Мой легкий способ Карр Аллен
© Allen Carr’s Easyway (International) Limited, 2004
© Издание на русском языке, перевод на русский язык. Издательство «Добрая книга», 2008
Предисловие
Двадцать лет назад я пережил серьезный психологический кризис. У меня было все, чтобы считаться успешным человеком, но я чувствовал себя неуверенно и подавленно. На протяжении более 30 лет я жил в зависимости от пагубной привычки, которую ненавидел и которая, я это знал точно, медленно убивала меня изнутри. Это зависимость от курения, которой подчинены миллионы людей. Зависимость эта абсолютно легальна, и прибыль от нее идет прямиком к крупным транснациональным компаниям-производителям и правительствам, которые живут за счет доходов от табачной индустрии. Я стал рабом этой привычки. И как бы ни старался от нее избавиться, всякий раз терпел неудачу, с каждой новой попыткой осознавая свою слабость. Я испробовал все способы, чтобы избавиться от этой пагубной зависимости, призывал на помощь всю силу воли – но безрезультатно.
В конце концов у меня получилось. И помогла мне в этом даже не моя изобретательность. Только по счастливой случайности мне в голову пришла идея, как все-таки бросить курить, которую я назвал «Легким способом». Я прекрасно понимал всю важность моего открытия. Этот способ должен был стать своеобразным лекарством не только для меня лично, но и для всех курильщиков вообще. Мне хотелось поведать о нем всему миру и познакомить с ним всех, кто угодил в ту же «яму», что и я, но только мне, в отличие от них, удалось из нее выбраться. Мне посчастливилось помочь многим людям покончить с курением, и они искренне благодарили меня, высоко оценив мое открытие. Но только я не понимаю, как можно благодарить кого-то за случайно сделанное открытие и есть ли моя заслуга в том, что однажды жарким июльским днем на меня снизошло озарение с небес?
Недавно я прочитал, что известный нам химический способ чистки одежды был изобретен лишь благодаря тому, что какой-то человек совершенно случайно уронил керосиновую лампу. Жидкость из нее пролилась на грязную скатерть, и он вдруг заметил, что участок, где она разлилась, стал гораздо чище по сравнению со всей скатертью. Разве тот человек первым пролил керосин на скатерть? Вряд ли. Тысячи, а возможно, миллионы людей до него проливали керосин, но он стал первым, кто из этого случайного эпизода сделал важное открытие. «Легкий способ» я также изобрел случайно и поэтому не могу считать это открытие своей заслугой. Вот как это было.
Часть первая
Трудный путь
Из ранних воспоминаний
Мои самые ранние воспоминания относятся к тому времени, когда мне было два года. Я лежал на груди у отца, пока тот спал в кресле. Я слышал, как при дыхании у него каждый раз поднималась и опускалась грудная клетка, и чувствовал, как изо рта его пахло пивом, – это было как будто вчера. Но даже сейчас, оглядываясь на прожитые годы, я не могу понять, почему тот эпизод так прочно врезался мне в память.
Этому воспоминанию я почему-то придаю особое значение, хотя вряд ли кто-либо из нас в таком возрасте мог бы об этом помнить. В тот момент, на груди у отца, я был по-настоящему близок к нему, как в буквальном смысле, так и эмоционально.
Я прочел много книг об известных людях, которые всю жизнь боролись с давлением со стороны родителей. Возможно, мне повезло, что мои родители не были знаменитостями и к тому же не считали себя образцом для подражания, которому надо следовать или пытаться превзойти. Для меня всегда важнее было соответствовать собственным ожиданиям.
Мы жили в бедном рабочем квартале района Путни, что в юго-западной части Лондона. Местечко это было известно лишь тем, что от моста через Темзу стартовали ежегодные состязания по гребле между студентами Оксфорда и Кембриджа.
У отца был небольшой бизнес: он выполнял разные строительные и малярные работы, чем и зарабатывал на жизнь. Частенько любил пропустить по стаканчику в ближайшем баре, поставить пару фунтов на лошадку во втором забеге… и не вынимал изо рта сигарету. Один-единственный раз отправившись отдыхать с семьей, он умудрился прихватить с собой своих дружков. А так как все они охотно разделяли эти его увлечения, можно себе представить, во что превратился наш отдых, за исключением тех случаев, когда он проводил время в тесном семейном кругу. Мой отец не был человеком честолюбивым и амбициозным. Предпринимательство не было для него той дорогой жизни, по которой он шел бы смело. Скорее это был способ занять себя, когда не удавалось найти какой-нибудь работы. И хотя его бизнес мог быть прибыльным, он продолжал возить свою тележку с инвентарем по улицам Путни. Он так и не купил себе фургон. Я знал его более 45 лет, 20 из которых жил с ним в одном доме, но так по-настоящему и не понял, что он был за человек. По пальцам могу пересчитать те редкие воспоминания, которые у меня о нем сохранились, причем многие из них не самые приятные.
Но как бы то ни было, большинство детей любят своих отцов. Своего отца я уважал и даже боялся. Мне, 10-летнему мальчишке, очень нравилось работать вместе с ним. Помню, как первый раз наконец-то мне разрешили забраться на лестницу, чтобы покрасить водосточные трубы. Через пять минут я зацепился рукавом за крючок, на котором висело ведерко с краской. Я покачнулся, и лестница упала, расплескав краску по всему двору. Остаток дня мы с отцом потратили на то, чтобы отмыть от краски двор, забор и соседскую террасу.
Тогда он даже не отругал меня за пролитую краску. Он просто промолчал. Не ругал он меня и в следующий раз, когда я на полчаса заблокировал движение по Путни Хай Стрит, застряв там с тележкой, груженной кирпичами. В тот день я впервые вез тележку один. На мне была фетровая шляпа с широкими полями, такая же, как у отца. И я чувствовал себя почти великаном, когда вдруг сильный порыв ветра сорвал ее с моей головы. Я отпустил одну из ручек тележки, чтобы подхватить шляпу, и в итоге вывалил все кирпичи на дорогу. И все-таки я бы предпочел тогда, чтобы он обрушил на меня весь свой гнев, а не просто отгородился стеной молчания.
Но один раз он все-таки поднял на меня руку. Это случилось во время традиционного рождественского ужина. Как обычно, в тот день он заявился домой из паба пьяным. Было уже довольно поздно, и моя мать, как всегда, принялась его ругать. Он, естественно, вышел из себя и пригрозил ее ударить. В то время я уже был чемпионом школы по боксу и вступился за мать. Мне казалось, я без труда справлюсь с пьяным отцом, но он как-то удивительно быстро и ловко набросился на меня, я ничего не смог с ним поделать. Его руки сжали мне горло, и по взгляду было видно, что он готов меня убить. Я могу только предполагать, что повлияло на него, – может, выражение ужаса в моих глазах, – но он вдруг ослабил хватку, и гнев его быстро утих.
К моим ранним воспоминаниям относится и случай, когда как-то субботним утром моя старшая сестра с друзьями хотела взять меня с собой в кино. Я был тогда маленьким неблагодарным грубияном, и чем больше они сюсюкались со мной, тем больше я артачился. В конце концов им надоело меня уговаривать, и они решили пойти без меня. Я почему-то был уверен, что они блефуют и снова начнут меня уговаривать. Но вдруг до меня дошло, что они вовсе не блефовали и не собираются больше меня ни о чем просить. Тогда я твердо решил пойти с ними. Благодаря этому я понял, что у меня есть интуиция и, возможно, моя мама тоже умеет прислушиваться к своему внутреннему голосу. В детстве мне казалось, что она всегда была на шаг впереди меня и могла предвидеть, что произойдет.
Ее отношение к жизни по сути сводилось к одному рифмованному высказыванию. Оно было красиво написано от руки и помещено в рамочку, которая висела на главном месте в гостиной, прямо над каминной полкой:
- «Если жизнь, словно ноша,
- Сгибает тебя,
- Распрями гордо спину
- И встань у руля».
Жизнь она считала своеобразным наказанием, которое должна нести. Она даже не верила, что в следующей жизни ее вознаградят за эти страдания.
Учитывая, как ее воспитывали в детстве, было бы странным, если б она по-другому относилась к жизни. Она была старшим ребенком в семье, имевшей 14 детей, мать ее была алкоголичкой, а отец их бросил. Будучи совсем юной, в самые трудные времена Великой депрессии, она стала для своих братьев и сестер и отцом, и матерью. Несомненно, отношение моей матери к жизни сильно повлияло как на меня, так и на моих двух младших братьев Дерека и Джона и старшую сестру Мэрион.
Наш отец был скорее похож на зомби, чем на человека. Когда он оставался дома, то обычно часами сидел перед камином с газетой в руках и ни с кем не разговаривал. Может, из-за того, что у нас были рыжие волосы; мне казалось, что он даже не различал нас и путал наши имена. Когда случалась какая-нибудь заварушка и мы начинали шуметь, мама спрашивала: «Не мог бы ты угомонить мальчишек?» Я точно знаю, почему она так говорила. Отец помнил, как зовут каждого из нас. Он также помнил, когда родился каждый из нас. Но он не знал и не собирался выяснять, кто из этих рыжеволосых мальчуганов был виновником ссоры или детской драки. Он просто кричал нам: «Аллен! Дерек! Джон!» Делая замечания всем нам, он не искал зачинщика, снимал с себя ответственность и мог со спокойной совестью вернуться к своей газете. Вероятно, из-за этого его отношения к нам для нас самих было не так важно, кто мы – Аллен, Дерек или Джон.
Участие отца в жизни семьи сводилось лишь к зарабатыванию денег и периодическому ворчанию. Матери в семье отводилась главная роль. Но не могу даже припомнить, чтобы она когда-нибудь толком разговаривала с нами. Представьте себе старшину полка, который бы просто беседовал с солдатом. Даже когда он обращался к офицеру, то его слова звучали громко, отрывисто и решительно, и это никак нельзя было назвать обычным разговором между двумя людьми. Так же как и в армии, где приходится сталкиваться с такими же «непробиваемыми стенами», нам, тогда еще маленьким детям, не хватало мужества или ума, чтобы рискнуть и высказать мысль, которая могла бы пойти вразрез с ее мнением.
Такими были наши родители. Наш отец даже не пытался завязать с нами разговор, а мать просто не знала, как это делается. Я очень ее любил и чувствовал, что она тоже меня любит, хотя и был для нее сущим наказанием и доставлял ей массу хлопот. Частенько она грозилась засунуть голову в духовку и свести счеты с жизнью оттого, что я был непослушным и капризным ребенком. И хотя в то время я этого не осознавал, мне казалось, возможно, я и сейчас так считаю, что все-таки был нормальным ребенком. В программе Бенни Хилла был скетч про одного молодого человека, который в этом отношении очень походил на меня:
Малыш Тедди: Я не люблю, когда меня в чем-то обвиняют.
Журналист: Это понятно. Но вы действительно были виноваты?
Малыш Тедди: Да, но я не люблю, когда меня обвиняют.
Я был в схожей ситуации. Когда бы ни происходила в доме какая-нибудь потасовка с братьями, мама всегда врывалась в комнату и набрасывалась на меня с кулаками. Хотя я и был виновником всей этой заварушки, моя мама никогда не интересовалась, в чем дело, прежде чем наказывать меня. С мамиными кулаками я еще мог смириться. Но вот наказание без суда и следствия – этого я никогда не мог принять.
Безразличие отца, с одной стороны, угрозы и тумаки матери – с другой, все это в наши дни заставило бы детских психиатров судорожно рыться в своих записях, готовя проникновенные речи о кошмарных последствиях воспитания ребенка в такой нездоровой обстановке. Если бы мое воспитание в самом деле имело такие последствия, то я бы не мог этого не почувствовать. Считается, что насилие, будь то даже обычная затрещина, непременно порождает насилие. Я с этим не согласен. В моей жизни было пять случаев, когда я совершал насилие и очень об этом сожалел. Однажды я поднял руку на своего младшего сына. Сам он об этом давно уже забыл, а я до сих пор помню.
Я считал, что все, что происходит у нас дома, – обычное дело. Учитывая время и район, в котором мы тогда жили, это считалось вполне нормальным. Наверное, было совершенно естественным, что человек, у которого есть семья и дети, вечерами пропадал в пабах, а его жена вынуждена была одна заниматься детьми, кормить их и одевать. И только когда я пошел в среднюю школу и начал общаться с детьми из других семей, то начал понимать, что на самом деле являлось нормальной семьей.
Родители других детей поначалу казались мне какими-то странными. Их отцы проводили все вечера дома, в семье, и складывалось впечатление, что их искренне заботит то, как дети учатся в школе. Матери этих детей не выглядели какими-то агрессивными и раздраженными фуриями, постоянно пребывающими в стрессе. Родители часто разговаривали со своими детьми на равных и не считали их маленькими злобными монстрами, посланными в наказание за грехи.
