Широкий Дол Грегори Филиппа

Глава третья

Три дня дома было находиться просто невыносимо, в таком невероятном волнении пребывала мама, обретя уверенность, что Гарри вскоре вернется домой. Каждый день мы с ней выезжали в легком ландо в Чичестер, чтобы что-то купить для его комнаты – то новые обои, то шторы на окна. В ее любимом журнале было полно всевозможных советов насчет модного в последнее время китайского интерьера, и мы без конца перебирали образцы обоев с драконами, пока у меня голова не начинала кружиться от усталости и скуки. Три долгих дня я провела в лавках, торгующих драпировочными тканями, пока мама выбирала то новое покрывало для Гарри, то новую парчу для портьер и балдахина в его комнате – а между тем уже наступило лето, и солнце пригревало все сильней, и где-то там, у реки, меня ждал Ральф.

Все в доме делалось для Гарри и во имя Гарри. Когда я спросила, нельзя ли и мне сменить в своей комнате шторы и балдахин, то в ответ получила весьма болезненный, хотя и туманный, отказ.

– Вряд ли это имеет смысл, – сказала мне мать. И больше ничего пояснять не стала. Да это, собственно, и не требовалось. Действительно, вряд ли имеет смысл тратить лишние деньги ради второго ребенка в семье, да еще и «второсортной» девочки. Вряд ли имеет смысл доставлять этой девочке столь дорогостоящее удовольствие и украшать ее комнату, если она живет там всего лишь временно, на пути к замужеству и дальнейшей жизни в совсем другом доме.

Я ничего не сказала маме; но я завидовала каждому пенсу, потраченному ею на Гарри, я завидовала каждому сантиметру того незаслуженно высокого пьедестала, который был создан в семье для моего брата. Да, я ничего не сказала матери, но вряд ли я желала добра Гарри в течение этих трех долгих дней.

Впрочем, насколько я могла судить, Гарри, может, и удивился бы сперва всем этим преобразованиям, может даже, и обрадовался бы, но уже через неделю ему все это стало бы безразлично. Хотя я понимала, конечно, что маме воздастся сполна за все ее хлопоты, как только ее «золотой мальчик» с благодарностью улыбнется ей нежной и ласковой улыбкой. Но кто и чем сможет искупить ту скуку и отвращение, которые терзали меня, пока я без дела торчала в какой-нибудь лавке, а мама, изображая капризную герцогиню, колебалась между разными оттенками выбранных обоев? Еще хуже было то, что я по какой-то неизвестной причине чувствовала себя просто отвратительно.

Однако матери я ничего об этом не сказала: меня, пожалуй, даже страшило проявление заботы и участия с ее стороны; и потом, мне почему-то очень не хотелось, чтобы ко мне хоть кто-нибудь прикасался. Когда я вытягивала перед собой руки, затянутые в пока еще детские перчатки, то было отчетливо видно, как дрожат мои пальцы. Мало того, живот мой терзали странные, схваткообразные боли, точно от невыносимого страха. И есть мне совершенно не хотелось. Меня спасала только одержимость мамы, с головой ушедшей в переустройство комнаты своего любимого сыночка; она даже не замечала, что в последние три дня я почти ничего не ем – только за завтраком, да и то очень мало.

Однажды в магазине, машинально поглаживая стопку бархата с набивным рисунком, я вдруг вспомнила, какая чудесная гладкая кожа у Ральфа на плечах, и колени подо мной вдруг подогнулись. Я буквально рухнула в кресло; сердце мое билось так, что я не сразу смогла вздохнуть полной грудью. «Нет, я наверняка больна», – решила я.

Вечером третьего дня мы с мамой возвращались домой, словно пытаясь нагнать солнце, которое спускалось за холмы в золотисто-розовой сияющей дымке. Мама выглядела страшно довольной своими усилиями. В перевязанных лентами коробках лежали шелка и атласы для новых диванных подушек и стеганых одеял, а также материя для новых одежд. Завтра должны были доставить уже заказанные гардины, обои и кое-какие предметы мебели, исключительно, на мой вкус, уродливой; отныне ей предстояло превратить уютную и типично английскую спальню Гарри в нечто вроде пагоды – насколько, разумеется, могли представить себе пагоду моя мать и чичестерские купцы.

Мама была настроена чрезвычайно миролюбиво и ласково поглядывала на свои покупки, которыми мы были обложены со всех сторон; я тоже улыбалась улыбкой мадонны – наконец-то меня везли домой, наконец-то я вновь дышала чудесным вечерним воздухом Широкого Дола и вдыхала аромат полевых цветов, которыми щедро были усыпаны обочины дороги. Усталые лошади трусили вялой рысцой, но уже насторожили уши, чуя близость конюшни. На берегах реки виднелись яркие пятна последних желто-зеленых первоцветов, а чуть выше уже зацветали колокольчики, собираясь маленькими робкими группками. Черные дрозды вовсю распевали в лесу чудесные любовные песни, звучавшие, впрочем, немного печально, а когда мы свернули на подъездную аллею и проехали в высокие ворота усадьбы, я услышала настойчивый призыв кукушки.

В тени большого тиса, росшего возле ворот, стоял Ральф. Лошади в этот момент шли шагом, и я как бы медленно проплыла мимо него в ландо. Мы оба неотрывно смотрели друг на друга и, похоже, ничего больше вокруг не видели и не замечали. Мне даже показалось, что лес вдруг затянуло какой-то темной дымкой, словно я слепну. Где-то внутри меня, в животе что-то болезненно сжалось, как от смертельного ужаса, и почти сразу этот ужас сменился дикой радостью. Я улыбнулась Ральфу, словно именно он принес в Широкий Дол и долгожданное лето, и эти первые колокольчики, и эту кукушку. Он поклонился нашему ландо, но не дернул себя за чуб, как это обычно делали крестьяне, и взгляда от меня не оторвал. Глаза его смотрели на меня горячо и ласково, чуть прищурившись, а на устах играла легкая интимная усмешка. Увы, наша повозка слишком быстро проехала мимо, и я на него не оглянулась, но чувствовала шеей и затылком его взгляд, полный страстного желания, пока возле старого медного бука мы не скрылись за поворотом дороги.

На следующий день у нашей грузовой повозки отвалилось колесо, да благословит его Господь, так что доставить купленные товары из Чичестера возчики не смогли. Мама занервничала; она рассчитывала сразу же посадить меня за работу – подшивать занавески, – но была вынуждена ждать. Я понимала, что завтра почти наверняка не смогу выйти из дома и буду вынуждена трудиться над проклятыми драконами, купленными для Гарри, но сегодня я была полностью свободна, и этот день был словно неожиданное спасение от смертного приговора. Я быстренько переоделась, сменив утреннее платье на новую зеленую амазонку – ее только на этой неделе доставили от портного, – закрутила волосы в узел и аккуратно убрала их под прелестную зеленую шляпку для верховой езды. Потом я вскочила на свою милую Беллу и помчалась легким галопом по подъездной аллее, по каменному мосту над рекой, затем направо, по лесной тропе, что тянулась вдоль берега реки.

Фенни вздулась после весенних дождей; вода в ней казалась коричневой и кипела, как суп в кастрюле. Ее бурные водовороты и плещущие в берег волны как нельзя лучше соответствовали моему настроению; я ехала и улыбалась. Буки уже покрылись молодой листвой, их кроны у меня над головой были словно окутаны легкой зеленой дымкой; в прошлогодней опавшей листве прорастали новые побеги, одновременно и хрупкие, и восхитительно сильные. Казалось, каждая птица в лесу зовет, зовет своего партнера. Мир Широкого Дола был полон жизни, весеннего настроения и любви, и я тоже была одета в зеленое, как сама жизнь.

