Романовы. Запретная любовь в мемуарах фрейлин Оболенский Игорь

Глава 12

Катастрофа японской войны привела к большим социальным потрясениям в Российской империи.

9 января (22-го по старому стилю) 1905 года толпа рабочих под предводительством попа Талона отправилась с лозунгами в Зимний дворец, чтобы лично передать свои жалобы императору. К сожалению, императору посоветовали не появляться перед толпой.

А та, несмотря на предупреждения не приближаться ко Дворцу, продолжала идти, что привело к ужасному результату – войска открыли по рабочим огонь, было очень много жертв.

Всего за несколько мгновений до этого мы видели из окна дворца Ольденбургских марширующих рабочих, еще не подозревающих о том, что их ждет. Этот день вошел в историю, как «Кровавое Воскресенье», зловещая дата.

Осенью того же года я оказалась в Гратце в Австрийском Тироле. Узнав из газет о растущем числе забастовок и нехватке продуктов в России, которые вызывали большое беспокойство властей, я решила, что, возможно, мой долг – вернуться в Петербург и находиться рядом с принцами Ольденбургскими.

Я отправила им об этом телеграмму, на которую получила ответ: «Пережди до конца забастовки». Тогда же я получила письмо от принцессы Анхальт, которой тоже писала о своем желании вернуться в Россию.

«Pauvre Babo! – писала она. – Ты не сможешь сейчас отправиться в Россию ни по земле, ни по морю».

Упоминание моря тут же дало мне идею, несмотря на замечание принцессы, вернуться в Россию на корабле.

Я немедленно отправилась в Баден, чтобы увидеть мать принцессы Анхальт, которая была сестрой принцессы Ольденбургской. Хотела спросить ее совета, должна ли я на самом деле постараться вернуться в Петербург.

Принцесса Баденская сказала мне, что ее сестра не собирается покидать Россию и если я хочу, то могу отправиться домой морем в сопровождении эскорта, вместе с русским министром в Карлсруэ, который совсем скоро отправлялся в путь. Это решило все, и я поехала вместе с ним.

Мы прибыли в Кронштадт в тот момент, когда он обстреливался революционерами. Я, правда, этого не заметила, так как спокойно спала.

Вместо того чтобы попробовать высадить пассажиров в Кронштадте, наш капитан направил судно в Петербург. Там я надеялась, что меня, как обычно, встретит карета и лакей в ливрее.

Карета была на месте. Но, к моему изумлению, вместо ливреи лакей был облачен в простое пальто и шапку. Как мне потом сказали, это было сделано, как мера предосторожности от революционеров.

Я находила все происходящее в стране довольно мрачным. А ежевечерние рапорты, которые доставлялись во дворец Ольденбургских, ясно указывали, что оставаться в России было опасно.

В итоге через две недели после моего прибытия я снова была на корабле, правда, на сей раз в компании принца, принцессы и их секретаря.

Из-за шторма наше плавание затянулось, и запасы еды на борту подходили к концу. Принц тем не менее, казалось, получал удовольствие от качки. И вел себя словно школьник-проказник, в шутку спрашивая у жены, не хочет ли она получить от него в подарок яхту.

Мне удавалось оставаться более-менее в форме благодаря белому вину и сигаретам, которые я никогда до этого не употребляла.

Когда мы прибыли в Сеттин, то обнаружили там принцессу Баденскую, которая очень волновалась за нас. Оказалось, что в газетах написали, будто наш корабль пошел ко дну.

30 октября императорским Манифестом было объявлено о созыве Первой Думы. Это событие широко обсуждалось.

11 мая 1906 года, когда мы только собирались выехать из Гратца в Россию, меня посетило дурное предчувствие. И точно, прибыв 13 мая в Петербург, из газет я узнала о смерти мой племянницы, которая была женой моего нынешнего мужа.

Я прямиком направилась на похороны, где, конечно же, меня никто не ждал, так как о моем прибытии в Петербург было неизвестно.

Наступившее лето Ольденбургские и я, как обычно, провели в Петергофе.

Политическая атмосфера была в то время чрезвычайно оживленна. Русский парламент – Первая Дума – просуществовал всего два месяца и был распущен. После выборов в марте 1907 должна была открыться Вторая Дума.

Я видела императора на обеде у Ольденбургских 6 марта, через день после открытия Второй Думы. Он показался мне меньше всего увлеченным последними политическими событиями. Все вокруг него что-то говорили, а он только слушал. Обсуждалось смещение премьер-министра Горемыкина.

Оказалось, Горемыкин чрезвычайно обижен из-за того, что ему пришлось освободить свое место для Столыпина, бывшего министра внутренних дел.

Став премьер-министром, Столыпин сохранил за собой и портфель министра внутренних дел.

(В 1914 году Иван Горемыкин, с подачи Григория Распутина, вновь занял пост премьер-министра России и оставался на нем вплоть до января 1916 года. После февральской революции был арестован, а затем выслан в Сочи, где вместе со всей семьей был убит во время разбойного нападения на его дачу в декабре 1917 года. – Прим. перевод.)

Глава 13

В 1907 году состоялась моя помолвка с бароном Александром Мейендорфом. Незадолго до этого мой жених взял меня в Елагинский дворец на Каменный остров, чтобы представить премьер-министру Столыпину, который приходился ему двоюродным братом.

(Петр Аркадьевич Столыпин – один из самых знаменитых премьеров царской России. Родился 12 апреля 1862 года в Дрездене. Приходился троюродным братом поэту Михаилу Лермонтову. Был женат на праправнучке генералиссимуса Суворова Ольге Пейдгардт, которая первоначально была невестой его брата Михаила. Последний стрелялся из-за Ольги на дуэли и был смертельно ранен. За несколько мгновений до смерти Михаил благословил Петра на брак со своей невестой.

Автор целого ряда экономических реформ и ставшего афоризмом высказывания: «Им нужны великие потрясения, нам нужна великая Россия!» Пережил 10 покушений, смертельным оказалось 11-е покушение. – Прим. перевод.)

После знакомства Столыпин пригласил меня на прогулку по саду. Комментируя мою приближающуюся свадьбу, он заметил: «Александр из тех мужчин, что камня на камне не оставит, пока не сделает вас счастливой».

3 июня 1907 года наша свадьба состоялась в домашней церкви во дворце Ольденбургских. Принц и принцесса в это время находились за границей, но мой брат и его жена на торжестве присутствовали.

Прием состоялся в Юридической школе, инспектором которой был мой муж.

(Примечание: Он оставил свой пост лектора в университете во время революции 1905 года в знак протеста против непоследовательного поведения некоторых профессоров, которые, решив продолжать лекции, потом забросили их. На одном из митингов, устраиваемых студентами во время забастовки, на которую были приглашены профессора, мой муж выступил с речью, в которой критиковал студентов и осуждал забастовку. Ответом ему было молчание. А когда он проходил на свое место, то услышал, как кто-то из студентов сказал: «Вы предлагаете нам ждать Второго пришествия!»)

После приема мы отправились в имение семьи моего мужа – Клейн Руп (Klein Roop) в Ливонии.

(Примечание: Теперь это часть Латвии).

Дом был построен в 13 веке. Его стены были так толсты, что внутри некоторых из них были устроены комнаты.

В имении мы оставались до осени, а затем отправились в Германию в Веймар, чтобы навестить мать моего мужа, а затем поехали в Базель.

Аккурат в день нашей свадьбы был опубликован императорский Указ о выборах в Третью Государственную Думу. И пока мы находились в Баден-Бадене, мой муж получил телеграмму из Риги, в которой говорилось, что он избран в Думу как один из трех представителей от Ливонии (сегодняшней Латвии. – Прим. перевод).

В октябре мы вернулись в Петербург на открытие 3-й Думы. Мой муж был избран вице-президентом (заместителем председателя), и это стало началом его политической карьеры, которая в общей сложности продолжалась десять лет.

Политика тем не менее никогда не была при званием Александра или пределом его мечтаний. Его отличали любовь к справедливости, примирению и умеренности, а эти качества вовсе не способствуют легкому пути к успеху на политической арене.

Его озабоченность ущемлением политических прав Финляндии тоже была не по вкусу национальному большинству Думы.

Пост вице-президента не был ложем, усыпанным розами. Вскоре после открытия 3-й Думы стало известно, что один из ее членов, избранный благодаря влиянию правительства, был, по мнению моего мужа, абсолютно некомпетентен.

Муж предложил Столыпину поднять вопрос об отставке этого члена, добавив, что если не он, то Дума сама это сделает. Столыпин отказался и заметил, что национальное большинство в Думе не согласится отменить результаты выборов одного члена, который, несмотря на свою фамилию (Шмидт), был защитником русских в наполовину польской провинции (Минск).

После этого муж взял инициативу в свои руки, и большинство Думы проголосовало, чтобы названный член покинул Думу. Перед тем как сделать это, Александр ушел с поста вице-спикера. Правда, вскоре после этого он был вновь на него переизбран.

(Два года спустя в дипломатической переписке барона де Стааля, русского посланника в Лондоне (1886–1902), муж встретил доклады, датированные маем 1890 года, со ссылкой на Г. Шмидта).

(Речь идет о Густаве Шмидте, морском офицере. В 1891 году он был признан виновным в передаче германскому атташе информации об укреплениях крепости Кронштадт, за что получил 750 рублей. Военно-морской суд приговорил его к лишению всех прав и ссылке в Сибирь. Через несколько лет Шмидт был помилован Государем, специальным указом из его послужного списка было изъято упоминание о проступке. После событий 1905 года Шмидт, восстановленный в звании, начал активно заниматься политикой и был избран членом Третьей Государственной Думы от русского населения Минской губернии. Когда о прошлом Шмидта стало известно, он был исключен из числа депутатов. Умер в 1909 году. – Прим. перевод.)

По этому случаю была шумная сцена в Думе. Причиной стало непарламентское выражение, с которым обратился к своим оппонентам архиепископ Евлогий (на сегодня он является митрополитом всей Русской Церкви за рубежом).

(Архиепископ Евлогий был членом 2-й и 3-й Государственных Дум. В 1920 году эмигрировал из Новороссийска в Константинополь, а оттуда в Белград. В 1922 году переехал в Париж, где стал одним из организаторов Свято-Сергиевского богословского православного института. Скончался 8 августа 1946 года в Париже. – Прим. перевод.)

Мой муж, как вице-спикер, счел себя обязанным строго, но очень учтиво, призвать его преосвященство к порядку. В связи с этим крайне правые подняли большой шум. Один из них, священник, своим крестом так бил по столу, что сломал его.

Заседание было приостановлено. То, что произошло далее, очень характеризует моего мужа: он спокойно покинул здание Думы и отправился играть в теннис.

Через несколько месяцев после этого инцидента один из священников, который принимал участие в беспорядках, подошел к моему мужу и извинился, сказав, что вел бы себя совсем иначе, если бы понимал и смог оценить тогда, как сделал сейчас, истинный характер вице-спикера.

Один из наших друзей, М. Стахович, со смехом заметил Александру, что «святые никогда не бывают хорошими политиками».

(последний абзац зачеркнут)

Политика немного вошла в атмосферу нашей домашней жизни в Петербурге. Я большую часть времени бывала одна и по вечерам ходила играть в бридж к принцессе Ольденбургской, которая, о Боже, была к этому моменту инвалидом – ее парализовало практически сразу же после моей свадьбы.

С мая по октябрь мы обычно проводили время в Клейн Рупе (Mas Straupe на латышском). Четыре недели каникул на Рождество, четыре на Пасху и три дня на Троицу мы также проводили там.

На короткое время каждое лето я отправлялась в Петергоф к Ольденбургским, пока мой муж находился за границей у своей матери.

Летом 1908 года, во время ежегодного визита мужа в Веймар, мой брат Георгий, его жена и несколько племянниц и племянников присоединились ко мне в Клейн Рупе. Это было чудное время, большую часть которого мы провели на реке.

Из Клейн Рупа Георгий с женой отправились в Петербург, где им нанес визит старинный друг моего брата Михаила – князь Хилков. Князь был строгий последователь Толстого и зачастую сам страдал из-за своих принципов. Однажды полиция провела в его доме обыск. Мать Хилкова, подчиняясь властям, увела детей князя из дома.

Тем ноябрем Георгий и Эло, следуя обратно на Кавказ, попали в жуткий шторм на Черном море. Черное море вообще славится неожиданными и сильными штормами. И в этот раз оно просто подтвердило свою репутацию. Было так холодно, что брызги волн превращались в кубики льда, едва коснувшись палубы. Из-за этого корабль больше походил на льдину и едва не затонул.

Два печальных события произошли в нашей семье перед Великой войной: убийство Столыпина и смерть моей невестки.

Столыпин был двоюродным братом моего мужа. Их матери были дочерьми князя Михаила Горчакова, который сменил Меншикова в командовании Русской Армией на Крымской войне. Затем Горчаков стал Наместником в Польше, и так получилось, что аккурат во время его пребывания на этом посту (он заступил в 1861 году) началась подготовка известных революционных событий, разразившихся в 1863 году. Сам Горчаков умер в 1861 году.

Член Государственной Думы от Польши Дмановский, которого мы встретили в Лондоне в 1916 году, сообщил нам, что смерть Столыпина стала первым политическим убийством в России, в котором социалисты-революционеры отрицали свое участие.

Потом появились основания для подозрения в организации этого убийства саму полицию. Если трагедия и не была непосредственно спровоцирована полицией, то могла случиться лишь при преступной халатности с ее стороны.

(Покушение на Столыпина произошло 1 сентября 1911 года в Киеве, где премьер-министр находился вместе с Царской Семьей по случаю открытия памятника Александру Второму. Террорист выстрелил в Столыпина в театре, где тот присутствовал на спектакле «Сказка о царе Салтане». Через несколько дней премьер-министр скончался. – Прим. перевод.)

В начале 1912 года я отправилась в Одессу, чтобы находиться рядом с моей невесткой, которой предстояла операция по удалению раковой опухоли.

После визита к Эло я поехала в Гагры к принцам Ольденбургским, которые в это время там находились.

Было очень интересно увидеть результаты «творчества» принца по прошествии десяти лет. Теперь в Гаграх был новый отель, возведенный по последним европейским стандартам комфорта и роскоши. На каждые две комнаты была своя ванная. На фронтоне висели часы, которые работали от электричества, и был разбит сад с банановыми деревьями. Гагры превратились в миниатюрный современный европейский курорт всего за десять лет!

Принц теперь жил в собственном доме, построенном из местного серого камня. И было забавно вспоминать о маленькой деревянной хижине, которая всего десять лет назад стояла на этом месте.

В середине марта я вернулась в Петербург, но через две недели моя невестка умерла, и мне пришлось вернуться в Сухуми. Невестку похоронили там же, где и моих родителей, в Моквах.

По дороге в Моквы люди присоединялись к процессии, и когда мы проходили мимо монастыря в Дранди, то сделали остановку и монахи провели службу.

Церковь в Моквах построена на холме. Для того чтобы попасть в нее, нам пришлось перейти реку вброд, так как моста не было. Пока мы пересекали реку, абхазы на лошадях поддерживали катафалк, иначе он мог бы перевернуться. Мы сами сидели в обычных экипажах, и вода доходила до их ступенек.

В Моквах мы остановились в монастыре как гости русских монахинь. Сама церковь была заброшена со времени смерти моего отца, и только один священник жил неподалеку.

Несколько лет спустя три монашки прибыли в Пасхальную ночь и хотели основать монастырь, но монахи из новоафонского монастыря, что возле Сухуми, испугались соперничества и не позволили им это сделать.

Эту историю я услышала от священника в Моквах, когда много позже ехала в Очамчири навестить могилу моего отца. Я попросила этого священника пригласить ко мне настоятельницу. Когда она пришла, я сказала ей, что если она приедет в Петербург, я попробую помочь в осуществлении ее проекта.

Она действительно приехала в столицу. И там, в один из дней, совершенно случайно, я встретила Саблера – обер-прокурора Святейшего Синода. Я пригласила его в свою карету и по пути рассказала ему всю историю. В результате он дал свое разрешение, и монастырь был основан.

После похорон Эло я вернулась в Петербург. В 1913 году мой брат приехал ко мне в Клейн Руп, все еще пребывая в печали. Но мой муж сделал все, чтобы его развлечь, пригласив на охоту на куропаток.

(Право вернуться в Абхазию Георгий Шарвашидзе получил только в 1905 году. Свои последние годы он провел на родине. Светлейший князь был большим патриотом своей страны.

Его правнучка Тамара Твиниашвили рассказала, что во время большого приема в честь иностранных гостей, устроенного в 1910 году в Гаграх принцем Ольденбургским, у одного из приглашенных пропало пальто. В итоге в немецкой газете появилась довольно ядовитая статья журналиста Лоренса, в которой грузины были выведены чуть ли не как дикари из медного века. Узнав об этом, Светлейший князь Шарвашидзе попросил редактора немецкой газеты «Берлинер тагеблатт» опубликовать свой ответ на статью Лоренца.

«Да, мы отстали от цивилизации; нет у нас ни сутенеров, ни шантажистов, ни африканских дельцов и т. д. – писал Георгий Шарвашидзе, – и, представьте себе, что хотя такая отсталость может и делает нас похожими на людей медного века, но об этом не сожалеем; находим, что не следует усваивать себе весь хлам, именуемый некоторыми прогрессом. А мы стараемся выбирать из него, как жемчужины, выдающиеся произведения литературы и искусства; следим за открытиями в науке; словом, берем лишь то, что считаем с пользой применимым к жизни и обществу.

Так, бесхитростно мы живем, и если бы г. Лоренц больше вникнул в бытовые стороны, он бы понял все это и многое другое; узнал бы, что этот народ, к которому он отнесся презрительно, имеет блестящее историческое прошлое; что грузины рыцари, ходившие в крестовый поход поборниками первого христианства, стояли у врат Кавказа на часах с мечами наголо в течение пятнадцати веков не для того, чтобы врываться в чужие страны и расхищать чужое добро, а для защиты отечества, для охраны христианской культуры и гражданского быта; узнал бы также, что у грузин есть богатейшая древняя эпическая литература, сравниваемая с мировыми произведениями; узнал бы, что в иерархии грузинских царей и народа встречаются имена необыкновенных героев и людей гениальной мудрости и т. д.

Можно бы еще многое сказать, но золотую страницу прошлого этого народа, омытую слезами и кровью всей нации, нельзя передать в газетном столбце. По правде говоря, и не стоит. К чему метать бисер…

Св. Кн. Г. М. Шарвашидзе». – Прим. перевод.)

9 ноября у меня была серьезная операция, но уже 14 декабря я замечательным образом поправилась и была в силах отправиться на санях из Ведена в Клейн Руп.

Жизнь в Клейн Рупе протекала без особых событий, тихо и спокойно, и была полна интимными радостями.

Нашими ближайшими соседями были Розены. Барон Розен был очень славным, мудрым и светлым человеком. Но истинным главой дома была его жена, мудрая женщина с сильным характером. Именно она была тем, кто задает тон и определяет баланс повседневной жизни семьи.

Все соседи любили и уважали ее. И потому ее смерть в 1915 году после рождения шестой дочери стала таким же горьким событием для соседей, как и для семьи.

Все дочери воспитывались их очаровательной теткой – сестрой матери – строго в том духе, который избрала покойная мать. Сегодня они все замужем и имеют собственных чудных детей.

Нашими другими соседями были Кампенхаузены. Я хотела бы задержаться на описании этих добрых друзей, так как они незаслуженно пострадали во время войны, когда – о, Боже! – столько несправедливых упреков пришлось выслушать ни в чем неповинным людям, страдающим из-за клеветы тайных врагов, обвинявших всех, кто не выражал недовольства германофилами.

Барон Кампенхаузен – очень образованный зоолог – был довольно привлекательной личностью с чистой, как кристалл, душой. Его жена была моей очень близкой подругой, и я всегда буду помнить те интереснейшие дискуссии, которые происходили в их доме и в которых она с энтузиазмом, искренностью и благородством чувств принимала самое активное участие.

Кампенхаузены имели несколько сыновей и одну дочь. Их десятилетний сын был моим любимчиком. Он был деликатен, писал стихи и всегда говорил обо мне как о «моем друге, старой баронессе Мейендорф».

В 1916 году Кампенхаузены, вместе со многими другими из нашей местности, по требованию военных властей, обвинивших их в сочувствии Германии, были на время войны сосланы в Сибирь. Только детям и 75-летней бабушке, к счастью, позволили остаться дома.

Незадолго до того, как был получен приказ о высылке, я прогуливалась по саду. Мой муж выглянул в окно и обратился ко мне: «Возможно, я должен подготовить ходатайство о Кампенхаузенах, ибо чувствую, что скоро придет их черед».

Ходатайство заключалось в том, чтобы позволить Кампенхаузенам совершить поездку в Сибирь за свой счет как обычным пассажирам, а не под конвоем, словно преступникам. Поскольку ехать предстояло через Петербург, где до этого никто из Кампенхаузенов не бывал, я решила сопровождать их и разместить на время в нашем доме.

Барону предстояло уехать первым. Под эскортом он был сопровожден в Волк. Мы с его женой и сыном отправились вслед за ним, надеясь присоединиться к барону на следующий день. Никогда не забуду первую часть нашего путешествия. Мы втроем молча сидели в вагоне, глядя за окно, где уже было темно и падал снег. Нам предстояло проехать около 14 верст до Вендена, и на сердце было тяжело.

В Вендене мы остановились у наших друзей. Всю ночь я слышала рыдания баронессы и ее сына, раздававшиеся из соседней комнаты. В 6 утра мы отправились в Волк, где надеялись найти барона, но, впустую прождав его, уехали в Петербург одни. Лишь на следующий день барон прибыл в наш дом, и только тогда конвой наконец оставил его.

Мои гости интересовались достопримечательностями Петербурга – Эрмитажем, соборами и так далее. Те несколько дней, которые им позволили провести в столице, промчались очень быстро. Конечно же, им очень хотелось, чтобы разрешение на пребывание в Петербурге было продлено, и я попыталась им помочь. Отправилась к Белецкому, заместителю министра внутренних дел, и он дал разрешение. В этом мне очень помогла моя кузина, княжна Шарвашидзе, фрейлина императрицы.

(Княгиня Мери Шарвашидзе была фрейлиной императрицы Александры Федоровны.

О ее судьбе – в приложении № 4. – Прим. перевод.)

С началом Рождественского поста Кампенхаузенам все-таки пришлось отправиться в Сибирь. Я дала им с собой маленькую елочку. Они хранили деревце в течение всего заключения в Иркутске и когда после первой революции вернулись домой, то высадили елочку в своем саду.

После большевистской революции Кампенхаузены уехали в Ригу, но барон был арестован и выслан оттуда в качестве заложника в тюрьму в Вендене, в нескольких милях к северу от Риги. Тем не менее он не потерял себя, и когда стало известно, что антибольшевики находятся уже неподалеку от Риги, он сказал заключенному, который находился с ним в камере: «Завтра я вернусь в наш загородный дом».

Когда наступил следующий день и тюремщик назвал имя барона, он решил, что его собираются освободить, и пошел на встречу с тюремщиком с Библией в руках. Но вместо освобождения барон был расстрелян выстрелом в затылок.

(Библия и «Восхищение героями» Карлайла были среди любимых книг барона.)

Когда Венден освободили от большевиков, тело барона было перевезено в его загородное имение и там предано земле.

В настоящий момент его сыновья живут в Германии. А жена и дочери по-прежнему живут то в одной, то в другой части их старого имения, большая часть которого была конфискована согласно Латвийскому Земельному акту 1919 года.

Еще одним нашим соседом был местный доктор Лемониус – бывший военный врач Русской армии, очаровательный и образованный человек. Он был сыном директора знаменитой гимназии в Петербурге {речь идет о Вильгельме Лемониусе, директоре 3-й гимназии. – Прим. перевод.), а его жена была дочерью директора другой такой же знаменитой школы.

Вообще вся семья Лемониусов была очень талантлива: отец играл на виолончели, дочь музицировала на фортепиано. Мой муж часто присоединялся к ним со скрипкой. Мы в это время с женой Лемониуса играли в карты и слушали концерт трио. Какие счастливые времена были тогда!

Во время Великой войны (Первой мировой, 1914 года. – Прим. перевод.) часть нашего дома была превращена в госпиталь. Лемониус служил у нас бесплатно, приходя дважды в день в любую погоду и проводя операции.

Лемониус умер от туберкулеза в возрасте 70 лет. Одной из причин ухудшения его здоровья, приведшего к смерти, было горькое известие о том, что его имя находится в списке на высылку.

Еще одним нашим другом был местный лютеранин викарий Гросс, скромный, прекрасный человек. У него была больная жена и десять детей. Как прогерманцу ему тоже грозила высылка. На время мы смогли защитить его. Позднее, когда к власти пришли большевики, Гросс был помещен в новгородскую тюрьму, где и умер от тифа.

Даже страшно подумать, как мирная и культурная атмосфера всех этих домов была разрушена злобной ненавистью тех, кто их окружал.

Крестьянское население Ливонии состояло из латышей, талантливых и одаренных людей. Но казалось, что их главным чувством была ненависть к богатым землевладельцам.

Отношение рабочих нашего имения к моему мужу тем не менее всегда было очень дружелюбным, и они, да и вся нация, были чрезвычайно благодарны ему за выступление в Думе, во время которого он публично заявил, что латыши готовы к самоуправлению. После этой его речи он получил множество телеграмм с признательностью от представителей самых разных классов страны.

Это, конечно, не спасло Александра и его мать и брата от потери без какой бы то ни было компенсации почти всей их собственности после выхода Земельного Закона 1919 года.

Такая же участь постигла всех крупных землевладельцев. Все случилось во время «медового месяца» латышской независимости. Впрочем, вся Восточная Европа прошла через это, избавляясь от «ненавистной» элиты.

Латыши очень музыкальный народ, их хоры славятся поистине бриллиантовыми голосами. Они также превосходные актеры. Концерты и спектакли в местных сельских клубах неизменно становились заметными событиями в жизни общества.

Я хорошо запомнила превосходную актрису – прачку по профессии, – которая обычно играла роли комических старух. К одиннадцати часам вечера в клубе все обычно заканчивалось самым благопристойным образом. Но после того как женщины расходились по домам, мужчины начинали жестоко пить.

Женщины из народа в целом были трудолюбивы и разбирались в национальном искусстве, мужчины и женщины читали книги и газеты.

В 1914 году кузина моего мужа – графиня Орлова-Давыдова – со своими двумя чудными детьми, девочкой 9 лет и мальчиком 7 лет, приехала к нам в гости.

Их бабушка, баронесса Стааль, также составила им компанию. Она была урожденная Горчакова и являлась вдовой барона Стааль, который в течение 17 лет был послом в Лондоне.

Графиня Орлова-Давыдова во время своего пребывания у нас то и дело ездила в Петербург. Так получилось, что она оказалась в поезде, следующем в столицу, в день, когда было объявлено о начале войны с Германией.

Состав был заполнен людьми, спешащими домой с морских курортов, расположенных возле Риги. О предстоящей войне говорили с юмором, звучали даже замечания, что это пародия.

Все, конечно, теперь хотели сделать что-то особенное. Мы переделали часть нашего дома в госпиталь для выздоравливающих солдат и уже в октябре приняли первую партию.

Я навещала наших соседей и по возвращении обнаружила госпиталь полностью освещенным – мне сказали, что в 10 часов прибудут постояльцы. Мы тут же приказали заложить лошадей и вместе с соседями отправились на станцию встречать гостей. Мы прождали до 4 часов утра, и когда наконец они прибыли, сразу же отвели их в буфет и напоили горячим чаем.

Несмотря на то что стоял всего лишь октябрь, было уже довольно холодно. И потому приехавшие особенно наслаждались теплотой комнат и горячими напитками. Они проделали путь в 15 миль до Клейн Рупа.

Моими помощницами в госпитале были дочь и жена нашего арендатора. Последняя присматривала за домашним хозяйством, под ее началом находились четыре служанки и несколько мужчин, которые отвечали за наиболее сложную работу. В госпитале было 20 коек, установленных в пяти больших комнатах, работали хирургическая сестра и нянечка, присматривающие за пациентами.

Моей задачей было беседовать с больными и читать им книги. Я находила свое общение с ними очень полезным, ибо рассказы солдат были полны врожденной житейской мудрости.

Как-то утром я застала раненых за оживленной дискуссией. Когда я спросила, о чем они говорят, мне, довольно спокойно, надо заметить, ответили, что пытаются разобраться, что же стало причиной войны.

Это выглядело трогательно, когда летними вечерами из открытого окна слышалось мужское пение – вечерний гимн «Коль славен» и национальный гимн России.

К августу 1916 года через наш госпиталь прошло около сотни человек. В сентябре мы отправились в Рим навестить мою свекровь.

Глава 14

Мы провели часть октября и ноября 1916 года в Риме, где мать моего мужа жила со времени начала войны.

Само путешествие в Рим было сопряжено с риском, так как нам пришлось пересечь Северное море, где вражеские подлодки проявляли большую активность. Наш путь лежал через Финляндию, Норвегию, Швецию, Данию и через Ньюкасл.

Несколько дней мы провели в отеле Де Вер в Кенсингтоне в Лондоне, где посетили Палату Общин. Мой муж на тот момент являлся членом Государственной Думы, и мы слушали дебаты с галереи для «выдающихся посетителей». Я сохранила входной билет на память, но, увы, как и все прочие сувениры, он был утерян во время русских беспорядков.

Наш визит в Палату Общин был особенно памятен тем, что аккурат в то время Ллойд Джордж сменил Асквита на посту премьер-министра Англии и мы стали свидетелями их выступлений.

Перед тем как покинуть Лондон, мы смогли повидать кузена моего мужа – Георгия Чичерина (впоследствии ставшего министром иностранных дел в Советском правительстве). На тот момент он жил в Лондоне.

Мы привезли для него из России письма от его брата и сестры. Мой муж написал Чичерину, что мы в Лондоне, и он хотел бы с ним повидаться. Так как мы не получили от него никакого ответа, то решили, что Чичерин не собирается приходить. Лишь в последний момент мы получили от него письмо, в котором он назначал встречу в саду Кенсингтона.

Муж нашел его мало изменившимся, хотя последний раз они виделись в 1904 году. Георгий Чичерин предвидел возможность революции, чувствовал, каким потрясением для его нервов она станет, и уже в 1902 или 1903 году покинул Россию по собственной воле. Он оставил имущество, которое получил по наследству от дяди – Бориса Чичерина (известного философа. – Прим. перевод.) – своему кузену и перевел свои деньги за границу.

Поначалу он приехал в Берлин, где вскоре сблизился с русскими политическими беженцами и, сочувствуя их положению, вызванному революцией, через какое-то время присоединился к международному крылу, к группе Мартова.

Вскоре ему пришлось покинуть Пруссию, и он отправился в Англию. Здесь он начал писать для газеты «Искра», редактируемой Лениным, под псевдонимом «Ордин».

Как пацифиста его на время интернировали в тюрьму в Челси. Но он был очевидно доволен своей участью, так как писал старой немецкой гувернантке своего кузена, барона Николаи, в Петербург: «Скажи, чтобы мои родственники не беспокоились обо мне, так как со мной обращаются очень хорошо».

В то время никто не мог и представить, какую большую роль ему предстоит сыграть в истории России.

(В 1917 году Чичерин вернулся в Россию и стал заместителем наркома иностранных дел Льва Троцкого. В 1918 году стал наркомом иностранных дел и занимал эту должность до 1930 года. Ленин называл Чичерина «великолепным работником, добросовестнейшим, умнейшим, знающим». Умер в Москве в 1936 году. – Прим. перевод.)

Из Лондона мы отправились через Симплон и Домодоссола в Италию. В паспорте моего мужа было указано, что он член Государственной Думы России, и было забавно слышать, как итальянцы, видя эту запись, восклицали: «А, депутато руссо!»

В Риме я снова встретилась со своей старинной подругой, княгиней Барятинской (племянницей фельдмаршала). С ней я и проводила большую часть времени, пока мой муж бывал со своей матерью.

По вечерам мы слушали чтение отрывков из дневников отца княгини, который был морским офицером. Дневник оказался довольно забавен, поскольку автор был человеком веселым и умел пошутить.

Мы часто ходили на вечера к русскому посланнику Гирсу, где встречали интересных людей, среди них – Барреца.

Моя свекровь, одетая в черное и с императорским шифром, на этих вечерах всегда производила величественное и яркое впечатление. Она вообще была примечательной женщиной, с мужским умом и характером.

Она осталась вдовой в 20 лет с четырьмя сыновьями и маленьким доходом, на который сумела поднять детей. Ее муж был дипломатом и русским посланником при Папском дворе, а затем министром в Карлсруэ в великом герцогстве Баденском. Там он и умер.

После смерти мужа моя свекровь решила, что Веймар – это лучшее место, где ее дети смогут получить образование. Атмосфера Клейн Рупа с ее немецким шовинизмом – национальным и религиозным – казалась ей неприемлемой. Там не было простора для ее ума. Кроме того, она была русской и православной.

Последней каплей, заставившей ее с детьми покинуть Клейн Руп, стал инцидент, когда опрокинулись сани, в которых они сидели. «Это невозможно, – воскликнула женщина, – жить в такой варварской стране, где не могут даже нормально править!»

С 1864 по 1927 год она жила за границей, так ни разу и не навестив Клейн Руп. Зиму проводила в Риме, а лето в Веймаре. Именно там она и услышала известие о начале Великой войны 1914 года. Немецкое правительство хотело выслать ее в Россию, но благодаря дружескому участию принца Булова ей позволили уехать в Рим.

Мне бы хотелось задержаться в Риме, но муж стремился вернуться домой. В конце ноября мы покинули итальянскую столицу и через Швейцарию и Францию отправились в Лондон. Здесь мы снова провели несколько дней с Чичериным.

Рождество мы встретили в Петербурге, а Новый год вновь отпраздновали в Рупе. Здесь мы оставались вплоть до открытия Думы.

На церемонию открытия я отправилась вместе с подругой. Мы сидели в галерее, когда, к нашему изумлению, в Зале появился император, сопровождаемый своим братом. Высочайший визит был настолько неожидан, что мой муж даже отсутствовал в тот момент.

Это был последний раз, когда я пела национальный гимн «Боже, царя храни».

Через несколько дней император принял во Дворце нескольких членов Думы, среди которых был и мой муж.

Описывая тот прием, муж рассказал мне, как тяжело и больно было ему видеть Наследника, стоявшего, молча и застенчиво, рядом с отцом, державшим его за руку. Когда цесаревича потом спросили, как ему понравился прием, мальчик ответил: «Как можно получить удовольствие, когда твой отец держит тебя за руку и не позволяет вымолвить и слова!»

Глава 15

Накануне революции Керенский выступил, как считалось, с хорошей речью в Думе. Правда, на меня она не произвела особого впечатления. Мне казалось, что я, скорее, слушаю потуги юного школьника, нежели выступление зрелого политика.

(Александр Федорович Керенский, глава Временного правительства, закончивший свои дни в возрасте 8 9 лет в эмиграции. Сын директора симбирской гимназии, в которой учился Владимир Ленин. Будучи депутатом 4-й Государственной Думы, призвал депутатов не подчиняться указу императора о роспуске Думы. Указ был подписан 26 февраля 1917 года, что и стало поводом для того, чтобы назвать революцию «февральской».

В октября 1917 года бежал из Зимнего дворца на захваченном его адъютантами автомобиле американского посольства. По воспоминаниям писателя Сомерсета Моэма, находившегося в те дни в Петрограде, Керенский запомнился ему тем, что бесконечно произносил речи. – Прим. перевод.)

Выступление в тот раз не было закончено, так как заседание отложили и мой муж сумел достать для меня пропуск на следующий день, чтобы я сумела наконец дослушать речь.

Но на другой день муж пришел домой и сказал, что речь не будет закончена уже никогда, так как Дума распущена. А еще через день стало известно, что солдаты нескольких полков бежали из своих казарм, захватив оружие, и теперь раздают его народу.

Члены Думы решили провести неофициальное собрание, на котором присутствовал и мой муж. Но едва они собрались, когда стало известно о поездке Шульгина и Гучкова к императору с требованием отречения.

После этого мой муж отказался идти в Думу, так как не хотел нарушать клятву верности, данную императору. Его друг посмеялся над этим его решением. «Брось, – сказал он. – Это всего лишь твои феодальные предрассудки».

Череда беспорядков и путаницы тем временем лишь набирала оборот.

Великий князь Кирилл прибыл с полком моряков, и никто не знал, чью сторону они примут – монархистов или революционеров.

Тем не менее я еще могла свободно передвигаться по улицам. Как-то я проходила мимо Военных складов и заметила, как толпа сбивала двуглавого орла, до этого венчавшего входные двери. Я спросила окружавших меня людей, зачем они это делают. Но они оставались немы и продолжали действовать крайне сосредоточенно.

В первый день революции принцесса Ольденбургская прислала за мной машину, чтобы та доставила меня к ней на партию в карты. Вечером машина доставила меня обратно домой.

На следующий вечер я попросила принцессу одолжить машину, чтобы я могла поехать на Выборгскую сторону проведать подругу. Принцесса выполнила мою просьбу, и я смогла съездить туда и обратно без всяких происшествий.

На улице, казалось, не было ни души. Зато уже на следующий день доехать куда-либо было невозможно. И мне уже приходилось пешком навещать графиню Сольскую и принцессу.

После этого я могла навещать своих друзей уже только пешком. Однажды, проходя по Сергеевской улице, я увидела в окне свою давнюю подругу княгиню Оболенскую. (Княгиня одно время была фрейлиной императрицы Марии Федоровны и являлась ее близким другом.) Она узнала меня и кивком головы пригласила войти.

Мы вдвоем стояли с ней у окна и вспоминали, как сорок лет назад точно так же стояли возле окна в Скерневицах и наблюдали за императрицей, которая собиралась отправиться на конную прогулку.

В другой раз вечером я шла по Сергеевской улице и обогнала группу мальчишек. Едва пройдя их, услышала за своей спиной: «Бей ее!» К счастью, на тот момент я просто не осознала, что означали их слова, и все прошло гладко. Если бы я обратила внимание на ту угрозу, то все могло закончиться весьма трагично.

Вообще мое спокойствие часто служило мне добрую службу. Так, в один из первых дней революции «революционный офицер» заявился в наш дом и сказал, что хочет видеть хозяев. Мы вышли к нему и узнали, что он собирается провести в помещении обыск, так как с крыши нашего дома якобы велась стрельба. Я спокойно ответила ему: «Пожалуйста, идите и смотрите». И инцидент закончился мирно.

В эти дни из Германии в опечатанном вагоне прибыл Ленин. И теперь каждый день мы слышали вопли толпы, скандирующей возле дома бывшей балетной танцовщицы и фаворитки императора, в котором временно остановился Ленин.

(Речь идет о балерине Матильде Кшесинской, первой любови молодого цесаревича Николая. Когда о романе Наследника стало известно его монаршим родителям, отношениям будущего императора и балерины был положен конец. В знак благодарности за мирное расставание Кшесинская и получила тот самый особняк на Кронверкском проспекте, с балкона которого весной и летом 1917-го произносил речь Ленин.

Эссе о Матильде Кшесинской и ее взаимоотношениях с членами Дома Романовых – в приложении № 5. – Прим. перевод.)

Как-то я отправилась в магазин, чтобы купить икры. Но она оказалась непомерно дорога. Я не смогла купить икру, в отличие от солдат, которые толпились в магазине и, казалось, имели предостаточно денег на любой деликатес.

Однажды я заметила толпе: «Вот бы посадить Ленина в опечатанный вагон и отправить обратно в Германию». В ответ я услышала искренний смех.

Часто возвращаясь после моих ежевечерних визитов к принцессе Ольденбургской и графине Сольской, мы с мужем слышали, как где-то в темноте то и дело раздавались выстрелы.

Во время непродолжительного пребывания Керенского на посту главы Временного правительства Сазонов был назначен послом в Англию. Но когда он уже собрался ехать и прибыл на вокзал, то исчез при весьма загадочных обстоятельствах.

(Речь идет о дипломате Сергее Сазонове, с 1910 по 1916 год занимавшего пост министра иностранных дел России. Был женат на Анне Нейдгардт, родной сестре жены Петра Столыпина, благодаря которому, как считалось, и стал главой внешнеполитического ведомства России. После большевистского переворота был министром иностранных дел во Всероссийском правительстве Деникина и Колчака. Умер в 1927 году в Ницце. – Прим. перевод.)

Его пост был передан моему мужу. Сэр Джордж Бюкенен (посол Англии в России. – Прим. перевод.) позвонил Александру и сказал, что его кандидатура одобрена королем Георгом и он будет считаться в Лондоне персоной грато.

Но в этот момент правительство Керенского неожиданно отказалось от участия в Социалистической Конференции в Стокгольме, в котором мой муж видел выход из сложившегося кризиса. И тогда Александр сам отказался от своего намерения ехать в Лондон. Это все произошло в мае 1917 года.

События, которые последовали в течение следующих десяти месяцев, теперь являются фактом истории.

Бытовая жизнь усложнялась с каждым днем, продукты дорожали и становились дефицитом.

При этом всевозможные трагические события происходили с тем или иным из нашего окружения. Так, генерал Стаклерберг был застрелен группой солдат возле своего дома на Миллионной улице. Он был убит безо всяких причин, просто кому-то показалось, что он стрелял из своего окна.

Родственники всюду искали его тело, но тщетно. Пока мой муж, обойдя все больницы и морги, не обнаружил тело генерала в покойницкой Обуховской больницы.

Друг генерала барон Николаи захоронил тело в своем имении Мон Репо в Финляндии.

Мы тоже уехали в Руп в январе 1918 года. Не найдя извозчика, который доставил бы нас на Финляндский вокзал, мы добирались до него пешком. Два дворника и мой племянник помогали нам нести багаж.