Наши взаимоотношения с родителями были постоянной темой разговоров у нас с братьями и Мэрион, пока сестра преждевременно не скончалась в возрасте 56 лет. Возможно, из-за разницы между нами в три года наши впечатления о прошлой жизни удивительно схожи. Никто из нас не чувствовал, что действительно знал родителей. Для нас было большой неожиданностью узнать, что наш отец был душой компании, когда находился в пабе в окружении друзей. В детстве я часто ругал отца за его постоянное отсутствие, но, быть может, он намеренно выбрал этот путь, таким образом постепенно отдаляясь от семьи и не принимая участия в наших судьбах. Позднее я понял, как трудно жить с человеком, который постоянно пребывает в депрессии. Мою мать нельзя винить за то, что она стала жертвой воспитания своих родителей, так же как и винить отца за то, что он пытался найти убежище вне дома, чтобы справиться с последствиями своих детских комплексов.
Каковы бы ни были их ошибки в моем воспитании, должен признать, что родители подарили мне самое ценное, что у меня есть, – жизнь. Будь они самыми бедными и заурядными родителями на свете, я бы все равно был им благодарен только за возможность жить. Случайно это или нет, но полученные в детстве тумаки, проявления холодности и безразличия со стороны отца и прочее – все это стало переходным этапом и подготовило меня к удивительной и плодотворной жизни в будущем. Разумеется, родители всегда внушали мне, что ничего в жизни не дается даром. Я с благодарностью принимал все, что преподносила мне жизнь, и даже из бед и горестей, которых, слава Богу, было немного, пытался извлечь полезный для себя опыт.
Начало войны
Начало Второй мировой войны было для меня самым значительным событием в детстве. Это случилось 3 сентября 1939 года, на следующий день после того, как я отпраздновал свой пятый день рождения. И хотя я был еще слишком мал, чтобы понять, что это такое, было невозможно не поддаться всеобщей лихорадке, подогреваемой страхами людей. Меня, Дерека, Мэрион и маму, которая в тот момент была беременна, немедленно эвакуировали в Ридинг. Отец же остался и продолжал работать пожарником, благодаря чему снова вырос в наших глазах. Я помню, как, сажая меня на поезд, мама протянула мне банановый сэндвич и сказала, что до конца войны больше бананов не будет. И это оказалось правдой. Даже песенка в то время была такая: «Да, у нас нет бананов». И до сих пор банановый сэндвич остается моим любимым лакомством.
Мать постоянно твердила мне, что война началась из-за того, что я был очень непослушным мальчиком. И я частично чувствовал себя виноватым во всех бедах, которым стал причиной. Даже сейчас, спустя годы, я продолжаю верить в эту ее сказку, хотя совершенно очевидно, что тогда она говорила неправду.
Я благодарен ей, потому что на тот момент я еще не мог до конца осознать всей серьезности ситуации. Мне постоянно внушали, что Англия, и в частности Лондон, были центром Вселенной и что Британия – владычица морей – непобедима, а мы, британцы, никогда не проиграем войну и не станем рабами, – и я верил в это. Но первым ударом по моей вере во всемирное превосходство Британии стал тот день, когда я узнал, что боксер Джо Луис, чемпион мира в тяжелом весе и мой кумир, не британец, а американец по происхождению. Но еще большим ударом для меня стало известие, что он был не просто американцем, но и чернокожим американцем. Единственным темнокожим, которого я когда-либо видел в своей жизни, был местный дворник. Все другие представители африканской расы, известные мне тогда по голливудским фильмам, не производили на меня особого впечатления. Тогда еще не было ни Гарри Беллафонте, ни Дайаны Роуз, ни Сидни Пуатье, ни Дороти Дэндридж или же Мохаммеда Али. Но для маленького мальчика, который мало что понимал о жизни и у которого была лишь одна страсть – спорт, того, что его кумир Джо Луис был чернокожим, оказалось достаточно, чтобы развеять миф о превосходстве белой расы.
После того как всеобщее воодушевление и возбуждение спали, эвакуация уже не казалась мне веселым мероприятием. Нас с Мэрион разместили в полутора километрах от места, где жили мама и Дерек. Вместе с нами поселили еще одну пару, которая была бедна, но при этом почему-то особенно враждебна и недружелюбна. У меня сложилось впечатление, что нас терпели и давали нам крышу над головой только из-за денег. Позднее мать договорилась с кем-то, и все мы поселились вместе в большом отдельном доме, заняв весь верхний этаж. В соседнем доме была пекарня, принадлежавшая семье из Йоркшира. Это были самые добрые и приятные люди, которых мне когда-либо приходилось встречать. Мне разрешали помогать им в выпечке хлеба. Все мы – Мэрион, Дерек и я – могли часами играть с их детьми, которых, как и нас, тоже было трое. Мы частенько ходили в соседний Сэлмонский лес собирать колокольчики и первоцветы. Еще мы бегали туда за каштанами и дровами для топки. Тогда я впервые ощутил прелесть нашей страны и полюбил ее. Местная шпана, однако, прозвала нас «дезертирами». Как гласит народная мудрость, «палки и камни могут поломать мне кости, но обзывания никогда не причинят мне вреда». Но в том возрасте оскорбления были для меня гораздо обиднее и болезненнее, чем удары по носу. Я и вправду считал себя дезертиром и трусом и не осознавал, насколько глупыми на самом деле были все эти придирки.
Ридинг открыл для меня принцип самосохранения. Школа, в которую я ходил, находилась в нескольких километрах от дома, где нас разместили. До нее можно было дойти двумя путями. Если я выбирал первую дорогу, то мне было гарантировано, что я непременно попаду в парочку мелких потасовок вечно враждующей шпаны. Второй же маршрут был самым коротким, но надо было идти напрямик мимо дома одного особенно злого субъекта, который был на два года старше меня и на полметра выше. Первые несколько месяцев я ходил исключительно первой дорогой и уже научился ловко уворачиваться от устремленного на меня кулака. Я стал невероятно гордиться собой и впервые в жизни смог опровергнуть мнение моих родителей, считавших, что человек от рождения либо предрасположен к определенному виду занятий, либо нет. Но вскоре улыбка исчезла с моего лица, когда мои постоянные опоздания в школу начали вызывать недовольство моих учителей. Говорят, что пером можно уколоть гораздо больнее, нежели мечом. Мой школьный учитель говорил мне, что слова гораздо сильнее и пера, и меча вместе взятых.
Однажды утром я вышел из дома поздно и, как обычно, опаздывал в школу. Не желая выслушивать от учителя очередную порцию нареканий и боясь вызвать еще больший гнев за опоздание, я решил рискнуть и пойти короткой дорогой. Тот тип, словно зверь, затаился в ожидании меня и уже, наверно, исходил слюной, поскольку я слишком долго заставил его себя ждать. Издалека мне показалось, что мой противник выглядел как потомок легендарного боксера Джо Луиса, прозванного Черным Бомбардировщиком. В начале боя я быстро разгадал, в чем его слабая сторона. Все его удары пролетали мимо, хотя нельзя было сказать, что он совсем не старался попасть. Просто я был таким быстрым и ловким, что по сравнению со мной он был похож на неуклюжего увальня. С того дня я всегда ходил этой дорогой, и вредный тип обходил меня за несколько метров стороной, больше не ввязываясь в драку.
Это, вероятно, самый ранний пример того, как счастливый случай помог мне в жизни. Не опоздай я тогда, мне бы никогда не посчастливилось узнать очень важную для себя истину, что задиры на самом деле пустые и жалкие создания. Они похожи на мыльные пузыри – дотронься до них, и они тут же лопнут.
Прожив около года в Ридинге, мы опять вернулись в Лондон, но ненадолго, потом нас эвакуировали в Кеттеринг. На этот раз я оказался один в семье, где был сын на три года старше меня. И хотя это была достаточно обеспеченная семья, я помню, что в их доме мне было очень неуютно. У меня часто шла носом кровь. Один раз, когда это случилось, мне было очень плохо. Кровотечение началось в 4 часа утра и не прекращалось до 8 вечера. К тому времени меня начало еще и рвать из-за того, что я наглотался крови. Когда пришла моя мама с врачом, горничная провела их в мою комнату, ворча и жалуясь на хлопоты, которые мы ей доставляем. После этого родители твердо решили вернуться в Лондон. Худшие времена были позади, и грохот разрывающихся бомб над головой был для нас менее опасен, чем жизнь порознь в домах людей, для которых мы явно были лишними.
Остаток войны мы, тогда еще дети, провели на улицах, собирая осколки разорвавшихся снарядов. Военный самолет, внезапно пролетевший над головой, или взорвавшаяся неподалеку бомба – все это было, конечно, интересно и увлекательно, не говоря уже о том, что они могли запросто в любой момент свалиться нам на голову, но, к счастью, пролетали мимо.
Мы были постоянными слушателями воскресной школы, но ходили туда регулярно не потому, что на нас снизошло озарение или наш отец пришел в себя после пьянки и беспробудного ничегонеделанья. Единственная разница между обычной школой и воскресной была в том, что в обычную школу нужно было ходить пять дней в неделю. Не помню, сколько мне было тогда лет, но я был совсем еще маленьким мальчиком, когда перестал верить в Санта-Клауса. Тогда же развеялся и миф о существовании Бога. Я никогда не верил в то, что есть кто-то высший, который наблюдает за всеми моими действиями, хотя сила, способная диктовать человеку поступать так, а не иначе, поистине впечатляет. Все взрослые люди, которые окружали меня и твердили о Боге, в то же время отрицали существование Санта-Клауса и в итоге только внесли сомнение и сумятицу в мою душу. Как они могли верить в существование одного и не верить в существование другого? Моей реакцией на это были протест и непослушание. И я проказничал по полной, из-за чего был вынужден покинуть воскресную школу. Больше я туда уже не вернулся.
Я был типичным уличным мальчишкой-сорванцом, как и все мои друзья. Я прекрасно знал, что малообразован, и ошибочно полагал, что образованность и интеллект – это одно и то же. В школах, где мне приходилось учиться, учителя лишь повторяли то, что мне внушала в детстве мать, – что я непослушный и вздорный ребенок. Меня учили читать, писать и считать, но этого было недостаточно. Когда мне исполнилось 10 лет, перед нами замаячила страшная тень «экзамена для 11-летних». Учителя постоянно твердили, что это очень важный экзамен и его необходимо сдать. Будучи уверенным, что мне его не выдержать, я не уделял особого внимания их нравоучениям.
Затем случилось нечто совершенно неожиданное – я сдал этот злосчастный экзамен, у меня получилось. Более того, меня даже взяли учиться в среднюю школу в Вэндсворте, Сазерленд Гроув. Я воображал себя современным Томом Брауном. И хотя мои родители никогда в этом не признавались, для них это было такой же неожиданностью, как и для меня.
Лучшие дни моей жизни?
Воодушевление от того, что меня пригласили в среднюю школу, быстро улетучилось, когда однажды, хвастаясь этой новостью перед мальчишками, я узнал, что половина из них тоже собирается в ту же школу. Выяснилось, что мы все были частью новой экспериментальной социальной программы, согласно которой каждый ребенок вне зависимости от его социального положения имел равные возможности получить образование. Однако в школах еще гнездилось множество старых предрассудков, и, более того, система распределения учащихся по классам на основе их умственных способностей еще больше усиливала школьные проблемы. Благодаря этой системе формировался класс «А», который состоял целиком из мальчиков, происходивших из наиболее привилегированных семей в округе. Был и класс «В», где училась только дворовая шпана. Где-то посередине располагался класс «Б», где учился я, а также мальчишки, которые, с одной стороны, соображали чуть лучше остальных, даже учившихся в так называемом «привилегированном классе», а с другой – слишком туго соображали для того, чтобы быть зачисленными в класс «А».
В том, что я не был «гением», были свои плюсы. Одна из неприятностей перехода в новую школу заключается в том, что там не увидишь своих прежних друзей, но мне очень повезло, ведь некоторые из них перешли в новую школу вместе со мной. Я довольно быстро начал общаться и с другими учениками из этой школы, можно сказать, влился в их коллектив, хотя вовсе не старался забыть своих старых приятелей или завести новых.
В первый день, когда мы пришли в новую школу, нам прочитали целую лекцию о том, какое это замечательное заведение и как нам повезло, что мы сюда попали. Но никто не объяснил нам, почему мы все-таки здесь оказались. Конечно, мы прекрасно понимали, что главной задачей учебы в школе является приобретение знаний. Но нам было непонятно, каким образом изучение творчества Шекспира и алгебра могут пригодиться в будущем. Я еще не встречал человека, который сумел бы в своей жизни найти им применение. Несомненно, алгебра развивает интеллект. Я думал, почему бы в школе не ввести предметы, которые пригодились бы нам в будущем, после окончания школы, и вдобавок развивали бы наши умственные способности? Я, как попугай, заучивал в школе законы Бойля и Ома, не имея ни малейшего представления, как их можно применить на практике. Пять лет спустя, после окончания школы, я так и не мог поменять предохранитель в лампе или смонтировать трехконтактный разъем. Поэтому у нас всех сложилось общее мнение, что мы оказались там по той же причине, что и в воскресной школе, – чтобы не безобразничали и не проказничали, пока, наконец, не вырастем и не пойдем работать.
