Вещность и вечность Макарова Елена
В 1931 году Фридл обращается к Иттену и Гропиусу за рекомендацией для устройства на работу. Она решила преподавать на курсах для воспитателей детских садов.
«Фройляйн Дикер была моей ученицей в 1918–1923 годах в Вене и Государственном Баухаузе в Веймаре. Она чрезвычайно одарена как художник и как человек, что я очень ценил. Это – самобытная личность. Рекомендую ее вам с наилучшей стороны» (Иоганнес Иттен).
«Фройляйн Дикер училась в Гос. Баухаузе с июня 1919 по сентябрь 1923. Она отличалась редким, необыкновенным художественным дарованием, ее работы постоянно привлекали к себе внимание. Многогранность ее дарования, ее невероятная энергия – вот причины того, что она стала одной из лучших и уже на первом курсе стала преподавать начинающим студентам. Как бывший директор и основатель Баухауза, я с большим интересом слежу за успешным продвижением фройляйн Дикер»[81] (Вальтер Гропиус).
Эдит Крамер. 1970. Нью-Йорк.
Тогда же она начинает работать и с детьми. В 1989 году одна из ее учениц, ныне знаменитый искусствотерапевт Эдит Крамер, прислала мне описание уроков Фридл.
«Она давала диктанты, в которых нужно было перевести звук в графическое изображение. Например, раз-и-дваа, раз-и-дваа, – это был определенный ритм, чтоб воспроизвести его, надо было точно ему следовать, нырять вглубь, бежать в гору… Иногда она диктовала задуманные предметы – улитку, восьмерку… Поначалу было не так-то просто поспевать за голосом. В конце мы должны были “пропеть нарисованное”.
Это прекрасное и простое упражнение, ведь чувство ритма есть у всех, и, для того чтобы получилось красиво, особого умения не требуется. Иногда мы рисовали двумя руками, выводя, например, форму кувшина.
Диктанты нам очень нравились, потому что никогда нельзя было угадать, что будет дальше – у нее была невероятная фантазия: лестница вверх, лестница вниз, кто-то поднимается по лестнице, кто-то спускается. Вот скалка, а вот грубые кирпичи – тяжелые такие, из-под них растет трава. Авоська, поленья. Лиса вертит хвостом, или что-то совсем другое, например, вязанье. Она говорила: “Сделайте мне вязанье!” и еще говорила: “Представьте путешествие нитки в ткани, как она движется стежками, туда-сюда, туда-сюда, смотрите на фактуру”.
Мы этим много занимались. Нужно было сконцентрироваться на определенном свойстве предмета, например, его ритме, фактуре, структуре, – и работать с ним. Чтобы не получалось всё – и ничего. Чтобы научиться, не теряя ритма, делать очень мелкие движения, нужно сперва тренироваться на бумаге большого формата. Когда я стала хорошо рисовать углем, она мне это запретила. Велела рисовать карандашом, тушью или акварелью. Уголь рисует сам, у него выразительная фактура, а чтобы добиться выразительности в рисунке карандашом, надо много работать. Помню, я делала маленький рисунок тушью по Боттичелли. Она заставляла рисовать много по Боттичелли, потому что у него мощный ритм.
Я тоже даю эти упражнения, у меня люди стоят на листах бумаги и рисуют вокруг себя. Очень важно, чтоб все тело участвовало в рисовании, и в этом смысле ритм очень важен.
Мне недавно пришло в голову, что одно упражнение, которое я даю на сеансах искусствотерапии, восходит к диктантам Фридл. Я прошу несколько человек в группе рассказать о том, что они хотели бы изобразить, например, какой-то характер или событие, произведшее на них сильное впечатление. После этого дается задание нарисовать это не со своей позиции, но с позиции рассказчика. Для этого нужно очень внимательно выслушать, как этот человек рассказывает о своих переживаниях и эмоциях. Этому не учат в художественных школах. Там учат выражать себя.
Глядя на то, как сплетена корзина, можно ощутить внутреннее движение формы, понять фактуру вещей, она зависит от того, как и из чего они сделаны, природой или человеческими руками.
Рисунок тюльпана. Сразу видно, как она понимала его движение, – это не академический рисунок, в нем видно, что такое тюльпан по сути, что тюльпан хочет делать, куда хочет расти. Линия – сама нежность. Она любила цветы и растения. “Подумайте, как растет бамбук: скачками – вверх, вверх и, наконец, раскрывается”.
Или представьте себе, что вещи сделаны из проволоки, так что сквозь них все видно. Это как каркас. Когда вы научитесь рисовать то, что видно, зная, что происходит внутри, вам будет гораздо проще, и рисунок выйдет убедительнее. Так можно разобраться во внутреннем плане каждого растения – что там у него происходит внутри. План у вас в руках!
Эдит Крамер. Рисунки-упражнения, выполненные на занятиях с Фридл Дикер в Вене. 1932. Слева направо: Спиралевидное движение формы; Натюрморт. Движение формы; Натюрморт. Упражнение на передачу фактуры с использованием светотени; Бесконечность. Движение формы.
Кроме того, существуют фактура, тона, объемы. Все они объединены ритмом, ритм – универсален. Потом есть еще цвет, и это совершенно отдельная наука. Как цвет работает на переднем плане, каков он в глубине, как его оттуда извлечь…
Похоже, в ее курсах была какая-то система: ритм, фактура, диктанты. Но сама наша работа не подчинялась никакой программе: мы могли начать с натюрморта, и, если для этого требовалось выйти на природу, мы это делали. Сама тема диктует тебе, что делать. Часто нам кто-то позировал, какие-то еще вещи – это не было систематизировано.
Я старалась изо всех сил, но иногда восставала. Фридл была очень темпераментной, прямо одержимой, и если чувствовала, что ученик сфальшивил, говорила: “Я знаю, что ты видишь, я знаю, что ты можешь нарисовать глаз один-в-один, – но я хочу увидеть глаз, а не его признаки!” Рисование по поверхности без должной концентрации она называла репортажем. Это она отметала с ходу. Она говорила: “Стоп! А теперь начни с верхнего левого угла”. Советовала начинать рисовать человека с ног, а не с головы, или начинать с окружающих вещей, или объемов, с задницы, например. “Если вы собираетесь нарисовать портрет, но не знаете, где при этом у человека задница, ничего хорошего не выйдет”. Нужно полностью понимать вещь, которую рисуешь, рисовать честно, не врать, – вот в чем было ее учение.
“Я знаю – ты талантлива, но что ты будешь делать с талантом – вот что важно!” Разумеется, с маленькими детьми она вела себя иначе. Такая требовательность важна взрослым или подросткам.
О проблеме цвета. Она очень часто работала с коллажами, потому что для этого не нужно смешивать цвета, можно найти и выбрать нужный цвет, нет опасности развести грязь на холсте и превратить всё в кашу. В коллаже цвета остаются свежими, палитра не пачкается – это очень удобно.
Мы делали уйму коллажей, и потом, в Терезине, она много занималась коллажами. Получались прекрасные работы. Обычно, если мне хочется сделать что-то структурное и при этом в цвете, я прибегаю к коллажам.
Она говорила, что качество картины можно определить по ее размеру. Плохая картина выглядит маленькой; какой бы огромной она ни была, ощущение от нее, как от почтовой марки. Хорошая картина выглядит большой независимо от ее размера.
