Шествие динозавров Филенко Евгений
Заговорил недруг громко и гневно, непонятны были его слова, А глаза обращены были долу.
Смеялся Гзуогуам, и вожди смеялись над этим:
„Вот и череп слагает песни, чтобы веселить нас за трапезой! Или просит о снисхождении, чтобы вернули мы голову телу?
Отчего ж не нас он глядит, а на землю?“
Но не пел череп им песен и не просил снисхождения. Одного он просил у богов: покарать насмешников.
Ибо можно простить своего убийцу, победившего в честном бою. Но нельзя простить надругательства, нет такого закона.
И услышан был голос, но не подан был знак.
А вожди повалили древко в огонь и сожгли вместе с черепом. И нескончаемо было веселье, но закончился день.
Уснули собаки, уснули рабы, уснули женщины.
Уснули воины у костров и в дозорах, уснули вожди.
Уснул Гзуогуам, не допив своей чаши, не доев мяса.
Но боги не знают сна, и неведом покой демонам ночи.
И не станет покоя людям, когда боги и демоны сговорятся. Эрруйем поднял свой молот, ударил в стены чертогов,
Загудели стены, застонало Тело Мбиргга.
Завыли по-волчьи тени мертвых воинов, тоскуя по оружию. И отверзлись потайные ходы,
Преисполнился мрак запахом смерти.
Поднялись из темноты и забвения Вауу-Гнриг, Древние Пауки, Каждый подобен горе, поросшей лесом, ужасен видом,
Обуян гневом и неутоленной гордыней.
Страшен Эрруйем на престоле, но Древние Пауки не страшатся: „Зачем звал нас, безглавец? Зачем потревожил наш сон?
Или Мбиргг подал знак, что проснется, и нужно тебе, Чтобы кто-то перед ним замолвил за тебя словечко?
Или нашел ты свой молот насилу и решил продолжать поединок?“ Отвечал Эрруйем, усмехнувшись:
„Не проснулся покуда Паук Бездны, проснется ли — не ведаю. Чтобы сгубить вас, мне молот не нужен, достаточно взгляда. Но хочу предложить вам работу по вкусу.
В чреве Мбиргга, должно быть, вы разжирели без дела. Хватит вам копить злобу да хорониться в потемках“.
Рассказал Эрруйем про Гзуогуама и череп, и молитву о мести. Но смеялись Древние Пауки над рассказом:
„Мы в толк не возьмем, кто эти букашки,
Которые никак не поделят того, что им не принадлежит, О каком законе ты говоришь
И кто эти боги, что осквернены и осмеяны.
Нет богов над Телом Мбиргга, кроме самого Мбиргга. Ибо его боги сгинули с Прежним Миром.
Значит, нет богов и над нами, кроме отца нашего Мбиргга. И вы нам не боги, а гонители наши и кровники.
Но ты развеселил нас, безглавец, рассеял нашу скуку. Потому мы согласны тебе помочь за небольшую плату.
Ни к чему выходить нам из темноты, чтобы покарать святотатца. Есть у нас дети и внуки, и внуки наших внуков.
Давно они тоскуют без дела, никогда не знали охоты на дичь. Они справятся с этим не хуже нас, Древних.
Только дай им пройти сквозь твои чертоги без урона И скажи своим братьям, чтобы впредь им не вредили,
Когда они поселятся под солнцем, совьют себе гнезда
Выведут потомство и не вернутся в царство мрака и холода. Тесно стало им Чрево Мбиргга, пусть оставят его Древним,
Чтоб могли мы спокойно дождаться своего часа“. Отвечал Эрруйем: „Пусть будет так.
Слишком многого вы требуете, велика цена за услугу. Но не могу я покинуть Землю Теней даже ненадолго.
А святотатец Гзуогуам должен быть наказан.
Он нарушил законы, установленные нами для людей“. И вернулись Древние Пауки в Чрево Мбиргга,
Уступая дорогу своим детям и внукам, и внукам своих внуков, Которым не было счета.
Многоруки и смрадны, оснастили шипастыми серпами свои рты. Черны были тела их, черны были лица их,
Черны были души и дела их.
Черное Воинство выходило из Чрева Мбиргга, Чтобы никогда назад не вернуться.
Ужаснулись тени воинов перед престолом Эрруйема.
Ужаснулся и сам Эрруйем, стократ пожалев о содеянном, Но принужден был держать свое слово.
И поднялось Черное Воинство под ночные небеса,
Когда спало все войско Гзуогуама, и никто не поднял тревоги. Оно ступало неслышно, невидимо было во мраке,
Только океан глаз рассеялся по земле, светясь среди ночи. И утонули воины в том океане, ни разу не вскрикнув.
Захлебнулись в нем собаки, рабы и женщины.
Не вспомнив об оружии, канули в его волны вожди. И прервалась всякая жизнь этой ночью.
Там, где катилось Черное Воинство, не росла даже трава, Птицы умирали в полете, видя гибель птенцов.
Шакалы вырывали себе внутренности,
Лишь бы умереть от своих зубов, а не от Черного Воинства. И не осталось ничего, что могло бы радоваться утру,
Которое никак не наступало.
Ночь пролилась на землю, ночь текла по степи,
Ночь никак не кончалась, хотя небо уже посветлело.
Черное Воинство ушло, но рассвет не хотел заниматься, Даже солнце оледенело от ужаса.