Задачей учителей в школе было вкладывать в наши головы знания, а задачей тех, с кем я учился в одном классе, было не позволять учителям засорять нам голову этой ерундой. И за это мы сражались гораздо дружнее и сплоченнее любого профсоюза, рьяно защищающего свои права на митингах и демонстрациях. Мы часто прогуливали занятия или играли в разные игры, такие, как, например, морской бой. Но даже в этом мы не могли превзойти (или «переплюнуть») парней из класса «В». Другое дело – класс «А» – сборище, как я полагал, болванов, идиотов и зубрил, которые не только не противились учебе, но даже, кажется, получали от этого удовольствие. Учитывая эти различия между нами, не удивительно, что ученик оставался в том же потоке, в который его зачислили изначально. Можно было, конечно, перейти в другую группу по результатам ежегодного экзамена, целью которого была проверка накопленных нами за год знаний. Но противостоять системе распределения учеников по их умственным способностям было невозможно. К счастью или несчастью, но мне каким-то чудом удалось перейти из класса «Б» в класс «А», не прилагая для этого каких-то сверхусилий. Очень много учащихся из классов «А» и «Б» на четвертом году обучения ушли из школы. Не знаю, то ли их исключили, то ли они хотели самостоятельно готовиться к выпускным экзаменам на аттестат зрелости, но в итоге в трех классах количество учеников стало неравным. И по настоянию директора меня перевели в класс «А».
Оглядываясь назад, могу сказать, что это событие было самым важным и значимым в моей школьной жизни. В классе «Б» я очень гордился тем, что меня все считали сорвиголовой. Я даже успел предстать перед судом для несовершеннолетних за кражу шариковых подшипников с армейского склада и мысленно уже был готов к тому, что меня выгонят из школы и я стану малолетним преступником. Я ненавидел класс «А» и яростно протестовал против того, чтобы меня туда переводили. В одночасье я лишился всех друзей и попал к своим врагам.
Единственное, что меня радовало в этой школе, – постоянное внимание к спортивному развитию учащихся. И хотя для своего возраста я был слишком маленького роста и мало весил, тем не менее я стал чемпионом по боксу. И не потому, что я обожал спорт, напротив, я его ненавидел. Но мне нравилось ощущение, что я в чем-то сильнее других. Нас учили, что самец любого вида – это изначально агрессивное существо с врожденным инстинктом борьбы. Искусство самообороны является способом перевести эту агрессию в нужное русло, сформировать характер и определить, кто в итоге будет иметь успех у противоположного пола. Для меня главным движущим фактором было инстинктивное желание обратить на себя внимание представительниц слабого пола. Но ради этого я вовсе не собирался драться с другими самцами за право быть первым и удостоиться внимания самки. У меня не было ни малейшего желания как-то вредить своим соперникам, и меня пугала мысль, что они могли бы причинить мне вред. Кроме того, для меня было весьма значимым соперничество между домами, где жили мальчишки.
Думаю, что в любой государственной школе львиная доля школьных наград и хвалебных отзывов достается какому-то одному дому. В клубе регби Тома Брауна это был Скул Хауз, и мальчики из других домов, наверное, спрашивали себя, достойны ли они учиться в той же школе, что и чемпионы. В средней школе Вэндсворта таким избранным домом был Кромвель. Среди других домов отличались Гиббон, Пит и мой, Морли.
Лучшие ученики, которые поступали в школу, были из Кромвеля. Именно он дал путевку в жизнь всем жителям Вэндсворта, кто, идя по стопам своих родителей, тоже стремился сделать себе имя. В Кромвеле всегда было больше мальчиков, чем в любом другом доме, и поскольку очки присуждались за одно только участие представителя дома в соревновании, то Кромвель всегда выигрывал по очкам. Естественно, что на соревнованиях мальчики из других домов болели за кого угодно, но только не за дом Кромвеля.
Одно из пяти событий в моей жизни, которые я не могу вспоминать без презрения к самому себе, случилось во время финала соревнований по боксу между домами. Мне тогда предстояло сразиться с одним из моих близких друзей, мальчиком по имени Джимми Коппак, который был как раз из Кромвеля. Джимми плохо боксировал и еще до соревнований не раз говорил мне, что для него наша дружба гораздо важнее победы на ринге. Я же отвечал ему, что любая дружба временно отходит на второй план, как только звучит первый удар гонга. Но в душе я хотел выиграть, нанеся ему серию несильных ударов и обеспечив себе легкую победу по очкам. К началу второго раунда матч был больше похож на бой с тенью, чем на настоящий боксерский поединок.
В перерыве между раундами я вернулся в угол ринга с чувством морального превосходства, и тренер обрушился на меня с гневной тирадой: «Что с тобой происходит? Пока ты валяешь дурака, Джимми набирает очки!»
И он не шутил. Счет по очкам между домами Морли и Кромвеля сравнялся. Мне и в голову не могло прийти, что пока я разбрасывался ударами, ни один из них не попал в цель. Отбиваясь от Джимми, я совсем не наносил своих. А Джимми как раз наоборот: меньше отбивался, а больше наносил ударов. К началу третьего раунда страх в глазах Джимми исчез. Он понял, что я вовсе не собирался стереть его в порошок. Раньше я и не думал об этом, но при мысли, что Кромвель выиграет кубок и мы будем разгромлены, у меня рассеялись все сомнения насчет того, как драться с Джимми. И я начал бить по-настоящему.
Для своего веса Джимми был высоковат и несколько неуклюж. К финальному раунду он уже порядком выдохся. Я ударил его что было сил. До сих пор помню, как от моего удара у него изо рта вырвался плевок и пролетел над рингом. Но еще сильнее запечатлелся у меня в памяти его взгляд, который как бы говорил: «Придурок, зачем же так сильно бить?»
Морли выиграли кубок. Если бы победа досталась Кромвелю, на меня в течение нескольких дней, а может, и недель сыпались бы упреки. Но даже сейчас, 55 лет спустя, мне ужасно стыдно, как я тогда себя вел.
Помимо бокса, я еще хорошо играл в крикет и регби, даже был капитаном школьных молодежных команд по регби и крикету и играл за графство Суррей против молодежной команды из Кента в обоих видах спорта. Другие мальчики из класса «А» тоже занимались спортом, в частности Джимми Нельсон, который очень сильно на меня повлиял. Мы оба происходили из семей со средним достатком, и у нас было похожее воспитание. Он жил в полутора километрах от нас. Но на этом наше сходство с Джимми заканчивалось. У нас были совершенно противоположные взгляды на жизнь.
На некоторых важных перекрестках нашей жизни выбор пути бывает ограничен, тогда как на других у нас масса возможностей. Джимми не был похож ни на одного из моих друзей по двору. По отношению к другим мальчикам он никогда не старался как-то выделиться и не выставлял себя на первый план. Если у Джимми был апельсин, он всегда был готов поделиться им с другом. Для меня такая щедрость была удивительна. Благодаря Джимми я впервые смог ощутить превосходство разума над физической агрессией. Как-то раз мы с Джимми столкнулись с хулиганом. Джимми сразу извинился перед этим парнем за то, что нечаянно задел его. Было видно, что тот весьма удивился, ведь меньше всего он ожидал услышать извинения. Джимми не трусил, он продолжал спокойно разговаривать, и его не смущали ни ухмылки других парней, ни внушительная внешность хулигана. Пока Джимми стоял перед ним, улыбаясь и спрашивая его: «В чем дело, приятель?» – я мысленно перебирал в голове варианты возможного отступления – ударить его первым и убежать или же убежать сразу. Но ни тот, ни другой вариант не пригодился. Поговорив, парень отошел в сторону, и мы пошли дальше.
Такой подход кардинально отличался от того, чему меня учила мать, когда мне было еще лет восемь. Я как-то пожаловался ей, что один из местных парней ко мне пристает. Тогда она за шкирку подвела меня к нему и заставила при ней дать ему сдачи. Разумеется, поведение Джимми было совсем другим и произвело на меня сильное впечатление.
Я уже говорил о том, что единственной задачей учеников из классов «Б» и «В» было не допустить, чтобы знания засоряли им мозги. Попав в класс «А», я заметил, что методика преподавания некоторых учителей была как раз и рассчитана на то, чтобы пробить эту стену нежелания учиться и свести на нет даже намеренные попытки оставаться невеждой. Известный среди учеников под шутливым прозвищем Эшер-убийца или Эшер-громила, мистер Эшер помог мне получить хорошую оценку по французскому языку и постепенно развил у меня навыки устной речи. Внешне он походил на дружественную версию баллистической ракеты серии «Тополь», за исключением того, что был всего полтора метра ростом и примерно таким же в объеме. Каждому новому классу он объяснял, что за 30 лет подготовки им учеников к сдаче выпускных экзаменов на аттестат зрелости никто из них не получал «зачет». Это означало, что ни один из них не получал и «незачет» – ученик получал либо зачетный балл, либо обычную оценку. В год, когда я у него учился, в классе из 22 человек пятеро получили зачетные баллы и 17 – оценки.
Но его уроки французского были сущим кошмаром. Он просил ученика прочитать какой-либо вопрос из его книги, а другой ученик, который сидел за ним, должен был ответить по-французски. Если ученик делал малейшую ошибку в произношении или неправильно читал слово, мистер Эшер раздувался, словно жаба, которая вот-вот лопнет, начинал брызгать слюной, и лицо его от негодования приобретало багровый оттенок. В таком состоянии он не просто подходил к нерадивому ученику, а медленно, раскачиваясь из стороны в сторону, словно паук, наступал на свою жертву. Напрасно мы надеялись, что когда-нибудь его хватит удар и он не придет на урок. Его отменное здоровье заставляло нас изобретать новые и новые уловки, чтобы избежать его гнева. Однажды мы решили высчитать заранее, каким будет вопрос и последующий ответ на него. Этот трюк удавался нам довольно долго, поскольку никто не затягивал с ответом и Эшер просил читать следующий вопрос. Чтобы обезопасить себя на случай прокола, мы придумали записывать предполагаемый ответ на бумажку и передавать ее тому, кто сидел впереди, чтобы тем самым помочь ему, если его неожиданно спросят. Однако умный хищник всегда на шаг впереди своей жертвы, и мистер Эшер постоянно разгадывал все наши уловки, на которые только был способен детский ум. Когда мы начали передавать бумажки с ответами, он менял последовательность вопросов.
Я до смерти боялся Эшера. Я старался на уроках не поднимать головы, не смотреть ему в глаза и, конечно же, выполнять все его задания. Но один мальчик из класса по имени Тотэм не испытывал перед ним ни малейшего страха и оставался абсолютно невозмутим, даже когда учитель с пеной у рта буквально трясся от негодования на нерадивость какого-либо ученика. Остальные никогда не осмеливались последовать примеру Тотэма, который спокойно сидел на стуле и ухмылялся, глядя на разбушевавшегося преподавателя. Очевидно, мистер Эшер опасался, что его авторитет может быть подорван подобными усмешками, и Тотэма в итоге перевели в класс «Б». Перед уходом Тотэм научил меня паре трюков, как не стушеваться перед этим «спесивым индюком», но я побоялся пустить их в ход, решив, что мне еще надо дорасти до уровня Тотэма.
Годы учебы в школе были для меня скорее скучными и не приносили радости. Мне гораздо больше нравилось оставаться в стороне от школьной жизни и хотелось, чтобы меня никто не трогал и не пытался в нее вовлечь. Таким было мое отношение к школе до последнего года, когда, движимый желанием получить в будущем хорошо оплачиваемую работу, я сидел за учебниками и зубрил математику, французский, историю, английскую грамматику и литературу, входившие в экзамен на получение аттестата зрелости.
Перед сдачей всех этих экзаменов к нам в школу приходили читать лекции бухгалтеры, адвокаты, биржевые брокеры и другие представители распространенных профессий. Я до сих пор не могу поверить, каким наивным и простодушным был в те годы. Я искренне думал, что всем этим людям было небезразлично наше будущее и они пришли, чтобы дать нам честный и непредвзятый совет. Однако реальность была такова, что они пришли к нам, чтобы завлечь лучших учеников в свой бизнес, заманить прелестями той или иной профессии. Со своей стороны учителя хотели проверить, насколько хорошо мы усвоили принципы, которые нам закладывали в школе. Главной их целью было, чтобы после окончания школы мы приобрели достойные профессии. Нас хотели учить на адвокатов, служащих банков, врачей и бухгалтеров, а не на водопроводчиков, электриков или каменщиков. И никто никогда не говорил нам, что мы могли бы найти для себя гораздо лучшую работу или же построить свою карьеру совсем иначе, помимо предлагаемых нам профессий.
Помню, как перед нами выступал один служащий банка. Но все, о чем он нам говорил, не было до конца правдой. Он с воодушевлением расписывал нам перспективы службы в банке, уверял, что, работая в банке, мы будем получать 1000 фунтов в год. Нас всех поразили эти цифры, ведь по тем временам это была очень приличная сумма. Банковское дело, говорил он, как никакая другая профессия важно и полезно для человека, поскольку, работая в банковской сфере, он сможет понять, как устроены другие профессии. Он с радостью был готов ответить на любые наши вопросы. И тогда один из учеников спросил, каковы его шансы стать, к примеру, начальником спортивной площадки. И он говорил совершенно серьезно. Этот парень обожал спорт и хотел связать свою жизнь с ним. Но его реплика из зала была встречена лишь усмешками учителей и гоготом одноклассников. Служащий банка не нашелся, что ему ответить. Естественно, что послание, обращенное ко всем ученикам и высшей миссии школьного образования, на деле было адресовано не всем желающим учиться.
