Солнечный зайчик Лагздынь Гайда

4

Смотрю на него и не верю: на пороге моего дома сам Грегори Колберт! Гордец и спесивец, привыкший к совсем иной, чем моя, жизни. Впрочем, сегодня он снова другой. Входит из пропитанного солнцем дня, и я вижу тепло и свет и в его волосах, и во взгляде, и в каждой черточке. Как непривычно! До чего же странно…

– Клетка вот. – Указываю рукой на жилище Пуша, хоть в этом и нет необходимости: оно в полстены, не заметить его невозможно.

Когда мы договаривались о том, что Колберт приедет, у меня, конечно, мелькнула мысль: интересно, что он подумает о моих хоромах, но я тут же отмахнулась от нее. Состояния я не сколотила и живу довольно просто, особенно если сравнивать с Колбертами, ну и что в этом такого? Не количеством же позолоты и фарфора измеряется, хороший ты человек или какая-нибудь дрянь. Я ни от кого не завишу, вполне довольна своей жизнью – что еще нужно?

Колберт очень осторожно – что я, естественно, замечаю – проходит к клетке, тихо-тихо садится перед ней на корточки – и происходит невероятное. Его губы, когда взгляд останавливается на Пуше, растягиваются в умильной улыбке. Я даже невольно наклоняю вперед голову – настолько непривычно видеть Колберта улыбающимся.

– Привет, маленький, – негромко, убаюкивающе спокойным голосом говорит он. Пушик сидит настороженно, но сбежать в укрытие не торопится. – Меня зовут Грегори. А тебя как?

– Пуш, – отвечаю я за питомца.

– Пуш? – Колберт поднимает на меня глаза, и я с изумлением отмечаю, что они у него восхитительные. Нет, честное слово! Что происходит – со мной, с ним, с целым миром? Может, из-за какой-нибудь вспышки в космосе все земляне посходили с ума?

Киваю, с опозданием отвечая на Колбертов вопрос и надеясь, что мое ошеломление не слишком бросается в глаза.

– Можно Пуша или Пушик.

– Будем знакомы, Пушик.

Свершается очередное чудо: мой кролик, всегда чересчур боязливый в общении с кем бы то ни было, кроме меня, подходит к выходу и принюхивается. С губ Колберта не сходит улыбка. Он протягивает руку, но не начинает гладить Пушика или чесать за ухом, а просто дает ему понюхать свои пальцы.

– Красавец.

– У тебя что, тоже есть кролик? – не удерживаюсь и спрашиваю я.

– Нет. Почему ты так решила? – Колберт снова смотрит на меня, и мне совсем не по себе.

Пожимаю плечами.

– Ведешь себя с ним так, будто знаешь наверняка, как нужно.

Колберт шире улыбается.

– Да ведь тут нет особенных секретов. С ними со всеми лучше так – без резких движений и навязчивости. – Осторожно выпрямляется. – У тебя есть рулетка? Измерим длину, высоту и ширину клетки.

Покончив с замерами, Колберт осматривается по сторонам. Я, хоть и твердо решила не тушеваться, на миг перестаю дышать, но стараюсь делать вид, будто мне все равно.

– Хорошо у тебя, – вдруг говорит Колберт.

Почувствовав себя оскорбленной, хмурю брови.

– Издеваешься?

Он смотрит на меня в недоумении.

– Почему издеваюсь? Мне правда по вкусу просторные, светлые и чистые комнаты.

Ну, насчет чистоты, я действительно люблю, когда кругом ни пылинки, а просторно у меня лишь потому, что из мебели в гостиной лишь диван, телевизор, кресло, столик и несколько стульев. Смотрю на Колберта, сложив руки на груди, и силюсь понять, насмехается он надо мной или говорит серьезно. Ему как будто не понять, чем вызвано мое раздражение.

– Ну, я пошел.

Улавливаю в его голосе нотки досады, и мне делается стыдно. Поспешно и как могу радушно предлагаю:

– Может, кофе?

Колберт качает головой, и я ловлю себя на том, что с удовольствием задержала бы его и что расстроена его отказом.

– Нет, побегу. Еще много дел. В воскресенье заеду за вами в девять утра. Будьте готовы.