Некоторые вещи, которые она говорила, настолько правильны, что мне хочется повторять их снова и снова. Вещи, которым она меня научила, стали частью меня. До сих пор если мне кажется, что картина маловата, я знаю – что-то не то с композицией».
Арест
С приходом Гитлера к власти в 1933 году австрийская компартия уходит в подполье. В 1934 году, после путча в Вене, Фридл арестовали за подделку паспортов для подпольщиков. В тюрьме она пережила серию унизительных допросов.
Франц, вызванный для дачи показаний, отрицал обвинение в адрес Фридл: «Она не способна провести ни одной одинаковой линии».
После освобождения из тюрьмы Фридл эмигрировала в Прагу.
Нелли Сильвинова (21.10.31—4.10.1944). «Коллаж». 1944.
Прага
В окне – серо-розовый день с проблесками синевы, одинокое деревце у края парапета… Даже в тюрьме не испытывала она такой апатии, такого отсутствия интереса к происходящему. Фридл обратилась за помощью к психоаналитику Анне Рейх[82]. Она готова искупить свою вину, знать бы только, в чем она состоит, где ее источник… Дать волю страстям, дорваться до живописи – это будет неистовством… сумасшествием… Броситься с моста в реку лишь затем, чтобы утолить жажду?
От Вены до Праги ночь езды. Одна ночь разделяет ее родной город с надписями на стенах «Долой большевиков, долой евреев» от пражского выставочного зала, где на стенах висят работы запрещенных в Рейхе художников. Все ее друзья – Хартфильд, Георг Гросс, Ганс Бекманн – выставлены здесь. А где она? Где ее место? Похоже, судьба сыграла с ней злую шутку: отправила ее не по тому адресу, вдобавок и время перепутала.
А что если выполнить просьбу отца? Столько лет он просил Фридл разыскать через Еврейскую общину Аделу Фанту, родную сестру ее матери Каролины. Вот и предлог встать с постели, одеться, выйти на улицу.
Полчаса ходу вдоль берега Влтавы, полчаса в общине, и вот уже у нее в руке адрес Аделы Фанты и ее младшего сына Павла. Два других сына, Отто и Бедржих, живут отдельно, с семьями.
Павел Брандейс. 1936. Прага.
По обратному пути, у станции «Прага—Вышеград», что прямо против ее дома, Фридл заметила старый шкаф. Кто-то выкинул такое хорошее, добротное дерево! Разобрать бы его на доски, написать на них картины… Но как дотащить их до дому? Мелькнула шальная мысль – послать новоявленному брату телеграмму. Так она и сделала. Просовывая в окошко бланк с приглашением на свидание, она расхохоталась. «7 вечера привокзальное кафе станция Прага—Вышеград сестра Фридл маленького роста в белой шляпке». Так он и поверил!
В назначенный час в кафе вошел лысоватый человек небольшого роста, в костюме, при галстуке и с букетиком фиалок. «Фридл?!» – обратился он к ней. Она кивнула, все еще не веря в происходящее. Павел закурил трубку. От смущения Фридл начала говорить про шкаф. «Значит, сразу на свалку, – засмеялся Павел, – а мамаша, между прочим, тетенька Ваша родная, этот костюмчик целый час утюжила!»
Поздно вечером и изрядно навеселе они притащили доски в комнату Фридл. Павел откланялся. Ему можно звонить на работу, вот номер, телефон стоит прямо на его столе.
Фридл схватилась за краски. Написала два этюда к «Допросу», один за другим, уснула и увидела картину, ничего общего с этюдами не имеющую. Ее она и писала несколько дней кряду. Следователь, Фридл и печатная машинка с руками в углу. Корпус машинки и руки вырезаны ножом, на клавиатуру пошли деревянные фишки от детского конструктора. Готово! Пора звонить Павлу.
Фридл выходит замуж
29 апреля 1936 года Фридл выходит замуж за Павла Брандейса. Кажется, она впервые счастлива. Весела, бодра, на день рождения Францу шлет игривое поздравление, картинку-коллаж: венок с сердечком, большой улов подарков и свою «картину» с надписью: «Я вчера нарисовала эту картину за 10 000 долларов, но в конце концов решила не продавать ее этому американцу по дешевке…»
Она рисует. Цветы на подоконнике, вид из окна через тюлевую занавеску, вид из окна на балкон с выступающим торцом, вид из окна на железную дорогу – от вещественного мира комнаты остаются лишь детали на первом плане – спинка стула, угол стола… Как если бы художник эпохи Возрождения бежал сквозь анфилады комнат, оставляя их за собой, и уткнулся бы вдруг в окно, и увидел бы в нем целый свет. Но художникам Возрождения в застеколье открывались пейзажи идиллические, уходящие далеко к горизонту. Фридл и в заоконный мир смотрит с близкого расстояния – она уходит в его глубину, но не в его даль…
Беженцы
И Эдит Крамер в Праге. Вместе они ходят на этюды, Эдит помогает Фридл в работе с детьми эмигрантов из Германии и Австрии.
«Они рисовали углем и цветными мелками на больших листах бумаги, делали много коллажей, как я в свое время. Она работала с ними свободно. Принцип был тот же – диктанты, звуковые и на фактуру, ритмические упражнения, коллажи, копии, – но все в очень облегченном виде. Для детей, травмированных, вывезенных в чужую страну, это была невероятно успешная терапия. Дети раскрывались, расцветали на наших глазах. Фридл была для них “центром вдохновения”».
В детском саду для беженцев Фридл устраивает выставку детских рисунков. Эдит помогает ей «сортировать» рисунки. «Наверное, это было уже тогда частью моей натуры – желание не только делать, но и разобраться в “продукции”, – говорит Эдит Крамер. – Многое, что потом пришло в искусствотерапию, начиналось в Австрии и затем продолжилось в Чехословакии. Первые попытки понимания поведения, разбора детских работ с точки зрения внутренней жизни ребенка – это было самое начало…»
Фридл Дикер. «Допрос-1». 1934. Прага.
Фридл Дикер. «Допрос-2». 1934. Прага.
Фридл Дикер-Брандейс. «Бегонии на подоконнике». 1936. Прага.
Фридл Дикер-Брандейс. «Вид из окна». 1936. Прага.
Эдит Крамер. «Вид с балкона на железнодорожную станцию “Прага—Вышеград”». 1936.
Сын композитора Ганса Айслера, впоследствии знаменитый австрийский художник Георг Айслер, учился у Фридл в Вене и Праге. «Она никогда не показывала нам свои работы, чтобы не “заразить” нас манерой. …Для занятий с детьми она выделила большую комнату, куда мы могли приходить в определенные часы и уходить, когда захочется. Там были краски, большие листы бумаги по стенам и большие кисти. …Только после войны я увидел картины Фридл. И был потрясен, сражен ее искусством. Вот, оказывается, какой художник учил меня, десятилетнего мальчика! А запомнилось – большие листы, свободу делать всё, что хочешь, и тепло, которое она излучала. Я бы сказал, материнское тепло…»
Фридл Дикер. «Вид из окна на улицу». 1935. Прага.
У Фридл появляется новая подруга, Хильда Котны. Они познакомились в книжном магазине «Черная Роза», где собиралась подпольная группа коммунистов-политэмигрантов.
«Вечерами, лежа на диване, мы рассматривали детские рисунки. А Павел спал при свете на кушетке. Я обожала слушать ее истории про детей. Одна девочка спросила Фридл, что такое церковь. Фридл сказала, что это дом Бога. Девочка сказала: нет, Бог живет на небесах, а церковь – это магазин, где он работает… В другой раз маленькая девочка появилась у Фридл в дверях и сказала: “Я должна с тобой о чем-то поговорить”. Фридл сказала: “Ну заходи”. Фридл предложила ей сесть за стол, все очень солидно, по-взрослому. Та села. Молчит. “Так о чем же мы с тобой будем говорить?” – “Можно я здесь просто так посижу?” – робко спросила девочка».
1938
Павел с утра уходит на работу – он главный бухгалтер солидного текстильного предприятия Вольфа и Шлейма в Праге. Беременную жену оставляет на мать. Адела на Фридл не надышится, и приласкает, и накормит – ешь, ешь за двоих…
Но у Фридл случается выкидыш. Павел увозит ее в Карлсбад, на поправку. Красивая дорога, холмы, леса: он смотрит на Фридл, а она – в окно. «Это еще никакая не трагедия, – говорит он ей, – вот увидишь, у нас еще будет ребенок». Фридл молча следит за дорогой. Стремительно меняются картины в оконной раме, они размазываются, теряя очертания, проясняются, когда поезд замедляет ход, укладываются в формат и застывают с остановкой поезда.
В 1938 году после аншлюса и захвата Судет Прагу покидают многие друзья и ученики Фридл, но она с места не сдвинется. Она останется здесь. «Убегая, вы уносите страх с собой». Так сказал Декарт.
По ночам ее будят картины. Из темноты восстает огромная свеча и озаряет все вокруг. Лазарь выходит из гроба, обвитый пеленами, с лицом, закрытым погребальным платом, Христос велит развязать его…
Над этим холстом Фридл билась полгода, зато другой сон, про Дон Кихота и Ленина, она написала одним махом.
«Посреди ночи Фридл вскочила и бросилась к холсту, – рассказывает Хильда Котны. – Дон Кихот, развертка Пифагора… эти ее вечные аллегории… Я умоляла ее продать мне эту картину, но она не соглашалась. После долгих споров она мне ее подарила».
Гронов
Фридл и Павел переезжают в Гронов, небольшой городок неподалеку от границы с Польшей. Павел с трудом нашел новую работу – на текстильной фабрике Шпиглера.
«Дорогая Аничка! Здесь спокойно, – пишет Фридл подруге в Лондон. – Все в глубоком снегу. Вчера началась весна. У меня что-то со зрением. Я уже не знаю, как выглядит пейзаж. Но каждый день я слышу поющих птиц. Это неописуемо… Когда я в семь утра иду в булочную … я слышу кудахтанье и квохтанье в птичнике. Это так связано с детством, каникулами, счастьем и свободой. Слушая кукареканье петуха, я бы и в свой смертный час не поверила, что происходит что-то злое. …Эта здешняя жизнь, в ее малости и красоте, мне точно по силам…»[83]
Фридл Дикер-Брандейс. «Дон Кихот и Ленин». 1938. Прага.
Фридл получает заказы по росписи тканей. Для выставки «Наход-38» она спроектировала стенд, за что ее наградили дипломом и золотой медалью.
…Дорогая моя Юдит! – пишет Фридл десятилетней дочери Анни. – Я сижу у двух свечек, тепло, печка поет свои длинные песни. После сотой поломки водопроводной системы, после сотого короткого замыкания угасла печка. Вопреки всему, нужно всегда выбирать, что важнее. И идти на компромисс, «покупая» в придачу к «приятностям» теневые стороны этой жизни… мне она, с ее покоем, гораздо приятнее, чем Прага и шум. Будь благословен Гронов. Когда взвешиваешь, как важное относится к неважному, когда «покупаешь» не бессмысленно, то не следует так уж привередничать… в этом-то все и дело, в конце концов…
…Я сейчас уткнулась в маленькую картину – пятнышко коричневатых елок – и рисую ее из окна. Все возникло из коричневатого пятнышка, которое вдруг резко обозначилось на фоне розового и голубого мерцания снега (розовый стелется по горизонтали, голубоватый – под углом, а темно-синий – стоймя, вертикально уходит в глубокую тень), – деревья такие темные, и потому все за ними выглядит необычайно нежно, а синева вдали еще резче подчеркивает фиолетовую коричневатость… Но это не выглядит скучно, поскольку коричневый – рядом с фиолетовым, и дымовые трубы того же цвета, только еще более интенсивного, – и эти торчки не выпадают из картины, знаешь почему? А потому, что светло-коричневое и очень элегантное знамя дыма связывает их с вершиной холма, что напротив. Дым разрезает небо светло-серой полосой – и это как противовес снегу на первом плане… И так я рисую и рисую, вздыхая все чаще, думая о маленьком мерцающем пятнышке, – но где же оно, куда запропастилось? Его нет…
Фридл Дикер-Брандейс. Стенд фабрики Шпиглера на текстильной выставке. Наход. 1938.
…Теперь я немного хочу поизображать тебе мою здешнюю жизнь. Я постоянно в Гронове, оттого не видела маму Ирену уже 6–8 недель. Устроилась и все привела в порядок, такая красота. Прибираюсь и готовлю; вначале мои блюда напоминали еду у «Бауди», помнишь, как мы плевались! Но я совершенствуюсь, ты получила бы огромное удовольствие от моей стряпни.
…И я опять усаживаюсь рисовать, пока не стемнеет. Ко мне ходит в гости крошечный восьмидесятилетний старичок, из бывших рабочих. На нем голубая блуза, заштопанная, но чистенькая. Он беден и вынужден просить милостыню (фактически он получает 1 крону в день). И вот он сидит у меня, что-то бормочет беззубо… Когда он думает, что я его рисую, он подбирает отвисшую губу, приводит свое лицо в порядок. Такое симпатичное лицо! С огромными темнокожими ушами и фиалковыми глазами. От раза к разу он выглядит все «приличнее», в последний раз, о ужас, он пришел в стоящем колом белом воротничке и галстуке с защелкой, к тому же подстриженный и гладко выбритый. Он у меня выпивает кофе или рюмочку водки и рассказывает о своих невзгодах, этого ему не занимать. Боже, когда я буду такой старой, я, наверное, и ползать-то не смогу, буду полной маразматичкой. …Еще я учу чешский, при этом не особенно ломаю себе голову, – так что и успехи, увы, соответствующие. Иногда мы ходим гулять, и это так прекрасно, пару раз мы катались на лыжах при луне. Пегги похрустывает снежком, а мы идем тараканьим шагом сквозь тихий лес и великое безмолвие.
15 марта 1939 года в «великое безмолвие» вступает армия Гитлера. Фабрика Шпиглера закрывается. Фридл и Павел остаются без работы и с трудом находят себе новое жилье. «В этой деревне она была обречена, – говорит Георг Айслер. – Пауль Венграф, который знал Фридл еще по Вене, решил устроить ей выставку в Лондоне, в весьма уважаемой галерее “Аркад”. Можно было бы продвинуть Фридл в Англии как художницу-беженку. Выставку он устроил, но она не приехала».
Моя дорогая Хильда!
