. А ты – это я. Теперь-то ты, надеюсь, понимаешь, что я вижу тебя насквозь и тебе не уйти от ответа за нарушение правил игры. Или по крайней мере желание их нарушить.

– Какая игра? Какие правила? – простонал я.

– То есть как – какая? Ну, допустим, она будет называться «Игра в жизнь» – это тебе о чем-нибудь говорит?

– Да, – послушно согласился я.

– Ну, хоть что-то мне не надо на пальцах объяснять. Ты – игрок отвратительный. Не умеешь совсем играть. Зато хорошо умеешь нарушать правила. Все время норовишь в сторону, за край поля сбежать. Тебя не устраивает эта игра – слишком бессмысленна. Как футбол, где два десятка полоумных гоняют мячик и радуются, когда загонят его в ворота. Знаешь, в чем твоя беда?

– В чем? – Слова давались с трудом, вымученно.

– Тебе непременно нужен смысл всего. И ты не просто его ищешь – ты его выковыриваешь по частям из всех щелей, зубами выдираешь. Вернее, пытаешься. Потому что у тебя ничего не выходит. Не складывается смысл из выковырянных кусков. Чем больше анализируешь окружающее, тем оно больше обессмысливается. А чем больше мир становится похожим на футбол, тем больше у тебя желание послать его к черту. Уничтожить, испепелить. Сегодня в электричке я готов был аплодировать тебе – наконец-то ты выложил себе начистоту всю правду. А-то ведь, если честно, меня уже тошнить стало от твоих благотворительных замыслов. Человечество он вздумал спасать от бандитов! Вся эта твоя спасательская чушь – вранье, которым ты хотел усластить свою совесть.

– Я хотел…

– Я скажу тебе, чего ты хотел. Ты хотел истребить этот мир вместе с его абсурдным футболом. Но тебе это не по зубам. Проще себя изъять из мира. Или ты и это будешь отрицать – что ты чертов самоубийца?

– Вранье, – слабо сопротивлялся я.

– Да-а? А что ты делал на крыше? Просто плевал вниз от скуки? Уж мне-то не заливай. Это дурацкое качельное скрипенье тебе совсем мозги набок свернуло. Сказочку себе придумал про Переход в другой мир. Сказать тебе, что это за другой мир? Кладбище. Еще бы чуть-чуть и все… обеспечил бы себе свободный полет. Пришлось вмешаться. А что оставалось делать? То, что ты хотел свалиться с крыши – факт. Только скучно же просто так самоистреблением заниматься, надо чтобы фанфары гремели, фейерверки сверкали, страсти закипали. Чтоб мир содрогнулся. Если уж нельзя его по-настоящему пустить в расход, то помечтать об этом, конечно, можно. Признаюсь, меня все эти декорации позабавили. Бред, галлюцинации, но какова экспрессия!

– Что ты плетешь? Какие галлюцинации?

– Да вот эти самые – с бандитами-диверсантами, с клубом самоубийц. И откуда ты все это вытащил? Один дядюшка Питер чего стоит! Прямо-таки шедевр маниакального ваяния. Честное слово, в твоих глюках сам черт шею сломит.

– Что… что ты хочешь этим сказать? Говори, гад, сейчас же, – заорал я.

– Ну, ну, сиди смирно. Будешь меня торопить, вообще ничего не узнаешь. А гада я тебе переадресую. Поскольку не я все это придумал, а ты. Хочешь правду, так получай – не было ничего этого. Белая горячка, наверное, началась. У тебя в голове все перепуталось. Себя самого записал в призраки, а свой дикий бред сделал реальностью. Ты хотел знать, куда попадает человек, выпавший из реальности. Вот тебе и ответ. Знаешь, сколько всяких иных миров существует в пределах психушек всего света? И не сосчитать…

Я не верил. Ничего не было? Я все это придумал? Да у меня бы мозгов не хватило!

– Значит, не было? – с угрозой переспросил я его.

– Не было, – стоял он на своем. – Был город, была глушь захолустная. От тебя ушла жена, и тебя поперли с работы, а потом тебе напекло головку, и ты пустился во все тяжкие… Вот такое прозаическое объяснение.

– И троллейбусы не взрывались? – вызывающе продолжал я допрос.

– Троллейбусы взрывались. Но их взрывали нормальные террористы, а не какое-то там Ведомство.

– И Сашки Веревкина не было?

– Не было. Там был совсем другой парень. Я же видел. Просто тезка. До чего ты дошел! Лучшего школьного приятеля сбросил с крыши за просто так.

– И в «Самурайском мече» я тоже не был?

– Это уж ты, друг мой, на голодный желудок предавался буйствам фантазии в том клубном зальчике, который тебе с самого начала показался рестораном. Не понимаю только, откуда взялась коллекция оружия? Разве что это было подсознательное желание порубать их там всех в капусту.

– А куда этот клуб потом пропал, по-твоему?

– А он никуда не пропадал. Ты выламывал двери какого-то сарайчика в совсем другом районе, случайно показавшемся тебе знакомым. Чего не сделаешь в таком расстройстве чувств!

– И в подъезде на меня никто не накидывался?

Он сделал удивленную физиономию, как будто впервые слышал об этом.

– Плохие детективы покоя не дают? Начитался всякой дряни.

– И гостя из Управления не было? – гнул я свое.

– Не было, не было. Ты разговаривал с подушкой на кресле. И еще обиделся на нее за то, что она пьет твой кофе. Это была забавная картинка.

– Так может быть, и трупа не было? И там, – я ткнул пальцем в прихожую, – никто не лежит?

Он нагло ухмыльнулся и с издевкой предложил:

– Сходи, посмотри.

Я не шелохнулся.

– Ты так уверенно врешь, потому что что-то сделал с трупом, пока я был на крыше?

– Нет, ты точно сумасшедший. Как я мог что-то сделать, если у меня нет тела? Мое тело – это ты. Я – часть твоего сознания, я бесплотен. Видишь?

Он протянул руку к столу и попытался взять телефонную трубку. Рука прошла сквозь аппарат и стол, как будто они были сотканы из воздуха.

– Фокусами меня не удивишь. Копперфильд умеет и не то еще вытворять. Если ты сумел надеть штаны и рубашку, смог бы и другое. Сейчас я тебе другую проверку устрою, дружок, – мрачно сообщил я.

– Что ты хочешь делать? – заволновался он.

– Сейчас проверим твою теорию.

Я подошел к шкафу и достал моток веревки.

– Ты что делаешь! – закричал он.

Я завязал петлю.

– Сволочь, ты же погубишь меня!

Почему-то меня не оставляло ощущение, что он врал, лицедействуя.

– Как же я могу погубить кого-то, – увещевал я его, вставая на стул и засовывая голову в петлю, – если все это – лишь мой бред и галлюцинация? Что-то ты путаешь, дружок. Пошел на попятную, а?

Я взглянул на его жалкую физиономию и рассмеялся. Мне вдруг стало очень легко и весело. Я был почти счастлив тем, что сейчас утру этому недоразумению, сидящему на диване, его паршивый нос.

– Сгинь! – крикнул я ему и пнул ногой стул.

Последнее, что я услышал, были два слова, почему-то по-немецки:

– Sehr gut!

Значит, я был прав. Он врал.

С ним было покончено.

А со мной творилось что-то странное. Как только я повис в петле, болтая ногами и сдавленно хрипя, я почувствовал, как моя шея вытягивается, удлиняется, становясь похожей на шею жирафа. А за ней и все тело начало вытягиваться. Оно становилось все тоньше и тоньше, длиннее и длиннее, пока наконец не превратилось в тонкую серебристую струну. Она потянулась к окну, выскользнула в форточку и полетела вверх. Ее длинный хвост еще долго волочился из окна моей квартиры. Дождь уже перестал поливать город, и в небе сквозь рваные облака просвечивали яркие, влажные звезды. Струна летела туда, к ним. Она проскочила через одну из брешей в облачном тумане и устремилась к звездам, призывно подмигивающим издалека. Наконец, долетев до владений Млечного пути, струна свернулась в серебристый клубок и превратилась в звезду, уютно пристроившуюся среди своих улыбчивых соседок…

Но, наверное, звездой я был недолго. Или она была только частью меня. Другая же часть находилась в каком-то странном месте – что это за место, я не мог определить, потому что вокруг был густой белый туман. Я чувствовал, что от него исходит могильный холод, пронизывающий до костей. Моя кровь давно заледенела, сердце было сковано льдом, и все тело превратилось в холодный, замороженный кристалл. Я не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, сколько ни старался, как будто был крепко связан. Вдруг из тумана выплыла фигура. Она приблизилась, и я рассмотрел ее, хотя черты лица были смазаны и очень нечетки. Но я понял, кто это, – это был ангел смерти. Он склонился надо мной и поднес к моему лицу свою руку. Она была обжигающе холодна. Я застонал от нестерпимого прикосновения и от догадки о смысле его жеста. Ангел смерти поставил на мне свою печать. Теперь я принадлежу ему. Я хотел закричать от ужаса, но не смог выдавить ни звука. Я хотел поднять руку, чтобы защититься от него, но не сумел. Тогда я захотел расплакаться, как испуганный ребенок, которого заперли в темной комнате, но не смог сделать и этого. Слезы сразу же превращались в маленькие кристаллы, коловшие глаза. И тогда я понял, что мне уже не спастись. Но когда я был готов отчаяться, произошло странное. Ангел смерти уже не был ангелом смерти – передо мной была моя жена, Томка, озабоченно смотревшая на меня. Я хотел крикнуть ей, чтобы она не пугалась, – ее ангел смерти не тронет, ему нужен только я. Но крик замер в горле – я увидел, как из тумана выбирается черт, убеждавший меня совсем недавно, что он – это я. Я не поверил ни единому его слову, не верил его наглой, гнусной, мерзко ухмыляющейся роже. Его вранье было абсолютно неправдоподобным. Но его подлые умыслы не вызывали сомнений. Он хотел отнять у меня Томку. За ней он и пришел. Как паук, он приближался к ней, злорадно кривя губы в мерзком оскале.

Сделав нечеловеческое усилие, я закричал:

– Я спасу тебя! – И задергался, пытаясь освободиться от ледяных оков…

– Тише, Алешка, тише…

Я очнулся в своей квартире, на диване. Рядом сидела моя Томка, живая и невредимая. Она вернулась ко мне! Блаженно улыбаясь, я сказал:

– Том! Я знал, что когда-нибудь ты вернешься ко мне. Ты ведь не насовсем уходила? Ты мне нужна, очень.

– Молчи. У тебя страшный жар, ты бредил. Кого ты собирался спасать? Тебя самого надо срочно спасать от горячки. Где ты умудрился так простудиться? И чем ты тут вообще занимался? Я пришла – дверь нараспашку, по всему полу какие-то грязные разводы, черт твой из шкафа валяется под ногами. Ты меня напугал до смерти – лежал на полу без сознания, с веревкой в руках. Что у тебя тут творилось, скажи, пожалуйста?

Если бы я сам знал!

– Том, посмотри, там, на кресле… только не пугайся, это кровь…

– Кровь? Ты поранился?… Здесь нет никакой крови. Ты все еще бредишь! Я вызываю «Скорую». Не хватало мне еще, чтобы ты умер как раз в тот момент… Алло, «Скорая»?…

Когда она положила трубку, я взял ее за руку и усадил рядом с собой.

– Ты не договорила. Какой момент? Говори, иначе я сейчас же и умру от неизвестности.

Вместо ответа она наклонилась ко мне и поцеловала.

– Вот какой.

– Ты… серьезно?

Я вздохнул с облегчением.

Больше ничего не помню. Опять потерял сознание.

Я провалялся в лихорадке три недели. Она-то и вытащила меня с того света. Если бы она не скосила меня как раз в тот момент, когда я собирался приладить к потолку петлю, был бы я уже давно хладным трупом самоубийцы, закопанным и проклятым. Но этот «сильный галлюциноген» порядком попортил мне нервы. Моя собственная галлюцинация пыталась уверить меня в том, что я сумасшедший. И как, подлец, убеждал! Как профессиональный психоаналитик – с глубоким запусканием длинных рук в джунгли бессознательного. Всего меня наизнанку вывернул и выпотрошил. Поди теперь разберись, что в этой каше было настоящим, а что подделкой, с помощью которой меня пытались убить. Верить галлюцинации, хоть и уверявшей, что она – это я, было бы глупо. Да ведь я и не собирался верить. Однако же, в петлю полез. Значит, действовала эта штука, безотказно действовала. Кто же мог предвидеть, что меня понесет в тот день на крышу, под ледяной ливень, который спутает все карты? Теория случайностей тоже работает безотказно.

Первое, что я сделал, выйдя из больницы, – смазал петли качелей около дома. Теперь они не скрипят и не гипнотизируют меня своим тоскливым плачем. Они оставили меня в покое. Пьяный маятник внутри меня протрезвел и угомонился под напором всех этих малопонятных событий.

Конечно, легче всего было бы записать это в разряд кошмаров и наваждений, навеянных адской жарой и собственным мрачным состоянием духа. Тогда можно было бы оставить все это в том странном призрачном мире, из которого я каким-то образом вырвался, – мире, сотворенном скрипеньем музы тьмы, музыкой черного космоса. Как это сказал убиенный мною гангстер: «Нас не существует. Мы – солдаты невидимого фронта. Призраки и невидимки»? Тогда понятно, почему он исчез из моей квартиры вместе со своей упаковкой из старого тряпья.

Но что-то все же было не так. Словно партия еще не окончена. Переселившись из клиники домой, я не мог отделаться от малоприятного ощущения, что за мной все-таки непрерывно следят. А несколько дней спустя увидел это. Минут пять я оцепенело рассматривал его, потом спросил у Томки:

– Ты не знаешь, как здесь очутилось это?

– Разве не ты повесил? – удивилась она. – Что это за свинка?

Это означало, что в моей квартире хозяйничали не только гости из Управления. «Самоубийцы» сюда тоже захаживали. Настоящий проходной двор.

Свинкой был главный филантроп всея земли мистер Рескью собственной персоной. Плотно приклеенный к стене портрет. Тот самый – с добродушной улыбкой и лукавыми глазками-щелочками. Внизу стояло:

Я не стал впадать в панику. Я просто отодрал кусками картинку вместе с обоями и спустил в унитаз.

Прошло уже несколько месяцев. Незваные гости больше не являлись, чему я несказанно рад. Я стал забывать обо всем этом кошмаре.

Но иногда мне снится сон, заставляющий возвратиться в эти июньские дни и задуматься о том, что лежит по ту сторону. Всегда один и тот же сон. Я вижу старика, живущего в брезентовой палатке на заброшенном деревенском кладбище. Сейчас его там наверняка уже нет, но в мои сны он приходит до сих пор. Он стоит на крыше моего дома и смотрит на город. Позади него разбита его палатка. Старик поднимает высохшую руку, показывает на лежащий впереди мир и говорит:

– А все-таки он смердит.

А я, несмотря ни на что, все-таки абсолютно счастлив. Может быть ненадолго, но зато полностью и всецело. И все эти обманчивые призраки нельзя устранить никаким рассуждением разума, как сказал мраколюб Шопенгауэр.

1999 г .