Гзуогуам ото сна пробудился и позвал рабов, Чтобы принесли ему воды омыть лицо и руки.
Но никто не откликнулся на его зов, как бывало.
Гзуогуам на ноги встал, охвачен гневом, позвал вождей, Чтобы те покарали ослушников своим оружием,
Но никто не поднял меча, как бывало.
Гзуогуам обратил глаза к небу и шатра не увидел.
Он один стоял посреди степи, усеянной белыми костями, Словно минуло сто лет, и солнце выбелило остовы.
Вокруг лежали его вожди, в латах, с мечами в изголовьях, И череп каждого скалился в улыбке смерти,
Лишь глаза смотрели с укоризной и языки болтались меж зубов. Гзуогуам остался один под небом, один перед гневом богов,
Один перед недругами, если бы нашлось их хоть с десяток. Тогда вмиг лишился бы он своей победы.
Будь он о двух головах и о десяти руках,
Все равно не совладать ему с десятком воинов.
Но никто не пришел убить Гзуогуама и отнять его победу. Никто не требовал от него своей доли завоеванного.
Все теперь принадлежало ему одному — и земля и небо. Лишь покой отныне и вовек не принадлежал ему.
Проклят был род Гзуогуама перед богами,
Проклят за сожженных идолов, за надругательство над мертвым, Словно не был тот человеком и воином, не возносил жертвы.
Обречен был род Гзуогуама жить в страхе перед ночью. Ибо можно возвести стены из белого камня,
Настелить пол из железного дерева, спать с оружием, Но ничто не в силах остановить Черное Воинство,
Когда оно придет покарать род Гзуогуама — Ни камень, ни дерево, ни оружие.
А оно придет в тот час, какой изберет для возмездия,
Из Ночной Страны, что не на языке людей зовется Рбэдуйдвур. Черное Воинство свило свои гнезда там, где живут люди,
Оно вывело потомство под детскими колыбелями, Кровь и плоть людей — хлеб Черного Воинства,
Ночь людей — день Черного Воинства,
Смерть людей — жизнь Черного Воинства,
И так будет, пока не проснется Паук Бездны…»
Легенда о Черном Воинстве и проклятии Гзуогуама. Перевод с зигганского В. И. Сорохтина. Материалы и исследования по истории и этнографии Опайлзигг, выпуск 1.
24
Наш путь лежал какими-то немыслимыми задворками, о существовании которых я доселе попросту не подозревал, хотя и пребывал в уверенности, что по крайней мере в столице-то не заплутаю. Иногда мы спускались в канавы самого подозрительного вида, где еще недавно бурлили потоки нечистот и могли водиться приблудные вауу. Из канав так же непредсказуемо ныряли в непролазный на первый взгляд кустарник, по концентрации шипов на единицу пространства напоминавший колючую проволоку вокруг какой-нибудь запретной зоны. Проводница моя, однако же, ухитрялась находить в этой «линии Маннергейма» вполне безопасную тропку, и если я все же оставлял на железных крючковатых остриях клочья жреческой накидки и собственной шкуры, то главным образом по своей неуклюжести. «Куда мы идем?» — спрашивал я шепотом каждые полчаса. «Сейчас, сейчас…» — отмахивалась Оанууг, не выпуская моей руки, и я умолкал, послушно и тупо следуя за ней, будто слон за погонщиком. Где-то совсем рядом слышалось едва различимое шуршание, как если бы кто-то двигался параллельно нам и, возможно, даже сопровождал нас. Что же до меня, то я производил шуму никак не меньше упомянутого слона. Моя подготовка бодикипера здесь не годилась ни к черту. Я и не стремился особенно скрывать свое присутствие. Во всяком случае, никто от меня ничего такого не требовал… Город кончился, и мы, не покидая кустарников и канав, без перехода очутились в чистом поле, а неподалеку маячили горы. Каменные клыки торчали из травы, словно авангардистские статуи — безликие, бестелые, но всем своим обликом излучавшие невнятную угрозу каждому, кто посягнет на их покой. Оанууг легкой тенью скользила между истуканов, они были просто вехами на ее пути. «Куда мы идем?» — без особой надежды спросил я в сотый раз. «Уже близко», — сказала она. И в самом деле, степи как таковой уже не было, а начинался настоящий лес. Только не деревья стояли в нем, а во множестве все те же уродливые, издевательски выламывающиеся в магическом танце каменные фигуры. Мне уже мерещились прищуренные глаза, ухмыляющиеся безгубые рты, брезгливо наморщенные носы. Музей древних идолов, капище под открытым небом, кунсткамера… Даже трава здесь не росла, чахла в соседстве с этими монстрами. Мне снова померещилось чужое движение где-то рядом, я сторожко стрельнул глазами по сторонам — никого. Только высоко-высоко, в полной недосягаемости, на самой макушке исключительно уродливого болвана, ясно вычерченный на фоне темнеющего вечернего неба, в тоскливом оцепенении, с поджатыми лапами, сидел одинокий вауу…
Внезапно наш бег оборвался. Теперь Оанууг шла рядом, тяжело дыша, по ее напряженному, заострившемуся лицу сползали струйки пота. И одиночество оборвалось тоже — мы брели в окружении таких же серых бесформенных фигур, похожих на неприкаянные души. Лишь по едва приметным очертаниям тел, по случайному, особенной мягкости жесту можно было определить, что все они — женщины. Казалось, каждая из них двигалась своим, независимым от прочих маршрутом и вообще была безразлична к присутствию посторонних. Но явственно ощущался некий центр, этакий магнит, и серые тени блуждали по силовым линиям, не имея ни воли, ни желания вырваться за их пределы. Незаметно стемнело, но никто не возжигал факелов, и мы продолжали эти скитания — молча, отчужденно. Я глядел на Оанууг, а она куда-то в пустоту, а может быть — в самое себя. В воздухе витало скрытое, непонятное напряжение, хотя не производилось ни единого звука, и очевидно было, что я чудом попал на тайный ритуал, о котором не мог даже подозревать, о котором вообще не знал никто из обитателей дворца Эйолияме, а может быть — и никто из мужчин. Ибо кому могла прийти в голову нелепая мысль, что женщины, эта полутварь, полускотина, способны учреждать и соблюдать собственные, да к тому же и тайные ритуалы? Зато, наконец, становилось ясно, отчего зигганские женщины, вопреки отведенной им роли в общественном устройстве, все же не производят впечатления затурканных, а, напротив, даже наделены даром стихосложения — если судить хотя бы по дочери нищего гончара Оанууг… Я споткнулся обо что-то мягкое. Небрежно скомканная серая накидка. Рядом — еще одна. И тут же поперек дороги, безвольно понурившись, едва волоча ноги, прошла нагая женщина. Я открыл рот, чтобы спросить, что это значит, но Оанууг опередила меня, коротко и сильно сжав мою руку. Потом вяло, превозмогая себя, подняла руки, неловко раздернула поясок своего облачения, и вышагнула из него. Волосы сухими мертвыми колосьями рассыпались по опущенным плечам…
Напряжение продолжало нарастать, и по мере того, как сгущались сумерки, воздух наэлектризовывался, и я не удивился бы, разрядись вдруг у самых моих ног молния. В хаотических блужданиях женщин происходили перемены. Теперь согбенные фигуры смыкались в ряды и медленно кружили в сомнамбулическом хороводе, центром которому был клочок голой земли, усеянный мелким щебнем. И казалось, что каменные идолы, маячившие за нашими спинами, тоже вели свой собственный круг… Слабые, налитые свинцовой тяжестью руки женщин судорожно подергивались, будто желая совладать с немощью. Вот уже кому-то удалось поднять их, вскинуть над головой, скрючив пальцы, словно когти хищной птицы. Оанууг тихонько застонала от бессилия, вздернула напряженные плечи — по всему телу ее проступила мелкая испарина. Я коснулся ее запястья, желая помочь… и отдернул руку, едва сдержав крик. Будто сунул пальцы в раскуроченную электрическую розетку… Над щебенкой струилось призрачное свечение. Из самых недр земли без единого звука пробивался к темному небу чудовищный росток. Струйка зеленовато-белесого тумана. Воздух загустевал, как ледяной кисель, по нему от лучистого ростка распространялись тугие волны.
С каждой волной женщины менялись. В их изможденные тела вливалась сила. Лица оживали. Тусклое сияние глаз набирало мощь. Старушечьи поджатые губы набухали кровью, приоткрывались в жарком дыхании. Я опасливо покосился на Оанууг — она тоже менялась на глазах. Смуглая кожа в фантастическом свете приобрела голубоватый оттенок, полыхающие очи распахнулись во все лицо, тяжкие груди трепетали, влажные бедра бесстыдно разомкнулись… Тихая дочь гончара исчезла. Ее сменила ведьма.
Я попятился, прорвал круг беснующихся тел. Запинаясь, трудно пропихивая свое неуклюжее тело сквозь холодное желе воздуха, устремился прочь, под защиту камней. Внутри черепа бойко вращалась сверкающая карусель. В ушах звенело, кровь барабанила в виски… Казалось, еще немного, и я буду разоблачен. Я единственный, кто не избавился от балахона и не влился в этот шабаш. И неизвестно, что произойдет, если меня обнаружат. Может быть, просто убьют. Или принесут в жертву. Конечно, при себе у меня и меч, и руки-ноги, тоже страшное оружие, но судьба меня ограждала, и ни разу еще не довелось мне обратить его против женщин. И оттого не знал я, смогу ли преступить и этот барьер.
Над разнузданной круговертью вставал гигантский призрак. Костлявая женская фигура в развевающихся на неосязаемом, нездешнем ветру одеждах. Можно было различить спутанные седые космы, иссохшие руки, простертые к пляшущим женщинам. В размытом пятне света, заменявшем лицо, угадывались провалы пустых глазниц, щель беззубого рта. «Эрда-а-адд!!!» — взметнулся пронизывающий, выворачивающий душу визг.
Эрдаадд, первоматерь всех людей, посмотрела на меня.
Я зажмурился, отгородился от этого безглазого взгляда локтями и коленями, вжался спиной в замшелый сырой камень. Если бы можно было, я зарылся бы в землю, как крот, обратился бы в тень, лишь бы остаться незамеченным… Я не способен был сопротивляться, да и видел смысла. Что я мог противопоставить этой древней, потусторонней силе? Тысячелетия грандиозного эксперимента под условным названием «цивилизация» не снабдили меня опытом противоборства с восставшими из небытия, из мифа богами. Я устал. Я измучен всей этой мистикой. Я измучен вопросами, на которые не дают ответов. И пусть делают со мной что хотят.