Ральф сидел у реки с удочкой, прислонившись спиной к упавшей сосне. Он поднял голову, заслышав топот копыт моей Беллы, и улыбнулся, но ни малейшего удивления не выказал. Мне он в эту минуту показался столь же неотъемлемой частью моего любимого Широкого Дола, как и эти деревья. Мы не договаривались об этой встрече заранее, но она была столь же естественной, как пение птиц; просто мы оба захотели – вот и встретились, и это было совершенно нормально. Ральф притягивал меня к себе столь же уверенно и сильно, как вода под землей притягивает раздвоенный конец ивового прутика, указывая лозоходам, где нужно копать колодец.

Я привязала Беллу к кусту бузины, и она кивнула мне, словно понимая, что мы с ней пробудем здесь весь день. Шурша опавшей листвой, я подошла к Ральфу и остановилась перед ним, выжидая.

Он улыбнулся, глядя на меня и щурясь из-за ослепительно яркого неба, сиявшего у меня за спиной.

– Я скучал по тебе, – неожиданно признался он, и сердце мое подскочило, словно я полетела кувырком с одного из огромных отцовских гунтеров.

– Я не могла выбраться из дома, – сказала я. Руки свои я спрятала за спину, чтобы он не смог увидеть, как они дрожат, но тут – Господи, как это было нелепо! – глаза мои вдруг наполнились слезами, а губы запрыгали, как у маленькой. Я, конечно, могла спрятать руки за спиной, и уж, конечно, никто бы не догадался, что под мягким бархатом зеленой амазонки колени мои подгибаются от внезапной слабости, но лицо мое оказалось совершенно незащищенным; меня словно застигли во время сна или в минуту постыдного страха. Я осторожно, из-под ресниц, глянула на Ральфа, перехватила его взгляд, устремленный на меня, и в одно мгновение успела заметить, что и с него слетела вся самоуверенность. Ральф тоже был напряжен, как петля силка, в который попалась добыча. Я видела, как быстро-быстро он дышит, словно очень долго бежал. Удивленная этим, я шагнула вперед и протянула к нему руку, желая коснуться его густой черной шевелюры, но он каким-то быстрым, непредсказуемым движением перехватил мою руку и потянул меня вниз, на себя. Потом обеими руками с силой схватил меня за плечи и посмотрел мне в лицо своими сверкающими глазами, словно его раздирали два одинаково страстных желания: убить и любить. У меня же в голове не было ни одной мысли. Я просто смотрела на него во все глаза, словно более всего изголодалась именно по этой возможности – видеть его.

Затем то опасное, даже слегка свирепое выражение растаяло у него на лице, и он улыбнулся мне чудесной, теплой, как летний день, улыбкой.

– О, Беатрис… – с нежностью сказал он, и руки его соскользнули с моих плеч на талию, плотно обхваченную узким бархатным жакетом. Притянув меня к себе, он стал целовать меня в губы, в глаза, в шею. Потом мы сели рядышком на берегу, и Ральф одной рукой обнимал меня, а я, положив голову ему на плечо, смотрела на реку и на поплавок из сосновой шишки.

Мы почти не разговаривали – мы все-таки оба были детьми деревенскими. Когда, наконец, поплавок дернулся и подскочил, Ральф стал осторожно вытягивать лесу, а я подставила его шапку, и мы вместе вытащили пойманную рыбу так ловко и уверенно, как в годы нашего детства. Сухие листья, папоротник и охапка хвороста послужили пищей для маленького костра, который мы разожгли под деревьями на берегу реки; Ральф почистил форель и надел ее на прутик, а я пока подкармливала наш костерок. Я почти ничего не ела в последние три дня, а чуть подгоревшая шкурка форели была такой соленой и вкусной! Впрочем, внутри рыба оказалась наполовину сырой, но кто станет заботиться о подобных вещах? Особенно если форель ты поймал сам в своей собственной речке и поджарил ее на костре из собранных тобою веток? Когда мы поели, я тщательно вымыла руки, прополоскала рот и даже попила немного прямо из нашей быстрой речки. Затем я снова села, привалившись спиной к стволу упавшего дерева, и Ральф обнял меня.

Юные девушки из «благородных» семей обычно очень боятся тяжелых родов и болезненных месячных, не говоря уж о такой «страшной» вещи, как потеря девственности. Не сказав прямо и честно ни одного слова обо всех этих вещах, моя мать постаралась внушить мне, что основная обязанность жены – это зачать, выносить и родить наследника, но при этом весьма прозрачно намекнула, что этому предшествует нечто весьма неприятное. Возможно, с ее точки зрения, именно так и было. Возможно, первая брачная ночь – в огромной фамильной кровати с мужчиной, выбранным или даже навязанным тебе родителями, которые сразу четко определили поставленную перед тобой задачу, – это действительно весьма болезненное оскорбление и твоему телу, и тем более твоей душе. Но вот что я знаю наверняка: когда впервые ложишься с парнем, которого выбрала сама, и делаешь это по собственной воле, чувствуя себя совершенно свободной, а над тобой в это время шумят деревья Широкого Дола и высится небо Широкого Дола, тебя охватывает такое чувство, словно ты – часть древней магии этой земли, и в твоих ушах эхом отдается биение ее огромного сердца.

Мы катались по земле, сплетясь юными телами, точно детеныши выдры, столь же неопытные и столь же грациозные, охваченные некими новыми, невыразимыми, неожиданными ощущениями, которые все усиливались, пока я, достигнув наивысшей точки наслаждения, не уткнулась Ральфу в плечо, задыхаясь и плача, а он не воскликнул изумленно и восхищенно: «О господи!»

А потом мы лежали молча, и тела наши были по-прежнему крепко переплетены, точно руки в рукопожатии. Так, прижавшись друг к другу, мы и уснули, как дети – да мы, собственно, и были еще детьми.

Проснулись мы замерзшими, всклокоченными и сразу почувствовали себя крайне неловко. У меня вся спина была в красных отметинах от травы, мелких веточек и листьев, а Ральф до крови ободрал себе лоб, несколько раз боднув грубую кору упавшего дерева. Мы поспешно натянули на себя одежду и снова обнялись, чтобы хоть немного согреться; вокруг уже сгущались легкие весенние сумерки, делая длиннее и темнее тени от кустов и деревьев. Затем Ральф, подставив сложенные «лодочкой» руки, подсадил меня в седло, мы обменялись еще одним безмолвным теплым взглядом, и я, развернув лошадь, рысцой поехала к дому, мечтая о горячей ванне и сытном обеде. Я чувствовала себя богиней.

Эти первые безмолвные свидания проложили тропу для тех любовных игр, которые приносили нам все больше наслаждения, а потому и встречи наши стали более частыми, особенно когда стало совсем тепло и в темных полях зазеленели всходы. Нужно было присматривать за новорожденными ягнятами и телятами, а также за работой в полях – все это позволяло мне практически не общаться с мамой и почти целыми днями отсутствовать дома. Но после того, как я заканчивала осмотр молодых животных или перевод овец на более высокие пастбища, где трава была более сочной и нежной, я могла заниматься чем угодно. Ральф знал несколько укромных местечек в лесу, за дальними полями, гораздо дальше, чем мы когда-то, шестилетними, вместе играли, а если шел дождь – к счастью, дождливых дней было немного, – мы встречались на старой мельнице, и над нашими распростертыми на старой соломе телами метались ласточки, уже кормившие птенцов. По голодному писку малышей я легко могла определить, сколько недель прошло с тех пор, как мы с Ральфом стали любовниками, ведь когда мы с ним встретились на мельнице в первый раз, ласточки еще только строили гнезда. Постепенно писк птенцов становился все громче, а однажды они, совсем окрепнув, вылетели из гнезда. Только тогда я заметила, что уже середина лета.

На самом деле мы с Ральфом совершенно не замечали бега времени, да и лето в этом году, казалось, будет длиться вечно, давая нам возможность проводить вместе жаркие полуденные часы. Похоже, сама земля вступила с нами в сговор, скрывая нас то в высоченных зарослях папоротника в общинном лесу, то среди густого подлеска в глубинах нашего парка. Природа словно улыбалась нам ласково и беспечно, и даже мой отец признался, что никогда еще на его памяти не было такого чудесного лета. Не иначе как древние боги нам помогают, сказал он, потому что сенокос можно начинать необычайно рано.