Сегодня я пишу тебе письмо, не живописное, потому что все серо, туманно, один лишь ветер и летучий снег, не философское, потому что на человека иногда находит столбняк, и даже не человеческое! Главное, я не хочу, чтобы оборвалась нить или чтобы ты думала, что я не думаю о тебе. Но мне очень грустно, и я просто застыла, и, когда я думаю о тебе, моя славная, мужественная девочка, о том, как ты там сидишь одна и старательно и упорно работаешь, мне жаль, что я не могу завести граммофон и поставить для тебя прекрасную увертюру Леонора или просто тебя обнять…
Я теперь не в состоянии писать картины (именно потому, что застыла), но зато нашла в тебе свою публику, т. е. адресата, к которому могу обратиться. …Когда ты в следующий раз приедешь, мы будем более обстоятельно беседовать о модернизме. В нем ведь так много предугадано…
Как только я отправлю это письмо, начну другое. …Там пойдет речь обо всех пустяках и мелочах, которые можно насобирать в этой пустыне, в этой красивой пустыне…[84]
Красивая пустыня
Хильда была единственной, кто навещал Фридл и Павла в «красивой пустыне». Путь из Гамбурга в Гронов был долгим и опасным. Как «арийка», она имела право ездить в поездах, но, если бы гестапо ее выследило, беды было бы не избежать.
«Никто не знал, куда я ездила, никто не имел права знать об этом. Но когда мы собирались вместе, мы были так счастливы, – рассказывала Хильда. – Фридл все превращала в театр. Помню Рождественскую ночь в Гронове… Фридл была в ударе, она пыталась всех нарядить в костюмы, мы еле вырвали из ее рук ножницы – она норовила раскроить уникальные образцы тканей на маскарадные одежды. …Потом она схватила катушку с черными нитками, сунула себе под нос и произнесла поздравительную речь от имени Гитлера… Мы покатывались со смеху. Потом она нас всех заставила рисовать углем под звуки ее голоса, причем нарочно с такой скоростью меняла высоту и ритм – наверное, ей было забавно глядеть на нас, размазывающих уголь пальцами по обойной бумаге, – это был какой-то сумасшедший выброс энергии… Иногда она бывала ужасно-ужасно веселой».
Хильда Анжелини Котны (1912–2000). Прага, 1936.
В письмах Фридл обучала Хильду искусству, обсуждала прочитанное. Сотни страниц посвящены Сальвадору Дали, Ван Гогу, Рембрандту, анализу искусствоведческих книг.
Не всегда верно считать простоту началом, а сложность – итогом… Важно не дать себе запутаться в деталях, уметь все увидеть в совокупности… Возьми что-то одно, например, африканскую скульптуру, – и ты познаешь пропорции и ритм… Смотри внимательно. У Микеланджело, например, важны руки и ноги, в них вся психология. Напомню тебе об Адаме со свободно протянутой рукой, которая прикасается к руке Бога, толстого Адама во время изгнания из рая (я упоминаю его потому, что каждая часть тела его чрезвычайно выразительна), а у Рембрандта – не часть тела, а вся картина в целом. Посмотри офорт Рембрандта «Воскрешение святого Лазаря», там важна рука, которая заклинает Лазаря восстать из гроба. Это ранняя работа Рембрандта, и там жест воздетой руки очень важен…
Фридл Дикер-Брандейс. «Дама в автомобиле». «Кажется, мне удалось выскользнуть из сети… и у меня еще достаточно сил для работы. Видишь мою бодрость в “Авто”, видишь, как я решительно настроена…». Из письма к Хильде Котны (9.12.40).
…То, что тебе нравится Микеланджело, и то, как ты воспринимаешь его, – уже хорошо. Плохо одно – вы все привыкли смотреть только на готовые произведения, но не на эскизы. Готовое совершенство, увы, малодоступно. Отсутствует масштаб для того, чтобы судить или анализировать детали произведения, – а это важно, если хочешь не только смотреть, но и понимать.
Что до книг, то здесь твоя помощь неоценима. Меня интересует всё. Мы читаем взахлеб, памятуя, что нам осталось слишком мало времени до отправки дальше.
Читаю интересную книгу о воспитании… Помню, как я думала в школе: вот вырасту взрослой и буду уберегать своих учеников от неприятных впечатлений, от неуверенности, от отрывочности знаний. Сегодня мне видится существенным только одно – пробуждать тягу к творчеству, сделать ее привычкой и научить преодолевать трудности, незначительные по сравнению с целью, к которой стремишься…
Фридл Дикер-Брандейс. «Ждарки». 1939–1942.
Я спрашиваю себя, будет ли вообще существовать искусство во вновь созданном режиме. Жертвы, которых он требует, настолько огромны, настолько непомерны, что, возможно, все это просто исчезнет за ненадобностью…[85]
Ждарки
Павел нанялся в батраки к крестьянину Книтлу. Хутор в Ждарках, неподалеку от Находа, стоит на крутой горе, обнесенной со всех сторон лесами. Ни души вокруг, только ветер свистит, обвевает хозяйский дом на вершине. Фридл и Павел жили в хлеву, переоборудованном под жилое помещение.
«Да, тут вот они и жили, – рассказывает старый Книтл. – Павел мне помогал – косил траву, столярничал… С непривычки то косой порежется, то со стройки свалится. …А госпожа все рисовала. Тихая такая. Правда, с нами ей было не поговорить – мы с женой знали два слова по-немецки, а она три слова по-чешски. Еще у них была собачка, не помню, как звали, собачка была очень привязана к госпоже. А потом вышел указ, что евреям нельзя держать собак… В ту пору они как раз возвращались в Гронов. Я говорю, оставьте ее здесь. Нет! Смотрю, как они с горы спускаются. Впереди Павел нагруженный, а за ним госпожа с собачкой на руках. Летом им здесь было хорошо. Ягоды собирали, госпожа “варила варенье” и все к моей жене бегала советоваться, сколько сахару класть… А сахару-то у них и не было…»
Желтая звезда
В феврале 1941 года Павел пишет Хильде:
«Из нашей квартиры мы переехали в маленькую комнату с кухней в соседнем доме. …Несмотря на неприятности (горе, убожество, нужда), мы не унываем и не малодушничаем, лишь настроение несколько подпорчено»…
Уже нельзя выходить на улицу без желтой звезды. Звезды выдаются в Градце Кралове. Павел привез оттуда «комплект» с подробной инструкцией по нашивке. «Странно, что все это происходит, происходит не только на наших глазах, но с нами самими, – говорит Фридл. – Неужели и звезды будем сами пришивать?»
Пчела ползет по оконному стеклу, жужжит сердито. Весело смотреть, как это глупое создание тычется в стекло, когда рядом открытое окно.
Ах, Хильда, в действительности же я совершенно подавлена… угрызения совести являются для меня одновременно и наказанием, и раем (а вот и вторая пчела). В данную минуту я абсолютно удалена от всех, и в этом мы схожи с пчелой у оконного стекла, разница лишь в том, что у меня нет выбора, мое сознание усыплено. …Человек, который не боится, чаще всего поступает правильно: я бы выбрала открытое окно (вот она нашла его и улетела)…
Последнее письмо Фридл к Хильде от 16 ноября 1942-го завершает переписку.
Моя дорогая девочка!
…Кругом бело, лыжня восхитительная… Одно из очаровательнейших мест, «Пекло» (по-чешски) означает ад. Хотя все, начиная от прекрасной еды до прелестных горок, не похоже на «пекло». …По вечерам сердечная болтовня и – мгновенное легкое опьянение… Скоро твой день рождения, желаю тебе всего, что ты заслуживаешь, пусть всё будет хорошо. Я тебе опишу все, что тебе достанется от нас в подарок, поскольку не знаю, когда все это случится и как именно…
…Ты пишешь, что трижды перечитывала мое письмо, пытаясь понять, где ты можешь вмешаться. Не всегда нужно действовать, зачастую достаточно понимать… В этот последний год ты помогла мне навести порядок внутри себя (насколько это возможно), и посему… можешь почивать на лаврах, зная, что результат достигнут, что одна бы я не справилась…
Ты спрашиваешь, что для меня Бог? Едва ли я смогу ответить. Мне мог бы помочь Кьеркегор, с его четким определением трех областей – эстетики, этики и лишь затем религии, или Даллаго с его спокойной широтой понимания… Для меня Бог – 1) некое мерило, без которого все косо и неопределенно, 2) – направление движения, ибо без направления любое движение произвольно и бессмысленно, и 3) жажда «милосердия», ибо его недостаток сводит с ума. Не знаю, почему вера моя пошатнулась; может быть, я ставлю Ему в вину размах нынешних страданий…
Сборный пункт в помещении университета в Градце Кралове. Фото. 1991.
«Как-то раз она пришла ко мне в магазин, – рассказывает Йозеф Вавричка, – и говорит: Гитлер приглашает меня на свидание, нет ли у вас теплого пальто? – Я дал серое пальто, теплое и немаркое. А она мне за это картину принесла “Вид из окна на Марианские Лазни”. Такую картину за пальто! А она говорит: я эту картину час рисовала, пальто шить дольше…»[86]
Проводы
«…Я получила от Фридл письмо о депортации и немедленно выехала из Гамбурга, – рассказывает Хильда. – В Праге мне чудом удалось купить… гуся. Но как его везти? Я нашла мусорное ведро и в нем привезла гуся. Отто Брандейс глазам своим не поверил, когда я явилась с рождественским гусем в Гронов. Мы так смеялись… И не оттого, что я с гусем, и не оттого, что гусь – в мусорном ведре, а оттого, что опять встретились. Что мы видим друг друга.
Мы без конца все запаковывали и перепаковывали, выглядело это, как репетиция к спектаклю, который никогда не состоится. Мы с Павлом поочередно писали списки: шарф – 1, фартук – 2, ложка, вилка, бандаж, сухой спирт… На каждого по 50 кг. Павел взял с собой костюм и три белых рубашки, чтобы прилично выглядеть в лагере на работе. Белое белье и простыни Фридл покрасила в разные цвета. Она решила, что простынями она будет пользоваться в пьесах, которые поставит с детьми, например, зеленая простыня, наброшенная на детей, будет представлять лес. Она была настроена на работу с детьми и беспокоилась, хватит ли на первый период бумаги и карандашей. Мы шили, готовили и ели, на Фридл то и дело нападал беспричинный смех.
Мы нашли время прочесть вслух часть ”Замка” Кафки. Наша беспомощность перед судьбой очень напоминала состояние господина К., который никак не мог выбраться из кошмарных сновидений.
Приехали помогать и Отто с Марией. В квартире уже провели инвентаризацию, так что нельзя было ничего менять, но мы все-таки еще меняли вещи, лучшие на худшие.
Иногда мы выходили на воздух, проветриться… шли гуськом, на расстоянии друг от друга, – мы не имели права быть вместе…
Так настал этот день… Я ночевала у нашей общей приятельницы Труды и в четыре утра пришла к Фридл. Фридл лежала на диване в пальто и плакала. Тогда она плакала… Она боится меня потерять, как я вернусь в Гамбург под бомбежкой?!
Мы попрощались на сборном пункте, в школе. Я пошла на станцию. По дороге я сказала себе: я больше никогда ее не увижу. Я стояла на вокзале, не понимая, куда мне теперь – в Прагу, в Брно. Состояние – как под анестезией. Такое прощание нельзя описать. Так она и стоит в моей памяти, в школе, на первом этаже, в сером пальто и смотрит на меня. Так смотрят, запоминая».
Сh-549
От вокзала в Градце Кралове до сборного пункта идти недолго, да ноша тяжела – пятьдесят килограмм на человека. Павел уговаривает Фридл остановиться и передохнуть, но она упрямо идет вперед: чемодан в руке, рюкзак за плечами, звезда на груди, на шее бирка «Сh-549» – все по инструкции.
«…До сих пор все шло гладко. Завтра выезжаем. Мы потеряли часть багажа. Судьба остального неизвестна. Пережили это очень тяжело. Еда отличная. Вспоминаем обо всех. Ехали в приличном вагоне. Все очень хорошо держатся. Не волнуйтесь за нас. Сегодня мы сдаем часть излишних денег и вещей[87]. Последнее “с Богом”! Павел + Фридл»[88].
«…Моя дорогая! Против ожидания, все нормально. Обычная история: одни идут под стрижку, другим велено стричь. Я оказалась более стойкой, чем предполагала. Думала, слезные железы у меня на плечах, но их нет и там. Обнимаю тебя. Ф. 16.12.42»[89].
Терезин
Человек, чей век так короток, не может постичь одновременность событий, их молниеносное совпадение.
Фридл Дикер-Брандейс, из письма к Х. Котны, 1941
Транспорт Ch из Градца Кралове пришел в Терезин 17 декабря 1942 года. В нем было 650 человек. 52 из них пережили войну. В том числе – Павел[90].
В отделении регистрации Павлу выдали направление в Судетские казармы. Фридл хотела бы к детям, а не в техническое отделение… Нет, она должна работать по распределению.
Бедржих Фритта. «Детские коляски в парке». 1943.
Через несколько месяцев, по рекомендации знакомых, Фридл переводят в детский дом L 410. В большом трехэтажном здании на площади живут девочки от 10 до 16 лет. Комнаты на 24 спальных места, трехэтажные нары, стол; в том же доме живут и воспитательницы.
Фридл не отвечает ни за порядок в комнатах, ни за режим дня – ее общение с детьми формально ограничивается уроками рисования. Но ее энергия, действенная и созерцательная, умение находиться внутри события и в стороне от него делают ее влияние на детей безграничным.
Хельга Кински (Поллак).
1991. Вена.
Эпидемия рисования
«Как-то утром в комнате появилась маленькая женщина с большими карими глазами и очень короткой стрижкой, – рассказывает Хельга Кински (Поллак) – стремительность ее походки, ее энергия захватили нас сразу. Она влетала в комнату, на ходу распределяя материал. С первой же секунды я полюбила ее и ждала уроков. Уроки были короткими, мы работали интенсивно и, как мне помнится, в тишине. Урок кончался так же стремительно, как и начинался. После уроков она забирала рисунки. Не знаю, зачем. Я панически боялась конца. Я готова была продолжать до ночи, но это было запрещено. Так началась в нашем доме эпидемия рисования».
«Я помогала Фридл на занятиях, – рассказывает Эва Штихова-Бельдова. – С бумагой всегда было плохо, красок не хватало. Она приносила материалы, я раздавала, а после урока собирала рисунки, проставляла на них даты и сразу же готовила все для следующей группы. Наверное, после занятий она просматривала все, что уносила в комнату, и ставила отметки. У нее были уроки и в других детских домах.
Ее невозможно было не любить, она была такая приятная и обращалась с детьми как со взрослыми. Фридл плохо давался чешский, и это никому не мешало. Я говорила с ней по-чешски, а она со мной – по-немецки, и мы прекрасно понимали друг друга.
Помню, рисовали щетку. Фридл не показывала ее, но описывала ее свойства, фактуру. Когда я собирала рисунки, то заметила, что все щетки вышли разными.
Помню ее установку на другом уроке: не думать, просто рисовать, просто вспоминать или мечтать, рисовать, не думая, как и что получится. Много было и свободных уроков, – Фридл просила детей, чтобы они нарисовали что-то, “не размышляя”. Она всеми силами пыталась привести детей в норму и об этом часто говорила с педагогами в группах».
Свет и тьма
«Как-то я рисовала лодку и свечу во тьме, и у меня не получалось, – рассказывает Эдна Амит. – Фридл сказала: “Здесь нужен свет, чтобы выделить темное, и тьма, чтобы выделить светлое”.
Она была единственной, кто в тамошних условиях сказал нам: рисуйте, что думаете и как чувствуете. Например, мы рисовали с натуры, в саду. Помню цвета, цвета, цвета… Цветность мира мне открыла Фридл, и так странно, что это случилось в Терезине, в таком мрачном месте. Меня возбуждал сам вид красок, смотреть на них было счастьем.
“Интересные вещи у нас под ногами, нас окружает такое многоцветье. Пропало одно, и тут же находится другое. Любой материал годится в дело” – вот идеи Фридл.
Все пытались ввести нас в рамки, она нас из рамок выводила. Она внушила нам, что в любой ситуации можно что-то изобрести, при любых условиях что-то создать, она была первым учителем, который возбудил во мне потребность в творчестве. Она полностью нам доверяла, говорила – ищите в себе и вокруг себя, присматривайтесь…
Я не понимала, что она за человек на самом деле. Она была другая, другая. Эта ее таинственность… Всем хотелось узнать ее поближе. Мы открывали ее для себя, она открывала нас. Мы ей были интересны, и она наивнимательнейшим образом присматривалась к каждому. Например, обратила внимание на то, что я люблю камни, и рассматривала камни вместе со мной.
Фридл говорила, что в рисунке нужно уметь отказываться от лишних деталей, пропуски – это легкие рисунка, он дышит ими, что в рваной бумаге куда больше жизни, чем в нарезанной. Ножницы режут механически. Может, она так говорила потому, что у нас не было ножниц, но я по сей день рву бумагу для коллажей и этому научила внуков.
У нее был особый взгляд на вещи: стоило ей обратить наше внимание… ну хотя бы на дерево, которое растет у нас под окном и на которое мы целыми днями смотрим, и оно преображалось на наших глазах.
Человека можно определить через его влияние на других. Влияние Фридл я чувствую по сей день. Когда я задавала ей слишком много вопросов, она замыкалась, уходила в себя. В этом смысле она была трудной. Очень странной, что ли, я не понимала ее до конца. Она влекла меня как тайна. Было что-то, что я и по сей день не понимаю в ней. Иногда у меня было ощущение от нее, как от врача. Что она сама лечение, сама по себе. Ее тихий голос… Как-то она сказала, что в черном и белом много цветов. Я тогда не поняла, как это? Потом поняла.
Она никогда не навязывала своего мнения. Граница, суверенитет, здесь я – здесь ты. Беседы с ней завораживали, в них было что-то магическое, мы не всегда понимали их смысл, и это, наверное, еще сильней притягивало.
О себе Фридл не рассказывала ничего. Она была с другой планеты.
Она говорила, что у каждого – свой мир, у всего, всякой вещи на свете – свой мир. Каждая вещь – отдельная система. Красота – таинственна. Красивая вещь – тайна: чем больше на нее смотришь, тем сильнее желание проникнуть внутрь нее; интенсивность этого желания может свести с ума.
Она объяснила мне про красоту. Красота – это не слепок, не отображение природы. Красота – в вариациях. Красота – в разнообразии. Она внушала нам, что нет вещей абсолютных. Красоту надо искать, гнаться за ней, ибо нет красоты остановившейся.
Для меня самым важным было ощущение свободы. Это ощущение передавалось нам. Свобода думать и делать то, что чувствуешь. По сей день я открываю для себя Фридл. И, зная, что ее нет, я постоянно ощущаю ее рядом».
Рут Гутманова (13.4.1930—6.10.1944). Композиция. 1943—1944.
Эдна Амит (Лилька Бобашова). Довоенное фото.
Художник видит иначе
Фридл вслушивается в детей, всматривается в рисунки, ставит оценки за «Энергию – Напряжение – Пропорции – Форму – Образность – Композицию – Цвет». Себе в первую очередь.
По вечерам, закутавшись с головой в одеяло, она читает послания, которые ей «по секрету» пишут девочки. Иногда под подушкой она находит «сюрпризы». «Сюрприз» от Эрики Тауссиговой – сердце с подковой и надписью «для фрау Фридл». Эрика маленькая и рисует все маленькое. По заданию «моя комната» она нарисовала неожиданно большие цветы в банке, а над ними вверху малюсенькие трехэтажные нары. Девочки Эрику раскритиковали. В комнате шесть нар в три этажа, на каждой спят по двое. И никаких цветов! Фридл заступилась за Эрику. Неправильно! Художник – это волшебник, он взмахнет кисточкой – и на бумаге вместо нар появляются цветы. Давайте превратимся в волшебников и снова нарисуем комнату. «А можно просто цветы?» – шепотом спросила Эрика Фридл. Пока девочки заполняли свои комнаты разукрашенными скатерками, дымящимися кастрюлями, кошками, собаками и певчими птицами, Эрика нарисовала один цветок – ирис. Он у бабушки в саду рос. И заплакала. Оказывается, неделю тому назад бабушку отправили в Польшу. Так все и узнается.
Эрика Тауссигова (28.10. 1934—16.10.1944). «Для госпожи Брандейс». 1943.
«У Фридл было несколько книг по искусству, помню, меня потрясли подсолнухи Ван Гога, – рассказывает Дита Краус (Полах). – Она обратила наше внимание на то, что краски, которыми написаны цветы, не соответствуют реальным. Мы были поражены. Значит, правда, что художник видит иначе!»
Эрика Тауссигова. «Цветы и нары». 1944.
Светотень
«Мне хотелось достичь объема, так, чтобы нарисованные люди отлепились от бумаги, и Фридл взялась учить меня искусству светотени, – рассказывает Эстер Шварцбардт. – Она принесла книгу Рембрандта и объяснила – вот здесь свет сильный, направленный, а здесь он тоже сильный, как бы не по закону. Это для выразительности. И ты не бойся резких теней, они “выдернут” фигуры из бумаги.
Эва Винтерницова (31.1.1935—4.10.1944). «Комната». 24.5.1944.
Моя младшая сестра Юдит была в 25-й комнате, и там много рисовали. Я приходила как будто бы к ней, а сама смотрела, как зачарованная. Фридл заметила это и дала мне карандаш и бумагу. И я стала рисовать после работы. Я ухаживала за стариками и видела столько мертвых…
Эстер Шварцбардт. 1998. Израиль.