…Время резиново тянулось, обтекая меня не то мгновениями, не то годами. Я утратил ощущение собственной плоти, моя личность рассыпалась на мириады осколков. Может быть, я умер.
Чьи-то пальцы коснулись моего плеча. Осторожно, но настойчиво встряхнули. Я убрал руки от лица, разлепил веки.
Кромешная тьма. Тишина. Наваждение развеялось.
Передо мной стояла Оанууг. Уже не ведьма. Но еще не покорная раба мужских прихотей. Лицо ее хранило еще печать колдовства, глаза мерцали призрачно-зеленым. Обнаженное тело, облитое лунным светом, казалось мраморной статуей. «Языческая мадонна», — подумал я отстраненно.
«Все прошло», — сказала она резким, отрывистым голосом. «Что это было?» — спросил я шепотом. «Разве ты не видел?» — припухшие губы Оанууг тронула холодная усмешка. «Но зачем ты привела меня сюда?» — «Ты не такой, как все. Мне нужно было говорить о тебе с первоматерью». — «Ты говорила… с ней?!» — «Да». — «Что она тебе сказала?»
Совершенно нелепое желание — знать, что о тебе думает божество. И неясно, чего тут больше — любопытства или мелкого человеческого тщеславия…
«Эрдаадд приказала мне быть с тобой». — «Но ты и так со мной!» — «Ты не понял. Первоматерь приказала мне. Я не ошиблась в своем предназначении. Ведь я — женщина, а ты — ниллган». — «Значит, ты для меня — подарок богов… Но кто эти женщины, что тут происходило?!» — «Ты не поймешь. Ты — мужчина, и это знание больше твоего разума. Молчи. Не надо ничего спрашивать. Такая ночь бывает раз в году. Это женская ночь. Это моя ночь, и я здесь повелительница. Молчи и повинуйся».
Уверенными, хозяйскими движениями Оанууг стянула с меня накидку, и я не прекословил ей. Потом она приникла ко мне по-змеиному гибким, прохладным телом и отдалась мне — целиком, до последней капли. И черные каменные истуканы слали нам свое благословение.
25
Теперь я все знал о себе.
Открыто было мне, каким образом и с какой целью попал я в империю Опайлзигг, какова моя задача. Уберечь императора от подосланного убийцы, от случайного кинжала, от нечаянной стрелы. Ну, это-то я исполнял с самого начала… Каждый раз, продирая утром опухшие от беспорядочных побудок глаза, я вспоминал нечто новое. Со временем это обратилось в подобие игры. Я даже загадывал, какая завеса спадет с тайны моего фантастического приключения с приходом нового дня. И вот настало такое время, когда я не узнал ничего нового.
Однако пользы эксперименту я принес немного. По-прежнему неясен мне был этот мир. Неясны были его законы, скрытые пружины, приводившие в действие этот общественный механизм. И толку от моего исторического образования, а в особенности от моей мнимой осведомленности в искусстве политической интриги, было ровно с гулькин фаллос. Я не понимал логики насаждаемых императором социальных нововведений. К слову, не понимали этого и простые зигган. Но им-то понимание вбивалось огнем и мечом. Мне требовалась обычная логика. Желательно на уровне исторического материализма. И хорошо бы марксистско-ленинского…
— Пусть император откажется раздавать рабам землю, — долбил я Солнцеликому во время ночных наших бдений.
— Ты не смеешь мне указывать! — взвивался Луолруйгюнр под потолок. Потом, остывая, прибавлял: — С мечом ты хорош. В государственных делах — темен.
— Но почему, почему?! Отбери земли у рабов, и угроза твоей бесценной жизни вполовину уменьшится. Как с Юга, так и с Севера.
— Грязные свиньи, годные лишь перекапывать рылами мои поля в поисках кореньев… Они никогда не отважатся поднять на меня оружие.
Он мог бы не кичиться своей доблестью при мне. Пять последних арбалетных стрел в открытые окна и два копья из-за угла направлялись в Солнцеликого именно «раскулаченными» князьками.
— Хорошо. Пусть тогда император велит прогнать юруйагов. Все едино пользы от их окружения никакого, зато опасности хоть отбавляй.
— Как ты смеешь!. — Потом, после паузы: — Юруйаги мои братья. Императорская кровь, кровь моего отца благородна. Как можно пренебречь хотя бы одной ее каплей? Руки моих детей не настолько еще сильны, чтобы держать меч. И если ты не исполнишь надлежаще свой обет, империя достанется юруйагу, воину, а не ребенку… Когда мой старший сын вступит в возраст власти, я сам возведу его на престол. А остальные мои дети станут новыми юруйагами.
Я не спрашивал, что станется со старыми. Я мог лишь предвкушать этот момент, когда произойдет смена правителей… Но старшему сыну Луолруйгюнра, по моим сведениям, исполнилось только двенадцать. Он был сокрыт от друзей и недругов в потайном месте. Скорее всего, в каком-нибудь провинциальном монастыре. И сам, наверное, не догадывался о том, что сулит ему будущее. Так что ждать «возраста власти», то есть совершеннолетия по-зиггански, было еще изрядно. Честно говоря, этому пареньку я не завидовал. И не хотел бы такой участи своему Ваське. Все полтора десятилетия правления Луолруйгюнра состояли из непрерывной резни и стрельбы по императорской особе из всех видов оружия. И не было оснований ждать перемен к лучшему.