Конечно, то была магия древних языческих богов. И все мои теплые солнечные дни, все мои сны были полны Ральфом; он шел, горделиво ступая, точно некий темноволосый бог земли, и весь Широкий Дол вокруг него зеленел и расцветал. И я знала: это наша страстная любовь делает дни такими солнечными и длинными, а ночные небеса наполняет россыпью чистейших звезд.

В любовных играх мы становились все более умелыми и стремились доставить друг другу как можно больше наслаждения, но каждый раз, сливаясь в объятиях, по-прежнему испытывали некий благоговейный трепет. Мне казалось каким-то непрекращающимся чудом уже одно то, что я лежу рядом с Ральфом под этими раскачивающимися высокими деревьями или мы, свернувшись клубком, скрываемся в зарослях папоротника. Мы старались воплотить в жизнь все, на что было способно наше воображение; каждое свое желание мы связывали с тем, чтобы доставить удовольствие друг другу, и делали это с нежностью, со смехом, с прерывистым возбужденным дыханием и с каждым днем все более совершенствовались в искусстве любви. Мы могли часами лежать обнаженными, лаская друг друга так, как больше всего хотелось партнеру, и сменяя друг друга в этих ласках.

– Тебе приятно, когда я трогаю тебя здесь? А здесь? – спрашивала я, исследуя распростертое передо мной тело Ральфа пальцами, губами, языком.

– О, да, да!

Нас также приятно возбуждала опасная возможность того, что кто-нибудь случайно нас обнаружит. А однажды у нас и вовсе вышло незапланированное свидание. Ральф принес в усадьбу зайца, а я в этот момент по поручению мамы срезала в саду розы. Он вошел в сад со стороны кухни, находившейся на задах дома, и я, услышав, как лязгнул засов калитки, обернулась и от удивления выронила корзину, полную срезанных роз. Впрочем, о корзине я тут же забыла. С беспечной отвагой, не обращая внимания на то, что в окна гостиной весь сад виден как на ладони, Ральф подошел ко мне, взял за руку и потащил в беседку, где мы немедленно занялись любовью, на этот раз стоя. Задранный подол моего шелкового платья был весь измят и очень мешал нам; лбом Ральф больно упирался мне в грудь, пытаясь ее поцеловать. Мы оба задыхались, торопились и в итоге испытали прямо-таки невероятное наслаждение. Наконец Ральф снова поставил меня на ноги, мы дружно расхохотались и никак не могли остановиться, настолько вся эта ситуация выглядела комически-наглой – еще бы, заниматься любовью в саду среди бела дня прямо перед окнами маминой гостиной!

А как-то еще в мае – это был день моего рождения – я проснулась рано утром и стала с волнением слушать, как безумолчно поют птицы, встречая розовую зарю, но думала я не о том, каких дорогих подарков могу ожидать от своих родителей, а о том, что, возможно, подарит мне Ральф.

Мне не пришлось долго теряться в догадках. Умываясь и плеща водой в лицо, я услышала под окном негромкий протяжный свист и прямо так, в одной ночной сорочке, распахнула створки окна и высунулась наружу. Ральф, увидев меня, радостно улыбнулся и хриплым шепотом сказал:

– С днем рождения! А я тебе подарочек принес.

Я спрыгнула с подоконника, кинулась к туалетному столику, отыскала в ящике клубок шерсти и, точно принцесса из волшебной сказки, сбросила клубок Ральфу. Он крепко привязал к нему маленькую корзиночку из ивовых прутьев, со всех сторон обмотав ее нитками, и я осторожно втащила ее наверх, точно попавшегося на крючок лосося. Поставив корзиночку рядом с собой на подоконник, я услышала внутри, за переплетением прутьев, какое-то шуршание и с удивлением спросила:

– Там что-то живое?

– Живое и больно царапается, – сказал Ральф и показал мне длинную красную царапину, украшавшую тыльную сторону его ладони.

– Котенок? – предположила я.

– Ну, разве котенок – это подарок для тебя? – пренебрежительно отверг Ральф мою догадку. – Нет, там нечто более удивительное.

– Значит, львенок, – тут же заявила я и улыбнулась, услышав, как Ральф негромко, по-деревенски, засмеялся.

– А ты открой и посмотри, – посоветовал он. – Только открывай осторожно.

Я отстегнула маленькую застежку на крышке корзинки и заглянула внутрь. На меня глянули темно-синие глаза, мелькнули взъерошенные, сердито растопыренные перья – в корзинке оказался совенок, совсем еще маленький. Он перевернулся на спину, выставив вперед лапки с острыми когтями, и явно намерен был защищаться до последнего и дорого продать свою жизнь; из его открытого клюва с красным язычком доносилось хриплое сердитое кваканье.

– Ой, Ральф! – воскликнула я в полном восхищении и глянула вниз: лицо Ральфа светилось любовью и торжеством.

– Пришлось на самую верхушку сосны взобраться, чтобы его достать, – с гордостью сообщил он. – Мне хотелось подарить тебе что-то такое, чего никто другой тебе подарить бы не смог. И чтобы это непременно было из Широкого Дола.

– Я назову его Канни[7], – сказала я. – Ведь совы – очень мудрые птицы.

– Не такие уж они мудрые, – сказал насмешливо Ральф. – Мы с этим птенцом чуть с дерева не свалились, когда он меня оцарапал.

– И я всегда буду любить его, потому что это ты мне его подарил! – сказала я, глядя в безумные темно-синие глазищи птенчика.

– Значит, и мудрость, и любовь достаются какой-то одной маленькой сове, – вздохнул Ральф.

– Спасибо тебе! – В эти два слова я, казалось, вложила всю душу.

– Ты выйдешь потом? – спросил он как бы невзначай.

– Возможно, – сказала я и лучезарно ему улыбнулась. – Я постараюсь прийти на мельницу сразу после завтрака. – Услышав шум на кухне – прислуга уже растапливала плиту, – я обернулась, потом быстро сказала Ральфу: – А сейчас я должна идти. Увидимся на мельнице. Еще раз спасибо тебе за чудесный подарок.

Среди наших разнообразных хозяйственных построек была одна маленькая кладовая, которой почти никогда не пользовались; там-то мы и решили держать Канни. Ральф рассказал мне, что птенца нужно кормить кусочками сырого мяса, обваляв их в шерсти или в перьях. Он также посоветовал мне нежно поглаживать ему перья на груди, если я хочу, чтобы он закрыл свои синие глазищи и задремал.

В то лето Ральф был готов ради меня залезть на любое дерево, пойти на любой риск. Да и я ради него была готова на все. Или почти на все. Единственное, чего я никогда бы не сделала – и если бы он был мудрее или не был настолько в меня влюблен, то должен был бы воспринять это как предупреждение, – я никогда не легла бы с ним в постель сквайра Широкого Дола, моего отца. А Ральф страстно мечтал об этом. Больше всего на свете ему хотелось лежать со мной в постели хозяина поместья под темным резным балдахином, который поддерживали четыре столба толщиной с сосновый ствол. Но я бы на это никогда не пошла. Как бы сильно я ни любила Ральфа, он, помощник егеря, никогда бы не лег со мной в постель сквайра! Я очень старалась избегать этой темы в разговорах с ним, но однажды, когда мои родители уехали в Чичестер, а слуг с половины дня отпустили, Ральф прямо попросил меня лечь с ним на отцовское ложе и столкнулся с моим прямым и резким отказом. От гнева его глаза стали совершенно черными, и он, не говоря более ни слова, тут же ушел – отправился ставить в лесу силки. А вскоре он и вовсе позабыл об этом, единственном, хотя и довольно резком, моем отказе. Будь он мудрее, он бы этот случай запомнил и не забывал о нем даже в те летние дни, полные золотого безвременья.

