День опричника Сорокин Владимир

А книжонка – зачитана до дыр, замусолена, чуть сало со страниц не капает.

– Что ж ты читаешь, охальник? – шлепаю Посоху книгой по лбу. – Батя увидит – из опричнины турнет тебя!

– Прости, Комяга, бес попутал, – бормочет Посоха.

– По ножу ходишь, дура! Это ж похабень крамольная. За такие книжки Печатный приказ чистили. Ты там ее подцепил?

– Меня в ту пору в опричнине еще не было. У воеводы того самого в доме и притырил. Нечистый в бок толкнул.

– Пойми, дурак, мы же охранная стая. Должны ум держать в холоде, а сердце в чистоте.

– Понимаю, понимаю… – Посоха скучающе чешет под шапкой свои чернявые волосы.

– Государь ведь слов бранных не терпит.

– Знаю.

– А знаешь – сожги книгу похабную.

– Сожгу, Комяга, вот те крест… – Он размашисто крестится, пряча книжку.

Выходят Нагул и Охлоп. Покуда дверь за ними затворяется, слышу стоны вдовы столбового.

– Хороша стервь! – Охлоп сплевывает, заламывает на затылок мурмолку.

– Не укатают ее до смерти? – спрашиваю, гася окурок о скамью.

– Не, не должны… – Широколицый улыбчивый Нагул сморкается в кем-то любовно расшитый белый платок.

Вскоре появляется Зябель. После круговухи он всегда взволнован и многословен. Зябель, как и я, с высшим образованием, университетский.

– Все-таки как славно сокрушать врагов России! – бормочет он, доставая пачку «Родины» без фильтра. – Чингисхан говорил, что самое большое удовольствие на свете – побеждать врагов, разорять их имущество, ездить на их лошадях и любить их жен. Мудрый был человек!

В пачку «Родины» лезут пальцы Нагула, Охлопа и Зябеля. Достаю свое огниво фасонное, холодного огня, даю им прикурить:

– Что-то вы все на чертово зелье подсели. Знаете, что табак навеки проклят на семи камнях святых?

– Знаем, Комяга, – усмехается Нагул, затягиваясь.

– Сатане кадите, опричники. Дьявол научил людей курить табак, дабы люди воскурения делали ему. Каждая сигарета – фимиам во славу нечистого.

– А мне один расстрига говорил: кто курит табачок, тот Христов мужичок, – возражает Охлоп.

– А у нас в полку сотник повторял всегда: «Копченое мясо дольше хранится», – вздыхает Посоха и тоже берет сигарету.

– Дураки вы стоеросовые! Государь наш не курит, – говорю им. – Батя тоже бросил. Надо и нам чистоту легких блюсти. И уст.

Молча курят, слушая.

Дверь отворяется, вываливаются остальные с женой столбового. Выносят ее голую, бесчувственную в тулупе овчинном. Нашим бабу укатать – дело своеобычное.

– Жива?

– От этого редко помирают! – улыбается Погода. – Это ж не дыба!

Беру ее руку безвольную. Пульс есть.

– Так, бабу – родне подкинуть.

– Знамо дело.

Уносят ее. Пора и точку ставить. Поглядывают опричники на дом: богат, добром полон. Но коли усадьба на слом по Государеву указу списывается, грабить нельзя. Закон. Все добро – Государеву красному петуху достанется.

Киваю Зябелю, он у нас по огненным делам:

– Верши!

Достает он из кобуры свой «Реброфф», насаживает на ствол насадку в форме бутылки. Отходим от дома. Целится Зябель в окно, стреляет. Звякнуло окошко. Еще подале отходим от дома. Встаем полукругом, вынимаем кинжалы из ножен, поднимаем вверх, опускаем, на дом врага нацелившись:

– Горе дому сему!

– Горе дому сему!

– Горе дому сему!

Взрыв. Пламя густое, клубящееся – из окон. Летят осколки, рамы да решетки, падают на снег. Занялась усадьба. Вот и пришел к ней в гости Государев красный петух.

– Молодца! – Батино лицо возникает в морозном воздухе в рамке радужной. – Стрельцов отпустить, а самим – на молебен в Успенский!