Школьным учителям, если можно так выразиться, нашим защитникам и ангелам-хранителям, поодиночке мы были не интересны, и, вероятно, им тоже было трудно воспринимать нас как самостоятельных личностей. Мистер Обри был классическим примером худшего из школьных преподавателей: это был напыщенный фанфарон, всегда готовый найти повод, чтобы нас унизить. Мне повезло, мы нечасто с ним пересекались в школе, но пару встреч я хорошо запомнил. Первый случай произошел на площадке для регби, где мистер Обри твердо вознамерился продемонстрировать всем, что он когда-то был призером международного чемпионата в Уэльсе. С моей стороны было наивным полагать, что я, с моим худощавым телосложением и весом чуть больше 30 килограммов, мог бы повалить на землю такого борова, который весил, наверное, целую тонну. Но я не сдавался и отважился на захват противника. Навалившись на него всем телом, я изо всех сил пытался обхватить руками его бедра. Я очень сильно вцепился в него, и мне казалось, что под натиском моей храбрости и упорства он обязательно споткнется и упадет на землю. Но вместо этого он стряхнул меня, как муху, оттолкнул в сторону остальных игроков и стремительно бросился к линии, как будто должен был выиграть три заветных очка на проходе к воротам в матче на национальном стадионе Уэльса в Кардифф Армз Парке.
Позже я сумел отплатить ему. И помог мне в этом снегопад. Перед зданием школы располагались два игровых поля, и каждый преподаватель, который входил в ворота, должен был пройти мимо ребят, специально карауливших здесь учителей, чтобы атаковать их снежками. Все учителя уже привыкли к этой своего рода традиции и старались как можно быстрее преодолеть опасный участок пути. Все, но только не мистер Обри. Он стоял у входа в школу, гордо распрямив спину, и выкрикивал, обращаясь к собравшейся толпе: «Первый, кто осмелится бросить в меня снежком, весьма об этом пожалеет!»
Эта угроза была серьезной. В то время учителям разрешалось применять телесные наказания к ученикам. Такие наказания считались сами собой разумеющимися и входили в обязанности учителей. Это были звенья в порочной цепи под названием «дисциплина и порядок». А если бы родители узнали, что учитель в школе побил вас палкой, то, вероятнее всего, дома вам еще добавили бы для профилактики.
На 1112-летних детей мистер Обри производил очень сильное впечатление: высоко поднятая голова, выдающаяся вперед челюсть, уверенный взгляд. Но при всей этой напыщенности выглядел он как-то нелепо. Все еще переживая эпизод игры в регби, я вдруг осмелел и швырнул снежок прямо ему в лицо. Он даже не попытался увернуться. Как бы то ни было, проклятие было снято, и чары его неприступности рассеялись. В течение 10 секунд он продолжал стоять как вкопанный, после чего опустил голову и бросился наутек. Вот так развязка! Я ожидал за это какой-нибудь кровавой расплаты, но она так и не наступила, может, потому, что он просто не знал, кто первым кинул в него снежком. Правда, позже получилось так, что он, даже сам того не подозревая, все же сполна отомстил за нанесенную ему обиду.
День расплаты наступил через три года или чуть больше, когда меня послали к нему посоветоваться о выборе будущей профессии. Сама по себе эта затея выглядела как-то глупо, поскольку он никогда и не учил меня и уж тем более понятия не имел, что я был за человек, чем я увлекался и что меня интересовало в жизни. По окончании нашего короткого разговора он сказал: «Карр, у тебя хорошо идет математика. Я бы порекомендовал тебе стать бухгалтером».
Я в то время понятия не имел, чем занимается бухгалтер, что это за профессия такая, и даже сейчас, спустя много лет, я абсолютно уверен, что и у мистера Обри не было ни малейшего представления об этой профессии. Наше общее незнание и стало причиной того, что я начал заниматься тем, что впоследствии просто возненавидел.
Четыре зачета по баллам и две отличные оценки, которые я получил на выпускных экзаменах в конце года, позволили мне поступить на бухгалтерские курсы. Об университете и речи не было, даже если бы я и захотел там учиться. Мои родители сказали, что мистер Беньон, заведующий интернатом при школе, полагал, что для учебы в университете у меня «недостаточно мозгов». Правда обнаружилась гораздо позже, много лет спустя. Оказывается, как сказала мне мать, я был зачислен в вуз, но у нас не было денег, чтобы оплатить учебу. Ей тогда казалось, что она поступила правильно.
Мы с Джимми Нельсоном считали, что университетская скамья была лишь для тех парней, которые боялись покинуть школу и столкнуться с реальной жизнью. Мы же не хотели ждать, нам не терпелось поскорее окунуться в эту жизнь.
Я собираюсь стать дипломированным бухгалтером
Мои родители были просто поражены теми перспективами, которые передо мной открывались, хотя и не имели представления о том, что же такое бухгалтерское дело, кроме того, что оно связано с цифрами. Отец считал, что это может пригодиться, когда надо подвести итоги в игре в дротики и записать мелом очки на доске.
Мне очень повезло, ведь я получил работу в компании «Пит, Марвик, Митчелл и компания», одной из пяти крупнейших бухгалтерских контор с филиалами по всем миру. В 15 лет я начал свою карьеру мальчиком на побегушках, подносил чай и выполнял различные мелкие поручения, не чурался любой черновой работы. Огромное, пыльное офисное помещение в старомодном стиле сильно походило на бухгалтерские конторы, которые описывал Диккенс в своих произведениях, и я чувствовал себя эдаким Бобом Кратчитом из его «Гимна Рождеству». Я терпеть не мог эту обстановку. Проработав там около года, я, если можно так выразиться, получил повышение, хотя оно никак не отразилось на моем жаловании. Меня перевели в хозяйственный отдел, где помимо доставки писем и посылок моей обязанностью было наклеивать марки на конверты, что я научился делать в 10 раз быстрее, чем того требовали нормы.
И хотя я терпеть не мог эту работу, которая не имела ничего общего с бухгалтерским делом, тот опыт стал для меня полезен. Работа в офисе была хорошо отлажена и отрегулирована, и мне приходилось выполнять самые разные поручения, которые только давали. Мистер Маршалл, начальник отдела, был хроническим алкоголиком и никакого отношения к успешной работе своих подчиненных не имел. Эта заслуга целиком и полностью принадлежала его помощнику Скиннеру. Это был необыкновенный человек, какие встречаются, наверное, только в фильмах. На экране он хорошо бы смотрелся в роли сурового старшины, бывшего заботливой матерью и примером для подражания для своих подчиненных, мудрым советчиком для молодых офицеров и правой рукой командира полка. Скиннеру удавалось делать так, чтобы я не мешался под ногами у мистера Маршалла, а что касается управления делами, то он делал это с такой легкостью и ловкостью, как жонглер в цирке, который вертит тарелочки на сотне бамбуковых палочек. И я никогда не видел, чтобы Скиннер уронил хоть одну такую тарелочку, как и не слышал, чтобы он хоть раз удостоился похвалы от Маршалла или же тех, чья жизнь благодаря его стараниям была менее трудной.
Спустя еще полгода мне вдруг пришло в голову, что я до скончания века так и буду протирать штаны, наклеивать марки и выполнять всякие ерундовые поручения, втайне надеясь, что меня когда-нибудь все-таки повысят. Сейчас, оглядываясь назад, я бы ни за что не согласился на такую работу, даже чтобы впоследствии стать дипломированным адвокатом. Тогда мне пришлось даже пригрозить им уходом, после чего меня соизволили перевести в аудиторский отдел.
Аудиторские проверки осуществлялись в помещениях компаний, и их бухгалтеры участвовали в этих проверках. Большинство офисных зданий располагалось в Вест-Энде, западной части Лондона, которая была гораздо интереснее подростку, нежели лондонский Сити. Иногда нам приходилось ездить в другие части страны. Наши клиенты, которые очень боялись, что мы можем обнаружить в их финансовых документах серьезные ошибки, относились к нам как к членам палаты лордов и даже размещали нас в самых дорогих отелях.
Многие из моих приятелей, которые так же, как и я, работали стажерами, сами были лордами или, по крайней мере, сыновьями лордов. Еще во время учебы в крупнейших государственных школах этих мальчиков готовили к тому, что они должны быть первыми. И, будучи моими ровесниками, они, несмотря на свой юный возраст, были довольно зрелыми и уверенными в себе молодыми людьми, которые привыкли обедать в самых изысканных ресторанах, знали, к какому блюду подходит то или иное вино, и им ничего не стоило отослать бутылку дорогого вина назад, если вдруг оно им не понравилось. Для меня же верхом кулинарного искусства была забегаловка с самообслуживанием Джо Лайонса. И поэтому рядом с этими парнями я чувствовал себя прыщавой деревенщиной.
Мой первый опыт участия в аудиторской проверке за пределами города не прибавил мне уверенности. Одним из наших крупнейших клиентов было Британское управление по электроэнергетике. Мне велели сесть на поезд до Портсмута, а после на такси доехать до центрального офиса компании, который располагался рядом со станцией. Я ехал на такси уже около получаса и начал замечать, что показатель счетчика превышает сумму в моем кармане. Поинтересовавшись у водителя, куда он меня везет, я был поражен его ответом: он думал, что я просил его довезти меня до офиса Европейских авиалиний в Британии, который находился в Саутхэмптоне. По-моему, такое могло произойти с любым человеком, но мой босс заверил меня, что в такую ситуацию способен был попасть только такой олух, как я.
Когда я, наконец, добрался до нужного мне офиса, единственное несоответствие, которое я у них обнаружил, было допущено по вине человека, ответственного за проведение аудиторской проверки. Он сказал мне, что они с управляющим отелем договорились, что нам выдадут два счета: тот счет, на котором была указана меньшая сумма, мы должны были оплатить, а по другому счету, где была указана большая сумма, нам по возвращении должны были возместить расходы. Я не собирался проделывать эту обманную операцию, решив, что всем моим махинациям пришел конец еще после эпизода с кражей на заводе шариковых подшипников. Мне сказали, что я должен согласиться, потому что иначе в главном офисе могут заметить несоответствие в моем счете и в счетах, предъявленных моими коллегами. У меня не было ни малейшего желания следовать примеру своих коллег, но я не собирался быть замешанным в этом темном деле. В итоге нам удалось найти компромисс, и меня поселили в более дорогом отеле.
Именно к этому времени относится моя первая попытка отказаться от курения.
Я не брал в рот сигареты с тех пор, как в 10-летнем возрасте впервые попробовал курить. В тот день мы с двумя мальчишками с улицы на троих выкурили пачку дешевых сигарет «Вудбайн». Я пытался сделать вид, что мне очень понравился вкус сигарет, но на самом деле, вдыхая табачный дым, я еле сдерживался, чтобы меня не стошнило. Если бы на месте оставшихся трех сигарет у нас были апельсины, то мы бы подрались из-за них, но вместо этого каждый из нас проявлял небывалую щедрость, уступая свою сигарету другому.
Этот эпизод должен был бы на всю жизнь отучить меня от курения, но, как и большинство людей, я недооценил силу никотиновой зависимости. Первый раз я подсел на сигареты, когда с заядлым курильщиком Роном Гейзи мне пришлось проводить аудиторскую проверку одной фирмы в Бигглсуэйде. Каждый раз, закуривая сигарету, он предлагал закурить и мне, и я каждый раз напоминал ему, что я не курю. У Рона был очень проницательный ум. И хотя никто не мог упрекнуть его в рассеянности, он почему-то всегда забывал о том, что я не курю. Не думаю, что он намеренно пытался научить меня курить, и до сих пор я так и не могу понять, что это было – просто вежливость или же он тем самым пытался избавиться от чувства неловкости, которое испытывают курильщики-одиночки в окружении некурящих людей. В результате я не устоял. Аудиторская проверка проходила неважно, и я счел это проявлением солидарности по отношению к коллеге и тоже закурил. Я чувствовал, что Рону нужен был друг, который разделил бы его страсть к курению. В свою очередь Рон, казалось, очень ценил это мое проявление солидарности и продолжал предлагать мне сигарету за сигаретой. Постепенно сигареты перестали вызывать у меня отвращение, и я стал курить их гораздо чаще. Я думал, что научился справляться с этой зависимостью, потому что у меня не было чувства удовольствия от курения или ощущения опасной зависимости от этого. Но однажды утром, когда я по обыкновению взял у Рона очередную сигарету, он вдруг пошутил: «Ты опять стреляешь у меня сигареты! Когда же, наконец, ты купишь свои?»
Меня это взбесило. «Купить сигареты? Какой дурак будет тратить деньги на эту гадость? Я же тебе уже не раз говорил, что я не курю, так чего ж ты опять продолжаешь мне их совать? Да я тебе одолжение делаю, что принимаю их!»