Фридл похвалила меня за рисунки. За то, как я чувствую пластику. Однажды она принесла мне глину. Я никогда не лепила из глины. И Фридл сказала: слепи, что хочешь, не бойся. Я слепила людей, которые сидят вокруг мертвого тела. Фридл взяла скульптуру на выставку, она сокрушалась, что ее негде обжечь, и, конечно, моя работа вскоре развалилась на части. На выставке я увидела лепку какого-то мальчика из Бельгии – настолько лучше моей – и взгрустнула. Фридл сказала: не завидуй, этот мальчик из семьи художника, у него хорошая подготовка. Ты тоже научишься»[91].
Лилька Бобашова. «Корабль и свеча». 1943–1944.
Маленькая девочка пошла гулять в парк
Лампочка в фонарике слабая. Фридл перелистывает страницы «БОНАКО» и натыкается на Сойкину статью.
«Моя учительница сказала, что я могу помочь ей заниматься с детьми рисованием и живописью, в увлекательной форме объяснять им то, что они пока что как следует не понимают. Например, разницу между большой и маленькой вещью. Или “много”, “ничего” и “мало”. Показать им, каким образом передать на плоскости, то есть на листе бумаги, глубину и даль, или то, что вблизи, свет, фактуру грубого материала, или как рисуется гладкое, стеклянное, текучее или темное. Все, что я таким образом описываю, звучит скучно. Но если бы вы могли увидеть, как это выходит на деле! Я рассказываю детям какую-нибудь фантастическую сказку. Вот, например, послушайте отрывок:
“Маленькая девочка пошла гулять в парк, где на фоне голубого неба, будто феи в вуалях, стояли рядком сине-зеленые лиственницы, а рядом цвели прелестные розовые магнолии. В парке прогуливался старичок и продавал воздушные шары фирмы Батя, каждый шар на веревочке. Разноцветное чудо, вознесенное над головой старичка, походило на красочный букет. Девочка купила у старичка два шара и стала бегать по парку и играть с ними. Но тут, откуда не возьмись, налетел сильный ветер, такой сильный, что пригнул к земле верхушки деревьев и, завывая свою странную песню, подхватил девочку и унес на своих крыльях. Красный и желтый шары раздулись еще пуще и вместе с девочкой летели в необъятном пространстве, улетали все дальше и дальше”.
Соня Вальдштейнова. Обложка рукописного журнала «БОНАКО» (БОрдель-НА-КОлесах), издаваемого девушками детдома L 414. 1944. Соня выжила, но все попытки ее разыскать так и не увенчались успехом.
…На этом я прервалась и подробно описала эпизоды, которые девочкам больше всего понравились. С потрясающим энтузиазмом и отвагой они принялись рисовать. …Когда я узнала, что буду учить детей, то подумала, что им будет года четыре, так что шла к ним спокойно, без всякого страха. Подумаешь, что уж там знает четырехлетний ребенок? А теперь представьте себе, люди, как я струсила, когда до меня дошло, что рассказывать сказку и излагать теорию я должна двенадцатилетним девочкам! Но все вышло удачно. К тому же я убедилась, насколько способные эти двенадцатилетние девочки и как здорово мы понимаем друг друга».
Ханичка
«Мне было пятнадцать, а моим подопечным – десять-одиннадцать, – рассказывает Эва Адориан. – И была у меня одна девочка Ханичка, из Польши. Родители ее погибли, в Терезин она приехала с бабушкой и дедушкой. Она всего боялась, не разговаривала и не реагировала на речь. И так продолжалось долго. Я спросила Фридл, что мне с ней делать, и она сказала: принеси мне ее рисунки. Она посоветовала мне найти удобный момент и приятное место для рисования. Мы с Ханичкой устроились под деревом в углу сада, и я стала “диктовать” ей предметы на манер Фридл. И она все их нарисовала! И с таким наслаждением! Значит, она слышит и понимает! Потом меня отправили в Освенцим. После войны я узнала, что она не выжила.
Эва Адориан. 1995. Израиль.
У меня самой не было и нет никаких способностей к рисованию. Но занятия с Фридл меня захватили. Она говорила тихо. “Ритм линии делает дом домом, щетку щеткой”. Рисуйте – сильно, с нажимом, теперь легко, почти не касаясь бумаги, рисуйте приятное-неприятное – это я помню. Техника передачи контрастов. Хорошо помню про щетки – задание на фактуру, передача “щеткости” наиболее лаконичным способом – несколькими линиями. Суть вещи – вот что осталось в памяти.
Милан Айслер (Марван). 1930. Живет в Праге. Рисунок из альбома. «Мы рисовали живые модели. Она приводила кого-нибудь, сажала… …на этом рисунке, думаю, она мне показывала – я бы так не смог». (Из интервью с Миланом Марваном. Прага. 1997).
Она давала темы. Например: женщина в шляпе, одинокая, идет по улице, никого вокруг, куда она идет, кто она, что с ней? И нужно было думать, фантазировать.
Ни одного законченного сюжета – намеки или наводящие вопросы: эта женщина всегда такая печальная или только сегодня, она просто гуляет или идет куда-то? Каждый решал это для себя, в рисунке. Помню еще тему: буря, ветер, вечер. То, чего она добивалась от нас, мне кажется, не было связано с качеством рисунка, скорее с выражением разных чувств, с освобождением от страхов. Она делала это с невероятной энергией, страстью».
Сны
А вот и записка от Сойки: «Моя любимая Фридл! Мне бы так хотелось пожелать Вам чего-то очень-очень красивого… Такого, что, кроме меня, Вам никто не пожелает. Не догадается. …А это вот что – если Вам снятся сны, и вы увидите во сне то, о чем мечтаете, пусть оно сбудется! Спокойной ночи. Соня».
Письмо Сойки к Фридл. 1944.
Если бы Фридл снились сны! И она бы увидела во сне то, о чем мечтает… А мечтает она во сне и наяву о том, о чем мечтают все: чтобы больше не было транспортов, чтобы те, кто уехал на Восток, и те, кто остались здесь, дожили до свободы. Но есть у нее и свои личные мечты – вывезти все детские рисунки в Прагу, разобрать их по темам и по отдельным детям. В случае чего – позвонить Гертруде Баумловой. Ее пражский номер записан в книжечку, там столько номеров! Но если сон сбудется, то первой, кому она позвонит, будет Сойка.
Терезинский дизайн
В Терезине Фридл переезжала дважды: из общей комнаты в «пенал» на втором этаже в конце коридора, из «пенала» – в чулан во дворе дома. По терезинским меркам это отдельная квартира, даже ключ есть.
К вечеру она так устает, что засыпает сидя. Павел осторожно переносит ее на постель, снимает с нее туфли. Подошвы стерты до дыр. Надо бы сдать в починку, но тогда ей будет не в чем ходить. А сидеть на месте она не может.
Фридл Дикер-Брандейс. План переустройства комнаты в детском доме. 1943–1944. Фридл Дикер-Брандейс. Открытка из Терезина, 16.7.43.
Мои дорогие! Могу сообщить вам, что мы здоровы и нам хорошо. Мы оба прилежно трудимся – я в отделении по работе с молодежью, а Павел – на стройке плотником. Посылки и пожелания мы получили, это принесло нам много радости. Надеемся вскоре что-то от вас услышать. Привет огромный всем, в том числе и Хильде. Ваши Павел и Фридл. 16.7.43.