Конец – делу венец. Сделал дело – молись смело.

Выходим за ворота, уклоняясь от повешенного. А за воротами стрельцы вестников отпихивают. Стоят те со своими аппаратами, рвутся пожар снимать. Теперь уже можно. С Новостным приказом у нас теперь, после достопамятного ноября, лады. Машу сотнику рукой. Целятся аппараты на пожар, на повешенного. В каждом доме, в каждом пузыре вестевом знают и видят люди православные силу Государя и государства. Понимают Слово и дело.

Как говорил Государь наш:

«Закон и порядок – вот на чем стоит и стоять будет Святая Русь, возрожденная из Серого пепла».

Святая правда!

В Успенском соборе, как всегда, темно, тепло и торжественно. Горят свечи, блестят золотые оклады икон, дымится кадило в руке узкоплечего отца Ювеналия, звучит тонкий голос его, басит чернобородый толстый дьякон у клироса. Стоим мы тесными рядами – вся московская опричнина. Тут и Батя, и Ероха, правая рука его, и Мосол, рука левая. И коренные все, меня включая. И костяк основной. И молодежь. Только Государя нет. Обычно по понедельникам оказывает он нам милость – приходит помолиться с нами вместе. Но сегодня – нет солнца нашего. Весь Государь в делах государственных. Или – в церкви Ризположения, храме своем домашнем, молится за Святую Русь. Государева воля – закон и загадка. И слава Богу.

Обычный день сегодня, понедельник. И служба обычная. Прошло Крещение, поездили на санях по Москва-реке, опускали крест в прорубь-ердань под беседкою серебряной, еловыми лапами увитой, крестили младенцев, сами окунались в ледяную воду, палили из пушек, кланялись Государю и Государыне, пировали в Грановитой со свитой кремлевской и Кругом Внутренним. Теперь до Сретения – никаких праздников, сплошные будни. Дела надобно делать.

«Да воскреснет Бог и расточатся врази его…» – читает отец Ювеналий.

Крестимся мы и кланяемся. Молюсь любимой иконе своей – Спасу Ярое Око, трепещу под неистовыми очами Спасителя нашего. Грозен Спаситель, непреклонен в Суде своем. От его очей суровых сил на борьбу набираюсь, дух свой укрепляю, характер воспитываю. Ненависть к врагам накапливаю. Ум-разум оттачиваю.

И да рассеются врази Бога и Государя нашего.

«Победы на супротивныя даруй…»

Супротивных много, это верно. Как только восстала Россия из пепла Серого, как только осознала себя, как только шестнадцать лет назад заложил Государев батюшка Николай Платонович первый камень в фундамент Западной стены, как только стали мы отгораживаться от чуждого извне, от бесовского изнутри – так и полезли супротивные из всех щелей, аки сколопендрие зловредное. Истинно – великая идея порождает и великое сопротивление ей. Всегда были враги у государства нашего, внешние и внутренние, но никогда так яростно не обострялась борьба с ними, как в период Возрождения Святой Руси. Не одна голова скатывалась на Лобном месте за эти шестнадцать лет, не один поезд увозил за Урал супостатов и семьи их, не один красный петух кукарекал на заре в столбовых усадьбах, не один воевода пердел на дыбе в Тайном приказе, не одно подметное письмо упало в ящик Слова и Дела на Лубянке, не одному меняле набивали рот преступно нажитыми ассигнациями, не один дьяк искупался в крутом кипятке, не одного посланника иноземного выпроваживали на трех желтых позорных «меринах» из Москвы, не одного вестника спустили с башни Останкинской с крыльями утиными в жопе, не одного смутьяна-борзописца утопили в Москва-реке, не одна вдовица столбовая была подброшена родителям в тулупе овчинном нагою-бесчувственной…

Каждый раз, стоя в Успенском со свечкою в руке, думаю я думу тайную, крамольную об одном: а если б не было нас? Справился бы Государь сам? Хватило бы ему стрельцов, да Тайного приказа, да полка Кремлевского?

И шепчу себе сам, тихо, под пение хора:

– Нет.

Трапеза сегодня будничная, в Белой палате.

Сидим за столами длинными, дубовыми, непокрытыми. Подают слуги квас сухарный, щи суточные, хлеб ржаной, говядину разварную с луком да кашу гречневую. Едим, о планах негромко переговариваемся. Покачиваются колокольцы наши беззвучные. У каждого крыла опричного планы свои: кто в Тайном приказе сегодня занят, кто в Умном, кто в Посольском, кто в Торговом. У меня нынче три дела.

Первое – с шутами-скоморохами разобраться, утвердить новый номер концерта праздничного.

Второе – погасить звезду.

Третье – слетать к ясновидящей Прасковье Тобольской с поручением.

Сижу на своем месте, четвертым от Бати справа. Почетное место, нажитое. Ближе меня к нему справа токмо Шелет, Самося да Ероха. Крепок, осанист Батя, моложав лицом, хоть и седой совсем. Когда трапезничает – смотреть приятно: неторопливо ест, обстоятельно. Батя – фундамент наш, корень главный, дубовый, на котором вся опричнина держится. Ему Государь первому доверил Дело. На него во времена сложные, для России судьбоносные, оперлась пята Государева. Первым звеном в опричной цепи железной стал Батя. А за него и другие звенья уцепились, спаялись, срослись в опричное Кольцо Великое, шипами острыми вовне направленное. Этим Кольцом и стянул Государь больную, гнилую и разваливающуюся страну, стянул, словно медведя раненого, кровью-сукровицей исходящего. И окреп медведь костью и мясами, залечил раны, накопил жира, отрастил когти. Спустили мы ему кровь гнилую, врагами отравленную. Теперь рык медведя русского на весь мир слышен. Не токмо Китай с Европой, но и за океаном к рыку нашему прислушиваются.

Вижу – мигает красным мобило у Бати. За трапезой запрещены разговоры опосредованные. Мобилы все отключаем. Красный сигнал – Государево дело. Подносит Батя мобило свое червонного золота к уху, звякает оно о колоколец:

– Слушаю, Государь.

Смолкли враз все в трапезной. Токмо голос Бати:

– Да, Государь. Понял. Сию минуту будем, Государь.

Встает Батя, обводит нас быстрым взглядом:

– Вогул, Комяга, Тягло, со мной.

Ага. По голосу Бати чую – стряслось что-то. Встаем, крестимся, выходим из трапезной. По выбору Бати понимаю – умное дело предстоит. У всех выбранных – университетское образование. Вогул в Свято-Петрограде учился казначейскому делу, Тягло – в Нижнем Новгороде по книжному производству подвизался, а я в опричнину ушел с третьей ступени исторического отделения Московского государственного университета имени Михайла Ломоносова. Да и не ушел… В опричнину не уходят. Ее не выбирают. Она тебя выбирает. Или, точнее, как говорит сам Батя, когда подопьет-понюхает: «В опричнину вносит, как волной». Ох, как вносит! Так внесет, что голова закружится, кровушка в жилах закипит, в очах сполохи красные замелькают. Но и вынести может волна та. Вынесет в одночасье, бесповоротно. Вот это – хуже смерти. Из опричнины выпасть – все одно что обе ноги потерять. Всю жизнь потом не ходить, а ползать придется…

На двор выходим. От Белой палаты до Красных Государевых хором – рукой подать. Но сворачивает Батя к нашим «меринам». Значит – не в Кремле толковать будем. Рассаживаемся по машинам. Батин «мерин» знатный – широк, глазаст, приземист, стекло в три пальца толщиною. Китайскими мастерами сделан добротно, что у них называется тэцзодэ – исполненный по спецзаказу. На бампере голова овчарки, на багажнике метла стальная. Выруливает Батя к Спасским воротам. Пристраиваемся за ним. Выезжаем из ворот через кордон стрелецкий. Едем по Красной площади. Сегодня торговый день, лотошники почти всю площадь заняли. Зазывалы кричат, сбитенщики посвистывают, калашники басят, китайцы поют. Погода солнечная, морозная, снежка за ночь подвалило. Весело на главной площади страны нашей, музыкально. Мальчиком видал я совсем другую Красную площадь – суровую, строгую, пугающую, с гранитной орясиной, в которой лежал труп учинителя Красной Смуты. А рядом тогда лепилось кладбище приспешников его. Мрачная картина. Но Государев батюшка орясину гранитную снес, труп смутьяна косоглазого в землю закопал, кладбище ликвидировал. Затем стены кремлевские побелить приказал. И стала главная площадь страны по-настоящему Красной, красивой. И слава Богу.

Выруливаем к гостинице «Москва», едем по Моховой мимо «Национальной», мимо театров Большого и Малого, мимо «Метрополии», выезжаем на Лубянскую площадь. Так и думал, что в Тайном приказе разговор пойдет. Едем по площади вокруг памятника Малюте Скуратову. Стоит родоначальник наш бронзовый, снегом припорошенный, сутулый, невысокий, кряжистый, длиннорукий, смотрит пристально из-под нависших бровей. Из глубины веков смотрит на нашу Москву недреманным оком Государевым, смотрит на нас, наследников опричного Дела Великого. Смотрит и молчит.

Подруливаем к левым вратам, сигналит Батя. Отворяют врата, въезжаем во внутренний двор Приказа, приторачиваемся, вылезаем из «меринов». И входим в Тайный приказ. Каждый раз, когда вхожу под своды его, серым мрамором обделанные, с факелами да крестами строгими, сердце перебой делает и стучит уже по-другому. Другим стуком, особым. Стуком Тайных Дел государственных.

Встречает нас сотник бравый, подтянутый, в мундире голубом, честь отдает. Сопровождает к лифтам, везет на самый верхний этаж. В кабинет начальника Тайного приказа князя и близкого друга Государева Терентия Богдановича Бутурлина. Входим в кабинет – первым Батя, потом мы. Встречает нас Бутурлин. Батя с ним за руку здоровается, мы – в пояс кланяемся. Серьезно лицо у Бутурлина. Приглашает он Батю, усаживает, сам напротив садится. Встаем мы за спиной у Бати. Грозное лицо у начальника Тайного приказа. Не любит шутить Терентий Богданович. Зато любит блюсти сложное и ответственное Дело, заговоры раскрывать, шпионов-предателей излавливать, крамолу изводить. Сидит он молча, на нас поглядывая, четки костяные перебирая. Потом произносит слово:

– Пасквиль.

Молчит Батя, выжидает. Замерли и мы не дыша. Смотрит Бутурлин на нас испытующе, добавляет:

– На Государеву семью.

Заворочался Батя в кресле кожаном, нахмурил брови, захрустел пальцами крепкими. Мы за ним стоим как вкопанные. Дает команду Бутурлин, опускаются шторы на окнах кабинета. Полумрак наступает. Снова дает команду начальник Приказа Тайного. И в полумраке возникают-повисают слова, из Сети Русской вытянутые. Горят, переливаются в темноте:

Доброжелательный аноним

Оборотень на пожаре

• Ищут пожарные,
• Ищет полиция,
• Ищут священники
• В нашей столице,
• Ищут давно,
• Но не могут найти
• Графа какого-то
• Лет тридцати.
• Среднего роста,
• Задумчиво-мрачный,
• Плотно обтянут
• Он парою фрачной.
• В перстне
• Брильянтовый еж у него.
• Больше не знают
• О нем ничего.

• Многие графы
• Задумчиво-мрачны,
• Стильно обтянуты
• Парою фрачной,
• Любят брильянтов
• Заманчивый дым —
• Сладкая жизнь
• Уготована им!

• Кто же,
• Откуда
• И что он за птица —
• Граф тот,
• Которого
• Ищет столица?
• Что натворил
• Этот аристократ?
• Вот что в салонах
• О нем говорят.
• Ехал
• Однажды
• «Роллс-ройс»
• По Москве —
• С графом угрюмым,
• Подобным сове:
• Хмуро он щурился, мрачно зевая,
• Что-то из Вагнера
• Напевая.

• Вдруг граф увидел —
• Напротив
• В окне
• Бьется маркиза
• В дыму и огне.

• Много столпилось
• Зевак на панели.
• Люди злорадно
• На пламя смотрели:
• Дом родовой
• Был охвачен огнем —
• Люди богатые
• Жили ведь в нем!