Именно это я и намеревался сказать на самом деле, но, конечно, промолчал. Долгое время я считал, что тогда ничего ему не сказал просто потому, что не хотел его огорчать.
После этого заявления Рона я пошел в магазин и купил свою первую пачку сигарет. С того момента я старался угощать его сигаретой столько же раз, сколько и он меня. Мысль, что мои действия были продиктованы желанием помочь человеку, который нуждался в моей помощи, и стремлением не обидеть его чувства, была обычным самообманом, которым тешит себя большинство курильщиков. Я мог бы делиться с Роном сигаретами, но сам при этом не курить. После этого случая я поклялся, что никогда и ни у кого больше не буду брать сигарет и не буду покупать их сам.
К тому времени, когда мне предстояло выехать на следующую аудиторскую проверку, я уже прочно сидел в никотиновой ловушке. Я много курил и считал, что сигареты помогают мне лучше сконцентрироваться.
Очередное повальное увлечение
Единственное, о чем я жалел после окончания школы, это занятия спортом. И в этом я был не одинок. Частенько я с несколькими своими друзьями ходил на поле Путни Коммон играть в крикет или футбол, в зависимости от погоды. Эти походы во многом помогали мне компенсировать желание подраться, которое возникало во время работы.
Но один за другим мои приятели постепенно бросали меня, и скоро из всех нас осталось только двое: Джимми Нельсон и я. Никакой спорт не приносит удовольствия, когда им занимаются лишь двое, поэтому мы начали искать другие варианты. Джимми повезло – он был классным пианистом и большим поклонником джаза. У меня же таких выдающихся способностей не было, к тому же я ничем особенно и не увлекался. Поэтому, учитывая мою вялость и лень, я понял, что у меня нет другого выбора, как последовать примеру друзей и присоединиться к ним в самом популярном увлечении – ухаживании за девушками.
Ребенком мне очень нравилось играть в больницу, а в 10 лет я впервые влюбился в девочку из класса по имени Джин Уорнер. Но так как девушки не интересовались ни футболом, ни крикетом, я считал дружбу с ними пустой тратой времени.
В то время кинематограф диктовал нам с экрана, чем мы должны увлекаться, кому подражать, как себя вести. Фильмы менялись каждую неделю, а вместе с ними менялись и наши увлечения. Когда на экраны вышел фильм про Робин Гуда, мы пускали друг в друга стрелы из лука. Когда появился «Багдадский вор», то мы все дружно обматывали головы полотенцами, накидывали на плечи одеяла, целыми днями бегали по улицам и лихо прыгали с крыш. С появлением «Тарзана» мы все научились в одних плавках ловко раскачиваться на деревьях, привязав к ним веревки. Но причиной моего «любовного увлечения» стала книга Марка Твена о Томе Сойере и его подружке Бекки. Мне очень нравились эти два персонажа. У Бекки были рыжие волосы, и из-за них-то я и влюбился в Джин. У нее были самые роскошные рыжие волосы до пояса, которые я только видел. Она была настолько похожа на Бекки, что я был просто ослеплен этим сходством и не обращал внимания на то, что у нее был кроткий нрав и к тому же она была любимицей учителей, чего я всегда терпеть не мог.
Но у нее были рыжие волосы, и я был в нее по уши влюблен. Все мои попытки ухаживать за ней сводились к тому, что я подкарауливал ее где-нибудь с друзьями и, когда она проходила мимо нас, старался «нечаянно» толкнуть на нее кого-нибудь из моих друзей. После пяти лет учебы в школе для мальчиков, где основной акцент делался на занятия спортом и подготовку к экзаменам, мои попытки как-то привлечь внимание утонченной 15-летней девочки не увенчались успехом.
Мое нежелание быть частью этого повального увлечения девочками отчасти было вызвано образами киногероев, которых я постоянно видел на экране, а также собственным представлением о себе. До 18 лет я был сумасбродным подростком, готовым, как Тарзан, перебираться с ветки на ветку и бить себя кулаком в грудь. Мне тогда было весело. Оказавшись на пороге зрелости, я почувствовал себя как-то неловко, потому что мне казалось, что от меня ждут большего. Я даже и не осмеливался подражать выдающимся личностям того времени. Такие актеры, как Кларк Гейбл, Тайрон Пауэр, Кэри Грант, Грегори Пек и Уолтер Пиджен, соответствовали образу ВТК – Высокий Темноволосый Красавец. Я же был ростом ниже среднего, рыжим, да к тому же не красавцем. Некоторые говорили мне, что я похож на певца Мэтта Монро. Уверен, они думали, что тем самым делают мне комплимент, но чем больше я восхищался его голосом, тем сильнее мне была неприятна его внешность.Вот таким я был: маленького роста, рыжий и некрасивый, и все, на что я был способен, пытаясь обратить на себя внимание понравившейся мне девушки, так это толкнуть на нее своего приятеля, когда она шла мимо. Однако у нас было огромное преимущество перед сегодняшней молодежью – бальные танцы. Это было еще до начала раскрепощенной эры 1960-х, когда девушка, позволявшая поцеловать себя на третьем свидании, считалась барышней легкомысленной и даже распущенной. Это казалось довольно забавным, потому что можно было крепко обнимать ее в танце и даже прижимать к себе, причем ее бедра должны были находиться на уровне ваших. Такие движения в танце даже приветствовались, свидетельствуя о вашей уверенности и танцевальном опыте.
Проблема была в том, что я не умел танцевать. Я попросил сестру научить меня танцевать вальс, но мой первый выход на танцпол состоялся задолго до того, как я научился делать повороты, не задевая других пар. Как вы можете представить себе, это было просто катастрофой, так же как и мои следующие несколько попыток научиться танцевать. Хуже всего было то, что мальчики стояли напротив девочек в разных частях зала, глазами выбирая подходящую партнершу для танцев. Несомненно, моим самым храбрым поступком было преодолеть это расстояние, подойти к девочке и пригласить ее на танец, будучи уверенным, что если откажет она, то другие девочки мне тоже откажут.
Вскоре я начал замечать, что другие мальчики, которые были даже ниже меня ростом и гораздо менее привлекательными внешне, не только имели много партнерш по танцам, но даже пользовались большой популярностью в танце, которого я больше всего боялся, – это был белый танец, на который девушки приглашали молодых людей. Я также заметил, что некоторые представители типа ВТК почему-то весь вечер стояли у стенки и их никто не приглашал. Я пришел к выводу: если вы ростом не ниже девушки, ей вообще наплевать, что вы низкого роста, рыжеволосый, некрасивый и не умеете поддержать разговор. Если вы хорошо танцуете, ни одна девушка вам не откажет. И ваша физическая привлекательность здесь не имеет значения. Чего на самом деле хотели девчонки, так это чтобы вы были классным танцором и у них была возможность покрасоваться перед парнями, на которых они положили глаз. Я твердо решил стать хорошим танцором.
Я подумал и пришел к выводу, что мне больше всего не хватает практики. Но пригласить девушку на танец было такой трудной задачей, что я предпочел бы остаться в тени, пока не подвернется какой-нибудь более подходящий случай. Однажды мне представилась возможность пойти на вечер танцев в свою старую школу. Воодушевленный этим, я решил пригласить одну знакомую девочку, которая, как мне казалось, не пользовалась особым успехом у парней. Я объяснил ей, намеренно преуменьшая свои способности, что я не очень хорошо танцую. К моему удивлению, она согласилась пойти со мной. Мой план был великолепен: я даже решил, что если оплачу ей входной билет стоимостью в 2 шиллинга и 6 пенсов, то она непременно будет считать своей почетной обязанностью танцевать со мной большую часть вечера.
Однако даже самые тщательно продуманные планы порой проваливаются – так произошло и со мной. Первый танец мы все-таки протанцевали вместе. Если быть до конца откровенным, то надо сказать, что это был не самый потрясающий танец в ее жизни. Как нарочно, она приглянулась одному молодому человеку, полностью соответствующему типу ВТК, и остаток вечера она танцевала уже с ним. Он был не только высоким темноволосым красавцем, эдаким британским вариантом Джимми Стюарта, но и отличным танцором. Я списал полкроны на его внешность и опыт.
Говорят, нет худа без добра. Для меня этот случай обернулся настоящим подарком, который радовал меня на протяжении всей жизни. На следующее утро тот красавец стоял на пороге моего дома и извинялся за то, что вчера на танцах увел у меня девушку. Оказалось, что он тоже был родом из Вэндсворта и учился вместе со мной, только в параллельном классе «В». Сейчас, когда прошло уже более 50 лет, Дэзмонд Джоунс, этот высокий, но теперь уже седовласый красавец, все еще продолжает оставаться моим верным и преданным другом.
Наша с ним дружба стала для меня отображением жизни в миниатюре. Когда я начал учиться в средней школе, у меня был ужасный комплекс неполноценности, а к концу учебы я уже стал героем спорта. В школе Дэзмонда все считали тощим и незаметным. Теперь я был прыщавым, бестолковым и неповоротливым пугалом, а он – моим героем: изысканный ВТК, который танцевал на паркете, как Фред Астер, и так легко мог завязать разговор, что его умению позавидовал бы сам Эррол Флинн. Кроме ухаживания за девочками у нас была еще одна общая черта – обостренное и несколько нестандартное чувство юмора. В отношении девочек он был моим учителем, а я – его преданным учеником. Я быстро учился. По вечерам он водил меня на уроки танцев, а также в местный клуб, который находился на попечении церкви. Там я и встретил во второй раз девушку моей мечты.
Ее звали Дороти Райт. Но все называли ее Додо. Ей было только 15 лет, и она еще училась в школе. Это была единственная девочка из ведущей группы поддержки, с которой нам удалось познакомиться. У нее была уже вполне сформировавшаяся фигура Мэрилин Монро и самые прекрасные на свете зеленые глаза. Ей нравилось быть окруженной молодыми людьми и вызывать восхищение противоположного пола. Я положил на нее глаз, потому что она безумно любила танцевать. Все представители типа ВТК были для нее слишком высокими и не могли показать ее в наилучшем свете. Я уже довольно неплохо танцевал, и со стороны мы с ней хорошо смотрелись. Я был стройным, и мне доставляло огромное удовольствие купаться в лучах ее света, когда она неистово двигалась из стороны в сторону, выделывая разные вращения и придумывая новые па. Она брала меня с собой в Хэммерсмит Пэлэс, где каждое воскресенье по утрам лучшие преподаватели бальных и латиноамериканских танцев давали уроки. Это может показаться невероятным, но и вход, и сами занятия были абсолютно бесплатными. С тех пор как я стал постоянным партнером Додо по танцам, белый танец перестал быть для меня кошмаром.
Я должен поблагодарить Дэза и Додо за то, что они помогли мне осознать, что мои подростковые комплексы и прыщи – лишь плод моего воспаленного воображения и я не останусь на всю жизнь неповоротливым недотепой. В плане общения с людьми я значительно вырос, но в том, что касается работы, все еще оставался невеждой и профаном.
Как я стал «капралом»
Большинство парней моего поколения считали воинскую обязанность гигантской неприятностью, которая нависла над нами и должна была омрачить наше беззаботное существование. Я же видел в ней шанс спастись от кошмара, в котором я пребывал, работая клерком-стажером в бухгалтерской конторе. Для начала мне предстояло пройти серьезное медицинское обследование. Я много занимался спортом, был в хорошей форме, и мне даже в голову не могло прийти, что я могу не пройти его, хотя Дэзмонда уже признали негодным к службе по подозрению в туберкулезе. В те времена к этому заболеванию относились с таким же страхом и осторожностью, как сейчас – к раку. Одной из процедур при медицинском обследовании былрентген грудной клетки. И для меня было просто шоком получить однажды письмо, в котором говорилось, что результаты моего рентгена неудовлетворительны и мне нужно показаться специалисту.
Больше всего я боялся, что у меня тоже могут заподозрить туберкулез. Хотя моя мать ничего и не говорила, я знал, что она волнуется больше меня. И я решил пойти на прием к специалисту с одной-единственной целью – услышать от него, что в моем рентгене обнаружилась ошибка, с легкими у меня все в порядке и я вполне годен для службы в ВВС Великобритании. Я вздохнул с облегчением, услышав эти слова, и поспешил домой поделиться новостью с матерью, после чего заглянул во двор поиграть с братом Дереком в односторонний крикет. Только некоторое время спустя я смог полностью выкинуть из головы этот эпизод с рентгеном. По крайней мере, от туберкулеза я не умру. Самой главной моей задачей сейчас, когда отец выходил из задних ворот двора, было выиграть у Дерека. Отец даже не извинился за то, что прервал нашу игру, но соизволил спросить, как все прошло. Я был очень удивлен его вопросу, поскольку раньше его мало интересовало, во что мы играем. Я принялся объяснять ему, что на первых подачах я был на сто очков впереди. На что он ответил: «Я не про крикет, я имел в виду – как твой рентген?»
Только сейчас, оглядываясь назад, я начинаю осознавать всю важность того момента. Тогда у меня не хватило ума правильно воспринять его слова, иначе я смог бы оценить этот шаг вперед с его стороны и постарался бы изменить наши с ним отношения в лучшую сторону. До его смерти и даже после нее я считал, что ему было наплевать, что со мной происходит и как я живу. Я был к нему несправедлив, как и мы все.