– Будем.

Закрываю за удивительным гостем дверь, какое-то время оторопело стою на месте. Потом надеваю на Пушика шлейку и в глубокой задумчивости веду его на прогулку.

Джосс приходит ко мне явно в приподнятом настроении. На лице вечерний макияж, в одной руке новая сумка из ржаво-коричневой кожи, в другой – «Вог». Ничего не понимаю.

– У тебя что, перемены к лучшему? Неужели снова помирилась с Эриком?

Джосс обиженно фыркает.

– Вот еще! Просто отменили вечеринку, на которую Элли собиралась чуть не целый месяц. Она в трансе, решила вообще никуда не ходить. Я оставила с ней Долли и выпросила на вечер сумку. – Крутит передо мной сестриной вещью, бросает ее на диван, журнал кладет на столик и плюхается в кресло. – А ты чего? Так и пойдешь к Стивену? – Смеется.

Я в домашних трикотажных брюках и в футболке Генри, брата. Она вполне нормального вида, но ему стала мала, а мне, конечно, великовата, так что на улицу я в ней не выхожу.

– Кофе будешь? – спрашиваю у Джосс, не отвечая на ее вопрос.

– Ага. – Она кладет руки на подлокотники и с довольным видом откидывается на спинку.

Как мало ей нужно для счастья! Свободный вечер и подделка под «Гуччи»! Задумываюсь, счастлива ли я и чего мне не хватает. Ответить сложно, особенно теперь, когда все будто перевернулось вверх дном и стало неясно, кто друг, кто враг.

– Чего ты не собираешься? – спрашивает Джосс. – Или как всегда – накрасишься за три минуты?

– Сегодня я, наверное, посижу дома, – бормочу я, насыпая в кофеварку молотый кофе.

– Чего?! – Джосс резко наклоняется вперед. – Ты случайно не заболела?

– Вроде бы нет. Но страшно устала, хочу отдохнуть. – Я, конечно, хитрю. На самом-то деле мне не хочется ехать к Стивену лишь из-за Грегори. Забавно, теперь вспоминая о нем, я зову его только по имени. И случилось это само собой, наверное после того, как он представился Пушику.

Проблема в том, что я и вообразить себе не могу, как после сегодняшнего войду в барный зал. Как себя вести? Подойти к Грегори и спросить: что новенького? Не обдаст ли он меня обычным холодом? Пожелает ли разговаривать со мной там, у всех на виду? Я мучилась этими вопросами с той самой минуты, как мы расстались, и решила вообще не показываться вечером в баре.

Лицо Джосс становится подозрительным.

– Как-то странно. – Похоже, она делает некие выводы и строит немыслимые предположения. – Послушай, а…

Я нутром чую, что подруга поинтересуется, не завязались ли у нас отношения с Грегори, и, не желая до поры до времени обсуждать его с ней и вообще рассказывать что бы то ни было, поспешно перебиваю ее:

– Джосс, умоляю, не надо меня ни о чем расспрашивать! Говорю же: я страшно устала, хочу покоя, тишины. – Впиваюсь в нее взглядом, стараясь передать телепатически, что слова «Колберт» и «Гнус» сегодня произносить запрещено.

Джосс понимает – не зря мы дружим всю жизнь.

– Ладно, отдыхай. Тогда мне, может, уйти?

– А кофе?

Джосс поводит плечом.

– Кофе, пожалуй, выпью.

Через четверть часа она спешит в общество себе подобных – тех, кому без шума, улыбок и веселья этим вечером будет не мил весь свет. Я остаюсь одна, беру со столика забытый подругой журнал и смотрю рассеянным взглядом на улыбающихся с глянцевых страниц моделей в стильных нарядах. Вообще-то я не любительница женских модных журналов. Многие из них отдают недалекостью, а то и поражают откровенной глупостью. Сейчас их обложки пестрят заголовками типа: «Сбрось к отпуску все лишнее!» Смех, да и только! Неужто бедные женщины, регулярно выкладывающие за подобную ерунду деньги, не понимают, что это совершенно невозможно – за месяц-другой превратиться из пышки в тростинку? Впрочем, «Вог» в сравнении с остальным глянцем вполне приличный журнал. И язык хорош, и статьи есть презанятные, и нет этой нездоровой зацикленности на разводах и изменах. Только сегодня мне не до чтения. Откладываю пропахший ароматом рекламируемых духов журнал в сторону и снова погружаюсь в мысли.

Как все пройдет? Не закончится ли шутка завтра, когда мы с Пушиком будем в полной готовности ждать, но за нами никто не приедет? Не опасно ли уезжать со столь непредсказуемым парнем в неизвестном направлении? Грудь холодит страх. Задумываюсь, не мудрее ли поведать обо всем подруге, но тут понимаю, что, приключись какое-нибудь несчастье, она просто не сможет помочь, не сумеет вовремя сориентироваться. Страх разрастается с каждым мгновением. Не могу успокоиться, даже когда ко мне запрыгивает Пуш и просит погладить ему мордочку.

– Непременно надо подстраховаться! – говорю тишине. – Но как?

Вдруг в голову приходит Генри, и на сердце становится легче. Он старше меня на пять лет, а второй брат, Руби, – на семь. С Руби мы совсем разные и никогда не были особенно близки, а с Генри – большие друзья, хоть и видимся теперь из-за его страшной занятости весьма и весьма редко.

Беру трубку и, не продумывая, что говорить, тотчас набираю номер:

– Приветик! – весело отвечает брат. Он у нас такой – всегда бодр, готов пошутить и полон сил, как бы ни устал, чем бы ни занимался.

– Привет. Послушай, – сразу начинаю я, – мне придется на пару недель уехать… с одним человеком. – Фамилию «Колберт» произносить не стоит. И вообще посвящать брата в подробности. – Это где-то недалеко, на ферме.

– Подожди-ка… Что-то я не пойму. У тебя что, появился парень?

– Гм… в некотором смысле. – Только теперь понимаю, что объяснить ничего толком не смогу.

– Как понять «в некотором смысле»? – озадачивается Генри.

– Ну… Все только начинается… И неизвестно, чем закончится, – выкручиваюсь я. – Поэтому я никому не хотела бы говорить, но на всякий случай… мало ли что. В общем, хочу, чтобы хоть кто-нибудь из близких знал.

Генри не задает лишних вопросов, не делает двусмысленных намеков.

– Значит, ты пока точно не знаешь, где эта ферма?

– Нет.

– Запомни дорогу и, как только приедете, сразу позвони. И будь поосторожнее. – Какое-то время Генри молчит – размышляет. – По-твоему, ему можно доверять?

Можно ли ему доверять? Тому человеку, каким я знала Грегори до встречи в кафе, – нет. Какое уж тут доверие! А сегодняшнему моему гостю – внимательному, улыбчивому… Таким только и доверять.

– Гм… Говорю же, мы знакомы совсем недавно. Но… беспокоиться как будто нет причин. Я так звоню, на всякий случай, – как можно более беспечным тоном заключаю я.

– А кто он? Местный?

Краснею.

– Родился здесь… но долгое время жил в другом городе, вернулся не так давно. Вряд ли ты его знаешь. – Я как будто не солгала и все-таки прибегла к хитрости. Как неприятно врать Генри!

– Хорошо. Обязательно позвони! – повторяет он.

По календарю начало мая, а в лесу уже почти лето. Все зелено, заливаются птицы, стрекочут сверчки, поют цикады. По поваленному непогодой деревцу живыми рыжими речушками в одну и другую сторону текут муравьи. Первые тащат ношу в дом, вторые спешат за новым грузом. На дне прозрачного серебристо-голубого ручья удивительной красоты камни. Гладкие, яркие, с кремовыми прожилками.

Почти не помню, когда я была в лесу последний раз. Наверное, с Генри и папой, еще девочкой лет одиннадцати. Отец любит природу, до сих пор регулярно ездит за грибами и ягодами. С удовольствием составляла бы ему компанию, да все некогда. Или не хватает ума строить свою жизнь так, чтобы хоть пару раз в год, пусть на часок-другой, выбираться в эту благодать.

Грегори на фоне трав и деревьев – другой человек. Он вообще, как выяснилось, совсем не такой, каким казался. Обнаруживаю в нем одно достоинство за другим и не перестаю удивляться.

Ферма оказалась простенькой, без богатейских штучек – бассейнов, ипподромов и прочих причуд. И это, как ни странно, пришлось мне по сердцу. Как-то свободнее стало дышать и Грегори показался более близким, более человечным. Раздолье и неподдельное великолепие природы для этого парня милее модных пляжей и роскошных отелей – стало быть, у него есть душа. Он невероятен, невероятен во всем!

Ферма принадлежит не ему. Ее хозяин – добросердечный вдовец, Сэмюель Винер. Видели бы вы ту неподдельную радость, которая озарила его приветливое лицо при нашем появлении!

Клетка Пуша в гостиной, и, забравшись в нее, он скоро пришел в себя после автомобильного путешествия. Моей благодарности Грегори нет предела. Мне выделили комнату с окнами на грядки, где растут цветы. Сэмюель сажает их для себя и, когда смотрит на головки с прозрачно-белыми, красными и желтыми лепестками, весь преображается.

Поразительно! Я твержу и твержу про себя – как же все вокруг поразительно. Тут легко дышится и дивно пахнет воздух. Лес величествен, могуч, добр и щедр. А роса по утрам на траве такая прозрачная, что хочется украсить ею всю себя, как бриллиантами.

Пытаюсь поймать кузнечика, но он проворней меня. Складываю руку чашечкой, замираю, подгадываю удобный момент, быстро накрываю то место, куда зеленый хитрец приземлился, но он выпрыгивает прямо из-под пальцев.

Грегори смеется.

– Зачем тебе кузнечик?

– Так. Рассмотреть.

– Лучше не мучай его. Пусть себе прыгает.

Вздыхаю. По сути, он прав.

– Ладно.

Мы сидим на подстилках, между нами салфетка, а на ней печенье и бутерброды. На свежем воздухе аппетит бывает зверский. Сэмюель, зная об этом, настоял, чтобы мы взяли перекусить. Пушик прыгает по траве и как будто безгранично счастлив. В первый день я страшно за него волновалась, поэтому не отпускала с поводка, а сегодня попробовала – он и не думает убегать! Все равно следим за ним – Грегори тоже! Мало ли что взбредет в голову моему зайке. Еще, одурев от запаха трав и свободной жизни, возомнит себя диким зверем и бросит меня на произвол судьбы. Шучу, конечно. Я-то худо-бедно пережила бы такую потерю, а Пушику, совсем не приспособленному к лесным порядкам, на воле не выжить.

– Эх, как же здесь замечательно! – Грегори растягивается на подстилке и кладет руки под голову. – Иной раз хочется бросить все и поселиться в домике, как у Сэмюеля. Или даже с ним вместе. И ему было бы веселее.

Задумываюсь. Смогла ли бы я, жительница пусть и совсем маленького городка, переехать сюда, оставить городские удобства? Не знаю. Как ни ласково светит здешнее солнышко, как ни прекрасны развесистые великаны-деревья, без супермаркета на углу дома, магазинов с одеждой, зоотоварами и прочими нужными вещами, баров, кафе, ресторанчиков оно было бы как-то неуютно. Впрочем, продукты и все остальное можно закупать и впрок, благо машина есть теперь практически у каждого. Бар, если честно, мне начинает надоедать, а городская пыль пагубна для здоровья. В голове проносится еще не оформившаяся мысль. Нахмуриваюсь и вопросительно смотрю на Грегори. Он что, действительно мечтает о такой жизни? А если мы поженимся…

О предстоящей свадьбе я не вспоминала за эти три дня ни разу. Не заговаривал о ней и Грегори. Ощущение такое, что мы очень близкие товарищи, приехали отдохнуть и нам спокойно друг с другом, можно даже ни о чем не говорить, просто быть вместе. Представляете?

Но мы отнюдь не давние приятели и о свадьбе, если и не упоминаем, то ведь не забыли же окончательно. Уговор остается в силе. Наверное…

– Тебя устроил бы такой домик? – осторожно интересуюсь я, вспоминая, в каком замке живут его родители.