• Даром не тратя
• Ни доли минуты,
• Бросился граф
• Из «роллс-ройса» уюта —
• Мрачному быдлу
• Наперерез —
• И по трубе
• Водосточной
• Полез.

• Третий этаж,
• И четвертый,
• И пятый…
• Вот и последний,
• Пожаром объятый.
• Жалобный крик
• Раздается и стон —
• Пламя лизнуло
• Изящный балкон.

• Бледно-нагая,
• В окне, как на сцене,
• Бьется маркиза
• В причудливой пене
• Сизого дыма;
• И сполох огня
• Белую грудь
• Озаряет ея.

• Граф подтянулся
• На дланях нехилых
• И головою в стекло
• Что есть силы
• Грохнул с размаху.
• Осколков разлет
• Молча приветствовал
• Нижний народ.

• Снова удар —
• Содрогается рама.
• Граф переплет
• Сокрушает упрямо,
• Лезет в окно,
• Разрывая свой фрак.
• Шепчут зеваки:
• – Безумец… дурак…

• Вот и в окне
• Он возник. Распрямился,
• Обнял маркизу,
• К манишке прижал.
• Дым черно-серый
• Над ними клубился,
• Красный огонь
• Языками дрожал.

• Сдавлены пальцами
• Женские груди,
• К нежным губам
• Граф со стоном припал.
• Видела чернь,
• Углядели и люди:
• Фаллос чудовищный
• В дыме восстал!

• Видели люди,
• Смотрящие снизу,
• Как, содрогаясь,
• Вошел он в маркизу,
• Как задрожали,
• Забились в окне
• Граф и она,
• Исчезая в огне!
• С дымом мешается
• Облако пыли —
• Мчатся пожарные
• Автомобили.
• Пятится чернь,
• «Фараоны» свистят,
• Каски пожарных
• На солнце блестят.

• Миг – и рассыпались
• Медные каски.
• Лестницы тянутся ввысь.
• Без опаски
• Парни в тефлоне —
• Один за другим —
• Лезут по лестницам
• В пламя и дым.

• Пламя сменяется
• Чадом угарным,
• Гонит насос
• Водяную струю.
• Старый лакей
• Подбегает к пожарным:
• «Барыню, братцы, спасите мою!»

• «Нет, – отвечают
• Пожарные дружно, —
• Барыня в доме
• не обнаружена!
• Все осмотрели мы,
• Все обошли,
• Вашей маркизы
• Нигде не нашли!»

• Плачет лакей,
• Рвет обвислые баки,
• Пялятся люди
• На черный балкон…
• Вдруг раздается
• Визг старой собаки,
• Переходящий
• В мучительный стон.

• Все обернулись —
• «Роллс-ройс», отъезжая,
• Пса раздавил.
• А в кабине… мелькнул
• Сумрачный профиль.
• И тихо растаял.
• Только
• Брильянтовый ежик сверкнул!

• Замерло быдло
• На мокрой панели.
• Люди «роллс-ройсу»
• Вдогонку глядели —
• Вдаль уезжал
• Дорогой лимузин
• С шелестом нежно
• Хрустящих резин…

• Ищут пожарные,
• Ищет полиция,
• Ищут священники
• В нашей столице,
• Ищут давно
• И не могут найти
• Графа какого-то
• Лет тридцати.
• Вы, господа, в Малахитовом зале
• Этого оборотня не повстречали?

Гаснет последняя строка. Исчезает-растворяется крамольная поэма в темном воздухе. Подымаются шторы. Сидит молча Бутурлин. На Батю устремляет очи карие. Оглядывается Батя на нас. Ясно как день, в кого этот пасквиль метит. По глазам нашим видит Батя, что нет тут сомнений никаких: угрюмый граф этот с брильянтовым ежом в перстне – не кто иной, как граф Андрей Владимирович Урусов, зять Государев, профессор судейского права, действительный академик Российской академии наук, почетный председатель Умной палаты, председатель Всероссийского конного общества, председатель Общества содействия воздухоплаванию, председатель Общества русского кулачного боя, товарищ председателя Восточного казначейства, владелец Южного порта, владелец Измайловского и Донского рынков, владелец строительного товарищества «Московский подрядчик», владелец предприятия «Московский кирпич», совладелец Западной железной дороги. А намек на Малахитовый зал тоже понятен: новое это помещение, под Кремлевским залом концертным отстроенное для отдыха Внутреннего Круга и приближенных. Новое, а поэтому – модное. Да и строительство зала Малахитового много крамольных вопросов вызывало. Были, были супротивники…

– Все ясно, опричники? – спрашивает Бутурлин.

– Ясно, князь, – отвечает Батя.

– Дело за малым: найти пасквилянта.

– Сыщем гниду, никуда не денется, – кивает Батя.

И, задумчиво теребя небольшую бороду свою, спрашивает:

– Государь знает?

– Знает, – раздается державный голос, и мы все склоняемся в низких поклонах, касаясь правой рукой паркета.

Лик Государя возникает в воздухе кабинета. Краем глаза замечаю золотую, переливающуюся рамку вокруг любимого узкого лица с темно-русой бородкой и тонкими усами. Распрямляемся. Государь смотрит на нас своими выразительными, пристальными, искренними и проницательными серо-голубыми глазами. Взгляд его неповторим. Его не спутаешь ни с каким другим. И за взгляд этот я готов не колеблясь отдать жизнь свою.

– Читал, читал, – произносит Государь. – Ловко написано.

– Государь, мы найдем пасквилянта, заверяю вас, – произносит Бутурлин.

– Не сомневаюсь. Хотя, признаться, Терентий Богданович, меня не это волнует.

– Что же вас волнует, Государь?

– Меня, дорогой мой, волнует – правда ли все то, что описано в поэме сей?

– Что именно, Государь?

– Все.

Задумывается Бутурлин:

– Государь, затрудняюсь ответить сразу. Позвольте глянуть сводку пожарной управы?

– Да не надобно никакой пожарной сводки, князь. – Прозрачные глаза Государя пронизывают Бутурлина. – Нужно свидетельство очевидца происшествия.

– Кого вы имеете в виду, Государь?

– Героя поэмы.

Умолкает Бутурлин, переглядывается с Батей. Желваками ходят широкие скулы Бати.

– Государь, мы не вправе допрашивать членов семьи вашей, – произносит Батя.

– Да я и не заставляю вас никого допрашивать. Я просто хочу знать – правда ли все то, что там написано?

Снова молчание наполняет кабинет. Только переливается красками радужными светлый образ Государев.

– Ну что ж вы приумолкли? – усмехается господин наш. – Без меня дело нейдет?

– Без вас, Государь, никакое дело не пойдет, – склоняет лысоватую голову опытный Бутурлин.

– Ладно, будь по-вашему, – вздыхает Государь. И громко произносит: – Андрей!

Секунд пятнадцать проходят, и справа от лика Государя в фиолетово-синей рамочке возникает небольшое изображение графа Урусова. По осунувшемуся, тяжелому лицу графа ясно, что читана уж им поэма сия, и читана не единожды.

– Здравствуйте, батюшка. – Граф склоняет свою большую, ушастую голову на короткой шее, с узким лбом и крупными чертами лица; каштановые волосы на его макушке редки.

– Здравствуй, здравствуй, зятек. – Серо-голубые глаза смотрят невозмутимо. – Читал поэму про себя?

– Читал, батюшка.

– Неплохо написано, черт возьми? А мои академики талдычат – нет у нас хороших поэтов!

Молчит граф Урусов, поджав узкие губы. Рот у него, как у лягушки, широк больно.

– Скажи нам, Андрей, правда ли это?

Молчит граф, потупив взор, вдыхает, сопит и выдыхает осторожно:

– Правда, Государь.

Теперь и сам Государь задумался, нахмурил брови. Стоим все, ждем.

– Так, значит, ты и впрямь любишь еть на пожарах? – спрашивает Государь.

Кивает головой тяжелой граф:

– Правда, Государь.

– Вот оно что… Слухи до меня и раньше доходили, но я им не верил. Думал – клевещут твои завистники. А ты, значит, вот каков…

– Государь, я вам сейчас все объясню…

– Когда это у тебя началось?

– Государь, клянусь вам всеми святыми, клянусь могилой матери моей…

– Не клянись, – произносит Государь вдруг так, что у нас у всех волосы шевелятся.

И не крик это, и не скрежет зубовный, а действует – как щипцы каленые. Страшен гнев Государев. А еще страшнее, что никогда Государь наш голоса не повышает.

Граф Урусов не робкого десятка мужчина, муж государственный, воротила, миллионщик из миллионщиков, охотник заядлый, на медведя принципиально только с рогатиной ходит, но и тот пред голосом сим белеет, словно гимназист второй ступени перед директором.

– Рассказывай, когда ты впервые предался пороку сему.

Облизывает граф свои пересохшие губы лягушачьи:

– Государь, это… это началось совсем случайно… даже как-то вынужденно. Хотя, конечно, я виноват… только я… только я… это мой грех, мой, простите…

– Рассказывай по порядку.

– Я расскажу. Все расскажу, ничего не утаю. В семнадцатилетнем возрасте… шел я по Ордынке, увидел – дом горит, а в доме – кричит женщина. Пожарные еще не приехали. Люди меня подсадили, влез я в окно, чтобы помочь ей. И как она мне бросится на грудь… Не знаю, Государь, что со мной случилось… затмение какое-то нашло… да и женщина, скажем прямо, не красавица, среднего возраста… в общем… я… в общем…

– Ну?

– В общем, я овладел ею, Государь. Еле нас вытащили потом из огня. А после случая того сам не свой я сделался – только про то и вспоминал. А через месяц в Свято-Петроград поехал, иду по Литейному – квартира горит на третьем этаже. Тут меня ноги сами понесли – выломал дверь, откуда силы взялись – не знаю. А внутри там – мать с ребенком. Прижимает его к груди, вопит в окно. Ну я к ней сзади и пристроился… А потом через полгода в Самаре казначейство загорелось, а мы с батюшкой покойным на ярмарку приехали, и, стало быть…

– Довольно. Чей дом в последний раз горел?

– Княгини Бобринской.

– Почему этот рифмоплет называет русскую княгиню маркизой?

– Не ведаю, Государь… Вероятно, из ненависти к России.

– Ясно. Теперь скажи честно: ты этот дом нарочно поджег?

Замирает граф, словно змеей укушенный. Опускает рысьи глаза свои. Молчит.

– Я тебя спрашиваю – ты дом сей поджег?

Вздыхает тяжко граф:

– Врать не смею вам, Государь. Поджег.

Молчит Государь. Потом молвит:

– Пороку твоему я не судья – каждый из нас перед Богом за себя в ответе. А вот поджога я тебе не прощу. Пшел вон!

Исчезает лик Урусова. Остаемся мы вчетвером наедине с Государем. Печально чело его.

– М-да… – вздыхает Государь. – И эдакой скотине я доверил дочь свою.

Молчим мы.

– Вот что, князь, – продолжает Государь. – Дело это семейное. Я сам с ним разберусь.

– Как прикажете, Государь. А что с пасквилянтом делать?

– Поступайте по закону. Хотя… не надо. Это может возбудить нездоровое любопытство. Скажите ему просто, чтобы он впредь не писал ничего подобного.

– Слушаюсь, Государь.

– Спасибо всем за службу.

– Служим отечеству! – кланяемся мы.

Образ Государя исчезает. Мы облегченно переглядываемся. Бутурлин прохаживается по кабинету, качает головой:

– Мерзавец Урусов… Так осрамиться!

– Слава Богу, что не нам это расхлебывать, – оглаживает бороду Батя. – А кто все-таки автор?

– Сейчас узнаем. – Бутурлин подходит к столу, садится в рабочее кресло. Дает команду голосом: – Писателей ко мне!

Тут же в воздухе кабинета возникает 128 лиц писателей. Все они в строгих коричневых рамочках и расположены-выстроены аккуратным квадратом. Над квадратом сим парят трое укрупненных: седобородый председатель Писательской палаты Павел Олегов с неизменно страдальческим выражением одутловатого лица и два его еще более седых и угрюмо-озабоченных заместителя – Ананий Мемзер и Павло Басиня. И по скорбному выражению всех трех рыл понимаю, что непростой разговор ожидает их.

– Мы пойдем, Терентий Богданович, – Батя князю руку протягивает. – Писатели – ваша забота.