Перспектива провести два года вдали от своего офиса казалась мне счастьем. Кен Янг, работавший клерком-стажером, только что закончил службу в армии и был готов рассказать мне обо всех тонкостях военной службы. Первое, что он мне посоветовал, – найти как можно больше девиц, которые будут писать мне письма во время моей службы. Так я и сделал, причем до того, как начать переписку, я взял клятвенные обещания с десятка хорошеньких барышень, что они будут регулярно мне писать. По словам Кена, если только ты пройдешь этап инициации, вся служба в ВВС будет напоминать тебе жизнь в летнем лагере – настоящий рай на земле.
Приемный пункт для новобранцев, расположенный в отделении ВВС в Пэдгейте, оказался мрачноватым местечком и произвел на меня двойственное впечатление о климате северной части Англии, которое сохранилось надолго. Нас будили в 5 часов утра, открывали нараспашку все двери и окна ниссеновских бараков, где мы жили, впуская в комнаты извечный английский туман. Потом нас вели сквозь непроходимую мрачную темень к армейской столовой, хотя этот приют света и тепла на самом деле оказался не таким светлым и уютным. То, что нас ожидало, можно было с трудом назвать столовой и не соответствовало тому, что там готовили. Бекон, скажем, был настолько пережаренным, что, казалось, вот-вот разлетится на мелкие кусочки, как только до него дотронешься вилкой. Как и другие новобранцы, свои карманные деньги – то немногое, что мне удалось скопить до поступления на службу, – уходили на шоколадки в магазинах при военно-торговой службе ВВС. Мать старалась помогать мне с питанием, регулярно присылая сухие пайки. Каждую пятницу мы все выходили на построение, чтобы получить причитающееся нам скудное еженедельное жалованье в размере 28 шиллингов. Ко вторнику большинство парней оказывались на мели и просили друг у друга взаймы, чтобы как следует повеселиться на выходных.
Я начал курить самокрутки задолго до того, как поступил на службу в ВВС, поскольку они были гораздо дешевле обычных сигарет. Понимая, что на табак уходит большая часть моего бюджета, я был твердо намерен бросить курить, как только поступил в ВВС. Но так как первые недели моей службы выдались особенно напряженными, я решил отложить «завязку» до лучших времен. Вскоре я вынужден был потратить на табак те несколько фунтов, которые отложил про запас. И мне ничего не оставалось, как начать продавать некоторые из своих вещей: стильную зажигалку «Ронсон», портсигар, бритву «Роллз» и наручные часы.
После Пэдгейта меня перевели в лагерь строевой подготовки в Хэденсворте, неподалеку от Вулверхэмптона, где я научился заряжать, стрелять, чистить и разбирать винтовку и маршировать в ногу. Ежедневная муштра на тот момент была, несомненно, главной составляющей нашей подготовки и заключалась не только в успешных маневрах, но и в опрятном внешнем виде. В Хэденсворте я обнаружил, что набор 1952 года состоял не только из одних 18-летних новобранцев, как я; среди них были даже ветераны Второй мировой войны, которые не смогли адаптироваться к нормальной мирной жизни, а также крепкие ребята, которые попали к нам из разных частей страны, из Горбельса, известного района Глазго, или лондонского Ист-Энда.
Я был готов к тому, что эти восемь недель будут для меня настоящим адом. Наши инструкторы по строевой подготовке, или, как мы их называли, «капралы», делали все, чтобы я не был разочарован. Они важно расшагивали по плацу, отдавая непонятные приказы; они отличались невероятным упрямством на грани религиозного фанатизма. Отутюженные стрелки на их брюках были настолько острыми, что ими можно было разрезать кусок мяса, а блеск лакированных ботинок просто ослеплял. Они приходили в бешенство, если замечали малейшее пятнышко или грязь на одежде или оружии. Говорить нормальным голосом они давно разучились и поэтому все свои злобные тирады выдавали пронзительным криком, в котором слышалось нечто демонически сверхъестественное, будто огромный монстр-людоед, высунув свой отвратительный язык, вырвался на волю и пугал всех своим злобным рыком.
Я их ужасно боялся, как и моих школьных учителей, ругавших меня за невыполненные домашние задания. У меня и мысли не было, чтобы восстать против них. Я был не один. Ветераны Второй мировой – некоторые из них имели медали за отвагу – и те крепкие парни с передовой были не так глупы, чтобы встать на сторону этих монстров. Служба в армии не учила дисциплине, как думали многие, а больше воспитывала в молодых людях чувство самосохранения. Любой боец, ветеран и 18-летний новобранец просто мечтали превратиться в человека-невидимку.
Когда восемь недель нашей строевой муштры приближались к концу, нам предстояло решить, чем мы будем заниматься в оставшееся время нашего пребывания в ВВС. Это чем-то напоминало мне последние месяцы учебы в вэндсвортской средней школе, только сейчас нас уговаривали стать механиками, конторскими служащими или специалистами по электронике. Но ни одна из этих профессий мне не нравилась. Как-то на собрании один из офицеров предложил нам стать инструкторами по строевой подготовке. Нам это показалось не очень-то удачной шуткой, и поскольку в зале тогда не было ни одного инструктора по строевой подготовке, мы дружно рассмеялись над его предложением.
Но он говорил всерьез. Он пояснил, что программа обучения включала восемь недель подготовки в лагере ВВС в Аксбридже и только четверть желающих сможет пройти весь курс. Я не дослушал его последние слова, мне было совершенно наплевать, закончу я его или нет. Самое главное, что это было в Аксбридже, в конце Пикадилли Лайн, всего лишь в часе езды от моего дома. Там жили все мои друзья, Додо и другие хорошенькие девчонки. Мне больше не придется перебиваться скудными запасами табака, делая из него тоненькие самокрутки.
Если не считать невнятного желания стать по окончании службы в армии дипломированным бухгалтером, у меня не было других целей, кроме усиленных занятий каждую неделю, чтобы пройти курс обучения на инструктора по строевой подготовке. Дважды я был близок к отчислению. И оба раза я был вынужден подавать прошение начальнику отряда, чтобы остаться. Мое первое нарушение заключалось в том, что я пошел на танцы в своих армейских ботинках и не позаботился, чтобы на следующее утро перед парадом как следует их начистить и отполировать. Второй раз я получил нагоняй за то, что у меня отросли слишком длинные волосы на затылке и на висках. Я отложил поход к парикмахеру, собираясь сбрить отросшие на заылке волосы обычной бритвой. Сержант, проводивший смотр, заявил, что у меня волосы отросли настолько, что он «может на них стоять». Я парировал его выпад, сказав, что у меня на шее от тупой бритвы появилась сыпь, поэтому я и не смог подбрить затылок. Я никогда не думал, что старшина отряда примет эту мою «отмазку», но, как ни странно, он от меня отстал.
Напрасно полагать, что бывшим инструкторам строевой подготовки в военно-воздушных силах на гражданке могут предложить шестизначный оклад. Самое лучшее, на что они могут надеяться, так это получить должность ночного сторожа или охранника. Для меня же опыт, приобретенный за время службы, был бесценным для формирования образа, к которому я тогда стремился, – хвастуна и пустозвона.
Став инструктором по строевой подготовке, я автоматически превратился в «полубога». Но, в отличие от самых удачных «полубогов», я не сам произвел себя в «боги». Это за меня сделала система. Я просто носил форму и вел себя так, как было положено инструкторам: громко кричал и больше напоминал робота, чем живого человека. Я научился издавать зловещие вопли на плацу, обращать внимание на любые мелочи, а мой юмор напоминал издевки.
Тогда я с трудом мог поверить своей удаче, что ношу форму инструктора по строевой подготовке. А когда-то, еще до того, как попасть в Аксбридж, я был 18-летним стажером и мечтать не мог, что когда-нибудь в числе других строевых офицеров буду принимать участие в подготовке торжеств, посвященных коронации Елизаветы II. Мне не доставляло особой радости кричать на солдат, и конечно же, я не стремился выглядеть так же грозно и устрашающе, как те инструкторы, которые увидели во мне, еще неопытном новобранце, какие-то способности. Да я и не смог бы стать таким, как они. Я-то знал, что скрывалось внутри меня, под грозной маской офицера ВВС. Другие инструкторы по строевой подготовке, такие же, как и я, тоже прекрасно знали, что на плацу они играют лишь роль, на самом же деле они не такие.
Мой опыт работы инструктором научил меня очень важному принципу – люди примут тебя таким, каким ты себя показываешь. И они не станут докапываться до твоей истинной сущности, чтобы обнаружить в тебе какой-то изъян. Я был достаточно уверен в себе, чтобы не заниматься самокопанием, и никогда не относился пренебрежительно к тем, кто был ниже меня по званию.
В качестве инструктора по строевой подготовке я дослужился до капрала, мне повысили жалованье, что стало существенным дополнением к моим доходам. Большинство новобранцев тратили по два часа каждый вечер на то, чтобы как следует начистить свои ботинки, как того требовали инструкторы по строевой. Они все просто стонали от этой обязанности так же, как и я, когда был на их месте, пока не придумал способ, как сделать так, чтобы мыски и каблуки ботинок заблестели всего за 10 минут чистки. Солдаты платили мне по 10 пенсов за каждую вычищенную пару. Главным залогом успеха любого предприятия является его взаимовыгодность. А поскольку именно я каждое утро проверял, насколько вычищены их ботинки, им было выгодно, чтобы я делал эту работу на отлично. И обеспечивая качество услуг, я мог быть уверен, что даже если кто-нибудь из уполномоченных офицеров вдруг что-то заподозрит, ни один недовольный «заказчик» не сможет напрямую указать на меня.
Внешний вид брюк был еще одной составляющей утренней проверки. Они должны были быть безупречно выглажены, и стрелки на них должны были быть идеально ровными. Но новые брюки, которые выдавали новобранцам, содержали большой процент шерсти, поэтому их было очень трудно гладить. На барак, в котором жили больше 20 человек, полагался только один утюг, и в борьбе за него дело часто доходило до драк, чтобы потом не получить взбучку от сержанта за неопрятный внешний вид. Я придумал сбривать излишки шерсти на брюках бритвой и делать стежку на ткани, что со стороны очень напоминало отутюженную стрелку. Вверенные мне новобранцы были просто счастливы заплатить 5 фунтов за острую как бритва вышитую стрелку на штанах, которая никогда не сомнется и не исчезнет.
Весь сержантский состав занимался мелкими махинациями, вымогая деньги у солдат. Я же занимался этим, чтобы не скучать в первые предрассветные часы. Некоторые махинации были выгоднее других, потому что приносили больше дохода и были более полезны с точки зрения оказания услуг. Я особенно гордился тем, что мои предприятия имели успех. Лучшие из них появились благодаря счастливому случаю.
Новобранцам не разрешалось уходить в увольнение, пока они не пройдут основной курс подготовки. Но в субботу и воскресенье, когда у них не было лекций и строевой подготовки, им разрешалось на несколько часов покидать базу. Для этого им нужно было пройти проверку у дежурного сержанта, который выдавал им документы, чтобы они могли пройти через центральные ворота. Часто должности, которые связаны с проявлением власти, раскрывают у многих людей худшие стороны их личности, и некоторые сержанты получали удовольствие, проявляя особую дотошность при проверке молодых солдат. В результате образовывалась огромная очередь, и после каждой неудачной попытки солдата отсылали в самый ее конец в полной уверенности, что ему долго придется ждать своей очереди и будет слишком поздно, чтобы куда-либо идти. Я терпеть не мог эту систему, поскольку считал такие издевательства со стороны старослужащих сержантов неоправданно жестокими и аморальными. По собственному опыту могу сказать, что даже с самым строптивым новобранцем можно совладать, если дать ему увольнительную за пределы военного городка.
Однажды в субботу утром ко мне подошел один молоденький солдат. Было видно, что он вот-вот готов разрыдаться. Оказалось, что он получил письмо от своей невесты, в котором она сообщала, что бросает его. Он хотел поехать в Лондон, чтобы увидеться с ней и поговорить. Он уже четвертый раз пытался пройти проверку – и все безрезультатно. А сейчас уже близился вечер и времени было в обрез. Он был хорошим парнем, и мне стало его жаль. Я спустился в комнату, где хранились удостоверения всех солдат, нашел его карточку и отдал ему, предупредив, что он должен вернуться в лагерь в воскресенье к полуночи. Если что-то пойдет не так, он не должен никому говорить, кто дал ему удостоверение. После этого последовали две новости: плохая и хорошая. Ему не удалось убедить невесту вернуться к нему, но он сказал другим солдатам, кто помог ему уйти в увольнение. В следующую пятницу ко мне подошел один солдат из Бирмингема и предложил мне 10 шиллингов за то, чтобы я добыл ему его удостоверение. Как и в любом успешном бизнесе, положительная репутация росла благодаря тому, что один довольный услугами клиент рассказывал обо мне своему знакомому.
