Обман Инкорпорэйтед (сборник) Дик Филип

– Нет, – ответил Хедли.

– Она издает в Сан-Франциско высоколобый ежеквартальный журнал. Критические статьи о Т.С. Элиоте и Юнге. Рассказы под Капоте… или что-нибудь еще похлеще.

– Знаю, «Суккуб».

– Хочешь домой? Могу отвезти – удобный повод улизнуть отсюда.

– Я сам доберусь, – сказал Хедли. Он пытался понять, почему эта женщина вызывает такую активную неприязнь у Дейва и Лоры. – Не утруждай себя…

– Я все равно тебя отвезу, – Дейв махнул Лоре, та сердито глянула, но не стала его останавливать. – Надеюсь, Марша исчезнет до моего возвращения, – он распахнул дверь в прихожую.

– Ты уходишь? – спросила высокая стройная женщина.

– Я вернусь, – уклончиво буркнул Дейв.

Перед тем как за ними закрылась дверь, Хедли в последний раз взглянул на Маршу Фрейзьер, которая, скрестив руки на груди, вещала таким же низким, безразличным голосом.

– Они никогда не могут остановиться, – злобно сказал Дейв. – Я имею в виду болтовню. Но это еще не самое худшее. Если б на этом все заканчивалось… – Он запальчиво продолжил: – Я должен был догадаться, что эта ерунда со Стражами выманит их из нор. Хренов грибок – перевернешь камень, а он уже тут как тут.

Порывшись в памяти, Хедли спросил:

– Это не та женщина, для которой ты писал статью? Ты еще вступил в дискуссию, а она так ничего и не опубликовала.

– Фашики, – буркнул Гоулд тоскливым голосом, в котором сквозило дурное предчувствие. – Поклонники Эзры Паунда, – они с Хедли угрюмо шагали по тротуару к машине. – Антисемиты, – он в бешенстве распахнул дверцу. – Запрыгивай, и поехали. Если даже мы разобьемся… я все равно хочу отвезти тебя домой. Лучше тебе поменьше видеть этих людей.

Джим Фергессон, сорокадвухлетний мужчина с крепким здоровьем, владелец магазина «Продажа и обслуживание современных телевизоров», лежал у себя в гостиной и подсчитывал барыши. Его туфли валялись грудой возле дивана. На полу лежала скомканная газета. В углу качалась в кресле его жена Элис, которая вязала коврик. Радио вкрадчиво рассказывало о новых успехах в производстве семян для газонов, призванных совершить революцию на открытых террасах.

Фергессон достал из пепельницы в виде раковины дымящийся остаток сигары и вставил его между зубами. Он задумчиво рыгнул.

– Позвоню-таки Баду О’Нилу, – воскликнул он. – Что меня останавливает? Съезжу туда и заключу сделку сегодня же вечером.

– Съезди и посмотри еще раз, прежде чем принимать решение, – посоветовала Элис.

– Я осмотрел все так тщательно, что нашел бы дорогу в темноте. Если я не заключу с ним сделку, магазин заграбастает кто-нибудь другой, – он алчно подсчитал суммарную выручку. Высокая процентная норма чистой прибыли. Нет, сама по себе прибыль создает ложное представление; он отбросил прибыль и сосредоточился на общей картине. Разумеется, прибыль важна: никто не занимается бизнесом лишь для того, чтобы видеть свою фамилию на государственном налоговом сертификате, приклеенном над кассой. Извлечение прибыли так же органично для бизнеса, как для поезда – грохотать по рельсам. Прибыль – это коэффициент: сок, вытекающий из-под пресса… Свидетельство того, что бизнес успешен.

Но прибыль имеет смысл, только если пускать ее в дело, реинвестировать. Если карданный вал двигателя ни с чем не соединен, он крутится вхолостую, как бесполезная детская игрушка.

Вот почему так важно было приобрести «Электроприборы О’Нила» – шикарный, пафосный, глянцевитый, новейший универмаг, расположенный рядом с шоссе, со сверкающими неоновыми вывесками, подвесными светильниками, белоснежными холодильниками, кухонными плитами, стиральными машинами и сушильными приборами – эту просторную ванную комнату из фарфора и хрома, кафельный рай, покрытый нежно-белой эмалью, который ассоциировался с ангельской чистотой. Покупка «Электроприборов О’Нила» становилась духовным актом, символизировавшим почти мистическую связь со Всевышним. Если Господь когда-либо спускался на Землю, он приходил именно в тот момент, когда разрывался массивный упаковочный ящик и оттуда выскальзывала на пол блестящая установка для центробежной сушки фирмы «бендикс». Если и существовало на свете священное место, то им была пятидесятифутовая витрина «Электроприборов О’Нила», путеводной звездой сиявшая над Бейшор-Хайвей.

Приобретая «Электроприборы О’Нила», Фергессон демонстрировал свою высокую духовность.

Как он любил осторожно вставлять чугунный ломик между планками из мягкой свежей сосны, кромсать ножницами перекрученную проволоку, выдергивать коричневую клейкую бумагу из-под высоченной, гладкой, белой металлической плиты. Фергессон испытывал острейшее наслаждение, когда, сидя на корточках, прикреплял колесики к днищу тяжелой стиральной машины. Он приходил в экстаз, совершая акт высшего поклонения, когда распаковывал лотки и хромовые полки девятифутового холодильника и вставлял их на место (куда они всегда идеально вписывались). А магазин О’Нила был буквально набит запакованными холодильниками, которых еще никогда не касались, не лапали, не осматривали.