— Император жаждет испытаний. Он привык держать клубок разъяренных вауу в своем изголовье. Пусть… Но к чему испытывать судьбу сверх необходимого? У любого человека, будь он даже сам император, только одна голова, только одно сердце.
— Я понял значение твоих слов. Но при чем здесь сердце? Жизнь человека — в его печени, ибо там обитель души. А что такое сердце, как не мех для перекачивания животворных жидкостей?
— Разумеется, император прав, а я, разумеется, ошибся…
— Но я не понял смысла сказанного.
— Пусть император обрушит своды Эйолудзугг!
Из «Троецарствия»: «Я трепещу от страха, но не могу пренебречь долгом подданного — говорить правду своему государю! Я уже приготовил гроб, совершил омовение и жду суровой кары».
Богоравный властелин исчезал, а на его место заступал разъяренный дикий кот, которому отдавили яйца. Истошный визг, фонтаны слюны. Вращание красными прожекторами, что возникали вместо глаз. Метание в меня всем, что попадало увесистого под руку. Иногда я, в зависимости от настроения, обращал это в тренировку, отбивая мечом летящие в меня предметы. Иногда просто ловил их и возвращал на место.
— Грязный ниллган! — шипел Солнцеликий, тряся седой куделей. — Как ты дерзнул!. Лабиринт — символ власти, владеющий ключами Эйолудзугг владеет этой страной!
— Император убежден, что все ключи в его руках? — подначивал я.
— А у кого же, во имя Йунри?!
— День и ночь отборные рабы мудрейшего Дзеолл-Гуадза строят под ногами своего повелителя новые святилища и украшают их человеческими черепами…
— Я знаю об этом. Дзеолл-Гуадз такой же мой раб, как и всякий, кто дышит и вкушает пищу под этим небом.
— И под землей?
Император нашаривал под подушкой длинный кинжал с рукояткой в виде беснующегося демона. Я брал меч наизготовку. Все шло обычным чередом.
— Нет никакой Ночной Страны, — говорил Луолруйгюнр утомленно и выпускал оружие. Годы правления брали свое: как воин он уже не годился мне в соперники. — Сказки о Многоруком выдуманы старухами, которые давно отучились рожать и скуки ради перемалывают голыми деснами всякий вздор.
— Словно мухи, тут и там… — фыркал я.
АД ИНФИНИТУМ.
Но больше всего меня настораживало то, что вокруг ничего не происходило.
То есть, конечно, где-то за пределами дворца разворачивались какие-то события, о чем ежедневно докладывалось императору.
На Севере, в провинции Аэйнюймб бунтовала чернь, и полководец Эойзембеа отправлен был с пятитысячным карательным войском на усмирение. Вести оттуда поступали весьма утешительные. Из соображений классовой солидарности я сочувствовал мятежникам, но в то же время не мог не испытывать облегчения: число наемных убийц с Севера, тупых, фанатичных и потому особенно неразборчивых в средствах, практически сошло на нет.
В пропасти Ямэддо ночью замечен был огонь. По мнению придворных гаруспикантов, гадателей на свиных кишках, это предвещало гнев Эрруйема, царя Земли Теней, а значит — и сильные колебания тверди. Правда, горлопан и брехун Гиам
Уэйд третьего дня блажил на рыночной площади, что-де Бюйузуо собирает к своим кострам Черное Воинство, и нужно-де ждать нашествия из Ночной Страны, за что был колочен палками случившегося поблизости дозора. «Диссидент хренов, узник совести!. — подумал я не без раздражения. — И чего подставляться на каждом шагу со своими апокалипсисами?!» Мне не хотелось бы по нелепой случайности, из-за чрезмерного усердия какого-нибудь пьяного юруйага потерять этого вздорного старика… Но более соответствующим истине следует полагать недовольство Эрруйема, обнаружившего недостачу одной из душ при поголовной поверке. Это был камень в мой огород. На помощь мне пришел Дзеолл-Гуадз. Эрруйему обещана была жертва двадцати буйволов и пяти бегемотов. На поимку сакральной скотины снаряжен был отряд во главе с Элмайенрудом. Гаруспиканты заикнулись было, что не худо бы прикомандировать к отряду и меня как главного виновника торжества. Но наивный замысел удаления от императора его непробиваемой защиты был настолько прозрачен, что никто не рискнул развивать эту тему.
Из заморской провинции Дзиндо к императорскому двору доставлен был диковинный зверь жираф, зачатый страусом и рожденный зеброй. Любопытные изволят видеть его ежедневно в специальном загоне, рядом с гигантскими ленивцами и дикими людьми-лемурами. Я в числе первых воспользовался приглашением. До сей поры мне доводилось наблюдать жирафа только по «ящику». Плод греха непарнокопытного и птицы был измучен дорогой и выглядел весьма унылым. Дикие же люди, размерами с пятилетнего ребенка, напротив, очень веселились и кидали в нового соседа, а затем и в зрителей, засохшим дерьмом. Огромные пестрые моа бродили по своему загону, как неприкаянные души, изредка квохча по-куриному. Ленивцы, более похожие на интеллигентных горилл, как им и полагалось, дрыхли под деревьями.