А для моей матери то лето как раз тянулось слишком медленно, потому что она буквально считала дни до возвращения из школы ее «золотого мальчика». Она даже сделала себе маленький календарик, повесила его на стену в гостиной и отмечала в нем дни, оставшиеся до конца учебного года. Я каждый вечер равнодушно замечала: вот и еще один день вычеркнут. Проявляя крайне мало охоты и еще меньше умения, я подшивала шторы и помогала стегать новое одеяло с вышитым драконом для оформленной в «китайском стиле» комнаты Гарри. И, несмотря на мои неуклюжие усилия и ненависть к извивающемуся хвосту этого дурацкого дракона, одеяло было доделано и расстелено на кровати Гарри, ожидая прибытия самого «императора».

Первого июля день был совершенно чудесный, и ужасно жаль было тратить его на то, чтобы торчать у окна в гостиной и прислушиваться, не едет ли Гарри. Едва услышав топот копыт на подъездной аллее, я тут же послушно позвала маму, а она вызвала из оружейной комнаты отца, и мы все трое выстроились на крыльце, когда карета вылетела из-за поворота и устремилась к дому. Папа приветливо махнул Гарри рукой, и тот, как мальчишка, выпрыгнул из кареты, не дожидаясь, когда спустят ступеньки. Мама тут же ринулась к нему. Я держалась позади и не особенно спешила; в сердце у меня теснились самые разнообразные чувства – возмущение, ревность и даже некий страх.

За последние полгода Гарри сильно изменился. Его лицо утратило детскую пухлость и слегка вытянулось, да и сам он теперь стал куда больше похож на стройного, даже довольно худощавого, юношу, чем на златокудрого младенца. А еще он здорово подрос. Отца Гарри приветствовал искренней улыбкой, а когда тот его по-медвежьи сжал в объятиях, прямо-таки просиял от удовольствия. Маме он поцеловал руку и с нежностью расцеловал ее в обе щеки, но не стал к ней по-детски прижиматься. Но больше всего меня удивило то, что при виде меня его ясные голубые глаза радостно вспыхнули.

– Беатрис! – воскликнул он и одним прыжком взлетел на крыльцо, преодолев сразу две верхние ступеньки. – Какая же ты стала хорошенькая! И совсем взрослая! Мне еще можно тебя поцеловать?

Я подняла к нему лицо с легкой ответной улыбкой на устах, но щеки мои вдруг так и обдало жаром от прикосновения его губ, сопровождавшегося мягким покалыванием коротких волосков, прораставших у него над верхней губой.

Затем на Гарри снова налетела мама и потащила его в дом. Папа тоже что-то громко говорил, перекрывая ее бесконечные заботливые расспросы насчет дорог, гостиниц и того, давно ли он в последний раз обедал. В итоге они все ушли, оставив меня одну на залитом солнцем крыльце, словно я уже не живу в этом доме и вообще не имею ни к чему здесь ни малейшего отношения.

Но именно Гарри первым вспомнил обо мне. У дверей гостиной он остановился, оглянулся, увидел меня, по-прежнему стоящую на крыльце, и крикнул:

– Иди сюда, Беатрис! У меня есть для тебя подарок!

И на душе у меня сразу стало светлей, стоило мне увидеть его бесхитростную улыбку и протянутую ко мне руку. Я быстро вошла в дом, думая: а может, Гарри потом и не выгонит меня отсюда? Может, именно он сумеет сделать этот дом счастливым и для меня?

Однако и с течением дней очарование Гарри ничуть не уменьшилось. Каждая горничная в доме, дочь каждого арендатора и каждая молодая девица в деревне – все старались улыбнуться красивому молодому хозяину. Новая уверенность Гарри в себе, понимание им собственной значимости всюду завоевывали ему друзей, куда бы он ни поехал. Он был очарователен и знал это. Он был красив и знал это. Мы смеялись, когда мне приходилось смотреть на него снизу вверх, – еще бы, теперь он был уже на голову выше меня.

– Теперь-то ты меня больше задирать не будешь, Беатрис! – смеялся он.

Но книги он по-прежнему обожал; два огромных чемодана, с которыми он прибыл из школы, были битком набиты трудами по философии, сборниками стихов, пьес и рассказов, а также толстенными романами. А вот детские свои болезни он перерос, и ему больше не нужно было целыми днями торчать взаперти и читать, читать без конца. У меня его познания вызывали даже некоторый стыд – сама-то я читала маловато, хотя о нашей земле, разумеется, знала гораздо больше своего старшего брата, потому что все эти годы провела не дома и не в школе, а на полях и пастбищах Широкого Дола. Там, куда стремилось мое сердце и куда Гарри никогда особенно не тянуло. Но разве моя любовь к этой земле могла иметь какое-то значение, когда Гарри вдруг упоминал ту или иную книгу и говорил: «Ах, Беатрис, ты наверняка ее читала! Еще бы, она же есть в нашей библиотеке. Я ее впервые с полки снял, когда мне всего шесть лет было».

Некоторые из привезенных им книг были посвящены земледелию, и, кстати, далеко не все они оказались так уж глупы.

В общем, этот новый Гарри оказался самым обычным взрослеющим юношей, начисто забывшим о бесконечных недугах своих детских лет. Одна лишь мама до сих пор тревожилась, опасаясь, что у него, как у нее самой, может оказаться слабое сердце. Все остальные замечали только постройневшее тело Гарри, его сильные руки, его ясные голубые глаза и его осознанный, хотя и ненавязчивый, шарм, которым он успешно пользовался, разговаривая с хорошенькими горничными. Но главным его героем по-прежнему был пресловутый Стейвли. Это имя каждый день звучало и в маминой гостиной, и за обеденным столом. У мамы имелось несколько иное мнение об этом Стейвли и его «банде», но она помалкивала. Сидела, потупившись и прикусив язык, а ее обожаемый сынок не жалел слов, рассказывая о своем кумире. Гарри страшно гордился тем, что его считали правой рукой Стейвли. Судя по его рассказам, возглавляемая Стейвли группа школьников становилась все более наглой, но внутри нее дисциплина царила весьма жесткая. И хотя Гарри занимал второе место в тамошней иерархии, это и его не спасало от зуботычин, которыми Стейвли щедро одаривал своих «подданных». Да, этот полубог был гневлив, он жестоко наказывал, но умел и с нежностью прощать – обо всем этом Гарри с упоением и весьма откровенно поведал мне.

Разумеется, он страшно скучал по своему герою. В первые недели после возвращения домой он каждый день писал Стейвли, спрашивал, какие новости в школе и как дела у «банды». Стейвли, впрочем, ответил ему всего один или два раза, но эти письма, написанные отвратительным почерком и со множеством ошибок, Гарри хранил, как настоящие сокровища. И еще один мальчик написал ему раза два, в последнем своем письме сообщив, что Гарри больше уже не «правая рука Стейвли». В тот день Гарри выглядел мрачным, утром взял лошадь и уехал кататься, а потом опоздал к обеду.

И все же, как ни приятно мне теперь было общество Гарри, я чувствовала, что он мне мешает. Я лишилась возможности запросто удирать из дома и встречаться с Ральфом у реки или в холмах и постепенно начинала терять терпение из-за того, что Гарри неотлучно находится рядом со мной. Я просто не могла от него отделаться, хотя маме хотелось, чтобы он побыл с нею и спел ей, а папа то и дело просил его съездить в Чичестер, но он всем этим просьбам и поручениям предпочитал общение со мной. И Ральфу приходилось все ждать и ждать свидания, ну а я и вовсе сгорала от страсти.

– Каждый раз, как я прошу привести мою лошадь, Гарри тоже выражает желание покататься верхом, – жаловалась я Ральфу как-то в одно из редких, будто украденных, мгновений, когда нам случайно удалось встретиться с ним на подъездной аллее. – И дома тоже – куда бы я ни пошла, он тут же за мной тащится.

В ярких темных глазах Ральфа вспыхнуло любопытство.

– Интересно, почему это он именно за тобой бродит, как тень? Мне казалось, твоя мать накрепко привязала его к себе шнурками от своего передника.