– Да никто его не заграбастает, – мягко сказала Элис. – Он уже полтора года как выставлен на продажу.

Джим Фергессон выбрал себе жену на одиннадцать лет младше – дебелую, черноволосую, с умелыми руками и решительным, настороженным лицом женщины, эффективно управляющей всеми отраслями домашнего хозяйства.

– Ты же обычно не поступаешь столь опрометчиво, – продолжила она. – Что-нибудь случилось?

– Нет, – кратко ответил Джим. – Я прождал полтора года. Разве это называется опрометчивостью?

– Попомни мои слова, если ты купишь «Электроприборы О’Нила», тебе придется вкалывать в два раза больше, чем сейчас, – терпеливо и твердо объясняла Элис. – У тебя ведь и так хлопот полон рот. Почему не оставить деньги в банке? Ты получаешь два с половиной процента годовых – скорее всего, из О’Нила больше и не выжмешь. Там же работы выше крыши.

– Мы это уже обсуждали, – ответил Джим. Жена порой разрушала все чары. – Я хочу расширяться, хочу расти, – чувствуя, что Элис понимающе улыбается, Фергессон выпрямился с оскорбленным видом. – Перестань надо мной смеяться, старая ведьма. Если просто сидеть на одном месте, этот проклятый бизнес сожмется. Не успеешь оглянуться, как он скукожится.

Элис усмехнулась.

– Когда ты не на работе, то представляешь свой магазин размером с универмаг «Мейсиз».

– Я умею мечтать, – сказал Джим.

– У тебя длинный язык. Во время депрессии ты работал продавцом, и твой язык позволил нам выжить. Помнишь, как долго ты рекламировал товар за девять долларов? Дольше, чем теперь рекламируешь трехсотдолларовый телевизор.

Джим Фергессон погрузился в воспоминания.

– Из-за этих девятидолларовых «эмерсонов» мы сидели на бобах, – он улыбнулся себе под нос. – Помнишь, как зимой я включил обогреватель в подсобке? Ты сидела в конторе и печатала счета. Зашел человек – взглянуть на приборы… Ты удивилась, почему я не вышел, – он захохотал. – А я крепко спал рядом с обогревателем.

– Единственный раз в жизни, когда ты проворонил покупателя.

Джим ностальгически фыркнул:

– Это был хороший урок. Обогреватель я больше не включал: плохо, когда чересчур много удобств, – он на минуту задумался. – Может, в этом-то и беда нынешней молодежи: слишком много роскоши. Они изнежились. Достаточно просто нажать на кнопку или повернуть ручку.

– Ты же сам продаешь им приборы!

– От приборов нет никакого вреда: главное – как их использовать… Если ты покупаешь прибор, чтобы валяться в тенечке и дрыхнуть, то это плохо. Но если ты покупаешь его, чтобы переделать побольше работы, то это прекрасно, – его маленькое мускулистое тело горделиво распрямилось. – Помнишь, как усердно мы трудились в былые времена? Ты вела бухгалтерию и следила за чистотой, пока я продавал радиоприемники и пылесосы. Нам приходилось расхваливать свой товар: тогда ведь люди не заходили и не покупали, как сейчас. Любой дурак может продать товар тому, кто хочет его купить, тут много ума не надо, – он хихикнул и подмигнул жене. – Это же ничем нам не навредило? Было весело.

Элис добродушно улыбнулась:

– Да, я особо не растолстела. Что тут еще добавить?

– И, ей-богу, мы никогда ничего не выбрасывали. Помнишь старые картонки с мусором в подвале? Как я расплющивал и увязывал их в кипы упаковочной проволокой? – он покачал головой. – Попробуй втолкуй сейчас кому-нибудь, что нельзя выбрасывать вещи. Я видел, как Хедли использовал копирку и тут же выбросил – всего один раз использовал, и в корзину!

– Если купишь магазин О’Нила, – осторожно сказала Элис, – ты не сможешь им управлять. Нельзя открывать два магазина одновременно: придется перепоручить один кому-нибудь другому… Но тебя же так бесит, если ты не можешь всеми командовать.

– Они всё делают не так.

– По твоим представлениям. Но у людей разные представления.

– Но я же их нанимаю! Я плачу им приличные деньги! Если они хотят работать, то придется соответствовать моим представлениям, – Джим недовольно поморщился. – Беда этих молодых ребят в том, что они не умеют работать. Они рассчитывают, что клиент сам подойдет и отдаст им денежки. Они не умеют добиваться этого трудом, как приходилось делать нам. Они изнеженные. Роскошь – вот что всему виной.

– Знаю, – мягко сказала Элис. – Ты постоянно об этом твердишь.

Фергессон вскочил и задумчиво побрел на кухню.

– Когда слишком много хорошего, в этом нет ничего хорошего. Мужик становится бабой из-за всей той ерунды, что продается в наши дни. Духи для мужчин – их называют «лосьоном после бритья», но по сути это же духи. Хедли ими пользуется: я слышу запах, – он демонстративно остановился у кухонной двери, зажав сигару между пальцами. – Элис, я человек простой, и вкусы у меня незатейливые. Люблю вкусно поесть, почитать после ужина газету и выкурить сигару, – он напыщенно взмахнул окурком. – Изредка люблю повеселиться. Бейсбол или поездка за город. Когда мы последний раз ходили в кино?

– Бог весть.