Дерзец Одуйн-Донгре снова не уплатил метрополии дань. Соглядатаи стучали, что планы Солнцеликого им всячески высмеиваются и предаются забвению. «Безгранично ли наше терпение?» — осторожно спросил Дзеолл-Гуадз. «Он будет наказан», — прикрывая глаза от бешенства, произнес Луолруйгюнр и более к этому вопросу не возвращался.
Я был повязан узами мнимого обета. Мимолетные отлучки в город в счет не шли. Какую пользу черпал я из разговоров с вургром, что упорно отказывался назвать свое имя? Что могла сообщить неискушенная в любовных играх, не ведавшая, что такое поцелуй, но стремительно набиравшая класс милая стихотворица Оанууг? В каком невежестве уличал меня желчный прорицатель Гиам, потирая побитые дозорными бока? Разрозненные крупицы знания, из которых не сложить мозаики. Я никак не врастал в эту жизнь. Она отторгала меня, как инородное тело. Точнее было бы сказать, что я встал ей костью поперек горла. Все только вздохнули бы с облегчением, исчезни я насовсем. Император избавился бы еще от одного критика своих нелепых, анахроничных реформ. Юруйаги сорвались бы с цепи, чтобы драть своего брата и господина в клочья. Рыночные торговцы расстались бы с печальной необходимостью порскать врассыпную при виде вооруженного до зубов ниллгана, от которого всего можно ожидать: ниллган что вургр, не человек — нежить…
Не понимал я и хода эксперимента, затеянного спорыми на выдумку потомками из двадцать первого века общей нашей с ними эры. Ну, нашептали они каким-то образом на ухо Луолруйгюнру суть его бредовых реформ, против которых только ленивый не восстал бы. На какой результат они рассчитывали? Получить в итоге социальную химеру, этакий феодальный социализм? История уже знавала похожие взбрыки. Из школьной программы: фараон Аменхотеп Четвертый, которому предстоит родиться через тысячу лет, вздумал ниспровергать старый пантеон в угоду им же придуманному новому божеству, солнцеликому Атону. Даже имя свое сменил на Эхнатона. Ни черта-то у него не вышло. Уж не напел ли бедняге его солнечные гимны голосок из дальнего будущего? Вот и солнцеличие фигурирует в деле, как улика… Впрочем, супруга его, Нефертити, будет хороша. Спасибо Тутмесу, который сумеет передать ее очарование в известняке… А что останется человечеству от императора Луолруйгюнра Первого?
Здесь во мне, разумеется, вопиял заклятый гуманитарий в первом поколении Славик Сорохтин. Которого весьма незначительно волновали нюансы социального устройства империи. Для которого козни врагов «перестройки по-зиггански» представляли сугубо статистический интерес. И который еще в безмятежном студенчестве самостоятельно и совершенно стихийно пришел к мысли, что история человечества есть не сумма занимательных фактов, а процесс созидания культуры. Ниллгану Змиулану такие подробности были до фени.
Итак, безликие дни чередовались с такими же ночами. Стольный град Лунлурдзамвил пребывал в спокойствии. Если и ковалась вокруг нас с императором какая-то интрига, то, по всему видать, делалось это с неподвластным моему опыту искусством. А может, и нет никакой интриги? И злодей Элмайенруд впрямь пригонит к прорве Ямэддо стадо обреченных буйволов и бегемотов?
Но была, была интрига.
26
…тащусь сквозь темноту и холод в никуда. Такой темноты и такого холода я здесь еще не знал. Теперь уже совершенно ясно, что я заблудился. И вокруг по-прежнему ни единой живой души, что могла бы указать мне дорогу. На любом человеческом языке и даже без такового. Просто взяла бы и ткнула пальцем в нужном направлении. Если я смогу толково разъяснить, какое направление мне нужно. Где же эти чертовы небоскребы? Если я что-то понимаю в небоскребах, они обязаны нависать надо мной, как проклятие божье, и притом полыхать тысячами своих окон. Какой-никакой, а ориентир… Но ничто надо мной не нависает, кроме непроницаемо-черного полотнища небес.
Я голоден. Но это пока еще пустяк, не смертельно. Вот если я не выбреду к жилью, тогда дело примет серьезный оборот. И, в конце-то концов, должен же здесь наступить рассвет! Я подношу к лицу циферблат часов и силюсь разглядеть, что там показывают стрелки. Не видно ни зги, и я впервые начинаю сожалеть о том, что дома поскупился на приличные электронные часы с подсветкой, а уже здесь отказался от роскошного аппарата, который предлагал мне Ратмир взамен моего древнего механизма. Хотел сберечь как память о родном своем двадцатом веке… Итак, я не в состоянии даже выяснить, как долго мне болтаться в ночи.
А что если я ослеп?
Кажется, начинаю бредить. Или галлюцинировать, что, в общем-то, одно и то же. Мерещатся неясные силуэты скособоченных домов, беспорядочно обступивших меня со всех сторон. Откуда-то доносятся странные размеренные звуки, будто работает свайный копер. Я стою на месте, прислушиваюсь. Ветер доносит обрывки музыки и голосов. Не знаю, отчего, но всякое желание увидеть себе подобного вдруг пропадает. Не нравится мне эта музыка. И голоса какие-то недобрые. И пусть я все это себе придумал, но лучше уж потихоньку топать назад, где, по моим предположениям, осталась линия магнара.