– Не знаю, – сказала я. – Раньше он на меня и внимания не обращал, а теперь просто прилип – стряхнуть невозможно!

– Так, может, он просто хочет тебя? – с гневом спросил Ральф.

– Не говори глупостей, – возмутилась я. – Он же мой брат!

– Ну и что? Может, он кое-чему научился в этой своей школе, – стоял на своем Ральф. – Может, он там какую-нибудь потаскушку подцепил и теперь совсем иначе на девушек смотрит? Может, он почувствовал – как и я когда-то, – что ты не просто хороша собой, а еще и горяча, и всегда готова к наслаждениям? Может, его так долго здесь не было, что он забыл, как ему полагается о тебе думать, вот он и видит в тебе не родную сестру, а красивую девушку, которая живет с ним в одном доме и с каждым днем становится все краше и горячей? Может, он и сам не прочь предложить тебе все… что в его силах?

– Чушь! – решительно заявила я. – Но мне бы очень хотелось, чтобы он оставил меня в покое.

– Это он? – спросил Ральф, мотнув головой в сторону приближавшегося к нам всадника. Да, это действительно был мой брат в рединготе теплого коричневого оттенка, великолепно сидевшем на его сильно раздавшихся в последнее время плечах. Гарри становился все больше похож на отца, прямо-таки уменьшенная его копия, и сейчас, когда он ехал верхом на одном из отцовских гунтеров, у него была та же, что и у отца, гордая, свободная посадка. И на губах у него, как и у отца, всегда готова была появиться улыбка. И все же Гарри обладал неким собственным обаянием, и своей гибкой стройной фигурой он тоже пока что совсем не походил на нашего широкоплечего мощного отца.

– Да, это он, – подтвердила я. – Будь осторожен.

Ральф чуть отошел от моей лошади и почтительно склонил перед Гарри чубатую голову.

– Сэр, – почтительно сказал он.

Гарри кивнул ему с милой улыбкой и обратился ко мне:

– Я подумал, что и мне, пожалуй, неплохо было бы прокатиться вместе с тобой, Беатрис. Можно, например, поехать в холмы и там пустить лошадей галопом.

– Конечно, – сказала я и представила ему Ральфа. – Это Ральф, сын Мег. Он помощник нашего егеря. – Какой-то дьявол искушал меня: мне ужасно хотелось, чтобы они повернулись друг к другу лицом. Однако Ральф моего брата совершенно не заинтересовал: он едва взглянул на него. Сам же Ральф молчал, но за Гарри наблюдал весьма внимательно. А тот, словно не замечая этого, снова повернулся ко мне и сказал с улыбкой:

– Ну что, поехали? – И я вдруг вспомнила – и это потрясло меня! – какая пропасть лежит между Ральфом и мной. Я совершенно позабыла в эти золотые летние дни, полные чувственных наслаждений, о той пропасти, что нас разделяла. И вот Гарри, с которым мы были одной крови и одного знатного происхождения, вдруг дал мне понять: этот человек не стоит нашего внимания, потому что он – слуга. Такие, как я и мой брат, всегда окружены сотнями таких слуг, людей, которые ничего для нас не значат, а потому их мнение, любовь, страхи и надежды должны быть нам безразличны. Мы могли проявить какой-то интерес к их жизни, а могли и не обратить на них никакого внимания. Это зависело только от нас самих. У них в этом вопросе выбора не было. И я, впервые увидев Ральфа рядом с моим красавцем-братом, подобно изящному принцу восседавшему на великолепном жеребце, покраснела от стыда, и мечта о нашей сладкой весенней любви показалась мне сущим кошмаром.

Короче, мы с Гарри развернули коней и поехали прочь. И я долго еще спиной чувствовала взгляд Ральфа, но на этот раз его взгляд наполнял мою душу не радостью, а смертельным ужасом. Я так выпрямилась в седле, что у меня заныла застывшая спина, а моя дорогая Белла, почувствовав мое напряжение и тревогу, стала нервно прядать ушами.

Да, я гордилась своим происхождением и своим положением в обществе, но была еще слишком молода и неопытна, а чувственность уже была разбужена во мне. К тому же мы уже много дней не виделись с Ральфом наедине. Тропа, по которой Гарри и я сейчас поднимались на вершину холма, была той же самой, откуда отец когда-то давно впервые показал мне наш Широкий Дол во всей его красе. Здесь, совсем рядом, было и наше с Ральфом самое любимое местечко. Так что, проезжая вместе с братом по буковой роще, я вспоминала, как однажды, жарким ленивым полднем мы с Ральфом долго дразнили друг друга, укрывшись в глубине тенистой лощины. А потом, поднявшись на вершину холма, я проехала мимо нашего чудесного гнездышка в зарослях папоротника. И в памяти моей не осталось даже воспоминания о только что испытанном мною стыде: его вытеснила память об испытанном здесь невероятном наслаждении.

Да, это было здесь, всего в нескольких ярдах от копыт коня моего брата. Я тогда велела Ральфу лежать совершенно неподвижно и принялась сама раздевать его, то и дело касаясь его обнаженного тела губами, языком и длинными прядями распущенных волос. Он стонал, едва сдерживая страсть, а потом в качестве сладкой мести разложил меня на траве и стал жадно целовать мое обнаженное тело, лаская каждый особо чувствительный его кусочек. И лишь когда я уже чуть не плакала от сжигавшего меня желания, он легко вошел в меня…

Воспоминания об испытанном тогда наслаждении ударили мне в голову, точно хмельное вино, и я, искоса глянув на своего прилипчивого братца, вдруг почувствовала к нему неприязнь. Своим приездом он нарушил наше с Ральфом чудесное лето, а ведь теперь папоротники уже так высоки, что легко скроют нас от любого нескромного глаза, и лишь парящий в вышине сапсан с его острым зрением сможет разглядеть наши нагие тела в этом тайном зеленом убежище.

Я вдруг сказала:

– Мне надо вернуться, Гарри. Я плохо себя чувствую. У меня снова голова разболелась.

Он с сочувствием посмотрел на меня, и его нежная отзывчивость пробудила во мне мимолетную жалость.

– Бедная Беатрис! Давай я провожу тебя домой.

– Нет, нет, – сказала я, продолжая притворяться. – Ты катайся в свое удовольствие, а я поеду к Мег, пусть она приготовит мне какой-нибудь целебный чай. Мне ее чаи всегда помогают.

Я быстро пресекла его возражения и взволнованные протесты и, развернув коня, поехала назад по той же тропе, которая только что привела нас сюда. Я чувствовала, что Гарри смотрит мне вслед, и нарочно сгорбилась, словно каждый шаг моей лошади болью отзывается у меня в голове. Но стоило мне оказаться под защитой зеленых буков, где Гарри уже не мог меня видеть, и я, выпрямившись, погнала коня по отлично утоптанной тропе; я даже немного срезала угол, чтобы побыстрее добраться до хижины Мег, – не стала выезжать на нашу подъездную аллею, а двинулась напрямик через небольшой провал в стене, окружавшей парк, и, вылетев на берег Фенни, быстрым галопом помчалась к видневшейся в полосах солнечного света хижине. Ральф сидел снаружи и привязывал к силку веревку. Рядом с ним на земле вытянулся пес. Сердце так и екнуло у меня в груди. Услышав топот копыт, Ральф отложил работу в сторону и с улыбкой пошел мне навстречу. Улыбка у него была теплой, естественной, когда он весело спросил:

– Ну что, удалось тебе стряхнуть с плеч твоего великолепного братца-гордеца? Он так держался, что я чувствовал себя рядом с ним просто дорожной пылью.

Я не сумела улыбнуться ему в ответ: слишком болезненным было воспоминание о том, что противопоставляло этих юношей друг другу.

– Просто мы ехали по холмам, – сказала я, – мимо наших мест, а я так по тебе соскучилась… Пойдем на мельницу?

Он кивнул, но с таким видом, словно подчинялся приказу. И улыбка из его глаз исчезла. Я привязала кобылу к калитке и следом за ним пошла по узкой тропке к старой мельнице. Как только мы оказались внутри, Ральф обернулся, схватил меня в объятия и начал что-то говорить, но я потянула его вниз, на солому, и настойчиво потребовала:

– Давай, Ральф, просто давай.

Почти сразу гнев и печаль стали растворяться в моей душе, когда меня охватил жар знакомого, но отчего-то вечно нового наслаждения. Ральф крепко, почти жестоко, поцеловал меня в губы, и я почувствовала в нем его собственные гнев и печаль. Потом он расстегнул на мне платье, а я дрожащими пальцами распустила кожаные шнурки у него на штанах, но тут он запутался в пышных оборках моих нижних юбок, и я нетерпеливо сказала: «Пусти-ка!», и, через голову стянув с себя и амазонку, и юбки, обнаженная, распростерлась на соломе, а он обрушился на меня всем своим весом.

Мы пыхтели, как гончие, настигающие добычу. Пальцы мои и ногти впились в ягодицы Ральфа, еще больше распаляя его, и в пыльном помещении старой мельницы точно далекое эхо слышались наши сладострастные то ли стоны, то ли вздохи, сопровождавшие движение наших сплетенных тел. И вдруг высокие двустворчатые двери распахнулись настежь, и на нас упала широкая белая полоса солнечного света – словно удар, сбивающий с ног. На мгновение мы замерли от ужаса и потрясения, Потом Ральф приподнялся и повернулся в сторону двери, а я с побелевшим лицом спряталась за его плечо.

В залитом солнцем дверном проеме стоял мой брат Гарри. Моргая глазами, он всматривался в полумрак, словно не в силах осознать, что это его сестра лежит, обнаженная и распаленная страстью, на грязном, усыпанном мякиной полу. На несколько секунд мы трое так и застыли, похожие на участников некой непристойной живой картины, затем Ральф соскочил с меня, а я перекатилась на бок и судорожно потянулась за одеждой. Ральф встал и молча натянул свои кожаные штаны прямо на голое тело. Я тоже поднялась, прижимая новую амазонку к обнаженной груди и с ужасом глядя на брата. Казалось, эта мертвящая тишина продолжается уже целую вечность.

Затем Гарри, издав какой-то странный задушенный вопль, взмахнул хлыстом и бросился на Ральфа. Ральф, который был и тяжелее, и выше Гарри, а также обладал немалым боевым опытом, ибо дрался с деревенскими мальчишками, а потом и с парнями, с тех пор как научился ходить, легко отшвырнул Гарри от себя, так что свистящий в воздухе хлыст задевал лишь его руки и плечи. Но когда бешеный удар хлыста пришелся ему в лицо, это привело его в ярость; он вырвал у Гарри хлыст, с силой ударил его ногой в живот и бросил на пол. Гарри с грохотом рухнул на спину и свернулся клубком – видно, удар в живот оказался весьма болезненным. Услышав его крик – я решила, что он кричит от боли, – я тоже закричала: «Нет, Ральф, не надо!»

Но тут мой брат вдруг приподнялся, лежа на грязной соломе, и я с изумлением увидела, что на лице его сияет ангельская улыбка, а его голубые глаза подернуты мечтательной дымкой. Кровь похолодела у меня в жилах: это было то самое блаженное выражение, которое свидетельствовало, что Гарри совершенно счастлив. А он лежал в грязи у ног Ральфа и рабским взглядом смотрел на него, во весь свой немалый рост над ним возвышавшегося. В руке у Ральфа был хлыст, и Гарри, как-то судорожно дергаясь в пыли, подползал все ближе к босым ногам Ральфа и молил детским голоском:

– Ударь меня! О, прошу тебя, ударь!

Некоторое время Ральф, потрясенный до глубины души, стоял неподвижно, потом посмотрел на меня, и я увидела в его глазах понимание того, что наказаны мы не будем. И в эту минуту до меня наконец дошло, почему моего брата исключили из школы и какую метку на всю жизнь оставило на нем пребывание в этом учебном заведении доктора Ятли.

Хлыст легко и быстро мелькал в руках Ральфа; он, похоже, едва касался элегантного редингота Гарри и его ног, обтянутых узкими бриджами, но Гарри подползал все ближе, все крепче обнимал босые ноги Ральфа, а потом вдруг испустил короткий пронзительный крик, за которым последовал судорожный вздох наслаждения. И будущий хозяин Широкого Дола зарыдал, как младенец, уткнувшись лицом в мякину и по-прежнему страстно сжимая грязные ступни своего работника. Мы с Ральфом смотрели друг на друга и не в силах были произнести ни слова.

Молчание, воцарившееся в тот день на старой мельнице, растянулось, похоже, на все лето. Гарри больше уже не бродил за мной по пятам как тень, не выслеживал меня, не болтался рядом на конюшне, пока мне седлали лошадь, не звал меня на прогулки по саду, не сидел вечерами возле меня в гостиной. Теперь он начал преследовать Ральфа. Отец был страшно доволен, что Гарри наконец-то начал знакомиться с нашими владениями – полями, лесами, рекой – и перестал сидеть взаперти или слоняться вокруг дома. Теперь Гарри следовал за Ральфом столь же неотступно, как его новый черный щенок спаниеля. Чем бы Ральф ни занимался – проверял убежища и кормушки для дичи, сыпал зерно для птиц, ставил силки, отмечал лисьи норы и барсучьи логова, – Гарри всюду таскался за ним, заодно постигая и те тайны Широкого Дола, которые я постигла еще ребенком.

Я наконец-то избавилась от его преследований, но мы с Ральфом чувствовали себя страшно неловко, если встречались в присутствии моего брата, который не сводил с нас пристального взора. Даже в те немногие дни, когда мне удавалось сбежать из дома совсем рано, пока Гарри еще спал, наши краткие свидания были лишены былой страсти, а объятиям недоставало пылкости. Меня слегка знобило от напряжения, Ральф был молчалив и стоически невозмутим. Мне все время казалось, что в любую минуту Гарри может нас обнаружить и снова начать ползать в ногах у Ральфа, умоляя избить его хлыстом. Я не в силах была спросить у Ральфа, что за отношения у него с моим братом… Не заканчиваются ли их долгие прогулки по нашему поместью остановкой в какой-нибудь укромной лощине, где они…? Не катается ли Гарри на спине перед Ральфом, как невоспитанный щенок после наказания, а Ральф, держа в руке хлыст…? Нет, я не могла спросить об этом. Как не могла и представить себе, чем они занимаются вместе. Я просто не находила слов для всех тех вопросов, которые страстно хотела задать, но не осмеливалась.

Возможно, мне следовало бы испытывать ревность, но ничего такого я не чувствовала. Вот только, похоже, подошло к концу то волшебное лето, до краев заполненное Ральфом, моим темноволосым божеством. Это лето, как и всякое волшебство, закончилось столь же внезапно, как и началось – на подъездной аллее в тот жаркий день, когда Ральф склонил свой чуб перед моим братом, а мой брат этого даже не заметил. С Ральфом я познала искусство наслаждения, но при этом научилась держать свое сердце в узде; и все же никакого общего будущего у нас с ним быть не могло. Он был одним из наших подданных, одним из наших слуг, а я была леди из Широкого Дола. И когда я скакала по лесу, заслышав лай гончих, или ехала в карете в церковь, или прогуливалась по полям, я внушала себе, что не должна стремиться к Ральфу, улыбавшемуся мне из-за зеленой изгороди своей затаенной, все понимающей улыбкой. Но отнюдь не ревность, а острое чувство кастовости заставляло меня ненавидеть эту улыбку, когда я замечала, что Ральф улыбается не мне, а моему брату, а тот, будущий хозяин поместья, совершенно счастлив, оттого что какой-то помощник егеря поманил его пальцем.

Так что в течение нескольких недель мы с Ральфом виделись очень редко. Однажды, когда мы с мамой ехали в карете, он попался нам навстречу на дороге, ведущей в деревню, и мне показалось, что я вижу в глубине его бархатных черных глаз, устремленных на меня, некое послание. Казалось, Ральф чего-то ждет от меня – то ли просто возможности спокойно поговорить, то ли попытки превратить некую давно обдуманную мысль в действие. Но, будучи деревенским парнем, Ральф понимал, что всему свое время и просто нужно подождать подходящего момента.

Для него это время совпало с внезапно участившимися налетами браконьеров. После эпидемии копытной гнили, разразившейся весной, цена на баранину взлетела до небес, и даже арендаторы перестали уважать границы нашего лесопарка, так что фазаны у нас в лесу исчезали один за другим. Гарри во время каждой совместной трапезы нахваливал Ральфа, который собирался непременно всех браконьеров переловить.

Это была весьма трудная и опасная задача. За браконьерство полагалась виселица, но тех, кто решался охотиться в чужом лесу, вынуждали к этому голод и отчаяние. И многим браконьерам ничего не стоило забить дубинкой егеря, если тот их узнал: какая разница – быть повешенным за одно преступление или за два? Ральф постоянно держал свои ружья наготове и всегда брал с собой в лес тяжелую палку. Два его черных пса – помесь колли с борзой и молодой спаниель – вели разведку, кружа неподалеку, и старались защитить не только фазанов, но и своего хозяина.

За завтраком, за обедом и за чаем мы теперь выслушивали полные энтузиазма отчеты Гарри о том, как ведется война с браконьерами и какую важную роль в ней играет Ральф, помощник нашего егеря Беллингза. А когда егерь слег с дизентерией, Гарри настоял на том, чтобы Ральфу прибавили еще два шиллинга в неделю и полностью поручили ему все дела, пока пожилой Беллингз не поправится.

– По-моему, Ральф еще слишком молод, – осторожно заметил отец. – Разумнее было бы пригласить более взрослого человека, чтобы заменить Беллингза.

– Никто не знает наши владения лучше Ральфа, папа! – уверенно возразил Гарри уверенно. – Он, конечно, молод, но ведет себя совсем как взрослый, да и силен как бык. Видели бы вы, с какой легкостью он швыряет меня на землю, когда мы боремся! Вряд ли кто-то другой лучше его справится с этой работой.

– Ну, хорошо, – проявляя небывалое терпение, сказал папа, глядя в сияющее лицо Гарри, – в конце концов, когда меня не станет, хозяином тут будешь ты. Назначишь егерем такого молодого человека, как Ральф, и, возможно, всю жизнь потом будешь работать с ним вместе. Впрочем, в данном случае я, пожалуй, готов согласиться с твоим мнением.

Я быстро глянула на отца и снова уставилась в свою тарелку. Если бы всего несколько недель назад папа спросил у меня, что я думаю насчет Ральфа, я бы, конечно, стала восхвалять его до небес, ведь я была в него влюблена. Но теперь я уже не была так в этом уверена. Я видела, что Ральф полностью подчинил себе Гарри, и, услышав рассказ о том, какие поединки они устраивают, тут же навострила уши. Все это очень и очень было похоже на ту историю со Стейвли. И по какой-то причине – сама не знаю, в чем тут было дело, – меня страшила мысль о том, что Ральф может обрести такую же власть над моим импульсивным и впечатлительным братом.

– Мне сегодня нужно, чтобы кто-то из вас проверил, как там овцы на верхних пастбищах, – сказал отец, поглядывая через стол то на Гарри, то на меня.

– Я съезжу, – сказал Гарри, – но к обеду мне надо вернуться: Ральф нашел гнездо пустельги, и мы с ним сегодня туда собирались, пока пустельга вторую кладку не сделала.

– Лучше поеду я, – сказала я. – Надо проверить, нет ли у овец копытной гнили, а ты, Гарри, даже признаков этой болезни не знаешь.

Папа просиял, так и не почувствовав в моем голосе затаенной ревности.

– Похоже, у меня теперь целых два управляющих! – воскликнул он, страшно довольный. – А вы что на это скажете, мэм?

Мама улыбнулась. Ее радовало то, что все наконец встало на свои места. Вот только я все еще плохо поддавалась ее воспитанию.

– Поехать следовало бы Гарри, – сказала она своим нежным голоском. – А Беатрис пусть лучше срежет для дома цветы, а днем мы с ней нанесем несколько необходимых визитов.

Я тут же в безмолвной мольбе устремила свой взгляд на отца. Но он на меня не смотрел. Теперь, когда его сын вернулся домой, нашей нежной и непринужденной дружбе пришлось отступить на второй план. Отец следил за тем, как Гарри учится познавать наши владения, и проявлял при этом не меньше любви и заинтересованности, чем когда обучал хозяйствовать меня. Его глаза светились от гордости, когда он смотрел на своего высокого золотоволосого сына и видел, как быстро тот растет и мужает, превращаясь из маменькиного сынка в широкоплечего молодого мужчину. Было совершенно ясно, что именно в Гарри отец видит будущего хозяина Широкого Дола.

– Хорошо, пусть тогда поедет Гарри, – тут же согласился он, с беззаботной жестокостью не замечая моих умоляющих глаз. – А я, пожалуй, тоже съезжу туда и покажу тебе, Гарри, что такое копытная гниль. Беатрис права: если ты с этим еще не знаком, то тебе в самый раз пора учиться. Управлять поместьем – это тяжкий труд, а не только развлечения, знаешь ли!

– А я так хотела сегодня прокатиться верхом! – тихо, тоненьким голосом сказала я, но выражение лица у меня было весьма непокорное.

Папа посмотрел на меня и рассмеялся; наверное, ему показались смешными мое разочарование и моя тайная боль.

– Ах, Беатрис! – сказал он, как всегда, ласково. – А тебе давно пора учиться быть юной леди. Хозяйничать на земле я тебя научил, во всяком случае, я научил тебя всему, что знаю сам. Теперь мама должна научить тебя всему, что нужно знать истинной хозяйке дома. Тогда ты сможешь управлять своим мужем и в доме, и в поле! – Он снова засмеялся. Ему вторил дробный негромкий смех мамы, и я поняла, что потерпела поражение.

Гарри довольно быстро научился распознавать копытную гниль, но своей поездкой на пастбище он воспользовался еще и для того, чтобы убедить отца в необходимости позволить Ральфу и Мег перебраться в другой дом, получше. Когда он за чаем снова заговорил об этом, я не сумела удержаться и воскликнула:

– Что за глупости! Ральф и Мег прекрасно проживут и в старом домике. Он, кстати, обходится им почти бесплатно. Просто Мег – хозяйка из рук вон плохая, а Ральфу лень набрать соломы и перекрыть крышу. У них давным-давно всю солому с крыши ветром сдуло, а им обоим и дела нет! Да они никогда и не проявляли ни малейшего желания перебраться в другой дом. Что этой лентяйке Мег и делать-то в хорошем доме?

Отец кивнул, соглашаясь со мной, но на всякий случай все же посмотрел на Гарри. И это причинило мне мучительную боль. В первую очередь ему была важна точка зрения сына, его наследника, будущего хозяина поместья. А мое мнение, мнение дочери, даже если оно и было правильным, почти никакого значения не имело.

Нет, папа, конечно, не перестал любить меня. Я это твердо знала. Но я утратила его внимание, перестала играть в его жизни главную роль. Он разорвал прочные нити нашего долгого содружества, которые поддерживали меня с тех пор, как он впервые повел в поводу маленького пони, на котором ехала я, четырехлетняя. Он всегда раньше заставлял мою кобылу скакать бок о бок с его жеребцом. А теперь рядом с ним скакал его наследник, будущий сквайр.

Я могла ездить верхом, или играть на фортепьяно, или рисовать пейзажи – что бы я ни делала, это теперь почти не имело для него значения. Я была в его доме всего лишь дочерью. Я как бы временно здесь проживала. И мое будущее отец уже заранее связал с каким-то другим местом.