– Люблю музычку, но только не этих лохмачей, а что-нибудь простое и приятное, чтобы улавливалась мелодия. В этой классической фигне сам черт ногу сломит: по-моему, ее слушают одни психи. Или они просто притворяются… Может, они прекрасно понимают, что это всего-навсего набор идиотских звуков. Само собой, я не люблю этот горячий джаз, который так нравится молодежи. Это ниггерская музыка, и добавить тут нечего. Мне нравятся старые песни, которые мы когда-то слушали: их можно напевать себе под нос по дороге домой. Под них легко танцевать. Помнишь мелодии Руди Вэлли? Или Джона Чарльза Томаса? – он ткнул в нее сигарой, выразительно кивнув. – Вот кто великий артист – Джон Чарльз Томас. Я раз был на его выступлении. Понимаешь, он поет с закрытыми глазами. Закрывает глаза и складывает руки – он простой человек, Элис. Искренний. Это сразу ясно, стоит его только услышать, – Фергессон скрылся на кухне. – А еще Нельсон Эдди[58]. Куда он делся?

– До сих пор выступает.

Фергессон шумно искал что-то на темной кухне.

– Куда делось все пиво, которое я купил на прошлой неделе? Небось, ты и твои картежницы все выдули?

– Посмотри внизу холодильника, рядом с овощами.

Фергессон налил себе пива и вернулся в гостиную. Его круглое лицо в красных морщинах сосредоточенно насупилось. Капризно поправив седеющую прядь над левым ухом, он произнес:

– Элис, что мне делать, черт возьми? Не могу же я передать «Телевизоры» Хедли – у него мозгов кот наплакал. Хотя они ведь все такие! Если уж на то пошло, он еще не худший вариант. Вся эта орда с граблями из ППР…[59] Господи, они просто стоят, засунув руки в карманы, – Фергессон с досадой отхлебнул пива. – Смотрят в ящик, а снаружи народ толпится.

– Крючки вышли из моды.

– Я не хочу никого прессинговать! Мне просто нужен человек, который любит свою работу и которому нравиться продавать. Если я передам «Телевизоры» Хедли, он разорит меня за неделю.

– Но ты все равно можешь совершить покупку, – терпеливо сказала Элис: они уже много раз это обсуждали. – Если хочешь, я буду вести бухгалтерию. Можешь нанять какого-нибудь школьника, чтобы вытирал пыль с телевизоров. Скоро уже летние каникулы.

– Ага, – неохотно согласился Фергессон. – Знаешь, я тут на днях чуть не уволил Хедли к чертям. Снова приперся с похмелья: еле ноги волочил и дрожал, как осиновый лист. Будь у меня хоть капля здравого смысла, давно бы его выгнал. Но как я могу, черт бы его взял? У него ведь жена на сносях, да еще все эти неоплаченные счета… В конце месяца стащил из кассы десять или пятнадцать баксов. Жалкое зрелище. Когда проходит мимо магазина одежды, обязательно покупает себе новую пачку носков и галстуков или импортный кашемировый свитер. Зачем ему столько одежды? Я думал, только женщины покупают себе кучу шмотья!

– Он интересный молодой человек, – заметила Элис. – Тебе нужно с этим смириться, – она протянула руку и привередливо дернула его за обтрепанную манжету. – А ты годами носишь один и тот же синий саржевый костюм.

– Это хороший костюм, – сказал Фергессон с гордым упрямством. – Я справил его еще до войны. Сейчас таких больше не шьют.

– Насколько я знаю, ты – единственный, кто до сих пор носит жилет и карманные часы.

– Эти часы подарил мне отец, – Фергессон ловко их раскрыл. – Знаешь, сколько в них камней?

– Знаю, – ее серые глаза доброжелательно засветились. – Ни одного. Твой отец купил их за полтора доллара еще во время Войны с французами и индейцами[60].

– Ну, не так уж давно это было, – Фергессон улыбнулся. – Не делай из меня идиота. Ты тоже не девочка. Помнишь, как упаковывала мне яблоко, бутерброд с арахисовым маслом и пинту молока? Каждый божий день я брал этот кулек с собой в магазин. Сколько времени с тех пор утекло? Почти пятнадцать лет.

– Можешь испытать Хедли, – предложила Элис. – Коли на то пошло, тебе нужен отпуск. Съездишь к двоюродному брату в Озерный край и погостишь там недельку. Сейчас ведь лето – бизнес идет туго. Хедли не нанесет большого ущерба… Может, он и справится с работой. Может, ответственность пойдет ему на пользу.

– Я не оставлю свой магазин человеку, который глушит сельдерейные коктейли.

– Сейчас ты говоришь глупости, – резко сказала Элис. – Ты будешь указывать служащим, что им есть или пить? Хоть немного уважай их право на личную жизнь.

– Дело не в этом, – мрачно возразил Фергессон, – не в том, что он там хлещет, а в том, что это означает… Человек, пьющий эту бурду, не может быть уравновешенным.

– А человек, пьющий пиво?

– Ты знаешь, что я прав, – настаивал Фергессон. – С Недотепой что-то не так… Это видно по его бестолковому поведению. Конечно, все мы сердимся, но он сердится как-то по-особому. Он вечно злится. Внутри него постоянно кипит злоба… Она поднимается на поверхность по любому поводу. Когда-нибудь она выплеснется наружу, и он окажется за решеткой. В лучшем случае.

– Вздор, – отрывисто сказала Элис.

Фергессон напыщенно кивнул.