Мои вытянутые вперед руки внезапно упираются во что-то шершавое и холодное. Неужели и вправду дом? Придерживаясь стены, ищу вход, а под ноги то и дело с треском и скрежетом лезет слежавшийся хлам. От полного непонимания происходящего и, возможно, от страха я начинаю разговаривать сам с собой. Браню дворников, что так засрали вверенную им территорию, хотя небольшим светлым участком сознания понимаю, что никакими дворниками здесь годами не пахло. Быть может, шестьдесят семь лет сюда не ступала нога человека. Этакий застарелый, матерый долгострой… Пальцы погружаются в пустоту дверного проема. Или пролома. Осторожно, на цыпочках делаю шажок в затхлую тьму. Хрустит битое стекло. «Э-эй!» — негромко зову я. Эхо дробится на сотни осколков и возносится на невероятную высоту. Я слышу, как оно улетает от меня, едва ли не пять минут, а затем мой голос возвращается искаженным до неузнаваемости. Если только это мой голос, а не чей-то отзыв…
И вот я слышу шаги.
Там, снаружи, за моей спиной. Кто-то большой, грузный, одышливый движется мимо этого несуразного дома, бормоча под нос несвязные речи: ему под ноги тоже лезет всякая дрянь и он тоже на чем свет кроет дворников. Я напрягаю слух, чтобы разобрать хоть слово. И не могу этого сделать. Не понимаю, что он там бормочет.
— Кто здесь?!
Шаги замирают. Невидимый путник молчит. Наверное, рассматривает меня. Должно быть, со зрением у него полный порядок. В отличие от меня.
— Помогите мне выйти отсюда.
Бормотание возникает где-то совсем рядом. Надо признать, оно производит жутковатое впечатление, и я вынужден все время напоминать себе, что мне некого опасаться здесь. Пусть это и другое время, пусть я ни шиша не понимаю в том, что творится вокруг, но я на своей земле, можно сказать — дома, и вообще ничто не угрожает моему благополучию ни в одном из миров, я телохранитель-профессионал, я силен, ловок и натаскан…
Он уже рядом. Я с трудом различаю в темнотище плоский, бесформенный силуэт. Его пальцы бережно касаются моего запястья, почему-то нервно отдергиваются и в конце концов цепляют меня за рукав куртки. Все так же бормоча невнятицу, он тянет меня за собой, и я тупо, как скот на заклание, подчиняюсь.
— Я заблудился. Ни зги не вижу. Мне нужно попасть на платформу магнара. Извините, что я беспокою вас…
Приглушенное хмыканье. Мои оправдания забавляют его.
Изо всех сил пучу глаза, но вижу только слабое колыхание теней различной плотности. Медузу трудно обнаружить в мутной воде…
Вдалеке потихоньку занимается неживое свечение искусственных солнышек над платформой.
— Спасибо. Теперь я сам найду. Вы меня выручили.
Рукав свободен. Я с неизъяснимым наслаждением слежу за мельканием разноцветных вагонов только что отчалившего магнара. Плевать, они ходят каждые пять минут и круглосуточно. Слава Богу, это нелепое приключение подошло к финалу… Я оборачиваюсь, чтобы договорить переполняющие меня слова благодарности.
Мой спутник поспешно отступает назад, в ночь. Но я успеваю разглядеть его.
Закутанный с ног до головы в плащ из грубой ткани, не то из бортовки, не то вообще из брезента. Наружу торчат лишь длинные тощие руки со скрюченными, будто сведенными судорогой, пальцами. Лицо белое и плоское, как блин. Нет, не лицо — маска. Не может человеческое лицо иметь один глаз, выглядывающий из слившихся глазниц, и треугольный безгубый рот с торчащими в уголках волчьими клыками.
Я прикован к месту. Моя выучка пошла прахом. Это чудовище беспрепятственно могло подойти и заесть меня своей пастью. Если бы только хотело.
Но оно не хочет. — Кто… кто ты?
Пасть расползается в жуткой улыбке. Единственное око взирает на меня с сочувствием.
— Живу я тут… — бормочет он, с трудом производя звуки изуродованной гортанью. — Прощай… прощай…
Я уже ничего не хочу. Не нужно мне ничего выяснять, разбираться, рвать на груди рубаху. Я сдаюсь. Хочу туда, где хоть что-то понятно. К свету, к людям. В свою каморку, в «Саратов-12».
Но я не могу отодрать ног от земли, пока он не растворяется в темноте без следа…
27
Но была, была интрига.
Я стою на обычном своем посту за левым плечом императора. Рядом, рукой подать, щерит акульи зубы волосатый колдун Дзеолл-Гуадз. Солнцеликому скучно. Он балуется кинжалом, бритвенно-острым, каких еще не делают нигде в мире и не скоро еще научатся. Подбрасывает в воздух лоскуток, отрезанный от собственной хламиды, и рубит его влет. Мне эти игры не нравятся. Знаем мы эти игры с холодным оружием. Игрывали… в одна тыща пятьсот девяносто первом, в городе Угличе. Поэтому все мое внимание привлечено к мелькающему в воздухе синеватому лезвию. А монотонный гундеж всяких там гадателей и гонцов со всех сторон света пропускаю мимо ушей.
Сгорбившись в три погибели, пыльный, разящий козлом, прокаленный дочерна воин приближается к босым ступням императора. В руках его мешок, выпачканный чем-то вроде засохшего сургуча. Из мешка на пол почтительно вываливается его содержимое. Похожее на средних размеров капустный кочан и такое же раздерганное. Козлиный запах сменяется трупным смрадом.
— Солнцеликий может унять свой гнев, — бормочет воин, не подымая глаз.
Император оставляет опасное занятие. Пепельный лик его выражает крайнее удовлетворение.
— Как это случилось? — спрашивает он.
— Боги отвернулись от твоего брата… Злодей проник в его дворец ночью, не замеченный стражей… А может быть — демон, не оставляющий следов…
— Демон, — согласно кивает Дзеолл-Гуадз. — Смертный не отважился бы на такое святотатство.
— Я удручен гибелью моего брата Одуйн-Донгре, — говорит Луолруйгюнр. — Объявите об этом. Но народ Юга не осиротеет. Наш отец был прозорлив и оставил после себя достаточно детей. Пусть мой брат Яолруйоллг снимет черные латы и возложит на свои плечи бремя призрения над Олмэрдзабал.
Злосчастный Одуйн-Донгре!. Ему нечем уже улыбаться в ответ на высочайшие попреки. Вместо рта — безгубый зловонный провал, вместо глаз — тухлые вмятины. Прощай, дерзкий ослушник. Эта страница имперской летописи перевернута.
Из «Повести о доме Тайра»: «…По всей стране гремело его грозное имя, и все же, в одночасье в дым обратившись, рассеялся он в небесах над столицей. Лишь кости не долгое время еще оставались, но вскоре прибрежный песок, играя, засыпал их, и кости, смешавшись с землею, рассыпались прахом».
— Боги раздосадованы, — внезапно возвышает голос верховный жрец. — Они оставили своей милостью не только Одуйн-Донгре.
— Что ты хочешь сказать? — равнодушно спрашивает император.
— Горькая участь постигла еще одного твоего брата, Солнцеликий. Его поцеловал вауу.
— Мой брат стал вургром?! — кажется, впервые за все утро самообладание изменяет императору.
— Твой брат — такой же смертный, как и все мы…
— Не тот ли это вургр, с которым якобы беседовал Змиулан?
— Это следует спросить у самого Змиулана.
— Но ведь вургр давно мертв. К чему поминать демона, когда он сгинул?
— Вургр не мертв. Его видели в городе.
— Я не слышал о новых жертвах. Или вургр излечился от жажды крови?
— Он утоляет свой голод, не вредя живым. Кто-то помогает ему…
— Кто?!
Я чувствую на себе насмешливый взгляд этой хитрой обезьяны. Сейчас он назовет мое имя. Пусть… Ни хрена он мне не сделает. Я вызван им же из Земли Теней. Выпроводить меня можно лишь убив наново. Еще месяц назад я рад был бы подставиться. И оборвать эту нелепую миссию, под благовидным предлогом развязаться с Ратмиром и его компанией. Но теперь — нет, ни за что.
— Это женщина. Дочь гончара. Ее зовут, кажется, Оанууг. Она настолько безобразна, что самый последний торговец не хочет сделать ее матерью своих детей. Человек не польстился бы на нее. Только вургр или…
«Долго ты будешь мотать мне нервы, сука?!»
— …или демон.
— Эта тварь должна умереть, — роняет император. — Но сперва она укажет нам логово вургра.
— Пусть и вургр умрет. Мне скорбны его мучения. Я хочу, чтобы его убили юруйаги. Все же, он брат императора.
— Юруйаги уже там, Солнцеликий…
Ты решил сыграть со мной в свою игру, жрец. Будто бы я и взаправду Юламэм, глиняный болван из вертепа. Тебе померещилось, что Юламэм своевольничает. И ты захотел поддернуть нити, на которых ему полагается плясать. Пусть я действительно сознаю себя болваном и веду себя как болван. Но у меня есть меч, чтобы перерубить все ниточки.
- И явишь кровь свою, И явишь гнев свой,
- И не станешь зверь Уэггд, И станешь человек,
- Человек как мы!.
Все. Эксперимент закончен. Вы, там, в светлом нашем будущем, как хотите, но я в нем больше не участвую. Два человека в этом мире, только два, которые мне близки. Вургр, брат Солнцеликого, и Оанууг, дочь гончара. Сам император не в счет. Меня принудили отвечать за его жизнь. А за этих двоих я отвечаю по своей воле.
Какая-то частица моего сознания приглушенно взывает ко мне: уймись, ты же ученый, историк! Твое дело — наблюдать, собирать знания, а не вмешиваться, не хапать наживку вместе с крючком. А то, что это наживка, видно невооруженным глазом, ты же специалист по интригам, ты все эти хитрости на хрену вертел… Но одно дело, сидя в удобном кресле за столом, при уютном свете торшера, анализировать и смаковать хитросплетения чужой политической игры, которой напрочь противопоказана всякая нравственность. «Ах, подлецы, лихо загнули!. » И совсем иное — играть самому. Питать иллюзию, что играешь сам, а не тобой играют. Но я — та пешка, которая поломает всякую партию! Никакой я уже не ученый. Никакой не наблюдатель. Меня так умело подготовили, что теперь я более ниллган Змиулан, нежели историк Сорохтин. Теперь у меня эмоции впереди разума. Сила есть — ума не надо!.
Читать бесплатно другие книги:
