Философия как духовное делание (сборник) Ильин Иван

1

Одинокая душа, заброшенная среди множества живых существ и угнетаемая границами своего единичного бытия, невольно ищет во взаимодействии с чужой душой преодоления своей невзгоды. Опыт общения неизбежно оказывается тем жизненным опытом, в котором ведется борьба за разрешение проблемы одиночества. Каждый отдельный акт общения решает свои особые задачи и получает индивидуальные неповторяемые черты; но в основе своей он всегда является попыткой преодолеть противоречивость единичного существования. Силы души, рожденные ее одиночеством, овладевают делом общения – как в сложных конфликтах одной души с другою, так и в обыденных касаниях. И вот общая схема акта общения, которая является одной и той же и там, где оно неисчерпаемо в богатстве своего содержания, и там, где оно поверхностно и бедно, определяется в существе своем тою судьбой, на которую обречена одинокая жизнь.

Понятно, что общение есть явление гораздо более сложное, чем одиночество. Основным усложняющим моментом является в нем то обстоятельство, что состав его не исчерпывается опытом одной души, но представляет собою соединение параллельно протекающих опытов двух живых существ, из которых каждое есть ино-бытие для другого. Поскольку душа одинока, постольку она не выходит за пределы непосредственного опыта; хотя ино-бытие и дано в этом опыте, но участие его в жизни одинокой души определяется и исчерпывается ее отношением к нему; оно же со своей стороны может оставаться по отношению к ней совершенно пассивным. Напротив, в общении ино-бытие оказывается реально действующим, причем одинокая душа бессильна испытать это чужое действие так, как она испытывает свое участие в общении, но тем не менее знает о нем и считается с ним. Опыт общения в полноте своей является не единым, но двойственным; оба элемента, его образующие, – опыт одной и опыт другой общающейся души – разобщены их одиночеством.

Если непосредственное познание явления предполагает возможность его испытать, то общение недоступно для такого познания. Познать его в полноте мог бы только тот видящий разум, который сразу воспринял бы оба процесса, протекающие в разъединенных душах как единый процесс своего опыта. Для человека же, участвующего в общении, реальное живое взаимодействие двух душ в акте общения есть или иллюзия, или тайна.

В опыте общения каждой душе непосредственно доступны только те переживания, которые осуществляются в ней самой, и в том числе те впечатления, которые она получает от образа и проявлений другой души, с ней взаимодействующей. Отсюда как бы сама собой вытекает необходимость – при непосредственном опытном изучении общения ограничиться пределами одной души и рассматривать общение не как встречу, но как такой процесс в одинокой душе, который включает в себя «образ» ино-бытия и представления, как об его переживаниях, так и об активном с ним взаимодействии; все эти представления определяют, разумеется, течение процесса общения, вследствие чего он и получает особенные черты, резко отличающие его от других душевных переживаний.

Как бы ни были соблазнительны те иллюзии, которым малодушно вверяется человек, убегая от горя жизни, как бы ни были они полезны в жизненном делании – философия должна иметь мужество признать обман и указать на него незрячим. Если общение есть лишь мнимая встреча, то его нет вовсе и оно не может быть предметом философского знания. Если общение есть лишь специфический процесс в одинокой душе, изживая который она воображает, что осуществляет единение с ино-бытием, и определяет этим ложным убеждением свои переживания, – то оно как таковое может привлечь внимание психолога, для которого интересна каждая иллюзия как факт душевной жизни. Но философский разум, который познает не эмпирические явления, но через них и в них их непреходящий смысл, необходимо должен воспринять иллюзию общения лишь как преграду к познанию истины одиночества и устранить ее.

Итак, проблема общения развертывается, прежде всего, как вопрос о том, есть ли общение действительный факт или только иллюзия? Так как вопрос этот не относится к тому или другому конкретному процессу общения, но имеет общее значение, то он может быть с большею точностью выражен так: возможно ли общение между людьми? Анализ опыта общения должен помочь найти путь к решению этого вопроса.

Несмотря на вечную односторонность непосредственного испытывания в процессе общения, повседневный опыт общающихся людей может рассказать о нем очень много, тем более что каждому приходится если не в пределах одного акта общения, то в разных последовательных случаях взаимодействия с живым ино-бытием бывать в различных и противоположных состояниях, так что каждый, опираясь на свой прошлый опыт и на внешние видимые симптомы, в которых обнаруживаются отношения чужой души, может по аналогии судить и о чужом опыте, непосредственно ему недоступном.

Общение людей, даже самое обыденное, имеет очень разнообразные формы. Самым обыкновенным способом взаимодействия является разговор; но нередко люди обращаются друг к другу, не прибегая к помощи слов и понятий: они общаются молча, причем иногда чуть заметное движение в лице, короткий взгляд могут передать очень много о неисчерпаемо сложных процессах чужой души. И молчаливый, и разговорчивый способ общения, протекающие то совместно, то раздельно, являются основой для целого рода многообразных видов взаимодействия; для того чтобы представить себе степень их различия и их сложность, достаточно вспомнить хотя бы молчаливые совместные молитвы квакеров, частые и публичные споры, переписку или, наконец, то взаимодействие, которое происходит у людей, занятых в одном более или менее сложном деле. Но, несмотря на все многообразие этих видов общения, все они представляют различное выражение сходных по существу своему процессов, в которых одна душа передает или стремится передать нечто другой душе, а эта другая, воспринимая переданное, так или иначе дает знать об этом первой и тем самым передает ей нечто, причем в результате такого взаимодействия может создаваться у людей более или менее сходное переживание и, во всяком случае, душевная жизнь каждого будет больше или меньше определяться душевной жизнью другого. Участие суждения и слова не вносит принципиально различия в процесс общения; это участие обнаруживает лишь то, что часть переживаний, действующих в общении, дошла до сознания и закреплена разумом, в то время как другая и обыкновенно большая часть продолжает протекать в полуосознанных или бессознательных сферах души; в молчаливом общении сознательный разум имеет обыкновенно меньше образующего влияния. Другими словами, общение всегда стоит под властью таких сил, которые лишь с трудом поддаются управлению сознательной воли людей; и для того чтобы установить основную схему общения, нет необходимости рассматривать все виды общения, достаточно исследовать один или другой из них. Наиболее пригодным для такого анализа является обыкновенный разговор. Так как эта форма общения не выдумана людьми, но возникла естественно и постепенно под действием их социальных инстинктов, то сама внешняя структура ее отражает подсознательные основы душевного взаимодействия людей; и вместе с тем разумная оформленность разговора дает возможность расчленить темную сложность процесса на отдельные моменты, исследовать каждый из них отдельно и таким образом яснее представить себе их взаимную связь.

Анализ опыта общения, осуществляемого людьми, раскрывает в нем четыре момента, образующие общую схему каждого единичного акта общения. Моменты эти следующие: 1) один сообщает другому что-либо, 2) другой выслушивает его, 3) затем этот другой делает ответное сообщение, 4) наконец, первый воспринимает этот ответ. Полно и зрело выраженный акт общения есть беседа, разговор, в котором участвуют две души, причем каждая из них противостоит другой как живое ино-бытие, как поток переживаний, спаянных единством индивидуального сознания. Подчиненная времени жизнь души заставляет и общение протекать во времени; оно осуществляется не сразу, не одним мгновением, но имеет свое начало и свой конец, проходит через несколько последовательных стадий, из которых каждая имеет для процесса общения в его целом свое особенное и необходимое значение.

То высказывание, которым начинается акт общения, представляет собою, как и всякое высказывание, закрепленное в понятиях и словах той или другой частицы опыта. При произнесении речи перед более или менее многочисленной толпой людей, в преподавании, в литературном творчестве, наконец, в разговоре с самим собой происходит неизбежно это отыскивание разумной и определенной формы для опытного содержания. Однако высказывание в акте общения получает резко индивидуальный оттенок, отличающий его от всех других высказываний и обусловленный проникающим его порывом отдать частицу своего опыта другой индивидуальной душе, с тем чтобы получить от нее ответ. Слова, сказанные в толпу, литературное творение, предназначенное к печати, обращаются к слишком многим для того, чтобы быть отданным кому бы то ни было. Такие формы взаимодействия людей могут быть названы общением лишь постольку, поскольку осуществление их сопровождается сознанием или надеждой, что кто-нибудь воспримет сказанное соответствующим образом и когда-нибудь, так или иначе, отзовется на него. Но это сознание может и не оказать существенного влияния на самый состав высказывания: так, мыслитель и поэт нередко ищут слова для своего духовного опыта не из потребности сообщить его другим, но потому, что этот опыт стонет по осознании своем и по своем имени; оттенок сообщения «отдавания» своего утрачивает в этом случае значение и иногда тускнеет совсем. Неопределенность воспринимающего ино-бытия – толпа, читатель, – понижая его значение в акте высказывания, уменьшает также важность субъективного момента отдавания, а именно сознания отдаваемого опыта как своео. Желание отдать свой личный опыт другому есть выражение порыва приблизиться к данному ино-бытию, а такое желание зарождается труднее там, где ино-бытие является лишь неизвестным множеством.

Итак, существенной особенностью высказывания в акте общения является сообщение, т. е. описание частицы опыта своей души перед другой душой, его воспринимающей. Являясь одним из моментов акта общения, опыт сообщения сам имеет сложный состав, представляет совокупность различных переживаний, усмотреть которые необходимо для его познания.

С самого начала очевидно, что в отдельном высказывании другому сообщается отнюдь не весь опыт, переживаемый в данную минуту душою. Еще до произнесения слов, а отчасти и во время их произнесения, из общего неопределенно-смутного, лишь кое-где как бы на поверхности своей то проясняющегося, то вновь меркнущего содержания души, выделяется частица, которая требует приведения себя в связь с опытом другой души. Поскольку каждое словесное сообщение есть более или менее полно выраженное суждение, постольку в нем передается другому некоторое испытанное содержание. Если то, что было испытано душой, осознается и закрепляется в суждении, то оно получает характер знания. Поэтому та связь, которой ищет в процессе сообщения опыт одной души с опытом другой, есть единство познанного содержания; один, испытавший что-либо, хочет, чтобы это испытанное стало предметом внимания другого и было принято его душой, чтобы оно предстало перед обоими и опыт обоих объединился бы в этой обращенности на одно. В концертном зале прозвучала песня; кто-то услышал в ней сказку природы, мудрую и глубокую в ее наивной красоте, услышал и сказал о том другому – этим высказыванием он хотел заставить другую душу осветить в себе образ отзвучавшей песни и искать в этом только что испытанном содержании мудрость и глубину: мудрая и наивно-прекрасная сказка – вот тот единый предмет, который должен стать на мгновение общим содержанием для разъединенных опытов двух людей. Но не только это объективное знание сообщает первый второму; рассуждая о песне, он неизбежно передает и свое впечатление от нее, он выдает о себе то, что она понравилась ему и почему понравилась, он рассказывает другому что-то о себе самом, таком, каков он есть в данную, исполненную звуками, минуту. Вместе с объективным содержанием, скрытым за словами, раскрывается субъективное состояние души, и все это приобщается к опыту другой души, в котором оба «знания» – и о предмете, и о душе – должны зажить, прежде всего, как новый объект душевного внимания. Есть высказывания, в которых отсутствует предметное содержание, которые всецело исчерпываются сообщением о субъективных переживаниях души: «мне нравится», «я в восхищении», «я негодую», – и все это без объяснения почему, без указания на то предметное обстояние, которое вызвало негодование или восторг; здесь есть порыв к приобщению, но слепой и бессильный создать подлинную близость, потому что личное состояние одинокой души всегда чуждо другой одинокой душе, и дать почувствовать его в его действительной природе можно, лишь опираясь на объективный образ, понятие или суждение, которые, не заключенные границами одиночества, могут непосредственно предстоять чужому сознанию. То высказывание, которое должно войти в состав акта общения, необходимо соединяет в себе объективный и субъективный элементы, в нем сразу сообщается и нечто о предмете, и нечто о той душе, которая так или иначе этот предмет увидела³.

Совмещенность объективного и субъективного моментов в высказывании чрезвычайно усложняет его состав и процесс его осуществления. Внешняя сторона высказывания: подбор соответствующих отдаваемому содержанию опыта выражений уже затруднен в нем тем, что слова и их сочетания должны не только соответствовать данному опыту, но и приспособляться к индивидуальности воспринимающего, для которого они произносятся. То обстоятельство, что в этих же самых словосочетаниях должно раскрыться и нечто от строя души, живущей в передаваемом содержании опыта, приводит к необходимости двойного приспособления: словесно идейная сторона высказывания должна быть адекватна тому двойному содержанию, которое закрепляется ею, причем с чужою душой приходится считаться не только как с приемлющей новый объективный опыт, но и как с ино-бытием, которое приобщается к конкретно реальной целостной душе, его пережившей. Но еще большее значение имеет двойное содержание акта высказывания для выбора той частицы опыта, которая должна быть поведана другой душе. Связь испытанного содержания с живым единством пережившей его души может оказаться серьезной, иногда непреодолимой преградой для раскрытия ее перед чужою душой. Но и тогда, когда эта сила сопротивления не получает решающего значения при осуществлении высказывания, она тем не менее живет в опыте отдавания. Наряду с рассмотренным уже стремлением к установлению связи с ино-бытием в этом опыте неизменно таится противоположное стремление остаться в пределах личного, укрепить границы одинокой души, укрыться от чуждого иного, для которого «свое» и «родное» будет «чужим» и «чуждым». Высказывание оказывается, таким образом, результатом конфликта двух противоположных тяготений души, и общий характер его находится в зависимости от того, какая из двух враждебных сил проявляется больше властно, – от того, насколько остро и непримиримо их столкновение. Эта скрытая иногда от ясного сознания борьба порождает самые разнообразные оттенки в душевном опыте высказывания: колебания при выборе того, что подлежит сообщению, умолчания и намеренная или полунамеренная ложь, а иногда и чрезмерная искренность, сопровождаемая ощущением ее безопасности, вследствие непреодолимости границ личного опыта – все это явления, в которых отражается противоречивое состояние души, влекущейся к противоположному. Высказывание всегда есть компромисс между двумя влечениями, из которых ни одно не уступает другому вполне поле борьбы. Если бы это случилось, если бы одна сила совсем устранила другую, акт общения был бы неосуществим. Неограниченное владычество силы самооберегания заставит душу закрыться и молчать; безудержность порыва к ино-бытию произведет лишь такую демонстрацию душевного переживания, которая никому ничего не сообщит, но лишь заявит об его существовании. Стремление сообщить свой опыт опыту ино-бытия, составляющее основу высказывания, предполагает испытывание этого ино-бытия как противостоящего бытию души. Испытать же это – значит осознать чуждость другой души своему опыту и чуждость своей души опыту другой, сознать антагонистическую, отталкивающую силу в процессе их взаимодействия. Общение как порыв приближения к иному невозможно без разъединяющей силы одиночества.

Конфликт между двумя влечениями души, созидающими совместно акт сообщения, придавая ему то одни, то другие формы выражения, неизменно связан с одним определенным чувством, чувством стыда перед раскрытием своего душевного опыта. В этом чувстве сосредоточивается боль души, исполненной и желанием рассказать о себе, и боязнью себя выдать, в нем одинокая душа изживает тот запрет, который ее суровое одиночество пытается наложить на проснувшуюся в ней волю следовать зову ино-бытия. Вследствие этой целомудренной стыдливости души акт высказывания требует волевого усилия для своего осуществления и самое произнесение найденных, наконец, слов переживается, как преодоление, освобождающее от мучительной напряженности предшествующей борьбы.

Раскрытие своего опыта перед чужою душою, устанавливая связь его с ино-бытием, уменьшает вместе с тем его зависимость от личного содержания души. Осознание и закрепление в словесной форме объективирует пережитое содержание и тем самым освобождает его от исключительной прикованности к целому личной душевной жизни, ослабляя ту власть, которую он имеет над нею. Опыт, переданный другому, не перестает быть опытом создавшей его души, но душа, просветляя его, овладевает им и легче несет его бремя. Все это увеличивает чувство удовлетворения и свободы, уже расцветшее в душе, как симптом преодоления тех преград, которые создала для высказывания борьба отрицающих друг друга желаний. Однако это чувство не дает полного успокоения жизни души; вместе с ним в нем возникает сознание новой зависимости, новой несвободы от того ино-бытия, в распоряжение которого был[о] отдано содержание личного опыта. В какой бы форме ни было сделано высказывание, было ли это заявление или вопрос, оно неизменно завершается хотя бы и немым вопрошанием о том, как приняла другая душа доверенный ей опыт, что сталось с ним в пределах чужого ино-бытия. Высказывание хочет и требует понимания.

Это требование понимания распространяется на все высказанное, взятое в его целом. Прежде всего, должен быть понят смысл суждения, та мысль, которая выражена в нем; но вместе с тем должна быть воспринята и та душевная среда, в которой возник и вырос сообщаемый опыт. Высказывание ставит перед слушателем проблему понимания, сложность которой обусловлена двойным составом отдаваемого опыта, оба элемента которого требуют для себя внимания и постижения. Решение проблемы понимания составляет основу содержания второго момента общения – выслушивания.

То, что воспринимает слушатель, есть произнесенное сочетание слов. Слова эти имеют определенный смысл, воспринять который и предстоит внемлющему. С одной стороны, уже как таковое, имеет некоторое более или менее определенное идейное содержание, которое может быть узнано и независимо от того, кем и когда оно произнесено. С другой стороны, то обстоятельство, что данное суждение произносится в некотором определенном контексте, что оно вызвано определенными событиями жизни, что оно родилось в опыте данной, а не другой души, – придает его смыслу особый специфический оттенок, который также подлежит раскрытию. Для того чтобы уловить этот оттенок, т. е. для того чтобы адекватно понять сказанное, необходимо учитывать тот конкретно реальный опыт, в котором образовалось суждение, проникнуть в живую стихию души, в то ее движение, которое, создавая суждение, запечатлело на нем отблески своей уже потухшей жизни. Понимание объективного содержания высказывания предполагает, таким образом, до некоторой степени проникновение в субъективную сферу душевных переживаний, ввиду чего оба элемента сообщенного опыта должны быть восприняты не раздельно один от другого, но в их целостном единстве. Если задачей говорящего является объективировать, насколько это возможно, содержание своего опыта, освободить его от примеси личных элементов, не поддающихся адекватному выражению, то другой призывается к тому, чтобы, овладев данным опытом в наиболее доступном идейном его содержании, сберечь уцелевшие в нем кристаллы живых движений души и воссоздать по этим легким признакам живой образ того, кто его пережил. Само собой понятно, что такое творческое понимание предполагает устранение себя в процессе восприятия: душа, которой даруется чужой опыт, должна забыть себя, уйти от себя в иное, оживить его конкретными особенностями, подмеченными в пределах чужой души. Восполняя сказанное через прозрение в то, как и кем оно говорится, выслушивающий не должен спешить превращать чужой опыт в свой опыт, понимать его по-своему, т. е. замещать в нем тускнеющие тени чужого бытия яркими переливами своей непосредственно испытываемой жизни.

Задача понимания не исчерпывается, однако, таким самозабвенным постижением чужого опыта. Высказывание, входящее в состав акта общения, обращается всегда к одной определенной индивидуальной душе, и содержание его также как и способ выражения определяются до известной степени этой предназначенностью его тому, а не другому слушателю; в общении говорящий не просто высказывает нечто, но говорит кому-нибудь, и этот «кто-то» есть определенная, единственная и неповторяемая душа, и говорится ему это нечто так, как не говорилось бы другому. Тот, кто воспринимает специально ему назначенный чужой опыт, не понял бы его надлежащим образом, если бы не уловил в объективном и субъективном его содержании того, что имеет непосредственно отношение к нему, что отдается ему как его достояние. Если для понимания чужого опыта надо забыть себя, то для приятия этого дара необходимо живое ощущение себя самого – чувство и образ своей единичной души. Вот это совмещение самоотрицания и самоутверждения вносит в опыт выслушивания ту напряженную раздвоенность, которая заставляет его испытать дарованный ему чужой опыт, прежде всего, как новое бремя.

Указанное раздвоение души органически разрешается вместе с окончанием процесса понимания: раз усвоенное содержание переданного опыта становится достоянием принявшей его души, она возвращается к себе, богатая новым знанием. Однако эта новая собственность ее отнюдь не приводит ее в состояние покоя. Высказывание взывает не только к пониманию, но и к реакции на себя: оно требует ответа.

2

Ответное высказывание, этот третий момент в опыте общения, сосредоточивает в себе основной смысл данного опыта; в нем должно осуществиться и получить объективно-разумную форму живое касание двух, т. е. то событие, ради которого люди вступают в общение и без которого оно не может иметь реального бытия.

Центральное значение ответного высказывания делает его ответственным и сложным. Оно несет в себе все предшествующее содержание общения и определяет его результаты. Оно заключает в себе нечто большее, чем словесно выраженное свидетельство понимания. Душа, принявшая чужой опыт, делает его своим; это значит, что он продолжает жить в ней, расти и изменяться, раскрывать в себе бывшее скрытым содержание, увлекая в поток своего бытия творческие силы души. Если в сказанном доверялось сомнение – опыт может зазвучать преодолением его; если в нем долетело страдание – отклик чужой души может возвысить раскрывшуюся в нем освобожденную радость. Чужая душа как бы берет на себя взлелеять и вскормить опыт ино-бытия, вдохнуть в него новую силу и преображенным вернуть в родные места.

Основное значение ответа не зависит от частных особенностей вызвавшего его высказывания. Но особенности его бывают различны в зависимости от характера первого высказывания, указующего и тот вид ответной реакции, которую оно хотело бы вызвать в другом. Так, если первое высказывание является призывом, если это вопрос, предлагающий высказать свое мнение или настроение, то ответ чужой души будет, с одной стороны, выражением согласия или несогласия удовлетворить любознательность спрашивающего, с другой стороны, выражения доверия или недоверия к нему, причем размерами доверия определяется и большая или меньшая степень устанавливающейся близости между общающимися. Если первое высказывание есть заявление, т. е. сообщение своего мнения, настроения, то ответ явится, с одной стороны, выражением понимания (или непонимания) и приятия, с другой стороны, выражением готовности жизненно творчески реагировать на него, другими словами, свидетельством оправданного доверия и состоявшегося сближения.

Ответное высказывание и в той и в другой форме выражения сопровождается чувством ответственности за адекватность понимания принятого содержания чужого опыта и за правильность и достойность душевной реакции на него. Отсюда та напряженная осторожность, с какой вопрошаемая душа ищет и находит ответ, и то беспокойство, с которым она учитывает возможность неудачного отклика. Произнесение ответа дает лишь частичное разрешение этого напряжения и всегда несет с собою чужой душе вопрос о том, состоялся ли акт общения – вопрос, который решается не одним, но обоими.

Последний момент акта общения – выслушивание ответного высказывания – разрешает то напряжение, которое создалось поставленным вопросом или сделанным признанием. Опыт, оторванный от потока личной жизни, умчавший в ино-бытие вместе с объективным содержанием своим и весть души к чужой душе, возвращается назад, рассказывая о том, свершилась ли встреча. Две жертвы приносит тот, кто отсылает другому частицы своей жизни: вверяя неверному громкому слову свой близкий ему опыт, он лишает его нежной защиты взрастившей его одинокой души; доверяя этот опыт другому, он отсылает его с еще тлеющим огнем своей души, который должен теперь осветить и согреть чужое; а сам ждет отклика с чувством опустошенности и утраты. Чужая душа должна найти в себе новый приют для осиротевшего опыта и, загоревшись от тлеющей искры новым огнем, не пожалеть его лучей для тьмы чужого одиночества. Если это так, душа переживает утрату, как освобождение свое, и слушает слова ответа, как звуки радости. Если этого нет – ущерб оказывается невознагражденным, жертва напрасной и ответ звучит грубостью обиды. Радость живого касания может вызвать в душе новый порыв к общению, может заставить раскрыться еще раз перед ино-бытием. Горе обманутости замкнет ее еще крепче в ее одиноком самоутверждении.

Такова общая упрощенная схема акта общения. В действительно осуществляющемся разговоре она усложняется тем обстоятельством, что отдельные четырехчленные акты общения следуют непрерывно один за другим и третий момент первого акта – ответное высказывание – является нередко вместе с тем и первым моментом второго акта общения; таким образом, слагается цепь отдельных общений, звенья которой как бы заходят одно за другое, что должно, конечно, усложнить каждый ее момент, выполняющий двойную функцию. В непрерывном течении общения каждое следующее высказывание вырастает из опыта предшествующих и в известной мере включает их в себе, и это является для него новым источником сложности.

Установленная схема отвлекается, как это само собой ясно, от содержательного состава опыта общения, т. е. от темы его, от тех различных каждый раз переживаний, которые связаны с особенностями этой темы и с психической организацией участвующих в нем живых единств. Она намечает лишь общие колеи, по которым направляется обыкновенно опыт общения, независимо от того, кто является его строителем и какой материал применяет он для своего строения. Обыкновенное сознание, отмечающее иногда кое-что в области индивидуальных свойств того или другого опыта общения, редко делает себе отчет в общем строении акта общения как такового; это объясняется, между прочим, тем, что характерные для него переживания протекают большею частью за пределами ясного сознания и, незаметно сменяя одно другое, сливаются в лишь смутно ощущаемый фон, на котором рисуют свои узоры обсуждаемые события жизни. Воля к знанию заставляет разум осветить и эту темную основу общения, и, просветленная, она рассказывает ему о тех космических силах, которым непреложно повинуется человек, не зная об этом и лишь чувствуя их в слепом непонятном страдании.

Опыт общения, так же как и опыт одиночества, есть конкретное отражение во временном бытии трагедии единичного. В опыте одиночества душа испытывает и познает смысл и ужас своего единичного бытия, в котором звучит неотвязным укором память об утраченном всеобщем единстве. В опыте общения одинокая душа, в том же единичном образе своем, совлечь который не в ее силах, борется за восстановление связи с мировым целым. Две воли бушуют, враждуя, в каждом мгновении человеческого общения: воля одинокого самоутверждающегося «личного», крепко оберегающая единственную, неповторимую частицу жизни, и воля изначально единого целого, сокрушающая границы между единичными образами бытия. Тоскующее в своем одиночестве единичное, отдаваясь порыву к общению, создает, верное себе, преграду за преградой в его осуществлении. Ревниво скрывая от чужой души поток своего опыта, оно затрудняет выбор в нем того, что должно быть отдано другому; оно питает недоверие к понимающей силе ино-бытия и к выразительной силе слова и утверждает несказанность и непознаваемость испытанного душою. Оно уступает, наконец, но, испытывая согласие свое как жертву, умножает свои требования к ожидаемому ответу. Борьба в опыте признания сменяется борьбой в опыте приятия. Воля целого взывала в первом к щедрости, от второго она хочет самозабвения. Но личное и здесь не отдает, не забывает себя «даром» и ищет во вверяемом ему опыте дара себе.

Противоположность основных тенденций, направляющих опыт общения, лишает единства все отношение одинокой души к ино-бытию. Горе одиночества обусловлено противопоставленностью одной души другой душе, как ино-бытию, их разъединенностью и отчужденностью. Общение, которое хочет преодолеть это страдание одинокого бытия, должно бы, казалось, поставить своей задачей создание возможно большей близости между единичными существами, причем самым полным разрешением задачи было бы достижение абсолютного опытного тождества отдельных психических организаций, т. е. слияния их в одно, внутренно единое целое, бытие которого означало бы полную устраненность ино-бытия как такового. Путь преодоления одиночества ведет, таким образом, от единства души, противопоставленной неопределенному множеству, от единства бедности, обособленности, неполноты – к единству, поглотившему все множественное ино-бытие, единству полноты и богатства, знающему границы не вне себя, но лишь в своей беспредельности. Однако единичная душа, оберегающая свою самобытность в этом процессе сближения и слияния, принуждена блюсти грани, отделяющие ее от других душевных единств, т. е. не может ни поглотить, ни устранить ино-бытие, но, утверждая себя, должна признать и его как таковое. Таким образом, общение по самой природе своей и утверждает, и отрицает множественное ино-бытие, хочет его и не хочет. Задача общения необходимо считается с этим противоречивым составом его опыта и получает двойственное содержание: общение должно осуществить единство между единичными, замкнутыми в своих границах существами, т. е. единство не одного опыта, но многих опытов, единство многого. Антагонизм стихийных сил мира, проникающий жизнь души, вносит логическое противоречие в закрепленную разумом задачу общения, заставляет его искать недостижимого, гонит его по трагическому пути.

3

То единство опыта, к которому стремится общение, не есть единство в буквальном смысле этого слова. Двое не могут переживать один и тот же опыт, потому что каждое испытывание замкнуто пределами одной единичной души. Следовательно, и в общении должны быть даны по меньшей мере два опыта, объединенные, однако, тем, что они подобны друг другу. Подобие это создается, прежде всего, потому, что оба опыта направляются на один и тот же предмет и особенности этого единого, общего для обоих опытов предмета определяют содержание переживаемого; далее, подобие опытов завершается сходством самих переживаний, на общий предмет направленных. Сходство испытываний в двух, обращенных на единое, опытах не может быть полным потому, что душевное состояние всегда имеет особую неповторимую окраску, полученную им от той индивидуальной души, которой оно принадлежит. Эта личная окрашенность переживания ставит естественный и окончательный предел взаимному употреблению двух опытов, осуществляющихся в двух душах. Правда, указанное здесь препятствие, преграждающее путь единения, может быть до известной степени устранено, если душа при помощи сознательного усилия сосредоточит всю энергию испытывания на объединяющих не личных моментах своего и чужого опыта, если она отвлечется от неповторяемых оттенков, пренебрежет ими. Но такая «нейтрализация опыта» состоит в полном противоречии со второй задачей общения, требующей сбережения в опыте каждой души ее единственного неповторимого облика. Таким образом, общение, по самому существу своему, не только не может устранить непреложный факт индивидуальной окрашенности переживания, разъединяющий опыты людей, но должно еще использовать его во всей его силе. Вследствие этого задача осуществления единого опыта усложняется не только реальными особенностями душевной жизни, но и внутренней противоположностью основных заданий самого акта общения.

Сложность задачи общения делает с самого начала очевидным, что не всякий душевный опыт пригоден для объединения людей; большая или меньшая приспособленность опыта для целей душевного взаимодействия находится в зависимости, прежде всего, от того, насколько осуществимо для опытов двух людей единство предмета и сходство самих переживаний. С этой точки зрения в опыте человека важно установить две сферы испытываний: сферу субъективно-определенного опыта и сферу опыта, определяемого предметом⁴.

Субъективно-определенным может быть назвн такой опыт, который образуется под направляющим влиянием интересов, потребностей и настроений той души, которая его переживает. Так как каждая душа отчасти подобна другим душам людей, отчасти отлична от них, то субъективно-определенное переживание обыкновенно носит на себе как следы общечеловеческих, родовых особенностей души, так и следы ее личных свойств и интересов. К этой сфере опыта относятся, например, неисчислимые ряды эмоций, сопровождающих в каждой индивидуальной душе жизнь инстинкта, такие желания и сомнения, такие мысли, которые приходят, как новые, в каждое отдельное сознание, но которые стары, как стар человек, наконец, ночные грезы одинокой души и дневные мечты ее, отличающиеся от всех других грез и мечтаний в своих деталях и сходные с ними в основном. Субъективно-определенный опыт является, таким образом, индивидуально определенным изживанием родовых сил души, и объективный предмет, который может быть в нем дан, не получает в его развитии направляющего значения. Так, если душа, воспринимая то или другое произведение искусства, например образ живописи и скульптуры, предается свободной игре своей фантазии и своей мечты, то опыт ее есть опыт субъективно-определенный.

Совершенно иначе протекает в душе предметный опыт. Предмет, предстоящий душе, подчиняет себе ее силы и руководит сменой ее переживаний; мыслимое и конкретно воспринимаемое содержание предмета становится содержанием мыслей и образов, которые, возникая в душе, пробуждают в ней соответствующие чувства и хотения; а личная жизнь души, не связанная с данным предметным опытом, оказывается устраненной из него и, замирая, отходит в тень полусознания. Объективный опыт осуществляется в душе и в очень элементарных, и в самых сложных переживаниях. Обыденным примером его может послужить то или другое суждение, указывающее на факт, происшедший во внешнем мире. Высказывание: сегодня в саду расцвела белая роза – связано с тем, кто его высказал, лишь постольку, поскольку он заметил новое явление, нашел для него слова и произнес их; но самое содержание высказывания, а следовательно, и переживание его, определялось тем объективным фактом, что в саду распустился белый цветок, бывший бутоном еще накануне. Более сложный объективный опыт познает душа в предметном восприятии той или другой идеи или прекрасного образа. Так, прочитанное стихотворение может заставить ее зажить и своим идейным содержанием, и теми чувствами и настроениями, которые в нем воплощены. Внешний реальный мир, мир красоты и мир идей имеют власть по-своему устроять душу человека, если он, отказавшись от корыстного интереса к себе, отдаст свои силы объективному видению.

Ясно с самого начала, что трудно установить точную границу между субъективно-определенным и предметным опытом: большею частью наш опыт носит смешанный характер, т. е. определяется и свойствами души, и особенностями предстоящего ей предмета, так что ни субъективные, ни объективные элементы переживания не получают в нем полного господства, но имеют лишь большее или меньшее преобладание одних над другими. И тем не менее указанное различие двух областей опыта сохраняет все свое значение, потому что количественный перевес предметных содержаний в переживании, если он значителен, сообщает всему опыту качественно особенный характер, в силу которого он оказывается подлинным, адекватным испытыванием того или другого явления жизни, хотя бы это явление осуществлялось за пределами индивидуальной души. Дело в том, что и субъективный интерес души, опирающийся в конечном счете на иррациональные основы ее эмпирического единичного бытия, и объективный интерес ее, испытываемый как власть предмета над нею, имеют стремление расти и овладевать душою, как только она непроизвольным попущением или волевым усилием отдаст свои силы в распоряжение того или другого из них. Поэтому то особенное объективное устремление души, которое осуществляется через вытеснение из сознания лично окрашенных переживаний и через целостное сосредоточение внимания на предмете опыта, является не только гарантией того, что душа творит объективный опыт, но и надежным критерием подлинности этого опыта, т. е. адекватности его данному объекту. Ошибки и заблуждения возможны и здесь, но они не страшны тогда, когда упорная воля к предметности пробуждает желание их увидеть и дает силу их устранить.

Общение людей происходит и в сфере субъективно-определенного, и в сфере предметного опыта, причем в каждой из этих сфер принимает особый специфический характер. В области субъективно-определенного опыта есть переживания, которые только едва отмечены индивидуальными чертами души, сущность же их определяется в значительной степени родовыми, общечеловеческими свойствами душевной природы. Такое переживание может стать близким и понятным каждому и дает, по-видимому, возможность испытавшему его выйти из замкнутости одиночества. Повторяющиеся в каждом представителе человеческого рода способы испытывания создают ту общую всем среду, в которой может осуществиться для отдельных людей близость и понимание. «Понять» чужое переживание значит не только осознать его в ясной и отчетливой идее, но и конкретно представить как реальный, во времени протекающий процесс, ощутив в нем вместе с тем и то, что не поддается рациональному закреплению, но составляет его иррациональную неисчерпаемую сложность. Это возможно лишь тогда, когда в душе живут, – пусть в пассивном или дремотном состоянии, – те же силы, которые действовали в переживании чужой души; проявление их в ино-бытии необходимо будет воспринято как нечто не совсем чуждое, а может быть и близкое; оно пробудит дремлющее и заставит испытать «иное» как более или менее адекватное его отображение. Есть мелодии, есть речи, которые способны взволновать душу каждого, и это потому, что в них воплощены такие душевные движения, на которые способна каждая душа уже потому, что она душа человека. Одинокая маленькая жизнь узнает себя в ино-бытии, и это заставляет ее почувствовать как бы разомкнувшимися те границы, которые отделяли ее от других жизней; она растет и наполняет собою новые пределы и, отождествляя себя в воображении с другою душой, переносит на нее то чувство приятия, близости и любви, которое связывалось с нею самою.

Конкретная испытываемая родовая общность людей порождает целый ряд социальных чувств, которые поддерживают их совместную жизнь. Обычные проявления доброты и щедрости, жалости и сострадания основаны на том, что человеку ничто человеческое не может быть чужим. Жалея ближнего, душа испытывает в его страдании боль той родовой стихии, к которой причастна и она; одаряя другого, она, скованная неотрывно с общечеловеческим началом его души, одаряет и себя и не требует награды, потому что уже ее получила. Так живет в людях сила единения, которая направляет их друг к другу и питает в них порыв к взаимодействию в общении.

Но, несмотря на роднящую душу людей власть родового начала, несмотря на действенную силу понимающего и прощающего приятия чужой души как души своего ближнего, – сфера опыта, творимого родовой жизнью человека, не создает условий, необходимых для того, чтобы разрешить основные задачи общения. Одинокая душа обычно остается чуждою другой душе и в «любовном» взаимодействии с нею, и причина этого лежит в некоторых существенных чертах такого взаимодействия, обнаруживающихся в реальном его осуществлении. Опыт человека, сотканный из доступных каждому переживаний, как и всякий другой опыт, является индивидуально определенным. «Общечеловеческое» вне единичного есть абстракция; реально его нет так же, как не существует человека вообще, но лишь отдельные люди. В общении, опирающемся на субъективно-определенный опыт, понимание чужого испытывания устанавливается таким образом, что одна душа, вчувствуясь в другую через причастность обеих к основным свойствам природы человека, вызывает в себе переживание, подобное переживанию другой души, или же представление, отображающее чужое душевное движение. Ориентируя восприятие чужого на собственном опыте, душа видит в другой душе чаще всего лишь то, что определяется общими особенностями человека; но так как отображенный в душе понимающего процесс необходимо должен оладать индивидуальной формой, то общение неизбежно получает такой вид: воспринимающий испытывает адекватно чужой душе лишь в меру сходства с нею и различно в меру индивидуальной особенности; при этом индивидуальные черты переживания сообщаются ему из его личного опыта. Другими словами, понимание ино-бытия в опыте субъективно-определенного общения идет мимо индивидуального образа человека, черты которого подмениваются чертами самой понимающей души.

Такое отношение к ино-бытию не нарушает личного одиночества, и если в огромном числе случаев одинокая душа воспринимает родовую симпатию к ней как чувство, обращенное к ее личному бытию, то это объясняется тем, что, слишком заинтересованная в существовании такого чувства, она не видит его отсутствия и создает иллюзию его бытия. Создание подобной иллюзии облегчается одной особенностью человеческой души, чрезвычайно широко распространенной: вследствие недостаточно развитого самопознания и слабой самобытности обыкновенная душа испытывает общечеловеческие свои переживания как личные, тем более что в каждом отдельном переживании общее и индивидуальное слиты в одно целостное единство. Передавая другому о том или ином событии своей душевной жизни, которое, быть может, до деталей похоже на тысячи подобных же событий, совершающихся в жизни других людей, она все же испытывает свое сообщение как проявление интимного доверия, а внимательное, бережное, понимающее отношение к переданному ценит как акт интимной, личной к ней близости. Но этого мало: понимание общечеловеческих закономерностей в страждущей душе и искусное руководство ими дает ей столько облегчения, а тот, кто исцелил ее, приобретает над ней такую власть и пробуждает в ней такую благодарность, что поистине в этом рое объединяющих и сближающих чувств трудно бывает усмотреть ту бездну, которая по-прежнему лежит между двумя единичными жизнями, а главное, невыносимо признать ее. Одинокая душа сама от себя вносит индивидуальный оттенок в нейтральный опыт общения и создаваемой таким образом иллюзией близости заглушает тоскующее в ней одиночество.

Как только устраняются условия, благоприятствующие иллюзии «близости» в отношении человека к человеку, – эта иллюзия неизбежно отлетает. Качественное различие между душами людей, качественное превосходство одной над другими может и в данном случае получить то же значение, которое оно имело в опыте одиночества: раскрыть трагическую правду разъединенности людей. Чем могущественнее духовные силы человека, тем самобытнее проявляются они, тем определеннее бывает индивидуальный оттенок в каждом его душевном движении, в каждом слове или деянии. Личное такой души уже не ограничивается той суммой конкретных содержаний, которая отличает обыденную жизнь от другой и которая неизбежно получает выражение в общении, не выходящем за пределы общечеловеческого опыта. Индивидуальная сила сообщает самому общечеловеческому чувству такое неисчерпаемое богатство содержания, настолько проникает и преобразует его, что его общая основа сохраняет лишь значение почти безразличного серого фона, на котором сверкает пламенный образ. Очевидно, что личное должно ощущаться в таком случае как нечто большее, чем та или другая констелляция⁵ человеческих свойств, что оно осознает в себе особую природу, не сводимую к общим силам человеческой души. Между общечеловеческим и личным проводится мало-помалу разделяющая их черта, которая с конкретной ясностью усматривается и в себе, и в другом во время процесса общения. И вот тогда обращение к родовому опыту человека, использование ко всем применимых схем осуждения и приятия испытывается одинокой душой как оскорбительное непонимание, как пренебрежение к самым существенным сокровищам души, как полная безнадежная слепота к ее единственному неповторимому образу. Человек и с богатой и прекрасной душою может быть и несчастен, и слаб, и жалок, может быть грешен, как и другие, и его можно судить и осудить. Но прав он или виновен, он прав и виновен по-своему, и нивелирующий суд человеческий не властен судить его. До тех пор пока большинство не поймет, как мало относится к единичной, неповторимой душе обычное человечное ее приятие, немногие мудры будут, однако выстрадывать⁶ правду об одиночестве и уходить от нас, унося с собою мертвую для незрячих трагедию общения.

Итак, взаимодействие людей, связанное с областью субъективно-определенного опыта, не решает основных задач общения. Оно бессильно создать предметное единство переживаний, потому что берет материал общения там, где все теснейшим образом связано с личной жизнью души, где все неустойчиво, как она, и не может стать общим для двух достоянием; поскольку же такое общение все же пытается установить общность опыта и фиксирует лишь общечеловеческие моменты чужого переживания, оно безнадежно теряет живую связь с индивидуальным образом чужой души.

С самого начала ясно, что предметный опыт человека должен иметь совершенно иное отношение к проблеме взаимодействия людей. Предметное переживание, уводящее интерес души от ее личной судьбы к объективному явлению сущего, намечает в этом самом явлении тот предмет, который может стать общим для двух людей и создать содержательное единство их опытов. Созерцая один и тот же образ или обсуждая одну и ту же практическую или теоретическую проблему, люди создают благоприятную почву для зарождения в их душах родственных по своему содержанию образов и мыслей, обмен которыми может создать взаимное понимание и вместе с ним единство опыта. Правда, в обычном предметном общении, которое осуществляется и в повседневном быту, и в деловых отношениях, и в научных спорах, «единство» опыта имеет обыкновенно поверхностный характер; оно не охватывает существенные силы души, не создает созвучий в цельных переживаниях, рожденных всей полнотой душевной жизни, но сводится часто лишь к совместному приятию одного практического решения или к согласному пониманию теоретической истины. Это свойство единого опыта объясняется, между прочим, тем, что содержательное единство и реальное сходство переживаний, происходящих в двух душах, достигается тем легче, чем более устраняет каждый общающийся из своего высказывания личную сторону своей души с ее настроениями и желаниями и чем меньше учитывает он в высказывании другого отражения его одинокого неповторимого бытия. И вот это личное содержание души, не вовлеченное во взаимодействие, пренебреженное им, мешает душе целостно отдаться общению и достигнуть в нем целостного единства опытов. Обычное предметное общение может удовлетворять познавательный интерес души, может служить деловым целям или объединять беседу людей, собравшихся просто для того, чтобы побыть вместе и поговорить о том о сем, – но и оно беспомощно перед основными задачами общения: ему нет дела до того одиночества души, которое томится в ней о своем преодолении.

Однако несомненно, что только предметное общение открывает путь к созданию подлинного единства двух опытов: только в нем дается душе такой предмет, который может стать в одинаковое отношение к двум раздельным душевным единствам, может быть общим для них. Но для того, чтобы этот единый предмет двух опытов мог вызвать целостные переживания у общающихся и сроднить две души между собою, необходимо, чтобы он сохранял в себе связь с индивидуальным образом каждой приемлющей его души. Это осуществимо только в духовном опыте человека.

1

Духовный опыт, подобно всякому опыту души, осуществляется в ее переживаниях. Одной из главных особенностей духовного состояния является то, что эмпирический личный интерес не имеет в нем руководящего значения; и в то же время оно сохраняет глубокую интимную связь с конкретным душевным единством. Явление духа по своему содержанию не определяется лично корыстными интересами одинокой души, которые порождаются ее эмпирически ограниченным существованием, обособленным от общей жизни целого. В этом отношении оно противоположно тем душевным движениям, которые возникают на основе себялюбия и дают содержание опыту одиночества. Одинокая душа заинтересована лишь в осуществлении духовного опыта; она заинтересована в нем уже потому, что одиночество в своем развитии заставляет ее тяготиться собою и приводит ее к самоосуждению и самоотвержению. Лишенная опоры в себе самой, душа бежит от себя и ищет оправдания в неведомом, но «объективном» ином, которое сулит ей обновление уже потому, что оно с виду безразлично к интересам ее обособленного существа. Бескорыстие становится основой, на которой заплетаются новые жизненные плетения – во удовлетворение, но и вопреки корыстной силе, принудившей забросить старую и приняться за новую ткань.

Духовное содержание и по сущности своей, и по своему значению независимо от личного бытия, – это значит, прежде всего, что оно не возникает силою одинокого желания; оно есть, оно существует объективно по природе своей, а не постольку, поскольку его творит или поскольку о нем знает одинокая душа. Подобно этому ценность духовного обстояния определяется не тем, что душа приемлет его или отвергает; основы его значения заложены в нем самом, а не в явных и тайных прихотях единичного существования. Свободный от замкнутой в своих границах души дух не подчинен законам эмпирического; он живет над временем, не изменяется и не преходит⁷; устойчивость и универсальность существенны для него.

Живое в душе сознание мирового единства, поглощающего в себе ограниченную одинокую жизнь, дает ей возможность предвосхищать эти особенности духовного опыта и тогда, когда дух еще не раскрылся в ней с полной очевидностью. Когда же он является в ее опыте, она познает, что явление его обладает особыми свойствами и протекает иначе, чем ее обыденные переживания, определяемые себялюбивым интересом ее одинокого бытия. Душа узнает, что в ней существует два способа испытывания жизненных содержаний, как бы два различных опыта. Один из них покорен указаниям личного душевного самочувствия, которое пытается судить и о подлинности, и о благости того или другого элемента бытия; суждения в пределах этого опыта опираются на субъективную, т. е. личную одинокую уверенность: душа признает истиной то, что удовлетворяет и успокаивает ее познающую мысль, видит красоту в том, что нравится ей и ласкает ее чувства, утверждает «благом» то, что ее умиляет. Наряду с этим субъективно окрашенным способом восприятия и часто одновременно с ним в душе зарождается и живет другой опыт, в котором данный предмет приемлется независимо от того удовлетворения или неудовлетворения, которое даруется им душе и даже иногда вопреки показаниям душевного самочувствия. Так, в сфере познания, осуществляющегося в понятиях, шаткий признак убедительности, успокоительный для ленивого, мечтающего об отдыхе ума, уступает свое место верному критерию разумной очевидности; личное «нравится» сменяется критерием сверхиндивидуального вкуса; и, наконец, неустойчивая очевидность умиления уступает объективной очевидности совести. Одинокая душа, которая признавала лучшим и высшим то, что она любила, любит теперь то, что сохраняет свое достоинство независимо от того, любит она его или нет. Двойственность оценивающего опыта может быть обнаружена в каждой душе. И только в двух случаях ее нет вовсе: тогда, когда жизнь души безызъятно подчинена силам себялюбия и личный интерес нераздельно правит в ней, не допуская ни в чем объективного видения; или же тогда, когда иррациональные душевные силы целостно направлены на духовное делание, когда душа любит лишь объективно достойное любви и радуется лишь духовным достижениям. Единство возможно только там, где духа нет совсем, или там, где дух проникает все и царит всецело.

Осуществление такого объективного опыта, в котором может раскрыться духовное содержание, требует устранения личного определенного способа восприятия. Душа, руководимая волей к объективному, стремится преодолеть и для этого познать те неисчерпаемые желания, которые вихрями признаков крутятся в ней, засоряя и мутя ее духовное зрение, или же уберечь от их докучных притязаний свой, обращенный на духовное, опыт. Преодолевая свое одинокое ограниченное бытие, душа освобождается от неограниченной власти эмпирии, с которой оно связано, и находит силы подчинять ее себе. Познаваемый объект не раскрывается тому, кто прикован к временной смене своего повседневного опыта, ценного лишь для него самого: такая душа, распыляющаяся в рое мгновений, колеблемая безостановочным наплывом быстролетных впечатлений, оказывается неспособной воспринять и постигнуть устойчивую сущность данного ей духовного предмета. И чем больше различие между обыденным содержанием жизни и содержанием предмета, тем настойчивее требует он от личных сил души самозабвения и жертвы. Если познается тот или другой обрывок внешнего мира, устойчивость которого условно создана лишь тем, что он осознан в качестве объекта рассмотрения, т. е. определенного единого предмета суждений, то поток переживаний, подобных ему по своему содержанию, не столь враждебен ему. Иное дело, если предмет познавания по самой природе своей принадлежит к тому, что не подчинено власти времени. Истинное суждение, раскрывающее разум Богом устроенного мира, так же как образ созерцаемой красоты⁸, – недосягаемый для замутненной вихрем эмпирии души потому, что подобное постигается лишь подобным. Ведение духа предполагает гораздо больше того, что достаточно для познания обыкновенного предмета и не может осуществиться там, где душа жертвует собою не цельно, например, направляя лишь часть своих сил на познавание и вытесняя другие силы, чуждые познаваемому, за пределы сосредоточенного на нем сознания. Основная черта природы духовного опыта и состоит как раз в том, что предмет для своего постижения требует участия всех сил души и полного их преображения.

Дух, вследствие космической цельности своей, не имеет тех резких разграничений, которые делает в себе и в своих созданиях ограниченная одинокая душа. Так, откровение истины совсем не чуждо образам красоты или сущности добра, и все силы души, мысль так же как и воля, созерцание так же как и чувство, – призываются к его постижению. Разум, в ясных идеях осознающий то, что было воспринято в глубокой и верной, но не просветленной интуиции, приближает тайное к созерцающей душе, овладевает им и порождает новую интуицию, уводящую за пределы познанного раньше в новую, еще не изведанную глубину. Так, участие всех сил души в одном деле духовного творчества дает более полное и углубленное постижение. Неисчерпаемость того содержания, которое сокрыто в духовном обстоянии как таковом, требует для овладения им энергии души и всех форм ее воплощения, потому что энергия эта увеличивается и качественно совершенствуется при совместном действовании всех специфических душевных сил. Если одна из них не сотрудничает с другими, то она мешает им хотя бы уже потому, что требует усилия для вытеснения себя из сознания. Духовный труд есть труд всей души в целостности ее и в единстве, он есть дело и высших, и низших ее сил.

Но именно потому, что духовный опыт вовлекает в свое существование всю живую энергию человека, он требует от него подготовленности для духовного дела. Отрешаясь от служения эмпирическому и личному, душа, обратившаяся к духу, наполняется им и следует тому строю, который предписывается законами духовных обстояний. Так как каждая частица ее приобщается духу, то она вся горит его огнем. Самые косные физические силы человека вовлекаются в общее делание, и жизнь их становится отображением жизни духа; так, дыхание подлинного артиста следует ритму тех музыкальных образов, которые он заставляет звучать, и таким образом его телесные движения претворяются в функцию духовных обстояний. Духовное дело есть катарсис души потому, что оно не оставляет в ней непричастных духу углов, где бы спокойно мог укрыться эмпирический сор; душа одухотворяется в нем до конца. Если в других областях предметного опыта – в науке, в ремесле – возможно целесообразное применение и исключительное обособленно развитие отдельных сил души, то это невозможно в сфере духа. Предстоящие духовному предмету философия, религия, искусство и жизненное служение людей деградируются при таком способе творчества и перестают быть самими собой. Искание истины, если его осуществляет одна мысль, оторванная от нравственного и эстетического сознания, безвольная и бесстрастная, превращается в пустое умствование, в торжество мелкого слепого рассудка. Искание красоты, не просветленное разумом и не вспоенное страстью, становится ремеслом, которое может удивлять совершенством техники и красивостью форм, но будет бессильно найти прекрасное и наполниться духом. Ведение духовных обстояний необходимо связано с собранностью душевных сил и преображенностью их: конкретная полнота духовного опыта чужда разъединению, а праведность его не мирится с мусором непреодоленной личной эмпирии.

Предполагая одухотворение душевных сил, духовный опыт отнюдь не требует их подавления. Напротив, в процессе освобождения от корыстных интересов единичного бытия душа преодолевает свою ограниченность, и переживания ее, переставая быть состояниями в себе замкнутого и собой определенного существа, приобретают новую силу. Приобщаясь всеобщему, душа раскрывает непреходящую основу своих временем покоренных сил, и переживание ее расцветает как обстояние мирового целого. Каждый из модусов ее временного бытия – ее мысль, ее чувство – изживается как модус духа, как выражение надвременной природы мира, как вздох космических сил. Жизнь одинокой души бледна и мертва перед жизнью в духе, – лишь здесь в бездонной прозрачности своей мысль достигает подлинной глубины, лишь здесь в праведной своей чистоте чувство становится истинною страстью.

Новый для одинокой души, самозаконный, изначала сущий древний мир раскрывается в духовном опыте в виде многообразного единства. Единый и целостный, сверхвременный и неисчерпаемый, он является, однако, не в бесформенности неопределенного «беспредельного», но во множестве определенных сочетаний, в индивидуально оформленных сцеплениях смыслов, возвышающих правду, в деяниях добра, в конкретных образах, воплощающих красоту. Творческая жизнь духа и есть не что иное, как творчество множественных духовных образований, и вне этих единичных воплощений, вне внутренно замкнутых мысленных содержаний, вне деяний, вне образов невозможно обрести его явление. Дух живет как неисчерпаемая полнота содержаний, он неустанно проводит границы, разделяет и сочетает, создает множественное и индивидуальное – в едином творит единственное. Он пользуется при этом тем же материалом, которым располагает эмпирическая энергия одинокой души: звуки и краски, понятия и слова, душевные состояния и душевные дела, все может быть элементом духовного творчества, все должно им стать, и чем интенсивнее горение духа, тем сильнее его творческая энергия, изживаемая в создании все новых и новых форм духовного бытия. Индивидуальные образования, созданные духом, – мысли и чувства, созерцаемые образы, – несмотря на связанность свою с эмпирией, с условиями существования во времени и пространстве, хранят в себе то сверхвременное содержание, которое определило и основные границы их форм, и детали их временного явления. Бессмертие, венчающее то или другое создание духа, – пусть будет это идея, образ или деяние, – означает всегда одно и то же: причастность данного индивидуального бытия к единому сверхиндивидуальному началу, которое конкретно зажило в нем многоразличным и многообразным единством.

Итак, тот духовный опыт, которому отдается одинокая душа, оказывается опытом индивидуально определенным: всеобщее, внутренно единое испытывается в нем не в этой своей космической всеобщности, лишенной дальнейших определений, но как особое сочетание духовных содержаний, в котором индивидуальны и отдельные элементы, и целое, созданное их сращением. Духовный опыт души есть, таким образом, не духовный опыт вообще, но особенный, единичный опыт, который она изживает как нечто, присущее ей одной. Но тогда как в чисто личном опыте одинокой души содержание его зависит от ее единичной и ограниченной сущности, в новом духовном опыте содержание дается из недр космического единства, и конкретизирующие его границы выявляются в нем как выражение его сверхличной природы.

Таким образом, духовный опыт, осуществляемый целостным единством души, утверждает ее индивидуальный образ. Совлекая с себя все личное, преходящее, душа вновь обретает себя в том образе духа, который она создает в духовном горении, в тех индивидуальных очертаниях, которые принимает засиявшая в ней духовная жизнь. Жизнь в духе есть жизнь духа; здесь не двойственность, но единство; рассказать о духовном обстоянии нельзя, надо зажить им, и тогда оно само расскажет себя в образе или слове. А эти образы и слова сольются в один духовный облик – облик обретшей свою духовную природу души. Ни в одной области бытия нельзя обрести столь отчетливо-определенное, столь яркое «индивидуальное», каким является то, которое создано духом. Все великое в созданиях человека и в области разума, и в области красоты или добра непреложно говорит об этом: не существует истинно глубокого миропонимания, не найти художественно-прекрасного поэтического откровения, не совершалось великого жизненного подвига, на котором не сохранились бы индивидуальные черты, тогда как все человечески-обыденное всегда похоже одно на другое. Не существует более яркой индивидуальности, чем индивидуальность духовного ядра человека.

Одинокая душа, которая в тоске одиночества помнит об утраченном единении с целым единого мира, в духовном искании своем ищет не только это мировое единство, но и прежнюю себя. Она узнает в своей духовной сущности то лишь неясно сознававшееся ею начало, которое вело ее по духовному пути, воскрешая в ней память о лучшем мире и навевая на нее смутные образы вечного былого. Духовное откровение, ее озаряющее, есть для нее воспоминание о том сверхвременном часе, когда в ней звучала не песня «о Боге великом», но сама Божественная песнь.

Явления духа обнаруживают с непосредственной очевидностью перед одинокой душой, что дух как высшее начало мира пребывает не в оторванности от конкретных вещей, но в органической слитности с ними; именно в индивидуальных проявлениях духовного начала дух постигается как подлинная, изначальная основа вещей, как единое всеобщее, перед лицом которого Вселенная оказывается не разрозненным множеством единичностей, но в глубине своей природы единым целым. Единство и множество враждуют между собой и в личном, и в человеческом, и в обычном предметном душевном опыте. Только в духовном делании они, встречаясь, утверждают друг друга, преодолевая непреодолимое и открывая новые пути.

2

Духовный опыт, очищая одинокую душу от временных, враждебных всеобщему элементов, приводит ее единичную природу в теснейшую связь с единым. Привыкая смотреть мимо поверхностного, случайного, она обретает зоркость к существенному и устойчивому и в порыве воспринять его и слиться с ним раскрывает в объективном мире прозрачную глубину, родную чистой глубине ее просветленного одиночества. Окрепшая в духовном опыте единично-всеобщая душа близка другой такой душе потому, что дух, с которым слиты они обе, их объединяет, а индивидуальный образ каждой из двух может быть принят другою в силу своей одухотворенности, т. е. насыщенности этим единым духом. Так, духовная близость двух одиноких миров осуществляется независимо от их попыток к сближению даже в том случае, если они ничего не знают друг о друге. Однако подобное духовное сродство, которое является результатом духовной практики, самостоятельно осуществляемой каждой душой, не творит само по себе живого касания между ними. Мало того, сознание духовной связи одной одинокой души с другой, не сопровождающееся конкретным обменом духовными дарами, сообщает особенную остроту переживаниям одиночества. Там, где встреча двух невозможна вследствие полной духовной чуждости, одинокая душа может найти в себе решимость примириться с неизбежной судьбой уже потому, что она неизбежна. Но если духовная близость дана как объективный факт и вместе с нею дается возможность плодотворных взаимодействий, то конкретная оторванность от ино-бытия и безвыходная замкнутность одинокой души испытывается с особенной нетерпеливой болью. Духовный опыт только подготовляет почву, благоприятную для выращивания цветов живого касания двух жизней, но эти цветы зацветают лишь в практике духовного общения.

Духовное общение имеет перед собой ту же двойственную задачу, которую пытается разрешить каждый акт общения, осуществляемого людьми. Но так как духовное взаимодействие протекает в сфере духовных содержаний и теснейшим образом с ними связано, то и задача, перед ним стоящая, получает особый специфический характер, а разрешение ее должно преодолевать свои особые затруднения.

Задача духовного общения состоит в том, чтобы установить единый духовный предмет общения и создать вокруг него объединенный духовный опыт, принадлежащий каждому из участвующих в общении людей; в этом совместном духовном опыте раскрытие объективного предмета должно совмещаться с раскрытием индивидуальной сущности каждой души, творящей общение, и объединение двух в совместном постижении и приятии единого должно быть вместе с тем их взаимным постижением и взаимным приятием.

Сущность духовного содержания, совмещающего в себе единство с многообразием, делает принципиально возможным достижение этой двойной цели общения. При этом каждый из двух элементов общения – единство опыта и его индивидуальные оттенки – могут быть осуществлены в духовном общении с большою полнотой.

Единство опыта обусловлено единством того предмета, на котором сосредоточено внимание людей, участвующих в общении. Поэтому оно может осуществляться до известной степени и в обыкновенном предметном общении, а именно постольку, поскольку это общение уводит людей от переживания своих чисто субъективных содержаний и объединяет их душевные силы на одной определенной частице мирового целого. Однако, вследствие того что каждый элемент мира несет в себе неограниченно многие содержания, такого рода общее указание на него создает сначала лишь поверхностное единство, которое только в дальнейшем развитии обсуждения может наполниться более конкретным содержанием. Но и тогда единство опыта двух будет означать, что они имеют лишь одно частичное знание. В духовном общении единый предмет дается уже силою его духовности. Этот предмет всегда один и тот же – это дух, единый и всеобщий; та отдельная частица мира, которая в духовном общении сосредоточивает на себе внимание общающихся, является для них лишь одним из воплощений единого мирового начала, т. е. сразу ставится ими перед лицом Божиим. Поэтому еще прежде чем достигнуто согласие в том или другом частном суждении о частном предмете – уже налицо то смутное ощущение единой реальной истины, которая есть, хотя она и скрыта от ищущих, и которая объединяет их уже потому, что они оба стремятся к ней, готовые признать ее в ее подлинной реальности, как только она предстанет перед ними. Так как содержание предмета, данного в духовном общении, есть явление единой мировой основы, то достигнутое, наконец, согласие в частном суждении переживается как совместное приобщение к высшему единству мира, о воссоединении с которым стонет одинокая душа. В единстве духовного опыта раскрывается изначальная общность одиноких жизней, отчужденных друг от друга своим единичным бытием.

На основе сознаваемой таким образом общности двух раздельно живущих единичностей происходит примирение и сближение их индивидуальных образов; но это примирение может осуществиться полно лишь тогда, когда обе души в процессе духовного общения предстанут как единичные воплощения единого духа, а в индивидуальном облике каждой из них раскроется вечный образ вечного. Одинокая душа останется навсегда далекой другой душе и непонятой ею, если эта другая не увидит в ней ее духовной природы и не пронижет лучом духовного понимания и приятия каждую подробность ее земного образа, каждое движение ее скованного эмпирией существа. Духовность человека определяется отношением его к Богу; она раскрывается в том, как делает он Божье дело. Поэтому, для того чтобы понять чужую душу, надо видеть ее и судить о ней перед лицом Бога, надо спрашивать о том, как творит она правду и красоту, как исполняет или нарушает святые законы, как радуется знамениям Высшего и страдает оттого, что дух живет в здешнем мире искаженным. Понимание всегда есть познавание и всегда есть суд – строгий потому, что совершается он по абсолютным законам Божьей правды. Но не для осуждения и не для прощения вершится этот суд души над чужою душой; не осуждать и не прощать призван человек, подошедший к другому в акте общения; душа судит другую ради того, чтобы узнать, назначено ли ей встретиться с нею, и если знает она уже, что да, то для того, чтобы исполнить решенное. Встреча невозможна в пределах временно-обособленного, поэтому все единичное в другом – его дела и состояния, его слова и внешний его образ – должно быть постигнуто как выражение его духовной природы, быть может замутненное виною земного бытия. Но лишь духом можно познать духовное: проникновение в сверхэмпирическую основу чужой души требует активности духовных сил человека и преодоления в себе себялюбивых корыстных побуждений, способных сделать слепым к чуждому ино-бытию. Суд над чужою душой во имя духовной встречи становится неизбежно и судом над собой. Близость осуществима лишь там, где раскрыто благое, потому что оно едино и непреходяще, потому что в нем устроены разделяющие силы ограниченного бытия; познавание и критика чужой души стремится к тому, чтобы поднять ее в область чистого духа ради единения с ней; но это единение совершится лишь в том случае, если и познающая душа будет подъята в ту же благую сферу жизни; строгость к другому в духовном общении неотрывно связана со строгостью к себе, познавание иного сочетается с самопознанием, одухотворение его с одухотворением себя, и в акте общения осуществляется таким образом духовный катарсис каждого из двух. Воля к близости поддерживает волю к чистоте своей духовности в каждой душе, и в предчувствии радости достижения обе они преодолевают боль от чуждого судящего касания и приемлют его как залог грядущей встречи.

Отношение одной одинокой души к другой в акте общения есть в сущности своей искание ее первоначального, подлинного, неизменного духовного образа и воссоздание его в его былой чистоте. Так как образ этот в силу духовности своей изначально дан и может быть только воссоздан, то работа души, разрешающей вторую задачу общения, является воспоминанием о себе и о другой – таких, какими они до греха отпадения в единстве с целым миром по-своему, но согласно осуществляли божественную жизнь. Оба процесса, протекающие в акте общения, – созидание единого духовного опыта и установление гармонии во взаимоотношении двух одиноких людей, – сливаются воедино в своих достижениях: оба они завершаются возвратом к тому утраченному, но не забытому состоянию, в котором индивидуальное было не глухой стеной, разделяющей одно существо от другого, но единичным выражением единого, родным другому единичному его воплощению, близкому и понятному в самой особенности своей, свидетельствующей о той же одной Божьей правде.

Познание чужой души и ее приятие дается отчасти самым творчеством единого духовного опыта. Единичная душа участвует в духовном общении не только как пассивно созерцающая, но и как образующая сила. Дух не имеет границ по своему объему и неисчерпаем по содержанию; отдельная душа может овладеть только малой частью его беспредельности, и то, что видит она в нем и как постигает увиденное, определяется ее индивидуальной сущностью, потому что соответствие между духовным переживанием, определенным природою души, и тем духовным содержанием, которое в нем дается, есть необходимое условие раскрытия духа. В духовном предмете общения неизбежно запечатлевается индивидуальность каждого из общающихся, неповторимая особенность его души. И так как духовное содержание дается в той или другой форме – в форме мыслей, выраженных словами, или в форме художественных образов, или жизненных деяний – и особенности этих спсобов выражения тесно связаны со свойствами той души, которая их применяет, – то духовный опыт оказывается индивидуально определенным не только в содержании своем, но и в своей форме. В духовном делании крепнет и получает отчетливый облик тот духовный образ человека, который составляет подлинное ядро его индивидуальной природы и ту активную силу, которая сознательно осуществляет духовную жизнь. Поэтому одинокая душа, приобщаясь в общении к духовному предмету, приобщается вместе с тем и к чужой душе. Совместное признание объективного духовного содержания означает и духовное приятие чужой души; невозможность создать единый опыт свидетельствует о непреодоленной отчужденности от нее.

Тесная связь, существующая между духовной сущностью человека и его духовным деланием, приводит к тому, что в духовном общении тот интерес, который один из участвующих в нем питает к предмету общения, неизбежно переносится на того, кто вовлечен в совместное с ним творчество. При всей сосредоточенности внимания на предмете общения или на достижении чистоты духовного переживания – обращение к духу является в то же время обращением к чужой душе. Это происходит потому, что эта душа испытывает свои духовные переживания, отрешенные от повседневных интересов, и самый дар иметь их – существенным в себе и ценным. В призыве к совместному духовному труду она слышит признание своей духовной силы и сознает себя предметом одобрения и доверия. А так как духовный предмет пробуждает в ней особенно интенсивный интерес, особое интимное личное отношение и созерцание его дает ей радость, то общение в духе испытывается ею и как личное удовлетворение, и как личное благо.

Однако осуществляющееся таким образом через посредство духовного опыта ведение чужой души и ее приятие не дает полного успокоения конкретной одинокой жизни, которая может забыть о себе в духовном делании, но не в силах себя уничтожить. Духовное общение, возможное в видимом мире, совершается неизбежно в условиях временного бытия; в нем участвуют конкретные люди, его достижения являются результатом реальных душевных процессов, реальных усилий, жертв и борьбы; целостная душа, творящая в духовном делании свободу и радость для лучших сил своих, настолько целостно – со всеми случайными и преходящими своими свойствами – заинтересована в этой работе, что ее не может удовлетворить то внимание, которое другая душа уделит ее образу, неполно отраженному в предмете общения. Участвуя всею полнотою жизни данной минуты в акте общения, одинокая душа требует от другой непосредственного отношения и внимания к себе как живому единству, сущему и независимо от познаваемого духовного предмета, хотя и в единении с ним. Если один из общающихся, увлеченный предметным содержанием общения, не будет замечать душевных движений, происходящих в другом, если глаза его, зоркие для предмета, будут слепы для конкретного человека с телом и душой, который, забывая себя, уходит в процесс духовного делания, то разделенность двух не будет преодолена вопреки полному единству духовного опыта. Духовная жизнь и духовный облик каждого встречаются в предмете общения лишь одним из бесчисленных своих вневременных мгновений: дух каждого живет в нем весь, поскольку оно им творится, но лишь один его миг находит себе воплощение; за пределами запечатленной в предмете жизни души близость двух угасает, и они могут оставаться далекими друг другу.

Между тем та основная цель, к которой направляется духовное общение, – полное единение одной души с другою, – неизбежно должна уводить его от личных свойств и личной судьбы общающихся. Общение ищет и утверждает такие элементы в опыте, которые способны объединить, сроднить две души между собою; поэтому оно принуждено бывает во имя единства устранять резко отличные элементы индивидуальных опытов, которые бытием своим вносят рознь между ними и разрушают надежду на близкую встречу. И вот, поскольку единичное и в духовном общении неумолчно взывает к утверждению его единственной, не сливающейся с другою жизни, оно ставит предел единству общения. Тот факт, что цельная земная жизнь человека не может быть понята до конца другой жизнью, факт личной, ограниченной, замкнутой в себе судьбы разрушает полноту духовного единения, и нередко одинокая душа, в радости пережитого духовного единства, скорбит о том, что пренебреженной осталась ее маленькая, может быть, случайная забота или непонятой преходящая боль. Противоположность, больше того, противоречивость двух задач общения – создать единство опыта и сберечь в нем индивидуальную душу – грозит сделать напрасным победный подвиг духовного общения.

1

Непреодолимые грани единичного бытия, неутолимые требования одинокой жизни, все еще не побежденные духовными достижениями общающейся души, вновь ставят перед ней вопрос о том, возможно ли подлинное общение, возможно ли живое касание между душами людей? Но опыт духовного взаимодействия говорит со всей очевидностью, доступной человеку, что подлинная встреча души с душою осуществляется в здешнем мире, что она реальна, несмотря на то, что является нам как чудесная тайна.

В этой встрече общение разрешает оба главных задания: оно творит единый опыт, оберегая в то же время личные проявления души, и двойной цели своей оно достигает тем, что соединяет в себе порыв к единству с противоположным порывом к разъединенности. Этот сверхразумный синтез живет в нем не как пустая мысль, реально не воплотимая, но как живая действительность, расцветающая в жизни одинокой души.

Творческий союз двух разнонаправленных стихий душевной жизни создается силою, которая изначально дана душе и неотрывна от ее существования. Это – сила любви.

Любовь соединяет в себе стремление к тождеству души с другой душою и стремление к раздельности двух одиноких жизней. Совмещая два противоположных порыва, любовь в этой двойственности своей сохраняет единство и цельность.

Пусть обычный опыт общения показывает неустанно, что личная судьба каждой одинокой души ставит преграду единению людей, что тождество опыта невозможно там, где существуют две раздельные единичности и что эта невозможность создает непреодолимую проблему общения. Для любви нет такой проблемы: разобщенность одной души с другою является внутренним условием ее жизни, потому что любящая душа утверждает, приемлет и бережет единичный конкретный образ любимого, вопреки стремлению своему к полному с ним единению. Противоположность между единством и разъединенностью единичных жизней дана в любви не как проблема для разрешения, но как непосредственно испытываемое, имманентное ей состояние, которое она изживает, пока она живет, которое живет в ней как сущность ее природы.

Самая противоположность двух сил, направляющих опыт любви, доходит в нем до крайних пределов. В своем стремлении к тождеству с ино-бытием душа любящего не хочет отринуть ни одной черты его конкретного образа. Обращаясь к совместному духовному деланию, которое одно может осуществить абсолютное единство, она ищет слияния с другой душою не только в едином предмете познания, не только в приятии духовного образа, но и в реальном слиянии жизненных опытов: она ищет единой воли, единого радования – и в то же время слышит и лелеет каждый одинокий вздох во всей неповторяемости его мимолетной жизни. Грани одинокой души, отделяющие ее от ино-бытия, испытываются с особой силой в опыте любви, которая, утверждая и оберегая их, томится о полном единстве и изнемогает в борьбе за него. Сознание первоначального единства раздробленного мира проникает в каждое жизненное мгновение любви; и потому любовь окрыляет духовное общение в его искании последних глубин души человека, в его стремлении сроднить одну душу с другой. И вместе с тем та же любовь выращивает в одинокой душе бесценный дар чутко слушать жалобу одиночества и бережно утишать его стон.

Все живые силы души, сосредоточенные в опыте одиночества на ней самой, получают в любви новый предмет для жизненного действования; этот предмет – душа другого человека во всей цельности ее обособленной жизни. Одинокая душа непосредственно воспринимает свое одиночество в любви к себе. Одиночество другой души она не может испытать как свое, но она любит чужую одинокую жизнь, и эта новая любовь души ставит ее в непосредственное отношение к чужой жизни и делает ее ее⁹ опытом. Предметом этой любви является та индивидуальная жизненная стихия, которая томится в единичной душе, отторгнутая от единой целостной жизни космоса непреложным законом единичного бытия. Душа любит в чужом ино-бытии его одиночество – его обреченно-отъединенную жизнь, невидимо образующую его дух и его душу и неугасимо светящуюся в великих и малых делах его, в добре и зле его свершений, в неповторимых чертах его земного облика, во всей личной его судьбе. Одинокая жизнь, претворенная в любовь к другой одинокой жизни, не только приближается к ней, но реально и целостно с нею сливается, претворяя ее в действительное начало своего собственного бытия.

Забвение себя в любви к другому не означает еще того, что любящая душа устраняет свое одинокое бытие из опыта общения. Ее одиночество так же неустранимо, как и одиночество ино-бытия, и так же требует признания. Отрешаясь от себя в опыте любви, приемля чужое одиночество в судьбу своей жизни, душа вместе с тем предает себя на волю другой, любимой, требует и ждет от нее приятия своей любви. В бескорыстие любви, стремящейся к единству с чуждым ино-бытием, требовательное самоутверждение любящего вносит корыстный момент личного интереса, рожденный стремлением к сохранению индивидуального облика каждой из двух жизней, а следовательно, и к разделению их. Но это требование ответного признавания, как бы враждебное единению и вносящее разлад в цельное чувство самозабвенного приятия чужой души, оказывается необходимым для того, чтобы любовь осуществила то реальное сращение двух жизненных единств, по которому томится каждый акт общения. Гнет одиночества еще не снимается с чужой души любовным приятием его в любящую душу; это совершается лишь тогда, когда любовь любящего приемлется любимым как творческое начало его одинокой жизни; принять творчески в свою душу чужую любовь он может, лишь сделав ее своею; своею будет для него чужая любовь, если он, забывая себя, любовно примет в свою жизнь растворенное в любви чужое одиночество и сделает его реальным и действенным началом своей жизни. Любовь завершает победой акт духовного общения силою ответной любви.

Так в борьбе непокорных, расходящихся сил творит любовь духовные встречи. И разум, и воля человека стремятся к покою достижения. Какую бы отраду ни давало мыслителю искание истины, оно потеряло бы смысл, если бы от него отлетела надежда ее обрести; борьба может привлекать сама по себе, но она неотрывна от мечты о победе: разум ищет ясного, завершенного понимания идеи, воля хочет успокоиться, осуществив свою цель. Душа не страшится ни борьбы, ни активных усилий, но она готова осуществить их ради конечного мира¹⁰, и вот почему потрясенно приемлет она явление любви, которая по самому существу своему ищет противоположного, не зная покоя ни в стремлении своем, ни в своих конечных целях. В тайне мятущегося эроса раскрывается человеку неразрешимая противоположность единства и множества – трагическая основа мира¹¹ и одиноких глубин человеческой души. Любовь приемлет в себя этот космический разлад во всей его неразрешенности, как свехэмпирический факт, и утверждает на нем и свою жизнь, и свою судьбу. Но, совмещая несовместимое, сливая в едином чувстве разностремящиеся силы, она преодолевает раздробленность мира и в каждый новый миг своего всегда неуспокоенного искания творит, разрушает и вновь творит все ту же древнюю мечту. В страдании любви скорбит не одна одинокая душа. В нем изживает судьбу свою единая целостная жизнь космоса, в нем она стонет о себе, познает себя, в нем же ищет исхода. Мистерия любви, тайным светом своим озаряющая тайну общения, является в измученную жизнь как знамение последней правды и тихо говорит одинокой душе, что страдать по этой правде благословил ее – Господь.

2

Духовное общение есть реальный процесс, совершающийся необходимо во временных условиях жизни. Уже по одному этому осуществлению его связано с той эмпирической данностью, в которой живут люди, со всей земной обстановкой их повседневного бытия. Но не только эта реальная природа общения связывает его с конкретным ходом человеческого существования: по основным своим задачам и целям общение стоит в теснейшем взаимодействии с эмпирией и вершит свое дело при ее помощи и вопреки ее противодействию. Отношение духовного общения к конкретной данности носит двойственный характер. С одной стороны, общение как бы устраняет на своем пути все преходящее, случайное, личное, стремясь увидеть за ним устойчивую духовную сущность – надежную опору духовной встречи; с другой стороны, то же общение, одушевленное порывом любви, вновь приемлет в свои свершения все текущее и гибнущее содержание жизненного опыта и освящает его усмотренной в нем непреходящею глубиной. Духовное общение преображает земной опыт человека, и в результате его одухотворяющей работы беспорядочно нагроможденные явления повседневной жизни становятся орудием и отблеском духа.

Когда одинокая душа встречает впервые подобное ей ино-бытие, она воспринимает отчетливый и яркий внешний образ, за которым таится неведомая хаотическая бесконечность конкретных содержаний, пугающая и отстраняющая от себя мерцанием единичной, неповторяемой, неуловимой жизни. Принужденная общаться с этим таинственным существом, одинокая душа ищет объединения в случайных настроениях, пробужденных обстановкой встречи, в случайных темах, навязанных злобою дня, и пытается дать то или другое направление общению, руководясь случайными и часто неверными представлениями о душе, ей предстоящей, и чувствуя при этом, что и она сама представляет для другой души неведомый мир, замещаемый неверною тенью.

Эта конкретная сложность ино-бытия, трудно доступная познаванию, и рой случайных впечатлений, навязчиво вторгающихся в каждое текущее мгновение, образуют ту содержательную данность, которая служит материалом общения и вместе с тем является преградой, разделяющей одну одинокую душу от другой. Духовное общение должно использовать ее ради своих духовных целей, оно должно подчинить ее себе. Духовные содержания совсем не враждебны тем чувственным образам, из которых слагаются яркие и шумные события нашей жизни. Дух живет не вне мира, но в нем самом, и одинокая душа должна уметь испытывать в случайном явлении его духовный смысл и его духовную глубину.

Одухотворение хаотического порока жизни требует от души творческой активности и напряженной борьбы. Нередко приходится затрачивать ряд душевных усилий даже для того, чтобы создать внешние условия, необходимые для осуществления общения, – то пространство, которое отделяет людей друг от друга, становится трудно преодолимой преградой, если их душевная встреча трудна и сложна; не так легко поймать минуты времени наперекор их стремлению незаметно ускользнуть из-под власти человека, нелегко защитить их от притязаний сил, враждебных духовному взаимодействию, и отдать делу общения. Когда же эта внешняя встреча состоялась, то общению предстоит покорить себе те душевные силы, которые заставляют людей уходить друг от друга, вызывая в них или взаимное равнодушие, или вражду. Эта новая борьба души есть борьба за знание, за власть, за любовь. Душе неведома другая душа, но непрерывное внимание к ней, наблюдения и размышления дают ей то ведение, которое необходимо для совместного создания единого духовного опыта. Разнонаправленность хотений отдаляет человека от человека, но общение согласует желания, подчиняя их одно другому силою единственно правой мощи, мощи духа; и в этом то покорном, то властном познавании душа выковывает из хаоса преходящих явлений неизменный образ живой души для того, чтобы любить ее и быть ею любимой.

Вследствие активности духовного общения то духовное знание, которое осуществляется в нем, представляется не пассивно созерцаемым, но сотворенным самою душой и слитым с нею в ее достижениях. Состояние души, творчески воспринимающей или воспроизводящей прекрасное, само становится его явлением, и сама душа не различает больше себя, живую духом, и дух, живой в ней. Узнавая в созидаемом предмете работу другой души, она сознает, что обе они творят единое; и тогда жизнь их в минуты их творческого общения испытывается ими как одна жизнь, завершающаяся одним достижением. Вследствие активной напряженности духовных исканий, испытываемой как общий духовный подъем, познанное в общем опыте получает значение не только ценнейшего, но и реальнейшего и образует, таким образом, реальную основу совместности данной минуты, скрепляющей два раздельных бытия в один союз, – прообраз единой, исполненной духом жизни людского мира.

Так как творчество единого духовного опыта совершается в процессе общения при участии эмпирических элементов бытия, то вместе с ними в духовное общение проникает то видимое, осязаемое многообразие, которым так богата наша земная жизнь. Все несметное многообразие опыта – бесконечные сочетания чувств и настроений, желаний и дум, вечно сменяющиеся реальные события отдельных жизней и неотвязные мечты, людские дела и людские забавы, – все это вплетается в опыт, творящий тайну живого касания одинокой души с одинокой душою и, служа их духовной встрече, загорается духовным огнем. В духовном общении каждый оттенок в звуке слова, каждая тень, скользнувшая на лице, каждая маленькая шалость получают духовный смысл и значение, потому что явление их неотрывно от последних основ души. Подобно тому как в игре ребенка обыденный предмет становится образом его детской мечты, подобно этому в игре общения простые слова и факты подчиняются стихийным силам души, которая во тьме одиночества сплетает светлую мечту духовной встречи и ею преображает видимый мир.

Глубокая связь, роднящая предмет общения и знание о нем с индивидуальной сущностью души общающегося, участие всех душевных сил в опыте духовного взаимодействия и одухотворенность их, – все это сообщает процессу общения конкретную цельность: суждения, высказываемые о предмете, с их идейным содержанием и чувственно воспринимаемой данностью, звук голоса, выражение лица, движение тела, – все это развивается в соответствии со сменой невысказываемых душевных переживаний, которые сопутствуют общению и относятся к предмету общения и к той душе, с которой общение ведется; и, наконец, оба эти ряда элементов живут в единстве с бессознательной иррационально-стихийной жизнью души, с той космической ее глубиной, которая направляет весь ход общения и сама находит для себя разумный и как бы видимый образ в реальном факте духовного сближения. Так, в опыте общения загораются, меркнут и светятся вновь образы живой и неумирающей красоты.

Неутомимо общаются люди, но лишь в эти редкие лучшие мгновения духом сияющей встречи отлетает от одинокой души тоска ее непреодолимого одиночества.

3

Каждое вновь наступающее мгновение несет душе вместе с новым опытом и новые задачи, светит ей своею радостью, туманит ее своею болью. Но, творя эту новую жизнь, вновь являющийся опыт вбирает в себя, как наследие свое, все не изжитое еще содержание отлетевших минут и в нем все то, что осталось не разрешенным в заданиях пройденной жизни. Есть цели, которые достигаются течением немногих мгновений; есть другие – к ним надо идти часы и дни; но есть и еще другие задачи, которые всегда неизменно стоят перед человеком, и душа должна нести их через всю свою жизнь. Преодоление одиночества есть одна из таких далеких жизненных целей.

Чувствуя свою беспомощность перед непреходящим страданием, душа начинает сознавать, что основы его лежат глубже ее личного существования, что искать их надо за пределами преходящего единичного бытия. И она обращается тогда к разуму, ему доверяет свое горе. Призванный по самой природе своей к усмотрению всеобщего и устойчивого в смене единичных явлений разум, принимая доверенное ему одинокой душою, освобождает его¹² от личных ограничений: сила мудрости раскрывает в одиноком несчастье трагедию мира и превращает задачу, тяготеющую над единичностью, в задачу мировую. Так зарождается философская проблема, т. е. проблема жизни, постигнутая и принятая не в личном выражении своем, но в своем универсальном образе, поглотившем в себе все единичные ее воплощения. В страдании одинокой души мысль открывает космический разрыв между единичным и всеобщим и постигает личное несчастье как непримиренность мировых начал.

Овладев, таким образом, проблемой, рожденной в недрах одинокой души, философское искание определяет свой путь фактами и идеями всеобщего, сверхличного и сверхвременного значения; оно обогащает содержание проблемы, углубляет и просветляет его. Сложные непримиримые отношения между единичным и всеобщим раскрываются во всех сферах бытия, и тоска одинокой души, отторгнутой от других живых существ, вырастает в скорбное сознание того, что божественному единству противостоит бытие многоразличного, разделенного, грешного мира.

Следуя за разумом по неизмеримым и неисчерпаемым обителям космоса, душа и в себе самой начинает сознавать неведомую ей ранее глубину. Свободная от субъективных искажений, окрепшая в этой свободе, мысль взрывает в душе скрытые для ее слабого, одинокого сознания сверхличные глубины и вызывает из них еще не истраченные силы, способные творить новый опыт, не стесненный цепями личного бытия и покорный законам высшей духовной жизни. И вот тогда одинокая душа, доверившая свою проблему разуму, вновь призывает ее к себе и сливается со всею жизнью. Она овладевает теперь своей задачей всецело, потому что живет ею не только в разумном искании своем, но и в личном опыте, творимом совместным действием ее разумных и иррациональных сил. Личную невзгоду она испытывает как невзгоду мира, а судьбу мирового целого – как свой жизненный крест. Мудрость, озарившая в опыте одиночества трагическую глубину, призывает душу к жизненному подвигу. Познав в своем одиноком горе мировой разлад, душа героически приемлет его в судьбу свою и любовью дарованной победой духовного общения зажигает в скорбном мире новую, лучшую жизнь.

Москва. 1916