Но если теперь отец слушал только Гарри, то сам Гарри слушал только Ральфа. И поскольку у меня уже успели возникнуть кое-какие представления о том, кто такой Ральф, я была уверена: он непременно воспользуется столь сильным влиянием на Гарри в собственных целях. Но лишь я одна знала, что у Ральфа на уме. Знала о его страстной мечте стать хозяином этой земли, которую он горячо любит. Знала, как он страдает, потому что в родной деревне, на родной земле его считают аутсайдером. И он, как и я, тоже мечтал всегда жить в Широком Доле и чувствовать себя здесь в полной безопасности. Но и ему, и мне судьбой было в этом отказано.

– Ральф – первоклассный егерь! – твердо заявил Гарри. Он уже успел в значительной степени расстаться со своей детской неуверенностью и излишней кротостью, но сохранил и душевную мягкость, и приятную обходительность. И вот сейчас он открыто высказывал свое несогласие со мной, даже не задумываясь о том, что меня это может обидеть или рассердить. – Глупо было бы потерять такого работника! Да его тут же наймут в другом поместье; и платить ему будут готовы больше, и поселят в приличном коттедже. По-моему, хорошо было бы передать Ральфу и Мег домик старого Тайэка, когда тот, наконец, умрет. Это вполне ухоженный коттедж и совсем рядом с лесом.

Я чуть не взорвалась от гнева, услышав столь глупые речи.

– Чушь! Коттедж Тайэка стоит 150 фунтов в год! Плюс 100 фунтов – вступительный взнос для нового арендатора. С какой стати ради удобства Ральфа нам бросать деньги на ветер? Старый домик Мег можно было бы отремонтировать, а их с Ральфом пока переселить куда-нибудь в деревню. Но о коттедже Тайэка даже речи быть не может. Повторяю: с какой стати? Это же почти господский дом! Что, например, станут Ральф и Мег делать в нижней гостиной? Фазанят разводить?

Моя мать, точно глухая, ни одним движением не реагировала на наш спор о коттедже для Ральфа, пока не уловила грозную перемену в моем голосе.

– Беатрис, дорогая, веди себя прилично, – машинально напомнила она мне. – И не вмешивайся в хозяйственные дела.

Я проигнорировала ее предостережение, но тут отец жестом призвал меня к молчанию и сказал:

– Я подумаю над твоим предложением, Гарри. Ральф – отличный парень, тут ты прав, и я посмотрю, что для него можно сделать. Он действительно полезен для поместья, и в том, что касается фазанов и лисиц, на него можно положиться. Но и Беатрис права: коттедж, который принадлежит Тайэку, слишком хорош для Ральфа, которому ничего и не нужно, кроме его хижины у реки. Но идей у него и впрямь немало. Вот, например, он какой-то капкан для браконьеров придумал. Да уж, Ральф свое дело знает! Я это непременно учту.

Гарри благодарно кивнул отцу, а мне улыбнулся, и в этой улыбке не было ни злорадства, ни торжества. Дружба с Ральфом дала ему некую новую уверенность в себе, но наглости не прибавила ни капли. И улыбка у него была все той же – мальчика-херувима; и глаза светились все той же голубизной, как у очень счастливых детей.

– Надеюсь, Ральф будет доволен, – сказал он простодушно.

И тут я поняла: эта идея принадлежит Ральфу, и Гарри пользовался аргументами Ральфа, он даже говорил его словами. Да, Ральф доставил мне немало удовольствия, он обладал мною, но брата моего он поистине держал в кулаке. И через него он мог воздействовать на своего хозяина, моего отца. И я прекрасно понимала, потому что знала Ральфа, что ему нужен не просто хорошенький домик арендатора Тайэка. Ему нужна вся наша земля и даже больше. Мало кто из крестьян отъезжал дальше чем на пять миль от той деревни, где родился. Ральф родился на земле Широкого Дола; здесь он и намерен был умереть. И если ему была нужна земля, то именно эта земля, наша земля. А коттедж Тайэка – это для него всего лишь первая ступенька к поставленной цели; и мне было трудно себе представить, сколь силен может оказаться его аппетит. Я понимала Ральфа так же хорошо, как и самое себя. И я бы, наверное, сделала все, что угодно, совершила бы любое преступление, любой грех, чтобы владеть нашими полями и лесами. И мне становилось страшно при мысли о том, что и Ральфа, возможно, обуревают те же желания. Разве сможет в таком случае противостоять ему мой мягкотелый брат, которого он своей «дружбой» уже и так почти свел с ума?

Я извинилась, встала из-за стола и скользнула на конюшню, не обратив внимания на недовольство матери и ее высказанные шепотом нравоучения. Мне просто необходимо было повидаться с Ральфом, но уже, правда, совсем не в качестве любовницы; мне нужно было выяснить, сумею ли я почувствовать в нем ту же страсть к земле Широкого Дола, которую он сразу заметил во мне. И если ему, как и мне, больше всего на свете нужны наш чудесный милый дом, наши сады, наши складчатые холмы, наши плодородные торфянистые поля с серебристыми прожилками песчаника, тогда наша семья пропала. Восторженное отношение к Ральфу моего брата позволит этому кукушонку поселиться в нашем гнезде, а потом кукушонок безжалостно вышвырнет нас оттуда одного за другим, а себя объявит королем всего этого золотого царства. Я скакала быстрой рысцой по тропе, ведущей к домику Мег, который в последнее время вдруг стал недостаточно хорош для Ральфа, но неожиданно моя кобыла испуганно шарахнулась и чуть не выбросила меня из седла, а куст рядом с тропой закачался и зашуршал, словно сам собой.

– Ральф! – крикнула я сердито. – Я же чуть не упала из-за тебя!

Он усмехнулся.

– Надо крепче держать в руках поводья, Беатрис.

Я развернула лошадь и подъехала к Ральфу, чтобы посмотреть, что он там такое делает. Он вбивал в землю колышки для огромной ловушки, предназначенной, по его словам, для людей. Это было весьма страшное и опасное сооружение. Раскрытая пасть капкана была похожа на створки раковины гигантского моллюска; капкан был изготовлен на заказ в одной из лондонских мастерских для защиты господской дичи от браконьеров. Он был почти четыре фута в ширину и снабжен острыми, как пики, стальными клыками и пружиной, которая срабатывала мгновенно, как удар хлыста.

– Какая чудовищная штука! – сказала я. – А почему ты ставишь ее не на тропе?

– Тропу я и так вижу – прямо из дома, – сказал Ральф. – И они это прекрасно знают, а потому вот здесь, перед поворотом, уходят в кусты и крадутся вдоль тропы, чтобы добраться до загонов с фазанами. Я там много раз их следы видел. Надеюсь, эта моя штуковина окажет им должный прием. Такого они уж точно не ожидают!

– Она ведь, наверно, и убить может? – спросила я, представив себе, с какой силой захлопываются эти стальные челюсти.

– Запросто, – беззаботно ответил Ральф. – Но это уж как кому повезет. В больших поместьях на севере такие капканы расставляют вокруг всей усадьбы и раз в неделю проверяют. Если человек в него попадется, он, скорее всего, изойдет кровью до смерти, прежде чем егерь до него доберется. Но твой отец никогда бы здесь ничего подобного не разрешил. В лучшем случае такой капкан сломает человеку обе ноги, а если ему не повезет и зубья разорвут ему крупную вену, так он попросту истечет кровью, и очень быстро.

– Но если в твой капкан попадется браконьер, разве ты не бросишься к нему, чтобы его жизнь спасти? – спросила я, охваченная холодным отвращением к этому орудию убийства, спрятанному среди травы и листвы и ухмыляющемуся острыми зубами, точно жуткое приглашение к казни.

– Нет уж, – беззаботно откликнулся Ральф. – Ты же видела, что было, когда я перерезал горло косуле, и должна понимать, как быстро наступает смерть, если кровь хлещет ручьем. И с человеком то же самое. Зато другие, возможно, остерегутся ходить в наш лес. А некоторые, если выживут, до конца жизни будут не ходить, а ползать.

– Ты бы лучше мать свою предупредил, – посоветовала я ему.