«Наша воспитательница Ули Лажанска[92] позвала Брандейсовых, чтобы они помогли ей сделать перестановку, – рассказывает Ноэми Маковцева. – Очень уж у нас было тесно и нехорошо – 30 девочек в очень маленьком помещении с трехэтажными нарами. Фридл начертила план, как сделать, чтоб стало лучше. Некоторые койки соединили, некоторые нет, – в конце концов из кубрика вышло просторное жилье. Еще Фридл привела кого-то, кто перекрасил простыни в цвет красного вина, и из них вышли прекрасные занавески. У каждой из нас был свой лозунг. Я, например, написала такую глупость: “Веселей, веселей, начинается день, веселей, давай-ка, вставай!”»
Умелые руки
«Я ее очень хорошо помню, – говорит Марта Микулова. – Я столькому от нее научилась. Она умела все пустить в дело – кнопку, лоскут, гвоздик, – и такое из этого сотворить – она во всем что-то видела. В комнате у нее было очень тесно. Комната, это как выйдешь во двор L 410 – справа в углу дверь, за ней койка, полка… Там был настоящий морозильник. Как она это выносила? Или спала в другом месте? – Марта рисует план. – Здесь койка, стул вроде лавки, не было ничего одинакового, и была у нее большая картина из тряпок – не помню, что на ней, – и везде темно-голубые простыни, даже стены занавешены. …Да, похоже, кровать была двухъярусная… Еще я помню выставку детских работ. Она была в подвале. Там были доски на козлах: на них стояли поделки – мои обезьяны, – а на каменных стенах висели рисунки. Мои тоже были выставлены, но главное было не в них, а в обезьянах, за них-то мне и присудили первое место. Ну и что – ни похвальной грамоты, ни добавки! А я-то надеялась – это будет слава на весь мир, первое место – обычно за первое место давали “цибус”. Добавку, значит. Но “цибус” мне почему-то так и не дали.
Марта Микулова, 1929. Живет в Хебе. «Собака и кошка». 1943.
У Фридл были книжки-сказки для маленьких детей на бумаге высшего сорта, с картинками для малышей. Про Африку. Я у нее эту книгу раз сто брала. Все мои зверюшки оттуда. Фридл внушила веру в свои силы, она сказала: “Не обязательно учиться по книгам, твои руки любят учиться, а умные руки – это огромный дар”. Меня страшно занимало, как делаются вещи, например, девчата делали кукол с волосами из пакли – как делать паклю? – или глаза из бусинок… Она умела делать всё! Цветы из сухих веток, а если кто принесет бусинки, так она их и к тому приложит, и к этому – и получаются разные вещи – она всё, всё умела! Она была художником в полном смысле слова, она не только рисовала, но делала всё.
Помню, на первом уроке я сидела и смотрела на чистый лист. Как баран на новые ворота. Она подошла ко мне и говорит: “Нарисуй пару линий и покрути лист, и увидишь, на что это похоже”. Я сделала, как она велела, и ничего не увидела. Она говорит: “Еще крути”. Ну я и давай крутить – и вдруг вижу, будто бы девочки танцуют. Но как же их нарисовать? “Главное – это увидеть, а уж нарисовать – это пара пустяков!” Правду сказала Фридл – я нарисовала хоровод, сама, первый раз в жизни… Иногда я пыхчу-пыхчу, стараюсь, чтобы вышла голова принцессы, а она подойдет, проведет пару линий – “пар чар” [ «пара линий» – чешск. ] – и готово! Она учила рисовать быстро. Портреты я тоже рисовала. Да все что угодно рисовала. Но больше всего зверюшек. Цветы тоже… в музее есть мои рисунки с тюльпанами и колокольчиками. У Фридл так: только начнешь рисовать, она подходит и интересуется, на что бы это могло быть похоже. Что из этого может выйти. У нее все крути-да-гляди…»
Эва Брандейс
В есна. Соцветия каштанов еще собраны в белые фитили, из кафе без кофе доносится скрипка. А ночью опять раздают повестки в Биркенау, первый транспорт уйдет 15 мая, второй – 18-го. Первая очередь, резерв, второй резерв…
Транспорты уходят и приходят. 17 мая из Праги приезжает Эва Брандейс, племянница Павла и Фридл. Эва привезла с собой коробку акварельных красок и тюбики с темперой. Может, хоть это как-то утешит детей. Место уехавших подружек заняли новенькие, девочки принимают их в штыки, конфликтуют с ними по поводу и без повода. «Убери свои носки, Эва никогда сюда носки не клала, не трогай книгу, это книга Ханички…» Нужно рисовать, вырисовать из себя всю тьму.
Фридл никогда не рисовала при детях. А тут выдавила темперу на кусочек картона, ударила кистью, и из-под нее посыпались ярчайшие лепестки. Девочки окружили Фридл, а она, забыв обо всем на свете, рисовала и рисовала на маленьком кусочке картона, который поначалу хотела использовать как палитру.
Убрав темперу – краски надо экономить, – она открыла коробку акварели, девочки сбегали за водой на колонку, устроились все вместе вокруг Фридл. Теперь они рисуют цветы, а Фридл – что-то непонятное: лазурь, фигуры, словно расслоенные в воде… Тени… Черная туча…
«Дорогие мамочка и папочка! Рада вам сообщить, что у меня все хорошо и я здорова, – пишет Эва Брандейс родителям в июле 1944 года. – Надеюсь, вы тоже. Буду снова играть в “Брундибаре”. …Как наш сад? Я тоже работаю в саду каждый день до обеда. Мы с Герти вместе, ходим к ее дяде и моей тете. В нашей комнате самые лучшие девочки. И там очень весело, особенно по вечерам… Каждый день я по несколько раз у дяди и тети. Тетя много рисует».
Заключительная сцена оперы «Брундибар». Кадр из нацистского пропагандистского фильма «Еврейское поселение». Лето. 1944.
Последнее лето
Бурное лето 44-го – Терезин готовится к двум эпохальным событиям – к посещению комиссии Красного Креста и съемкам рекламного фильма о счастливой жизни обитателей крепости. Павел подновляет полки-развалюхи, спиливает перекладины, соединявшие второй и третий этаж нар, – третий этаж ликвидирован. Если те, кого отправили в мае, вернулись бы сюда, им не нашлось бы места. Но никто не возвращается.
23 июня международная комиссия явилась в образцово-показательный город и осталась им очень довольна. В июле в Терезин приезжает Эйхман. Неужели снова транспорты? Нет, на сей раз – по делу художников. Обличительные рисунки Хааса, Блоха, Унгара и Фритты[93] просочились на волю. «Клеветники» арестованы и посажены в тюрьму Малой Крепости. Блоха расстреляют в тюрьме, остальных отправят в Освенцим… А пока можно снимать «правдивый» фильм про город, который фюрер подарил евреям. Кафе на открытом воздухе, девушки в фартучках разносят прохладительные напитки, на площади перед детским домом выстроен павильон, там играют свинг, и – никаких транспортов!
Афиша. «Ганс Краса. Шарманщик Брундибар. Детская опера в двух частях. Музыкальный постановщик и дирижер: Рудольф Фрейденфельд; режиссер-постановщик: Франтишек Зеленка; хореография – Камилла Розенбаумова; поют, играют и танцуют дети терезинских детдомов».
Франтишек Зеленка. Поздравление ко дню рождения. «Да будет жить Эва Байерова! 16.3.1944.» Семья Байеров прибыла в Терезин из Праги одним траспортом с семьей Франтишка Зеленки. В марте Зеленка поздравил Эву с тринадцатилетием. А в октябре 1944 года обе семьи погибли в Освенциме.
Читать бесплатно другие книги:
