Я ее любил. Я его любила Гавальда Анна

– Что ты сказал?

– Говорю, что немедленно их увезу. Им будет полезно ненадолго уехать…

– Но не сейчас же? – спросила моя свекровь.

– Прямо сейчас.

– Как? Ты же не собираешься…

– Именно что собираюсь.

– Да что все это значит, в конце-то концов? Сейчас почти одиннадцать! Пьер!..

– Сюзанна, я разговариваю с Хлоей. Хлоя, выслушай меня: я хочу увезти вас подальше отсюда. Ты не против?

– …

– Полагаешь, это неудачная идея?

– Не знаю.

– Иди собирай вещи. Мы уезжаем, как только ты будешь готова.

– Я не хочу возвращаться к себе.

– Ну и не надо. Разберемся на месте.

– Но вы не…

– Хлоя, Хлоя, пожалуйста, доверься мне.

Свекровь не сдавалась:

– Что за безумие? Не станете же вы будить малышек, в такое-то время! В доме не топлено! Там ничего нет! Туда нельзя везти детей! Они…

Он встал.

Марион спит на детском сиденье, держа пальчик во рту. Рядом с ней, свернувшись калачиком, спит Люси.

Я смотрю на свекра. Он сидит прямо. Его руки крепко держат руль. Он не произнес ни слова с тех пор, как мы выехали. Время от времени фары встречных машин высвечивают его профиль.

Мне кажется, он так же несчастен, как и я. А еще он очень устал. И разочарован.

Он чувствует мой взгляд:

– Почему не спишь? Ты должна поспать, слышишь? Тебе надо опустить спинку и постараться заснуть. Нам еще ехать и ехать…

– Не могу, – отвечаю я, – вас сторожу.

Он улыбается в ответ. Если это можно назвать улыбкой.

– Да нет… часовой сегодня я.

И мы возвращаемся каждый к своим мыслям. И я плачу, прикрыв лицо руками.

Мы остановились у заправки. Я пользуюсь его отсутствием, чтобы проверить сотовый.

Ни одного сообщения.

Естественно.

Какая же я дура.

Дура…

Включаю радио и тут же выключаю.

Он возвращается.

– Будешь выходить? Хочешь чего-нибудь?

Я киваю.

Ошибаюсь кнопкой, стаканчик наполняется какой-то тошнотворной жижей, и я отправляю его в урну.

В магазинчике покупаю памперсы для Люси и зубную щетку для себя.

Он не трогается с места, пока я наконец не соглашаюсь опустить спинку сиденья.

Я открыла глаза, когда он заглушил двигатель.

– Не суетись. Побудь с малышками здесь, пока в машине еще тепло. Я пойду в дом, включу обогреватели в вашей спальне, а потом вернусь за вами.

Снова вопрошаю свой телефон.

В четыре-то утра…

Какая же я дура!

Не могу уснуть.

Вместе с детьми лежу в кровати бабушки Адриана. Кровать ужасно скрипит. Когда-то она была нашей.

Занимаясь любовью, мы изо всех сил старались ее не раскачивать.

Весь дом был в курсе, стоило нам только пошевелить рукой или ногой. Помню намеки Кристин за столом, когда мы спустились вниз в первое утро. Никогда не забуду, как мы краснели, не поднимая глаз от своих тарелок и держась за руки под столом.

Мы хорошо запомнили урок и с тех пор предавались любовным утехам тихо, как мышки.

Я знаю, что он вернется в эту кровать с другой женщиной и, когда их терпенью придет конец, он так же, как некогда со мной, сдернет толстый матрас на пол.

Нас будит Марион. Она прогуливает свою куклу по одеялу, рассказывая ей сказку о сбежавших сосках. Люси трогает меня за ресницы: «У тебя глазки склеились».

Мы одеваемся под одеялами, потому что в комнате слишком холодно.

Стенания кровати девочек смешат.

Свекор разжег в кухне камин. Я вижу его в глубине сада – он набирает дрова из поленницы под навесом.

Мы впервые остались с ним вдвоем.

Я никогда не чувствовала себя уютно в его компании. Он слишком бесстрастный. Слишком молчаливый. Да еще все эти рассказы Адриана о том, как пристально следил за ним отец, каким он был жестким, непримиримым, как легко выходил из себя, как придирался к школьным отметкам.

То же самое и с Сюзанной. Я никогда не замечала какой-либо нежности в их отношениях. «Пьер сдержан, но я знаю, что он чувствует ко мне», – сказала мне однажды свекровь, – мы лущили фасоль и говорили о любви.

Я тогда кивала, но не понимала. Я не понимала этого человека, столь скупого на эмоции, подавлявшего все свои чувства. Постоянно держать себя в узде из страха показаться слабым – этого я никогда не могла понять! В моей семье обниматься и целоваться было так же естественно, как дышать.

Помню один бурный вечер на этой кухне… Моя невестка Кристин жаловалась на учителей своих детей: мол, все они некомпетентные и ограниченные. Потом разговор перешел на образование вообще и их с Адрианом в частности. Обстановка мгновенно накалилась. Кухня превратилась в судилище, Адриан и его сестра – в обвинителей, а на скамье подсудимых – их отец. Как тяжело все это было… нет, бомба так и не взорвалась, язвили в меру – так, воткнули друг в друга пару-тройку отравленных шпилек.

Как всегда.

Впрочем, скандала все равно не получилось бы – мой свекор наотрез отказывался выходить на ринг. Он выслушивал колкости своих детей, но никогда на них не отвечал. «Все ваши обвинения отскакивают от меня, как мячик от асфальта!» – так он всегда говорил с улыбкой и удалялся.

Правда, в тот раз спор вышел более желчным.

У меня в памяти стоит его искаженное лицо и руки, с такой силой сжимающие графин с водой, словно он хотел его раздавить.

Я пыталась представить себе, что бы он мог сказать в ответ, пыталась понять. Что он чувствует на самом деле? О чем он думает, оставаясь один? Что у него на душе?

Выдохшаяся Кристин повернулась ко мне:

– А ты что обо всем этом скажешь, Хлоя?

Я устала, и мне хотелось, чтобы вечер поскорее закончился. С меня хватило этих семейных разборок.

– Я… – задумчиво начала я, – я считаю, что Пьер словно и не живет среди нас, не живет по-настоящему, он похож на марсианина, затерявшегося среди семейства Диппелей…

Все присутствующие пожали плечами и отвернулись. Кроме него.

Он поставил графин на стол, его лицо разгладилось, он улыбнулся мне. Так он улыбнулся мне в первый раз. И возможно, в последний. Мне кажется, в тот вечер между нами возникло некое взаимопонимание… Эдакая тонкая ниточка. Я тогда попыталась защитить его, как могла, моего странного седого марсианина, который подходил сейчас к кухонной двери, толкая перед собой тачку с дровами.

– Все в порядке? Тебе не холодно?

– Все хорошо, спасибо, не беспокойтесь.

– А малышки?

– Они смотрят мультики.

– Мультики – в такое время?

– Во время каникул их показывают каждое утро.

– Ага… прекрасно. Ты нашла кофе?

– Да-да, спасибо.

– Кстати, Хлоя… По поводу каникул, ты не должна…

– Позвонить на работу?

– Да, впрочем, не знаю…

– Да-да, я позвоню, я…

Я снова заплакала.

Свекор опустил глаза. И снял перчатки.

– Прости, я вмешиваюсь не в свое дело…

– Да нет, не в том дело, я просто… Чувствую себя потерянной… Я… вы правы, пойду позвоню шефу.

– Кто он, твой начальник?

– Подруга, надеюсь, что подруга, сейчас увидим…

Я забрала волосы старой резиночкой Люси, которую нашла в своем кармане.