– Я знаю, о чем говорю: я его знаю. Он не может держать себя в руках… Тебе так не кажется просто потому, что он весь из себя чертовски привлекательный и наряжается, как баба. Нет, я не доверю свой магазин сумасшедшему. Пусть даже у него умелые руки, пусть даже он способен целый день ковыряться в телевизоре – не могу! Понимаешь? Я никогда не передам ему магазин – он ненадежный.

– Не кричи, – запальчиво сказала Элис. – Я не глухая.

Джим Фергессон умолк. Откинувшись на диван, он невесело потягивал пиво и слушал приторную симфоническую музыку в исполнении оркестра Мортона Гоулда[61], которая негромко доносилась из радиоприемника. Элис снова принялась вязать коврик: она изредка поглядывала на мужа, вопросительно поднимала бровь, но, так и не дождавшись ответа, пожимала плечами и возвращалась к рукоделью.

Если кому и рассказывать об этом, то только ей. Но он никому не собирался рассказывать – по крайней мере, пока. Он сформулировал это множеством способов, но, как бы ни выразился, суть не менялась. Он должен купить «Электроприборы О’Нила», потому что, если он этого не сделает, то больше не сможет заниматься бизнесом. Утверждая, что бизнес либо растет, либо сжимается, Фергессон не преувеличивал. Сеть аптекарских магазинов «Бел-Рекс» с филиалами в Окленде, Беркли, Сакраменто, Сан-Франциско и Сан-Хосе обдумывала покупку «Электроприборов О’Нила». Как только сеть завладеет магазином, Фергессону конец.

Он никогда не был крупным дельцом. Впрочем, Бад О’Нил – тоже: в сущности, О’Нил вообще никуда не годился. Он был столь никудышным дельцом, что продавал универмаг с одним из лучших фасадов, перечнем наличных товаров и месторасположением во всей отрасли. О’Нил был прирожденным неудачником. Он вложил огромные средства в свой магазин, и теперь ему пришел конец.

Биография конкурента была для Фергессона как бельмо на глазу: он не мог его убрать, как ни пытался. Плачевный путь Бада О’Нила всегда лежал перед ним, будто на ладони – открытая дорогая посредственности, ведущая к окончательному краху.

О’Нил принадлежал к тому особому типу кретинов, что открывают захудалую мастерскую по ремонту приемников, умея лишь проверять радиолампы, заменять фильтрующие конденсаторы и присоединять проводками проигрыватели к старым радиоприемникам. О’Нил восторженно увлекся радиотехникой еще в школе, где собрал устройство – коротковолновый передатчик. Он получил лицензию и вышел в эфир: стал радиолюбителем. Это произошло еще в тридцатые, к концу Великой депрессии.

В начале сороковых О’Нил устроился на работу на оборонный завод в Ричмонде, штат Калифорния, где присоединял проводки к орудийным башням бомбардировщиков. Он зарабатывал кучу денег: в Ричмонде все были богатыми – даже окламхомские мигранты и негры. После войны объекты собственности один за другим обесценились, в Ричмонде закрылись заводы и верфи, и он превратился в городок, состоявший из множества трущоб для одной семьи и из пестрых супермаркетов, принадлежавших федеральному правительству. Предприятия, созданные для обеспечения рабочей силы в военное время, постепенно пришли в упадок и обанкротились. Примерно в это время О’Нил открыл свой первый магазин.

Это была обувная лавка – никакого оборудования, лишь голая комната с грязным туалетом в глубине и двумя подоконниками, засиженными мухами и служившими витриной. На отсыревших стенах висели старые календари с обнаженными девицами, покрытые паутиной и пылью. О’Нил завез испытательную аппаратуру (собранную вручную), подержанный прилавок, табурет, резиновый половик, чтобы случайно не стукнуло током, и флуоресцентную лампу, попросил кого-то нарисовать вывеску и открыл «Ричмондский пункт срочного обслуживания радиотехники». В передней части магазина он свалил грудой старые ржавые корпуса и севшие батарейки для портативных радиоприемников; поставил проигрыватель и продавал старые пластинки для музыкального автомата по двадцать пять центов за стопку. В окне выставил новые яркие картонные плакаты с рекламой радиоламп «сильвания» и «тангсол», а позже – пару крошечных персональных приемничков: они работали от элементов на 67,5 вольта, и их нельзя было вставлять в розетку, за что их на веки вечные проклял Союз потребителей.

Начали забредать старухи с «этуотер-кентсами» и отжившими свой век «филко», которые уже больше не выпускают и с которыми ничто никогда не сравнится. О’Нил был полным, мясистым мужчиной за тридцать, с грязной щеточкой усов над толстыми губами. Он носил что-то типа униформы в жирных пятнах, придававшей ему сходство с механиком автозаправки. Над карманом его жена вышила красными нитками слово «БАД». На краю верстака стояла бутылка «колы». Из перевернутого приемника горланила и завывала звонкая ковбойская музыка. Прыщавые юнцы заходили бесплатно проверить пыльные радиолампы в кульках. Девушки заходили за иглами для фонографов: О’Нил раздобыл стенд с хромированными иглами «ар-си-эй» и «рекотон-25» за четвертак. Он был буквально по уши в делах.

О’Нил был глупым, медлительным, но трудолюбивым. Эта комбинация никуда его не привела, он так ничего и не добился. Большинство приемников, которые он ремонтировал, ломались в течение тридцатидневного гарантийного срока. Он часами препирался с каким-нибудь безденежным пареньком из-за катушки переменного тока. Неделями разглаживал старые скомканные накладные, пытаясь выяснить, откуда взялись радиолампы 35Z5 и зачем они вообще понадобились. Он горбился над верстаком до четырех утра, пытаясь израсходовать все партии товаров, торчавших из расставленных вокруг четвертьпинтовых бутылочек. Целыми днями штудировал «Справочник по техническому обслуживанию» Райдера, стараясь понять, почему сбрасыватель «уэбстера-56» выключается на середине последней дорожки. Через полтора года О’Нил свернулся.

Дорогой и безвкусный магазин к югу от Сидер-Гроувс по Бейшор-Хайвей был куплен на средства, заработанные присоединением проводков к орудийным башням бомбардировщиков на оборонном заводе, а вовсе не на выручку с продажи «Ричмондского пункта». Обо всем позаботились родственники жены, у которых нашлись деньги для вложения. О’Нил обладал одним достоинством: он так часто беседовал со старухами, проверял радиолампы и препирался с прыщавыми юнцами, что научился складно говорить. Он заморочил родственникам жены голову, выпросил тридцать тысяч долларов на раскрутку и открыл «Электроприборы О’Нила». Новые магазины на Бейшор-Хайвей росли, как фруктовые киоски летней порой. В ста ярдах слева находился магазин пианино, мигавший огнями всю ночь семь дней в неделю. Напротив – гигантский магазин полезных мелочей, размером с кинотеатр. Даже бар дальше по улице выглядел, как испанский замок. Место было славное, его выбором занимался филиал Банка Америки в Сан-Матео. Фасад спроектировал сан-францисский архитектор, которого подыскал тесть. Перечень товаров – мечта любой домохозяйки: предприимчивые коммивояжеры сан-францисских фирм-поставщиков под завязку забили просторный подвал.

Через три года у О’Нила возникли серьезные проблемы. Через пять он захлебнулся. И пошел ко дну.

О’Нил был начисто лишен здравого смысла. Бывший радиолюбитель, он еще с горем пополам обращался с паяльником и генератором, но не обладал организаторскими способностями, не умел распоряжаться деньгами, и когда дело дошло до торговли, оказался слишком честным, а следовательно, плохим продавцом. Он уже готов был сдаться: оставалось лишь найти покупателя, чтобы поскорее сбыть магазин с рук.

«Электроприборы О’Нила» были единственным реальным конкурентом для Фергессона, а О’Нил был никчемным, бестолковым человечишкой. Никчемной была даже его реклама: он забывал стирать подсказки и вписывал слова «ваш магазин» там, где нужно было указывать название предприятия. «Электроприборы О’Нила» вовсе не отнимали у Фергессона прибыль: напротив, магазин на шоссе привлекал к нему покупателей – машины останавливались, люди выходили, но надолго задерживались. В конце концов, они тащились на скорости десять миль в час в Сидер-Гроувс, мечтая купить хоть что-нибудь. Деньги буквально вываливались у них из карманов, и люди согласны были приобрести даже старого пса, если его втюхивал человек с гвоздикой в петлице тщательно выглаженного костюма, с журналом учета продаж и авторучкой в руках.

Фергессон получил в распоряжение уличную городскую торговлю, старые семьи и поток машин на шоссе. Он хорошо справлялся: покупал товар подешевле и никогда не связывался с устаревшими радиолами или десятидюймовыми телевизорами. Все шло прекрасно, он преуспевал. Но была одна загвоздка: с появлением «Бел-Рекса» Фергессону пришел был конец. Уже через полгода, к Рождеству, «Бел-Рекс» мог значительно увеличить мощность «Электроприборов О’Нила», расширить ассортимент товаров в масштабах всего штата и получить неограниченные средства для инвестирования и рекламы.

Сидя в своей уютной гостиной и слушая по радио приглушенные звуки оркестра Мортона Гоулда, Джим Фергессон испугался. Его пухлое, мясистое тело охватила внутренняя дрожь. Душу бросило в холодный пот. Он не мог конкурировать с «Бел-Рексом»: это конец. Крупные сделки, буклеты, реклама по радио и в газетах… Известные марки (даже не зная, что это, мы мгновенно их узнаем), пятьдесят баксов за честную торговлю. Бесплатные гардении дамам. Бесплатная лампа с каждым проданным телевизором. Мы покупаем вагонными партиями. Покупатели от нас без ума… Приходите и грабьте. Прожекторы по ночам. Двадцать пять продавцов, все получают комиссионные – потому все бойкие, как голодные хорьки. Бесплатная доставка в любое место по всему штату. Сиюминутное ремонтное обслуживание.

– Я не ловкач, – вслух забрюзжал Фергессон.

Элис подняла голову:

– Что ты сказал, дорогой?

Фергессон нервно откашлялся и продолжил:

– Я никогда не ловчил в бизнесе. Я не умею прессинговать, могу продавать только то, во что верю сам.

Пристально посмотрев на него, Элис сказала:

– Я знаю, дорогой.

– Я не могу иметь все группы товаров! Боже, у меня есть «эмерсон», «джи-и», «уэстингхаус», «филко» и «зенит» – неужели этого мало? Чего им еще нужно? Для одного человека это потолок, – он с горечью понимал, что «Бел-Рекс» имеет все группы до одной – вплоть до «сентинела», «кросли» и «трав-лера». Полный комплект. Целые группы товаров, а не только лидеры продаж.

– Снижение цен, – буркнул Фергессон. – Купи телевизор – получишь бесплатный тостер. Бесплатный двухпроводной кабель и комнатную антенну. Боже, да я бы не смог отдать просто так даже предохранитель на десять ампер!

– Расскажи, что случилось, – сказала Элис, тревожно взглянув на него. – Ты прочитал рекламу того большого сан-францисского универмага?

– Она не такая уж безвкусная, даже стильная. Но меня убивают эти ловкие сети. Это стремление потрафить оклахомским мигрантам и черномазым. Господи, они же оптовики, торгующие в розницу! Покупают товар прямо на фабрике – это правда. Но они же покупают за день больше, чем я за целый год. Когда вещь устаревает, они выбрасывают ее в реку… У меня в подвале есть парочка «хофманов» – самых первых, что они выпускали. Ей-богу, я их еще продам.

Он вскочил и с несчастным видом зашагал по комнате. «Либо ты растешь, либо сжимаешься». У него не было выбора: если он хотел остаться на плаву, придется купить «Электроприборы О’Нила». Проклятый О’Нил – зачем он только построил этот магазин? Лучше бы оставил на его месте травяной газон, заваленный пивными банками и заплесневелыми газетами.

– Знаешь, – хрипло сказал Фергессон, – может, зря я вообще занялся радиотехникой? Погляди, как все вокруг изменилось – все уже не так, как прежде. Сплошь телевизоры, большие цветные экраны, черно-белые кинескопы, сверхвысокие частоты… В былые времена у нас были только пятиламповые супергетеродинные приемники – и все. А тут высокое качество звучания, всякие специальные штучки. Пятнадцать килогерц – музыка для птиц. Катушки сопротивления, магнитофоны – с ума сойти можно! ЧМ-тюнеры – одно расстройство.

– Все устаканится, – терпеливо сказала Элис. – Радуйся, что ты занимаешься не грамзаписью. Тогда пришлось бы иметь дело с разными скоростями, долгоиграющими пластинками и теми пончиками «ар-си-эй-45» с большими дырками.

Фергессон пробрался на кухню и взял из холодильника второе пиво. Руки у него тряслись – шишковатые, мозолистые руки с короткими пальцами и темными ожоговыми шрамами на запястьях: он часто засовывал их во включенные радиоприемники…

– Этот придурок О’Нил, – злобно сказал он. – Все продаст и получит денежки. Видать, откроет на них большой бордель с неоновой вывеской и наклонным стеклом на фасаде.

– Что ты сказал, милый? – переспросила Элис.

Фергессон заворчал в ответ и снова вошел в гостиную. У него не было родственников, которые могли его финансировать: он выбрал трудный путь и медленно по нему двигался, полагаясь лишь на собственные силы. Фергессон зарабатывал деньги потом и кровью… А «Бел-Рекс» могли в одночасье его уничтожить.

– Отец был прав, – горестно сказал Фергессон. – Он говорил, что я совершаю ошибку.

– Твой отец вообще не одобрял занятия бизнесом, – напомнила Элис.

– Конечно, он же был юристом. Профессионалом. Образованным человеком.

– И еще спекулировал нефтью, потерял все, что имел, пришел к тебе и умер прямо здесь – в этом доме, оставшись без гроша в кармане. А мы вместе с твоей матерью восемь лет за ним ухаживали, пока он наконец не отправился в мир иной, – Элис сердито повысила голос. – И все это время он неустанно твердил, что бизнес – недостойное занятие для его сына. Лежал вон там пластом и изо дня в день тебя унижал… – Ее голос сорвался. – Почему ты вечно его приплетаешь? Почему никак не можешь забыть о нем?

– Он был прав, – Фергессон нащупал в жилетном кармане старинные золотые часы с вычурной надписью, красивыми черными стрелками и тонкими, как паутинка, цифрами. Это и все, что оставил после себя высокий, степенный старик – часы, да еще тяжелое серебряное кольцо, купленное у индейца из Юты. Ну, и старый кожаный портфель, набитый никому не нужными буровыми сертификатами.

– Я отчасти понимаю, что чувствует Хедли, – со злобой сказал Фергессон. – Так же, как и он, я попал в этот бизнес случайно. Я не собирался становиться бизнесменом – я хотел стать юристом, как мой отец. Возможно, именно в этом проблема Хедли: видимо, ему не хочется быть обыкновенным продавцом телевизоров. Я-то уж точно не захотел бы – лучше посуду мыть. Будь у него хоть немного здравого смысла, он пошел бы, куда глаза глядят.

– И чем же ему заниматься?

– Да чем угодно. Записаться в армию. Я служил в национальной гвардии, и мне это не повредило. Армия воспитала бы из него мужика, у него появился бы внутренний стержень. Не будь он таким слабаком и рохлей, давно бы уволился, – Фергессон ткнул в Элис пальцем. – Будь он хотя бы на что-то годен, давно бы ушел! Я тебе кое-что расскажу: его отец был врачом. Он погиб. Но я четко знаю, что бы он сказал, если бы остался в живых… То же, что и мой отец.

– Откуда тебе известно?

– Хедли воспитывали женщины. Он типа тех парней из Госдепартамента, типа Дина Ачесона[62]. Целое поколение. Неженки… никакого стержня, – он понизил голос в унылом разочаровании. – Немудрено, что Америка теряет авторитет. Немудрено, что коммуняки побеждают, если парадом командуют маменькины сынки. Не то что в былые времена.

– Всегда так было, – реалистично сказала Элис.

Фергессон приковылял к дивану, рухнул на него и безучастно уставился на груду пестрого коврика, который неутомимо вязала жена.

– Беда Хедли в том, – сказал он, – что у него нет нравственных ориентиров. Он не отличает хорошее от плохого: никто не научил его жизненным принципам.

– Например?

– Например, ходить в церковь. Например, верить в Бога и в свою страну, – Фергессон угрюмо потягивал пиво. – Это прекрасная страна, Элис. Никогда не забывай этого. Если усердно трудиться, можно далеко пойти. Взгляни на меня: когда я только начинал, у меня ничего не было. Я построил все собственными руками, – она показал на твердый деревянный пол. – Я постелил этот пол, помнишь?

– Конечно, помню, – язвительно ответила Элис. – Я же тебе помогала.

– Фундамент: я вычерпал всю эту грязь и самостоятельно заложил фундамент. И постелил плитку на кухне. Эта чертова раковина. Этот дом, магазин – всё… Я построил все с нуля. Никогда в жизни не проворачивал делишек – владей я «Ричмондским пунктом», я бы добился больших успехов. Купи я сию же минуту «Электроприборы О’Нила», у меня бы мигом закипела работа.

– Пожалуйста, не кричи на меня, – с тревогой сказала Элис. – Что с тобой такое?

– Ничего, – буркнул Фергессон и отхлебнул пива. – Ничего страшного.

Поздним вечером он сделал то, чего и сам до конца не понимал. Надел пальто, вышел в гараж и завел «понтиак», а пару минут спустя покатил по темным ночным улицам – в сторону пустынного делового района и «Современных телевизоров».

Это случалось, когда он волновался, и он об этом знал. Когда Фергессон беспокоился или сомневался, он выходил из дому поздно ночью и в одиночку ехал в магазин. Темный, молчаливый магазин с его призрачными силуэтами. Весь свет был выключен, не считая синей дежурной лампочки, мигавшей над сейфом. В подвале, представлявшем собой сырой бетонный склеп, на одиноком олсеновском верстаке лишь изредка взмахивал крыльями, жужжал и барахтался какой-нибудь жучок: единственный звук во всем помещении.

По дороге Фергессон продолжал думать о Баде О’Ниле. Неудачник. Некомпетентный, обделенный талантами. Безобидный, добродушный, говорливый и любящий строить планы. Потрясенный банкротством своего безвкусного магазина и толком не понимающий, почему же тот прогорел.

Возможно, О’Нил развивал запутанную мифологию: он пал жертвой тайного заговора, объединения конкурентов.

Фергессон взглянул на свои руки, обхватившие руль «понтиака». Умелые руки – не то что у Бада О’Нила. Или, может, он заблуждается? «Современные телевизоры» когда-то были таким же магазинчиком, как «Ричмондский пункт», и Фергессон горбился за прилавком точно так же, как Бад О’Нил. Туда сползались старухи со своими «этуотер-кентсами», а он устанавливал новые фильтры, проверял радиолампы, присоединял старые приемники поводками к проигрываелям. В былые времена, в далеких тридцатых, когда он вступил во владение магазином, на окнах тоже стояли штабеля севших батареек. Радиолампы и лучевые трубки, подержанные прилавки, испытательное оборудование. Рев приемников, перевернутых на верстаке и словно протестовавших против осмотра.

В некотором смысле там были представлены все социальные прослойки, и не проводилось существенных различий между старухой, молодым сопляком или любым другим посетителем. Во время войны Фергессон стоял за прилавком, а не работал на оборонном заводе. Он начал руководить магазином, с тех пор как прежний владелец задолжал ему зарплату за 1930-й, 1931-й и первую половину 1932 года. Фергессон проявил смекалку и закупил товар для продажи, ведь на одном ремонте далеко не уедешь. Соблюдал бережливость и не стал раскрывать все карты, ограничившись партией пылесосов, стиралок и приемников… А О’Нил продолжал точить лясы и бесплатно проверять радиолампы – впрочем, скоро он опять будет этим заниматься. В конце концов, О’Нил станет грузным потным продавцом в дешевом костюме, стоящим в чужом безвкусном магазине перед пальмой в кадке.

Фергессон припарковал «понтиак», вырубил фары и двигатель. Он вылез из машины и зашагал по темному тротуару к «Современным телевизорам». У входа валялись старые скомканные газеты, принесенные ветром: Фергессон наклонился, чтобы собрать их в охапку. Относя газеты к канаве, он заметил свет, горевший в подсобке для демонстрации телевизоров.

Фергессон открыл дверь и вошел. Необъятная, карикатурно брюхатая Эллен Хедли в синем платье для беременных и плотном мужском пальто сидела, уставившись в экран комбинированного телевизора «ар-си-эй». Фергессон закрыл входную дверь и шагнул в демонстрационный зал. Эллен заметила его и повернула голову.

– Здравствуйте, – сказала она.

В пустынном магазине было зябко и неуютно. В бледном мерцании синей дежурной лампочки лицо девушки выглядело не пухлым, а, наоборот, осунувшимся, заостренным и костлявым, точно жесткий каркас, на котором крепились черты. Глаза глубоко ввалились. Волосы казались прозрачными, напоминали чехол из сухого, тонкого, как паутинка, материала – коричневую шапочку, сквозь которую виднелись кожа и уши. На девушке не было никакой косметики: губы тонкие, бледные.

– Что ты здесь делаешь? – в испуге спросил Фергессон. – У вас что, дома нет телевизора?

Немного спустя Эллен кивнула.

– Я проходила мимо. Устала, – она показала на свой огромный распухший живот. – Ну, и зашла посидеть, – затем она добавила: – Стюарт ушел с друзьями… выпить пива и поболтать.

– Я отвезу тебя домой, – сказал Фергессон.