Еще до поступления на военную службу мне хотелось собрать как можно больше подруг по переписке. К одной из них, с которой я познакомился сразу после зачисления в отряд ВВС, я особенно привязался. Но даже то, что я теперь не могу вспомнить, как ее звали, где она жила и как выглядела, говорит о том, что меня в ней особенно привлекало одно: я находился вдали от нее. Конечно же, я не мог найти для себя развлечений на выходные, когда выбирался в увольнительные. Местные барышни не могли сравниться с теми красотками, которым я постоянно строил глазки в метро, пока добирался из Путни в Сити. На танцах мне приходилось становиться в очередь из 20 других парней из ВВС, чтобы хоть разок потанцевать с дочкой какого-нибудь местного фермера. От всего этого меня еще сильнее тянуло домой в Хэммерсмит Пэлэс, и я порядком соскучился по шуму и суматохе столичного мегаполиса.
По прошествии двух лет службы в армии я оказался перед выбором: вступить в ряды ВВС и подписать контракт на несколько лет службы либо вернуться к обычной жизни на гражданке. Мне очень хотелось остаться и продолжить свое беззаботное существование в роли инструктора по строевой подготовке. Во многом о такой жизни можно было только мечтать, так все там было здорово. Я чувствовал себя человеком, и 22 вверенных мне молодых солдата относились ко мне с благоговением и уважением. Я превосходно справлялся со своей ролью. Каждую неделю мой отряд выигрывал приз за чистоту и порядок в казарме и был лучшим при проведении смотра. Эта работа очень привлекала меня, и мне не хотелось ее бросать. Значительная часть меня противилась уходу, давая мне понять, что выбери я другой путь в жизни, перестану быть человеком, которого уважают и к которому прислушиваются, и превращусь в ноль без палочки. Я ощущал себя при этом Суперменом, которого мучило собственное самолюбие при мысли о том, что ему надо вновь превратиться в обычного парня по имени Кларк Кент. Но я знал, что мое пребывание в лагере ВВС было слишком легким и беззаботным и это не будет продолжаться вечно. Я должен посмотреть в глаза реальности. Где-то на подсознательном уровне, наверное, я слышал голос моей матери, которая призывала меня взять ответственность за свое будущее в свои руки.
Я приехал домой в Путни совершенно другим человеком. От того робкого юнца, каким я был два года назад, не осталось и следа. И моим родителям потребовалось время, чтобы привыкнуть к этой перемене во мне и принять тот факт, что теперь я стал уверенным в себе молодым человеком.
Эти дешевые страховые полисы
В 50-х годах прошлого века для рабочих семей страхование жизни было распространенной практикой. Оплата страхового полиса обходилась совсем недорого – всего лишь один пенни в неделю. Человек, как правило из страховой компании Prudential, каждую неделю приезжал собирать эти взносы, которые составляли около 10 пенсов на семью. По своему социальному статусу он был чуть ниже врача-терапевта, но, разумеется, заслуживал большего, учитывая, какое благое дело он делал людям. На самом же деле он был обычным коммивояжером, игравшим на страхах бедных людей, которым советовали вложить свои деньги куда-нибудь еще. Но в те дни, если вы пытались как-то отделаться от него, это могли счесть проявлением крайнего пренебрежения с вашей стороны.
Я только еще начал привыкать к домашней обстановке, когда мать сообщила мне, что представитель страховой компании Prudential со своим инспектором зайдут к нам в четверг, чтобы выписать нам страховку. Я не хотел страховать свою жизнь и презирал мысль о том, что мне придется безропотно последовать примеру своих родителей и их соседей. Моя мать не понимала моего негативного отношения к страхованию жизни. Отчасти оттого, что мне не хотелось ее огорчать, я согласился встретиться с представителями страховой компании и поговорить.
Они ушли от нас несолоно хлебавши. После этого случая моя мать изменила свое отношение ко мне и с тех пор по-другому стала смотреть на представителя страховой компании: в то время как я в ее глазах вырос, его репутация сильно ухудшилась.
Я откладывал тот ненавистный день, когда мне придется вернуться в контору «Пит, Марвик, Митчелл и компания», до последней возможности. Мое возвращение в контору произошло точно так, как я и ожидал. Я прибыл на службу ровно к 9 часам утра, чувствуя себя уныло и подавленно. Следующие два часа я просидел в ожидании собеседования с начальником отдела. Я знал, что меня должны были перевести в главный офис – большое помещение с другими клерками-стажерами и дипломированными бухгалтерами. Единственными работниками с отдельными кабинетами были управляющие и помощники управляющих в различных аудиторских отделах.
Все эти два часа я наблюдал за теми, с кем мне предстояло работать и заново вникать в служебные отношения. Было видно, как двое наиболее квалифицированных работников соперничали друг с другом за более высокий пост в компании. С одним из них, которого звали Вествуд, я выезжал на аудиторскую проверку. О нем у меня сложилось очень хорошее впечатление как о человеке умном и приятном в общении. Я не сразу узнал его, потому что у него исчез тот приятный камберлендский выговор, характерный для жителей этой местности. Теперь он носил шляпу-котелок и костюм в тонкую полоску, да к тому же брал с собой зонтик, который, как я обнаружил, он так и не раскрывал, даже в сильный ливень.
Второго сотрудника, с которым мне раньше не доводилось встречаться, звали Ингрэм, и он, по всей видимости, как говорится, в рубашке родился. Между этими двумя уже было несколько мелких стычек. Сейчас же между ними разыгрывалась финальная схватка за самую ценную для бухгалтера дорогую вещь – перьевую ручку «Паркер-51», ведь в те времена шариковых ручек еще не было. Привожу отрывок их разговора:
Вествуд: У кого-нибудь есть чернила?
Ингрэм: Так вот же банка стоит, прямо перед твоим носом, не видишь что ли?
Вествуд: Да вижу я, но разве это чернила фирмы Квинк?
Ингрэм: А ты что, не видишь этикетку? (громко, во всеуслышание)
Вествуд: Вижу, но в эти банки заливают всякую дрянь вместо чернил.
Ингрэм (встал из-за стола и, пройдя через всю комнату, взял со стола банку с чернилами. Презрительно фыркнув): Надо же, это действительно чернила Квинк.
Я думал, что он начнет выпендриваться и интересоваться, какого года выпуска эти чернила, но он не стал этого делать. Он был вполне доволен своей маленькой победой и не хотел упускать свою удачу. Его поведение никого, кроме меня, не удивило. Я пробыл в этом здании меньше часа и уже представлял, сколько же мне придется терпеть эти глупости, если я буду здесь работать.
И я не стал принимать решение сразу, а решил выждать время. Пример моей матери и собственный опыт службы в ВВС научили меня этому. Я мог бы выбрать себе и гораздо лучшую профессию, чем эта, профессию, которой я мог бы заниматься в жизни. И на это у меня было три причины. Первая была связана с моими коллегами, т. е. с теми, с кем я должен был работать бок о бок большую часть времени.
Существовало два совершенно разных типа дипломированных бухгалтеров: бывшие клерки-стажеры и те, кто проходил практику в мелких провинциальных фирмах и поступил на службу в контору «Пит, Марвик, Митчелл и компания», дабы улучшить свой послужной список. Так же как и родителям, которым было трудно свыкнуться с мыслью о том, что их чада стали взрослыми, руководству компании было трудно признать, что их некогда бестолковые офисные мальчики на побегушках, а позже чуть менее бестолковые клерки-стажеры стали дипломированными специалистами. Те же, кто проходил практику в провинциальных конторах, и даже те, кто только начал ее проходить, пользовались гораздо большим уважением, нежели те, которые начинали работу в фирме с самых низов. У старожилов фирмы был большой опыт проведения аудиторских проверок в крупнейших компаниях на континенте, в то время как новички, работавшие за городом, лишь разбирали бухгалтерские отчеты местных фермеров.
Это означало, что новички, попавшие в такую контору, как фирма «Пит, Марвик, Митчелл и компания», чтобы набраться ценного опыта, превращались в удачных предприимчивых дельцов. В среднем аудиторская проверка длилась около двух недель, и в течение этого периода времени один из этих амбициозных людей должен был стать моим начальником. На следующей проверке его место займет другой. У меня была возможность сравнить их работу и перенять у них опыт.
Одним из огромных плюсов работы в подобной фирме было то, что, несмотря на мой молодой возраст, мне разрешалось проникать в финансовые тайны крупнейших и наиболее преуспевающих компаний в стране. Хотя деятельность многих из таких компаний была почему-то не очень эффективна, они, несмотря на недостатки организации, держались на плаву. Все же на их примере можно было научиться, как успешно и эффективно управлять бизнесом.
Я быстро смог понять, что практически каждая группа бухгалтеров, проводящая аудиторскую проверку, либо намеренно занижала истинные доходы компании, дабы избежать уплаты налогов, либо завышала их, чтобы одурачить акционеров и банкиров. У меня начал появляться нюх на такие дела. Типичные викторины с бесплатной раздачей призов для компании были своего рода лазейкой, прикрытием и удобной возможностью сделать заявление по поводу какого-нибудь аспекта ее деятельности. Умение читать между строк стало для меня очень ценным, когда позднее я начал устанавливать истинные положения о курении.
И хотя теперь моя работа казалась мне более нтересной, у меня все еще не было ни малейшего желания становиться дипломированным бухгалтером. В то время для меня наступала стадия полного отсутствия амбиций. Я не испытывал особой преданности по отношению к фирме. Скорее наоборот. И мое негативное отношение не улучшилось от реакции начальства, когда я осмелился попросить повышения.
Менеджер отдела, который заставил меня прождать два часа, когда после службы в армии я вновь вернулся в компанию, был саркастическим, циничным типом по имени Данкерли, и именно к нему я обратился с просьбой о повышении жалованья. Я полтора месяца тщательно планировал, как мне к нему подойти и с чего начать разговор. Так же как и в шахматах, когда чемпион должен просчитать тактику своего соперника на ход вперед, я тоже заготовил аргументы на каждое возражение, которое может возникнуть у Данкерли.
В то утро, когда я отважился поговорить с ним, в газете я заметил картинку из комикса про бедолагу, который оказался в такой же ситуации, что и я:
– Можешь мне не говорить, – ворчала жена бедняги, когда тот вернулся домой ни с чем. – Я и так вижу, что у тебя духу не хватило попросить повышения.
– Прости, дорогая. Я был так взволнован из-за того, что меня уволили, что просто забыл об этом спросить.
И хотя я был уверен, что меня ожидает та же участь, меня это мало заботило. Весь офис был в курсе того, что я собирался сделать, и их неподдельный интерес придавал мне сил идти напролом. Отступать было поздно. Желая произвести впечатление уверенного в себе человека, я подошел к двери кабинета и дважды громко постучался. Но никто не ответил. Было ли это сделано специально, чтобы таким образом нарочно деморализовать меня, – не знаю. Но через полминуты я услышал: «Проходите». Конечно, подумал я, произнести фразу «можете войти» для человека с таким самомнением стоило бы неимоверных усилий.
Если бы я стоял у кабинета один и на меня не глазела целая толпа служащих, я бы не задумываясь развернулся и ушел. И больше ноги бы моей не было в этой конторе. Но в тот момент у меня просто не было другого выбора, как открыть дверь и войти в кабинет.
Данкерли даже не удостоил меня взглядом и продолжал изучать бумаги, которые лежали у него на рабочем столе.
Наконец он оторвал взгляд от документов и спросил:
– Что у вас?
– Я думаю, что мне следует повысить жалованье.
На тот момент я зарабатывал порядка 3,5 фунтов в неделю. Средняя прибавка в год составляла около 25 пенсов. По сегодняшним меркам это очень маленькие деньги, но даже такая надбавка составляла тогда почти 7 процентов моего жалованья.
– И сколько же вы хотели бы получать?
Пока все шло хорошо. Я предвидел, что он задаст мне такой вопрос и ответил: «Четыре с половиной фунта», надеясь, что в итоге мы с ним сойдемся на четырех. Но он мне ответил:
– С начала следующего месяца вам будут платить четыре с половиной, – и вернулся к своим бумагам.
Мне в два раза увеличили зарплату, чему я должен был бы радоваться, но я не чувствовал удовлетворения. Напротив, у меня почему-то было ощущение, что меня попросту надули, и я ругал себя за то, что не попросил у него большей прибавки. Было ли это удачной сделкой? На мой взгляд – нет. Если бы Данкерли не считал, что я достоин этой прибавки, он бы мне отказал в повышении. Если бы он считал, что я достоин этой суммы или даже большей, то он бы, в знак признания моих заслуг, мог сам повысить мне зарплату и мне не пришлось бы его об этом просить.
Некоторое время спустя произошло еще одно важное событие, ставшее переломным моментом в моей карьере, после которого я не задумываясь отрубил бы себе руку, если бы руководству фирмы это было нужно.
Я только что сдал промежуточный экзамен, и, хотя у меня еще не было диплома, мне доверяли проводить аудиторские проверки компаний-клиентов без сопровождения дипломированного бухгалтера. Я долго наблюдал за различными методами управления в компаниях и пришел к выводу, что служащие, будь они военными или работниками торговли, делятся на две категории. Одни под важным и внушительным видом пытаются скрыть неуверенность в себе. Их манера поведения сводится к следующему: «Ваша обязанность – четко следовать моим указаниям и не задавать ненужных вопросов». Другие же несут больше ответственности за свои действия, потому что знают, в чем состоит их работа. Они с радостью готовы объяснить, почему то, что они предлагают вам сделать, правильно. Они также любят, когда им задают вопросы, и считают это признаком заинтересованности с вашей стороны.
Секретарь компании, где мне поручили в одиночку первый раз провести аудиторскую проверку, как раз принадлежал к первой категории работников. Его фамилия была Финчем. Он никак не проявил свою компетентность во время проверки и открыто возражал против того, чтобы какой-то молодой выскочка проверял его финансовые отчеты и задавал ему всякого рода вопросы, которые, по его мнению, были не моего ума делом. Финчем, как оказалось, владел всеми возможными приемами, которые должны были превратить работу аудитора в настоящий кошмар.
Для каждой проверки нам выдавалась специальная программа или же список тех финансовых отчетов и документов, которые мы должны были проверить. Этот перечень был более-менее одинаковым для той или иной компании. Однако в программе аудиторской проверки именно этой компании значился совершенно новый для меня пункт, с которым раньше мне не приходилось иметь дела. Это была проверка так называемого «черного списка». Финчем представил мне всю документацию, которую я запросил, кроме этого списка, причем он даже не обмолвился, что у них таковой имеется. Тогда я сказал ему, что аудиторы имеют право затребовать для проверки все документы и отчеты компании, и потребовал от него предъявить мне этот список.
Оказалось, что наш начальник мистер Данкерли должен был проверять этот «черный список» лично. Нигде в перечне документов для проверки это не значилось, и Финчем ничего мне об этом не сказал и просто отказался его предъявить. Но я держался стойко и продолжал настаивать на его предъявлении, пока не стало ясно, что он не отступится. Тогда я вытащил из рукава припасенный на крайний случай довод: пока он не представит список, я не приму отчет. Но даже это на него не произвело никакого впечатления. С победной усмешкой на лице он заявил, что мне придется иметь дело с управляющим директором, президентом и владельцем компании господином Вальтером Уолтером.
Многие, кто строил свою карьеру сам, собственными усилиями, были в чем-то похожи. Все они принадлежали к одному типу людей: невысокие, коренастые, с громким голосом, с проседью в волосах и взглядом, который, казалось, видит вас насквозь, как рентген. У господина Уолтера был огромный кабинет, в центре которого возвышался массивный рабочий стол, а перед ним стояло кресло без подлокотников. Ножки у этого кресла – я вам клянусь – были высотой около 15 сантиметров. Именно в таком кресле должны были сидеть неудачники вроде меня. Обстановка в кабинете и манеры мистера Уолтера – все заставляло непременно почувствовать, что вы не вошли в этот кабинет, а скорее просочились под дверью. Моя уверенность в себе куда-то улетучилась, даже несмотря на то что я знал: мои доводы весомы.
Господин Уолтер начал нашу беседу, скорее похожую на допрос, с утверждения, которое он произнес своим громоподобным голосом:
– Мистер Финчем говорит, что вы отказываетесь подписывать аудиторский отчет.
– Пока мне не обеспечат доступ ко всей необходимой для этого информации, полагаю, мы не сможем его подписать.
– Гарри Пит – один из моих близких друзей. Я думаю, ему было бы интересно узнать о том, что он не будет подписывать наш отчет.
После этой фразы он поднял телефонную трубку и набрал номер Гарри. В филиале нашей компании в Сити было более 30 партнеров Пита Марвика, и я ни одного из них, включая даже основателя компании Гарри Пита, который был также президентом Ассоциации дипломированных бухгалтеров, не видел. Своего начальника я видел только раз пять, в том числе когда проходил собеседование в начале и приходил просить насчет повышения. Даже к младшим партнерам в компании относились с благоговением. Гарри же для меня был таким же далеким, как какое-нибудь греческое божество, например Зевс.
Пока я перебирал в голове возможные варианты – то ли мне вернуться на военную службу, то ли попробовать себя в чем-то другом, – сэр Уолтер по телефону обменивался шуточками с сэром Гарри. Затем он вернулся к сути моего дела:
– Послушай, Гарри, тут у нас произошла небольшая загвоздка, которую, я уверен, ты сможешь разрешить. У меня в кабинете находится мистер, как его, мистер Карр, так, кажется, его зовут, и он говорит мне, что ты не будешь подписывать аудиторский отчет моей компании!
После этого он от души рассмеялся, и Финчем, который в течение всей моей экзекуции не смог скрыть самодовольной усмешки, не сдержался и выпустил ехидный смешок в мой адрес.
Однако ответ мистера Гарри был четким и недвусмысленным, и мы все его прекрасно слышали:
– Если мистер Карр говорит, что я не стану подписывать этот отчет, значит, я его и не подпишу.
Вслед за этим последовала долгая пауза, а потом на другом конце провода раздались гудки.
В то время этика в бизнесе была такова, что зачастую работниками нижнего звена пренебрегали во имя интересов крупных клиентов, исходя из принципа, что клиент всегда прав, поэтому реакция сэра Гарри в этой ситуации была совершенно нетипична. Тот факт, что он встал на мою сторону и поставил Уолтера и Финчема на место, лишь укрепил мою неугасающую преданность.
И хотя этот случай окончательно укрепил во мне преданность компании, интереса к работе у меня от этого не прибавилось. Я относился к ней так, как если бы мне приходилось зарабатывать себе на жизнь, занимаясь тем, что мне не особенно нравилось. Конечно, были работы и гораздо хуже моей. Аудиторская проверка была отличным шансом познакомиться с хорошенькими девушками, причем для этого вовсе не обязательно было ходить на танцы. Это было большим плюсом в моей работе, поскольку образ жизни, который я вел до службы в армии, во многом изменился. Я думал, что, вернувшись домой, буду продолжать жить так, как будто бы никуда не уезжал. Но меня ждало большое разочарование – все это время жизнь не стояла на месте, и, пока меня не было, мои друзья продолжали жить своей жизнью, у них появились другие интересы. Дэзмонд руководил танцевальным клубом в Брайтоне, некоторые приятели из нашей компании переехали в другие места, многие женились и даже стали родителями. Незаметно, но верно, шаг за шагом, все мы шли по дорожке, которая вела нас к женитьбе, созданию семьи и рождению детей.
Эллен
Эллен Хили работала секретарем в приемной в маленькой фирме в местечке под названием Вэпинг. Она была очень хороша собой, у нее были каштановые волосы до плеч и кроткий нрав. Обычно вся моя сообразительность вдруг куда-то улетучивалась, когда я пытался завязать разговор с девушками. Но только не в случае с Эллен, которая обладала поразительной способностью располагать к себе в разговоре и свободно болтать о чем-нибудь, при этом не напрягая своего собеседника. На какое-то мгновение я подумал, что она положила на меня глаз, потому что все наши с ней разговоры состояли целиком только из ее рассказов о прошлых или нынешних молодых людях. Несмотря на очевидное отсутствие у нее ко мне интереса, я в итоге набрался храбрости и спросил напрямую, не хотела бы она со мной встречаться. Я решился на такой шаг, поскольку мне было нечего терять, и даже не ожидал, что она примет мое предложение. Но она согласилась, и девять месяцев спустя мы с ней поженились.
Если вы думаете, что все то время, пока я за ней ухаживал, было каким-то знаковым в финансовом плане, то вы ошибаетесь. Даже в то время восьми фунтов в неделю было недостаточно, чтобы прокормить жену и ребенка. Но о детях не могло быть и речи, пока я не получу диплом. А пока мы жили на деньги, которые зарабатывала Эллен.
По условиям контракта, чтобы вступить в брак, мне требовалось получить разрешение партнера компании, который принял меня стажером и где я официально числился. Им был мистер Николсон, очень приятный человек, которого я считал несколько чудаковатым и старомодным. Ему, должно быть, было 45 лет. Вот какая перспектива ждала нас в будущем.
Я думал, что благословение мистера Николсона будет чистой формальностью, но, по своему обыкновению, он очень серьезно и ответственно отнесся к этому делу и поинтересовался у меня, что мы будем делать, если «бог подарит нам ребенка». Мне так и хотелось спросить у него тут же, слышал ли он что-нибудь о планировании семьи и контрацепции и что современные пары теперь могут об этом не волноваться. Я объяснил ему, что мы оба являемся здравомыслящими молодыми, но уже достаточно зрелыми людьми и полностью можем контролировать свои финансы и влечения.
Но на самом деле проблема была не в этом. Наше финансовое положение не было прочным, скорее, оно было шатким до такой степени, что я даже не имел возможности купить Эллен обручальное кольцо, считая это роскошью. Но когда все-таки понял, что ей действительно хочется его иметь, я сдался. У меня не было сбережений, поэтому пришлось ужать текущие расходы. Я перестал курить и ограничил свой рацион куском мясного пирога и чашкой чая из ларька. Когда мне удалось таким образом скопить 20 фунтов, я купил ей кольцо. Эллен была просто в восторге. Но у меня все внутри оборвалось, когда она показала его своей младшей сестре Морин. Та, не сводя глаз с кольца в течение нескольких секунд, презрительно заметила: «Его даже не видно!» Она имела в виду крошечный бриллиант, который слегка поблескивал в центре. Для меня 20 фунтов были приличными деньгами, но на такую сумму приобрести что-то более значительное было просто невозможно.
Меня очень задело, что мою жертву не оценили по достоинству, поэтому я вышел из комнаты, пошел в магазин и купил пачку сигарет. Морин тогда, конечно, была резковата в своей оценке моего подарка, но сердце у нее было очень доброе, потому что после женитьбы она приютила нас у себя в квартире в Вэпинге и два года мы жили у нее практически бесплатно.
Вэпинг был местом, где родилась Эллен. Он располагался в самом центре лондонских доков и пребывал в сильном упадке. Вокруг все напоминало о том, что когда-то давно здесь был преуспевающий порт. Сейчас же не осталось ничего, кроме заброшенных доков и складов, вокруг которых все поросло травой и сновали крысы. Пройдет еще не меньше 30 лет, прежде чем кому-то придет в голову мысль превратить эти пустыри в район, где будет развиваться промышленность и обеспеченные господа из Сити захотят построить здесь фешенебельные пентхаузы с видом на реку.
Я привык к своему родному Путни, окруженному общинными землями и прекрасным парком, и Вэпинг казался мне мрачным и наводящим уныние местом. Из-за того что территории старых доков были окружены высокими заграждениями и из них было мало выходов, возникало неприятное чувство отгороженности и изолированности от соседних районов. Там не ходили автобусы, и основным транспортом было метро. В то время мало кто мог позволить себе иметь личный автомобиль. Станция метро располагалась совсем рядом с Темзой, настолько близко, что по стенам капала вода. И хотя Эллен уверяла меня, что это всего лишь испарения, я так и не смог отделаться от мысли, что сквозь стены вот-вот прорвется вода.
Я никогда не забуду первый раз, когда я туда попал. Я вышел из вагона метро одетый как в рекламе стирального порошка «Персил» – на мне был отличный костюм и ослепительно белая рубашка. Я еще стоял на перроне, когда мимо с ревом пронесся поезд, превративший меня в обывателя, который никогда не пользовался модным моющим средством. Но это была только подготовка оптимистически настроенного приезжего к тому, что его ожидало дальше. Сразу за станцией начиналась главная улица, на которой располагались мрачные склады, грязно-коричневые блоки муниципальных квартир, паба и кафе. Таким был Вэпинг 1956 года.
Тем не менее в нем была одна важная особенность, которая сделала два года моего пребывания в нем более-менее сносными. Может, именно из-за его удаленности здесь было остро развито чувство общности, которое объединяло всех живущих за этими мрачными серыми стенами. Жители Вэпинга были крепкими людьми и умели постоять за себя, но вместе с тем они были необычайно общительны и дружелюбны.
Большинство из них – потомки ирландских иммигрантов, как католиков, так и протестантов. Сторонники и той, и другой религии организовывали ежегодные шествия, торжественно маршируя по улицам города. Эти манифестации обычно широко отмечались всеми местными жителями. У обычных граждан, принадлежащих к разным религиозным конфессиям, было гораздо меньше проблем в общении друг с другом, в отличие от представителей местных властей. Мать Эллен принадлежала к англиканской церкви, а отец – к римской католической. У них уже было шестеро детей, и отец оставался приверженцем католичества до тех пор, пока местный священник не спросил его, когда он намерен отказаться от женщины, с которой живет. Но вместо этого он предпочел отказаться от своей веры.
Вскоре после нашего переезда в Вэпинг мне нужно было сдать промежуточные экзамены по бухгалтерскому делу. Мне предстояло проучиться еще три года до выпускных экзаменов. Супружеская жизнь в сочетании с переменой мест помогала мне сконцентрироваться. В то время как мои друзья по вечерам кутили и развлекались, я сидел, уткнувшись в учебники и изучая ненавистные мне предметы. Нехватка денег заставляла меня грызть гранит науки, несмотря на все мое нежелание учиться; к тому же я знал, что вся эта ночная жизнь и постоянные гулянки оборачиваются депрессией и ни к чему хорошему не приводят.