Ведун Чернобровкин Александр

Посреди лесной поляны рос дуб в три обхвата, величественный, как идол, с кроной густой, широкой и настолько высокой, что казалось, будто достает до облаков, и, глядя на нее, у многих возникала мысль, а не вырий ли это – мировое райское дерево, у вершины которого обитают души умерших? Толстыми темно-коричневыми корнями, похожими на птичьи пальцы, вцепился дуб в землю, покрытую неяркими лесными цветами, зеленой травой и почерневшими прошлогодними желудями. На согнутом в суставе пальце-корне сидел ведун – старик с цвета потемневшего серебра волосами, длинными, вьющимися, разделенными на прямой пробор, бородой по пояс и кустистыми бровями, нависающими над глубоко сидящими глазами, почти полностью закрывая их, одетый в белую с красно-синей вышивкой по вороту рубаху навыпуск и черные штаны. Он держался двумя руками, серо-коричневыми, будто прокопченными и покрывшимися пылью, за посох, который верхним концом лежал на правом плече, а нижним упирался в землю между босых ног, тоже серо-коричневых, со светло-серыми ногтями и сильно выпирающими плюснами. Слева от старика лежал волк с шерстью цвета потемневшего серебра, примостив корноухую голову, со шрамами от рысьих когтей, выцарапавших правый глаз, на передние лапы, широкие, со сточенными когтями, которые, казалось, не смогут удержаться, заскользят на утоптанной, прорезанной трещинами тропинке, ведущей от леса мимо дуба к просевшей в землю хижине. Стояла она неподалеку от дуба, крона нависала над ближней ее четвертью и накрывала тенью всю полностью, как бы пряча и от любопытных взглядов, и от солнечных лучей. Другая тропинка, короче и уже, вела от хижины к роднику, чистому и звонкому, убегающему тонким ручейком вдоль первой тропинки в лес, где замолкал, с трудом пробиваясь через завалы прошлогодней листвы. И человек, и зверь, не шевелясь, слушали веселый перезвон воды и смотрели в ту сторону, куда убегал ручеек. Смотрели равнодушно, наверное, не было уже ничего на земле, что могло удивить их, нарушить их покой, лишь иногда волк прял куцыми ушами, то ли настороженно прислушиваясь к чему-то еще, то ли реагируя на укусы блох.

Зверь тревожно дернул головой, оторвал ее от лап. Пасть приоткрылась, обнажив стертые желтые зубы, а черный, поблескивающий нос зашевелился, принюхиваясь.

– По делу едет, в первый раз, – тихо произнес ведун, – часто останавливает коня, решает, не повернуть ли назад, от греха подальше. Муж зрелый, осторожный и истинно верующий.

Волк, будто поняв слова человека, положил голову на передние лапы и прищурил левый глаз, наблюдая, как из леса на поляну выезжает на кауром жеребце широкоплечий мужчина лет сорока с небольшим. Открытое лицо его было загорелым и обветренным, темно-русые с проседью борода и выглядывающие из-под зеленой шапки волосы – аккуратно подстрижены. Одет в темно-зеленый полукафтан с обтянутыми желтой тканью пуговицами и штаны и коричневые юфтевые сапоги с загнутыми вверх носками. Сильной рукой всадник сдержал шарахнувшегося, почуяв волка, жеребца, стегнул нагайкой, заставив везти себя к дубу. Остановился в саженях трех, спешился и, удерживая за повод перебирающего ногами и испуганно косящего глаза коня, снял шапку и поклонился, не глубоко, но с уважением.

– День добрый!

– Здравствуй, – тихо ответил ведун.

– Прими скромные дары, – сказал мужчина, снял с жеребца переметные сумы, подошел к старику и положил у его ног, показав содержимое: окорок, колбасы, кренделя, бутылки заморского вина и туесок с медом.

– Спасибо, – поблагодарил ведун, глядя не на дары, а на волка, который приподнял морду и жадно зашевелил носом, принюхиваясь к сумам. – Поторговал с барышом – так?

Мужчина удивленно посмотрел на него, ответил робко:

– Истинно так.

Ведун пригляделся к украшенному янтарем кошелю, висевшему на узком, с серебряными бляшками поясе.

– Как там варяги – не грозят войной?

– Не до нас им, между собой воюют, – уже не удивляясь, ответил купец.

– Опять к ним поедешь или в Орду?

– Опять к ним: торг больно хорош.

– Ты здоров, дела в порядке, не прелюбодей, и жена должна быть под стать мужу, значит, из-за детей беспокоишь, из-за сына, – поразмышлял вслух ведун. – Ну, сказывай, что натворил отрок.

Купец еще раз поклонился, теперь уже до земли.

– Помоги, век не забуду, отблагодарю!..

– Если в моих силах будет, – остановил ведун. – Что стряслось?

– Погиб сын. И умер не сразу, а не успел сказать, кто его: пуля в голову попала, без памяти был… Два года я у нехристей просидел: смута у них была, шибко на дорогах шалили. Мои решили, что еще на год задержусь, сын не утерпел и с чужими купцами к варягам на торг подался. Обоз как раз мимо шел, сын и пристал к ним, товара взял много. Вернулся я, подождал, надеялся, по первому снегу возвратятся., а на Николу-зимнего подался следом. И разминулся. На Рождество привезли его, беспамятного. Сказали жене, что ночью напали на их обоз и подстрелили сына. Ну, это частенько бывает, такова доля купеческая. В этот раз и на нас разбойники нападали, однако мы быстро охоту отбили, люди у меня ученые и смелые, один к одному молодец… Только вот что странно: вместе с сыном погиб и помощник его, холоп верный, а из ихних людей погиб ли кто – одному богу известно, и ни товара, ни барыша у сына не оказалось, мол, в кости проиграл да на гулящих девок потратил.

– А был раньше за ним такой грех?

– Да откуда?! Я бы не допустил!.. Хотя, конечно, любил он игрища и с товаром сам впервые пошел. Но ведь и холоп был к нему приставлен, жена наказала: отцовской рукой, если что.

– Думаешь, купцы на барыш позарились?

– Думай не думай, а странно все. И жена подметила: не договаривали они что-то. Да и знаю я их, торговал как-то в одной артели с ними: не чисты на руку, сами попадутся и тебя под монастырь подведут… Помоги, подскажи, кто сына загубил? А я в долгу не останусь! – Купец опустил руку на украшенный янтарем кошель.

– После, – остановил ведун, – если просьбу выполню… На погосте похоронили?

– Да. В хорошем месте лежит, на холме у сосны, там песок, сухо…

– Надо будет потревожить могилу, – тихо произнес ведун.

Купец вздрогнул, сильнее сжал шапку – и поник головой.

– Тревожь, – выдохнул горько.

Ведун встал, опираясь двумя руками на посох, оправил сзади рубаху и жестом показал купцу, чтобы подал сумы.

– Подожди, верну их, – сказал он и понес дары в хижину.

И волк поднялся, посмотрел левым глазом на забившегося жеребца и ощерился, казалось, в улыбке, а потом затрусил за хозяином.

– А когда?.. – нерешительно задал вопрос купец.

Ведун остановился у порога, обернулся.

– Я дам знак.

Пропустив в хижину зверя, зашел и сам, оставив дверь приоткрытой. Через непродолжительное время из жилища вышел волк, волоча по земле переметные сумы, ремешки которых держал в зубах. Положив сумы у ног купца, снова, ощерившись, глянул на испуганно бьющегося жеребца и убежал в хижину.

Ветер, чудилось, делал темноту ночи гуще, как бы нагонял ее к маленькой церквушке, что стояла неподалеку от слободы, к крестам на кладбище. Одинокая сосна на вершине холма жалобно поскрипывала при порывах ветра, гнулась, будто под грузом навалившейся на нее темноты, и время от времени постреливала стволом, будто вторила раскатам грома, которые приближались к погосту, подсвечивая себе дорогу молниями. Некоторые молнии успевали отразиться в отшлифованном острие лопаты, выкидывающей землю из могилы на вершине холма.

Острие врезалось в доску, звук от удара наполнил гроб и плавно, точно вытекал через тонкое отверстие, затих. Ведун отложил лопату, пошарил рукой по дну ямы. Пальцы нащупали гладкую, не изъеденную червями крышку. Ведун присел на корточки, прислонившись спиной к стенке ямы, вытер рукавом пот со лба и тяжело, с присвистом, вздохнул. На краю ямы появилась серая тень с горящим, красным глазом. Вспыхнувшая молния потушила глаз и высветила волка, а раскат грома, похожий на треск сломавшегося дерева, заставил хищника припасть к земле и заскулить, тихо и протяжно.

– Ну! – прикрикнул на него человек. – Иди стереги.

Ведун вновь принялся копать, забирая поуже, только над крышкой гроба. Очистив ее от земли, перешел к изголовью и поддел острием лопаты доску. Отделилась она со скрипом, тяжело. Очередная молния наполнила розовым светом белую материю, на которой лежал труп юноши, казалось, не тронутый тлением: стоит дотронуться до груди, как юноша откроет глаза, зевнет и встанет, потягиваясь. Ведун перехватил черенок повыше и, отстранившись телом, чтобы не обрызгало трупным ядом, дважды всадил острие в покойника. Взяв на краю ямы холщовый мешок, ведун осторожно, стараясь не дотрагиваться руками, засунул отрубленное в мешок, туго завязал его бечевой и выкинул из могилы. Положив доску на место, попрыгал на ней, прибивая, и выбрался с лопатой из ямы.

Комья земли, падая на гроб, наполняли его гулом, к которому добавлялся тихий шелест капель дождя, крупных и холодных. Ведун торопливо махал лопатой, прислушиваясь к крикам петухов и время от времени поглядывая на восток. Из-за грозовых туч, небо там пока не собиралось светлеть. Вскоре дождь разошелся на полную силу, мокрая земля нехотя отрывалась от лопаты, ведун часто отдыхал и размазывал мокрым рукавом капли пота и дождя на лице. Потом он долго поправлял лопатой могильный холмик, а сверху положил в локте от двурукого креста – на то место, где была раньше, – половинку яичной скорлупы, светлую внутри и темно-коричневую снаружи.

На тихий короткий свист вынырнул волк из кустов неподалеку, подбежал к хозяину. Обнюхав холщовый, мешок, злобно рыкнул и отошел от него.

– Не хочешь – не надо, сам понесу, – сказал ведун и, взяв мешок, зашагал по тропинке к лесу, опираясь на лопату, как на посох.

Немного не доходя до поляны, на которой стояла хижина, ведун свернул с тропинки в чащу. Волк брел за хозяином, держась не слева, как обычно, а справа – подальше от мешка. Ведун подошел к высокому, в пол человеческого роста, муравейнику вытряхнул на верхушку его содержимое мешка.

– Не трогать! – приказал он волку и пошел напрямую, через чащобу, к хижине.

Зверь послушно поплелся следом, но при вспышке молнии оглянулся, с раздражением посмотрел на темный кривобокий шар, лежавший на закругленной верхушке муравейника.

Через несколько дней погожим вечером пришел ведун к муравейнику. Запоздавшие, крупные, черные муравьи торопливо возвращались в свое жилье, замирали у норок, может быть, спрашивая разрешения войти, и быстро залазили в них. Черный с рыжинкой муравей все еще бродил по теменной кости желтовато-белого черепа, часто останавливался, шевеля усиками, затем сбежал на переносье по лбу, в котором зияла дырка величиной с копейку, с переносья – в глазницу, из нее – по лицевой кости на нижнюю челюсть, а оттуда – на сухую светло-коричневую травинку, где остановился, развернулся и потрогал усиками череп, словно проверял, на месте ли он, и убежал в ближнюю норку. Ведун подождал, пока муравей закончит проверку, взял череп, посмотрел в пустые глазницы, в дырку во лбу, повернул, отыскивая выходное отверстие. Его не было, а внутри черепа что-то перекатилось, и на муравейник упала расплющенная, темно-серая, серебряная пуля. Ведун поднял ее, повертел в руке, изучая, приставил к отверстию во лбу. Пуля входила впритык. Ведун спрятал ее в карман, а череп – в холщовый мешок и пошел к хижине.

В убогом и маленьком жилье ведуна стояли у стены справа от двери стол и скамья, сколоченные из плохо обтесанных досок, у стены слева – лавка с толстым ворохом сена, покрытым серым рядном, а одеялом служила медвежья шкура. У стены напротив входа был очаг, который топился по-черному. Он еще дымил, и извилистые синеватые ленты, прижимаясь к закопченной стене, уползали в дыру в крыше. На левой и правой стене висели пучки сушеных трав, запах от них был настолько силен, что перебарывал запах гари. Ведун подошел к очагу, кинул в него бересту, которая зашевелилась, будто от боли, и вспыхнула, коптя, а сверху положил несколько поленьев. Повесив на огонь котелок, заполненный на четверть родниковой водой, ведун взял с полки над столом туесок и осторожно, боясь дать лишку, насыпал в воду сухих, перетертых в пыль мухоморов. Белесая пыль расползлась по воде, покрыла ее тонким слоем, потемнев. Поставив туесок на полку, ведун сел на скамью лицом к очагу. Волк, наблюдавший за хозяином от порога, подошел к его ногам и лег на брюхо, примостив морду на передние лапы. И человек, и зверь застыли, точно парализованные, наблюдая, как разгорается огонь, как становятся все длиннее ярко-оранжевые языки, жадно облизывающие черные, закопченные бока котелка.

Варево закипело, ведун подошел, помешал его деревянной ложкой с погрызенным черенком, подождал немного и снял с огня, отнес к порогу, где поставил котелок на земляной пол. Волк понюхал варево и сердито фыркнул. Они вернулись к очагу и опять стали неподвижно и беззвучно смотреть на огонь. Дрова догорали. Пламя, обидевшись, что отняли у него поживу, сникло и стало бледнее, а немного погодя и вовсе исчезло, точно всосалось в багрово-золотые угли, медленно покрывающиеся серовато-белым пеплом.

Ведун сходил к порогу за котелком. Убедившись, что варево остыло, выпил его, а котелок, зачерпнув в него воды из стоявшего в углу деревянного ведра, повесил над затухающими углями. Из холщового мешка он достал череп, поставил на стол глазницами к себе. Глядя в темные провалы, вложил пулю в дырку во лбу так, чтобы наружу торчала самая малость ее, и опустил на желтовато-белое темя руки, серо-коричневые, будто прокопченные и покрывшиеся пылью. Они как бы отделились от неподвижного полусогнутого тела, зажили самостоятельно – тяжелыми птицами закружили над черепом, совсем близко, точно поглаживали теплом, исходящим от них. Кружились плавно и монотонно, левая по солнцу, правая против. Между ладонями и теменем забегали зеленоватые искорки. Вскоре их стало так много, что слились в сверкающее зеленое облако, которое густело, утолщалось и как бы отжимало руки от черепа. Ведун заработал ими быстрее. От напряжения глаза его запали еще глубже, а кустистые брови опустились еще ниже, будто придавленные вздувшимися на лбу морщинами. Пальцы вдруг растопырились и согнулись, точно хотели вонзиться ногтями в темя. Руки очень медленно поплыли к груди ведуна и, словно привязанная к ним, вылезла из черепа серебряная пуля и полетела следом. Они замерли на полпути к груди, она – в пяди от черепа.

Освободившееся от рук, зеленое, сверкающее облако расползлось вверх и в стороны, став похожим на овальное, окислившееся, медное зеркало, которое будто начал начищать мелом кто-то невидимый, постепенно меняя цвет зеркала на золотисто-белый, а потом принялся брызгать черной краской. Черных пятнышек появлялось все больше, они сливались в картину, зыбкую и чуть смазанную, на которой нарисованное двигалось: покрытая снегом земля подпрыгивала вместе с голыми деревьями, которые росли по обочинам дороги; с обозом из груженых саней, которые еще и ехали из глубины картины; с человеческими фигурками, которые бежали вглубь, к обозу. На передних санях вспыхнул яркий красный огонек и осветил лицо стрелявшего. Руки ведуна дрогнули – пуля упала на стол, зеркало потускнело и как бы растворилось в воздухе.

Ведун тяжело вздохнул и вытер ладонями пот с лица и пену с губ. Он спрятал череп в холщовый мешок, достал с полки туесок с медом, зачерпнул полную ложку. Растворив мед в котелке, выпил теплый сладкий напиток, выплеснув остатки в очаг. Потемневшие угли зашипели, испуская белый пар, от которого по хижине распространился приятный, сладковатый запах. Тяжело переставляя ноги, ведун дотащился до лавки и лег на спину, укрывшись медвежьей шкурой.

Проскользнув в узкую щель между притолокой и дверью, солнечный луч будто с трудом пробивался через занавес повисших в воздухе пылинок и падал на медвежью шкуру. Разгоряченный борьбой, он поджигал холодным рыжим огнем длинные шерстинки, но усмирялся, гас, на серо-коричневой руке ведуна, покоившейся поверх шкуры. Ведун лежал неподвижно и вроде бы не дышал, вокруг его глаз, будто копоть, чернели круги. Так же неподвижен был и волк, который в своей обычной позе – морда на передних лапах – отдыхал рядом с лавкой на полу. Шерсть на лапах была влажная, торчала короткими грязно-серыми сосульками.

Ведун еле слышно вздохнул. Зверь встал и ткнулся холодным черным носом в горячую руку хозяина, словно спрашивал, не надо ли что-нибудь принести. Серо-коричневые горячие пальцы нежно погладили нос, точно надеялись охладиться о него, и опали. Волк вдруг дернул корноухой головой, прислушался.

К хижине приближался частый перестук копыт.

– Встречай, – прошептал ведун.

Зверь приоткрыл мордой дверь и замер на пороге, настороженно глядя на всадника, под которым испуганно шарахнулся каурый жеребец.

– Ну, черт! – купец огрел жеребца плеткой, спрыгнул с него и привязал к суку дуба.

Вразвалку и похлестывая плеткой по голенищу сапога, он подошел к хижине, подождал, пока волк, зайдя внутрь, уступит дорогу, и решительно переступил порог. Внутри он остановился, громко поздоровался и зашарил взглядом по стенам, отыскивая икону. Не нашел и перекрестился на правый дальний угол.

– Прихворнул? – спросил он.

– Да, – еле слышно ответил ведун.

– Мои люди на заре волка видели на околице – ты присылал?

– Я.

– Что… разузнал? – с надеждой спросил купец.

– Да.

– Купцы? – Гость подошел к лавке, склонился над ведуном, чтобы не упустить ни слова. – Говори!.. Ничего не пожалею!..

– Нет.

– А кто? – разочарованно спросил купец.

– Он уже наказан, – еле выдавил ведун и глухо закашлялся. На морщинистом лице выступили крупные капли пота.

– Уже?! – Купец схватился за плеть двумя руками, словно хотел разорвать ее. – У-ух!.. – Он отошел от лавки к столу, хлестнул по нему плетью. – Жаль! Я бы все отдал, чтобы отомстить!

– Ему не меньше досталось, – промолвил ведун.

– Что ж, и на том спасибо!

Купец достал из украшенного янтарем кошеля три золотые монеты, кинул на стол. Две пали плашмя, а третья – на обрез и, описав полукруг, налетела на серебряную пулю со сплющенной головкой, легла рядом. Купец взял пулю, повертел, осматривая.

– И я такими стреляю по ночам: тать или нечисть – в темноте разобрать трудно, а серебряная всех берет… Ну ладно, наказан, так наказан, – сказал купец, поклонился ведуну и поблагодарил: – Спасибо тебе, и дай бог здоровья! Я вечером пришлю холопа со съестным, – может, снадобья какие нужны?

– Нет, – ответил ведун и отвернулся лицом к стене.

Купец кивнул головой, будто соглашался с ним, и вышел из хижины, сунув по рассеянности в карман темно-серую серебряную пулю со сплющенной головкой.