– А вы что здесь делаете?

– Я иногда приезжаю, – он вышел из демонстрационной комнаты и побрел к прилавку. Облокотившись и сжав ладони в крепкие кулаки, он пристально посмотрел на девушку, очерченную в темноте светом дежурной лампочки и телеэкрана. – Наверстываю то, что никто не успел сделать за день. Кому-то же надо следить за порядком.

Эллен кивнула.

– Вы с Недотепой поссорились? – вдруг спросил Фергессон.

– Не совсем. Наверно, в последние дни я слишком раздражена.

– Сколько еще осталось?

– Говорят, недели три. Плюс-минус пара дней.

– Ну и напугала ты меня. Не ожидал здесь кого-нибудь встретить.

Эллен улыбнулась:

– Простите.

– Тебе не холодно? Хочешь мое пальто?

– Все хорошо, спасибо.

Глядя на нее из-за прилавка, Фергессон поразился этому диву – обрюзгшее существо сидело перед телевизионным экраном, сложив руки на коленях и послушно следя глазами за слабо освещенными фигурами. Несмотря на огромные габариты и потухшие, впалые глаза, ее облик вызывал благоговейный трепет. Фергессон испытывал удовлетворение, будто человек, созерцающий религиозную картину или витраж: все было статичным, классическим, уравновешенным. В самой необъятности ее тела ощущалось какое-то равновесие, полнота, цельность. В отличие от самого Фергессона, Эллен была самодостаточной. Она не нуждалась в чем-то внешнем. Все самое важное уже содержалось внутри ее тела, точь-в-точь как слои жира, которым животное запасается перед зимовкой.

– А у тебя хитрый вид, – сказал он с осуждением. Как это прозвучало? Не совсем так, как ему хотелось… Зависть в голосе почувствовал даже он сам. – В смысле, ты похожа на кошку, сожравшую канарейку. Понимаешь, что я пытаюсь сказать?

Она слабо улыбнулась:

– Кажется, да.

– Беременность тебе к лицу. Выглядишь гораздо старше.

– На миллион лет.

– Вы уже выбрали какие-нибудь имена?

– Если родится девочка, назовем ее Маргарет, а если мальчик – Питер. Стюарт всегда хотел, чтобы его называли Питом. Но его желание так и не сбылось.

– Теперь-то уж сбудется.

Минуту спустя Фергессон сказал:

– Из-за чего вы поссорились?

– Даже не знаю. Из-за войны и Бога. Как-нибудь расскажу вам, но не сейчас.

– Эллен, – сказал он, – что творится со Стюартом?

– А вам-то что за дело?

– Я знаю, с ним что-то не так.

Эллен бесхитростно ответила:

– Он никому не доверяет.

– Он может доверять мне. Я его не подведу.

– Уже подвели.

– Я?! Когда?

– Стюарту хочется повзрослеть. Но для чего ему взрослеть? Какой мир вы ему оставили?

– Этот мир создал не я.

Эллен улыбнулась:

– Неужели вы не можете что-нибудь придумать – хотя бы сделать вид, попытаться?

– Все уже сделано, – сказал Фергессон, – и в нем это было с самого начала. Когда он появился, процесс был запущен. Тот Человек…

– Да, – согласилась Эллен, – тот Человек гниет в земле.

Ни с того ни с сего Фергессон спросил:

– Стюарт не любит меня?

Эллен задумалась.

– Думаю, он вас даже не замечает. Боюсь, он так и не научился замечать людей. Он чего-то хочет, к чему-то стремится, но все это слишком уж неопределенно, абстрактно и отвлеченно. Этому нет названия. Сто лет назад оно назвалось благодатью. Это поиски человека, которому он может верить. Того, кто не подведет.

– Заметь он меня, он бы понял, что я хочу, чтобы он мне доверял.

– Если бы он мог это сделать, думаю, все у него было бы хорошо. Но он не знает, как. Потому он может лишь продолжать поиски чего-то незримого. Того, что никто на земле не видел, да никогда и не увидит.

Фергессон подошел к концу прилавка и немного постоял. Мимо магазина, напротив запертой входной двери, прошли мужчина и женщина: стук каблуков отражался траурным эхом в полнейшей тишине.

– Я отвезу тебя домой, – сказал он. – Я оставил перед входом машину.

Теперь Эллен встала.

– Да, спасибо. Хорошо бы.

Фергессон вошел в демонстрационную и вырубил телевизор. Он был включен так тихо, что, лишь наклонившись к корпусу, Фергессон услышал слабый металлический шум.

– Ты действительно это смотрела? – спросил он.

– Не совсем. Просто думала, – она двинулась к двери, а он пошел следом, машинально проверяя, все ли телевизоры выключил Хедли перед уходом. Фергессон отпер входную дверь и посторонился, а Эллен ступила на промозглый тротуар.

– Холодно, – сказал Фергессон, когда они сели в машину. Эллен не ответила. – Адски холодно для июня. Включу печку.

Она кивнула, и он включил. Двигатель завелся и равномерно загудел, Фергессон осторожно сдал на пустынную улицу.

– Он вернется домой? – спросил он, когда они свернули на Сидер-стрит.

– Надеюсь, хотя и не уверена, – Эллен спокойно смотрела в окно на темные силуэты домов и деревьев. – У вас с Элис никогда не было детей?

– Нет, – он не стал вдаваться в детали: слишком уж часто над ним подшучивали или выражали сочувствие. – Дело во мне, – наконец добавил он. – Врачи сказали.

– А вам хотелось бы иметь детей?