– Скажи, что берешь несколько дней отпуска, чтобы ухаживать за злобным свекром… – предложил он.

– Да… За злобным и беспомощным. Так будет убедительней.

Он улыбался, дуя на кофе.

Лоры на месте не оказалось. Я пролепетала нечто невнятное ее помощнице, которую ждал вызов по другой линии.

Позвонила домой. Набрала код автоответчика. Ничего не значащие сообщения.

А на что я, собственно, надеялась?

Снова подступили слезы. Мой свекор вошел в комнату и тут же вышел.

Я говорила себе: «Давай, надо выплакаться раз и навсегда. Вылить все слезы, выжать, как губку, мое большое печальное тело и перевернуть страницу. Думать о другом. Идти вперед мелкими шажками и все начать с начала».

Мне повторяли эти слова сотни раз. Думай о другом. Жизнь продолжается. Вспомни о дочерях. Ты не имеешь права так распускаться. Встряхнись.

Да, я знаю, прекрасно все знаю, но поймите же вы – у меня не получается.

Во-первых, что это такое – жить? Что означает это слово?

Мои дети… но что я могу им дать? Маму в депрессии? Перевернутый мир?

Я готова вставать по утрам, одеваться, завтракать, одевать и кормить дочерей, держаться до вечера, укладывать их и целовать на ночь. На это я способна. На это все способны. Но не более того.

Будьте ко мне милосердны.

Не более того.

– Мама!

– Да, – отвечаю я, вытирая нос рукавом.

– Мама!

– Я здесь, здесь…

Люси стояла передо мной в пальто, надетом прямо на ночную рубашку. В руках она крутила Барби, держа ее за волосы.

– Знаешь, что сказал дедушка?

– Что?

– Что мы пойдем в «Макдоналдс».

– Не верю!

– А вот и правда! Он сам сказал.

– Когда?

– Сейчас.

– Я думала, он ненавидит «Макдоналдс»…

– А вот и не ненавидит! Он сказал – мы пойдем за покупками, а потом в «Макдоналдс», все, даже ты, даже Марион, даже я и даже он!

Когда мы поднимались по лестнице, она взяла меня за руку.

– Знаешь, у меня совсем нет одежды. Мы все оставили в Париже…

– И верно, – согласилась я, – мы все там забыли.

– А знаешь, что еще сказал дедушка?

– Нет.

– Он сказал нам с Марион, что купит нам одежду, когда мы пойдем по магазинам. И мы сами все себе выберем…

– Да неужели?

Я переодевала Марион, щекоча ей животик.

Люси сидела на краю кровати и медленно, но неотступно подводила меня к главному.

– И он сказал, что согласен…

– На что?

– На все, что я у него попросила…

Беда!

– А что ты у него попросила?

– Одежду для Барби.

– Одежду для твоей Барби?

– Для Барби и для меня. Одинаковую!

– Ты имеешь в виду эти ужасные сверкающие майки?

– Да, а еще розовые джинсы, и розовые кроссовки с Барби, и носочки с маленькими бантиками… Вот здесь… Сзади…

Она показала место на лодыжке.

Я закончила с Марион.

– Замечаааательно! – воскликнула я. – Ты будешь неповторрриммма!!!

Ее маленький ротик скривился.

– Тебе все красивое не нравится…

Я засмеялась и расцеловала ее чудную мордашку.

Она надевала платье и мечтала вслух:

– Я буду очень красивая, правда?

– Ты уже красивая, крошка, очень, очень красивая.

– Да, но тогда я буду совсем…

– Думаешь, такое возможно?

Она задумалась:

– Наверное, думаю, да…

– Тогда повернись.

«Девочки, какая же это прелесть, – думала я, причесывая Люси, – какая прелесть…»

Пока мы стояли в очереди к кассам, мой свекор признался, что уже лет десять не был в супермаркете.

Я подумала о Сюзанне.

Вечно одна со своей тележкой.

Повсюду и всегда одна.

Наевшись наггетсов, девочки отправились играть в комнату, полную разноцветных шаров. Молодой человек попросил их снять обувь, и я держала на коленях чудовищные кроссовки Люси «You’re a Barbie girl!»[1].

Самым ужасным была прозрачная платформа…

– Как вы могли купить подобную мерзость!

– Ей они так понравились… Я стараюсь не повторять прежних ошибок с новым поколением…

Взять, к примеру, это заведение… Существуй такое тридцать лет назад, я бы никогда не пришел сюда с Кристин и Адрианом. Никогда! А сегодня я спрашиваю себя, почему – ну почему! – лишал их удовольствия? Что мне стоило, в конце-то концов? Четверть часа пострадать? Да что такое пятнадцать минут в сравнении с пунцовыми от счастья лицами твоих дочек?

– Я все делал неправильно, – добавил он, качая головой, – даже этот несчастный сэндвич – и тот держу неправильно, ведь так?

Он закапал майонезом все брюки.

– Хлоя?

– Да?

– Я хочу, чтобы ты поела… Прости, что уподобляюсь Сюзанне, но ты ничего не ела со вчерашнего дня…

– Не могу.

Он сделал новую попытку.

– Да и кто бы смог съесть подобную мерзость?! Кто? Ну ответь. Кто? Да никто!

Я сделала попытку улыбнуться.

– Ладно, разрешаю тебе еще немного посидеть на диете, но уж вечером… Вечером я буду готовить ужин, и тебе придется меня уважить, поняла?

– Поняла.

– А то что это такое? И как прикажете есть эту пищу для космонавтов?

Он ткнул пальцем в подозрительный салат в пластиковом стакане.

Остаток дня мы провели в саду. Девочки порхали вокруг деда, который чинил для них старые качели. Я наблюдала за ними издалека, сидя на ступеньках крыльца. Было холодно и ясно. У дочек волосы сверкали в солнечном свете, и они казались мне прехорошенькими.

Я думала об Адриане. Интересно, чем он сейчас занят?

Где он сейчас?

С кем?

И что теперь будет с нашей жизнью?

Каждый новый вопрос погружал меня все глубже в трясину отчаяния. Как же я устала… Закрыв глаза, представляла себе, что вот он появляется. Во дворе раздается урчание мотора, он садится рядом, обнимает меня, прикладывает палец к моим губам – хочет сделать сюрприз девочкам. Я ощущаю его нежные прикосновения к моей шее, слышу его голос, чувствую жар его тела, запах кожи. Все как всегда.

Все как всегда…

Достаточно закрыть глаза.

Сколько времени помнишь запах человека, который тебя любил? А когда сама перестаешь любить?

Мне нужны песочные часы.

Когда мы обнимались в последний раз, я сама его поцеловала. Это было в лифте дома на улице Фландр.

Он позволил мне ласкать его.

Почему? Почему он позволил женщине, которую разлюбил, целовать себя? Зачем подставлял губы? Зачем обнимал?

Это же бессмысленно.

Качели починены. Пьер украдкой смотрит на меня. Я отворачиваюсь. Не хочу встречаться с ним взглядом. Мне холодно, во рту горечь, пора отправляться в ванную, чтобы нагреть воды для купания.

– Чем я могу вам помочь?

Он обвязал полотенце вокруг талии.

– Люси и Марион легли?

– Да.

– Они не замерзнут?

– Нет-нет, все в порядке. Лучше скажите, что мне делать…

– Можешь поплакать, а я не буду чувствовать угрызений совести. Я буду счастлив, что в кои-то веки ты поплачешь просто так. На вот, возьми, нарежь это, – добавил он, протягивая мне три луковицы.

– Вы считаете, что я слишком много плачу?

– Да.

Молчание.