Грегори смотрит на меня в недоумении.

– А тебя нет?

Что он имеет в виду? – с внезапным волнением задаюсь вопросом я. Предлагает поселиться здесь вместе? Вообще-то, если задуматься, тут настоящий рай. Главное, привыкнуть. Пожимаю плечами.

– Меня-то вполне устроил бы. Но, по-моему, нельзя и сравнивать твою жизнь и мою.

Грегори садится, напряженно всматривается в мое лицо, будто оно вдруг неким образом видоизменилось, и произносит с некоторым разочарованием в голосе:

– Ты меня совсем не знаешь. Ничего не знаешь.

Глуповато хихикаю. Это от волнения.

– Что верно, то верно. Впрочем, теперь мне кажется, что я знаю тебя гораздо лучше. Или наоборот… – Пожимаю плечами. – Я хочу сказать, там, в баре… – Вспоминаю смешки и издевательские комментарии в его адрес – свои и Джосс – и заливаюсь краской стыда. – Ты совсем не такой, как здесь. – Опускаю глаза.

Грегори задумывается, будто раньше и не догадывался, что бывает настолько разным.

– Да, пожалуй. Видишь ли, мне все эти бары и люди, которые в них собираются…

Он умолкает, ища нужное слово, а я, гадая, что он выберет, – «противны», «ненавистны», «омерзительны»? – замираю в ожидании.

– Непонятны, что ли, – спокойно договаривает Грегори. Его глаза наполняет тоска, или, может, мне это только кажется. – Хотя, с другой стороны… Я тоже когда-то был таким. Мы были.

Я ничего не понимаю. Но вокруг целая невидимая сеть загадок, и появление еще одной уже не настораживает так, как прежде.

– Я ничем не отличаюсь от других, – говорю я, и меня вдруг охватывает острое желание выделиться из толпы. Для него.

Грегори улыбается грустной улыбкой.

– Ошибаешься. Ты просто не видишь отличий. Смотреть на себя со стороны, тем более оценивать, не так-то это просто. А тебе вообще ни к чему.

По сути, он не сказал ничего особенного. И потом, я не совсем понимаю смысл последней фразы. Да и первых двух – тоже. Но становится безумно приятно. До того приятно, что хочется вскочить на ноги, ухватиться за ветку дерева, раскачаться и прыгнуть в сине-желтое небо.

Смотрю на Пушика, маскируя свое ликование. Тот увлеченно щиплет траву и, кажется, безмерно признателен Грегори за столь приятные каникулы. Надо о чем-нибудь спросить. И по возможности с беспечным видом.

– Зачем же ты вообще туда ходишь? Если все тебе непонятны?

Грегори срывает травинку и вертит ее в руке.

– Это у меня типа традиции. – Теперь он определенно грустит.

Не поверите, но меня вдруг обуревает желание подойти к нему, погладить по голове и прижать к груди. На всякий случай скрещиваю руки.

– Это… память. Впрочем, теперь скорее привычка, – прибавляет он.

Память? Только сейчас до меня вдруг доходит, что его заносчивость может лишь казаться заносчивостью, а быть чем-то иным. Чем? Хочется теперь же засыпать его вопросами, но я не произношу ни слова. Молчит и Грегори.

На пятый день Пуш осторожно выходит из жилища. Вечерами, возвращаясь с прогулок, мы кормили его и на какое-то время оставляли клетку открытой, но он боялся ходить по незнакомому дому и все время сидел внутри. А тут наконец расхрабрился.

Я не сразу вспоминаю, что надо срочно попрятать все провода, и Пуш с удовольствием принимается за телефонный. Замечаю это и, в ужасе прикидывая, что буду вынуждена возмещать ущерб, бросаюсь к своему безобразнику. Слава богу, провод почти не пострадал! Сэмюель смеется.

– Ишь, как набросился!

– Их, что называется, хлебом не корми, дай погрызть провода, – извиняющимся тоном бормочу я.

– Надо поднять их повыше и чем-нибудь закрепить, – говорит Грегори, уже явно раздумывая, как претворить затею в жизнь.

Мне страшно неловко. Держу Пуша на руках, а он недоволен, что не позволили на славу развлечься.

– С нами одни проблемы, – говорю я.

– Разве это проблемы? – почти в голос отвечают Сэмюель и Грегори, начиная убирать провода.

– Да, еще тапочки, сапоги, туфли… – смущенно произношу я, спохватываясь. – Книжки, коробочки. Мы все изгрызем, только дайте волю.

Сэмюель довольно крякает.

– Молодец зверь! Зубы всегда должны быть наточены. Мало ли что? – Осматривает комнату и убирает с дивана журнал. – Тапочки, тапочки… Тапочки я не ношу, а кеды всегда на мне. Остальное в шкафу. Впрочем, невелика беда, если он найдет и попробует какую-нибудь коробочку. Ты только не волнуйся.

До чего они добрые! Неужели это их истинная суть или Грегори специально старается? – размышляю я. И Сэмюеля попросил быть помягче. Но какой в этом смысл?

Пушик целый вечер разгуливает на свободе, и мне кажется, таким бодрым и живым он не бывал никогда прежде. Засыпаю с улыбкой на губах – жить хорошо и нет желания заглядывать в будущее, искать ответы на море вопросов, мучить себя головоломками или ворошить прошлое.

Увы! Новый день приносит несчастье. Утро обманчиво чудесное: Грегори улыбается больше обычного, такое чувство, что улыбка в каждой морщинке на его лице, даже в пересекающем бровь шраме. На дворе теплынь и благодать. После ланча идем к небольшой речке. Пушика, естественно, берем с собой. Он резвится на кудрявой траве, и у меня то и дело сладостно замирает сердце…

Но вот движения зайки становятся несколько странными. Присматриваюсь и замечаю: он весь дрожит.

– Грегори! Что это с ним?!

Грегори переводит взгляд на Пуша, хмурит брови и четко произносит:

– Намочи полотенце!

– Что? – не понимаю я.

– Намочи в реке полотенце! Быстро! – Грегори осторожно берет Пуша и сажает его в переноску. Я в жутком испуге, но, немного успокоенная собранностью Грегори, скидываю прямо на траву оставшиеся бутерброды, хватаю полотенце и бегу к реке. Минуту-другую спустя мы уже идем домой – шагаем осторожно, чтобы не усугубить страдания Пуша, но быстро, как только можем. Влажное полотенце у Пушика на голове.

– Судя по всему, это тепловой удар, – говорит Грегори уверенным голосом. – Немедленно едем к ветеринару.

Я молчу и стараюсь держать себя в руках – по дороге на ферму и по пути в городок. Грегори мчит на предельно допустимой скорости, тоже не говорит ни слова и все время хмурит брови.

Я молю сверхсилы, чтобы пощадили моего Пушика. Он не перестает дрожать, мечется в стороны. Говорят, болезни кроликов очень непродолжительны и нередко заканчиваются смертью. Не желаю, не могу об этом думать. Нет же, нет! Все обойдется, иначе не может быть!

В нашем городишке единственная ветеринарная клиника. К тому же, ибо кролиководов раз, два и обчелся, врачи нечасто имеют с ними дело, поэтому ответы на большинство вопросов по уходу за своим любимчиком я нахожу в Интернете. Теперь Сеть не поможет. Пуш нуждается в неотложной квалифицированной помощи. Что нам скажут? – против воли гадаю я. Знают ли, что делать?

Грегори останавливает машину прямо у входа, берет у меня Пуша и сам несет его внутрь. Я спешу следом.

В коридоре перед кабинетом врача стол регистраторши, но ее нет – наверное, куда-то вышла. С диванчика у стены поднимается и становится у нас на пути тучная и высокая хозяйка двух песочных мопсов с черными мордами. Псы смотрят то на нее, то на нас.

– Вы записаны? – воинственно спрашивает она.

Грегори качает головой и чуть приподнимает руки с Пушиком.

– Нет, но его нужно срочно осмотреть.

– И моих – срочно!

Такое чувство, что, если мы скажем еще хоть слово, собачница полезет в драку. Мопсы выглядят вполне здоровыми, но, с одной стороны, это не причина, чтобы утверждать, что они могут подождать, а с другой – случай совсем не тот, когда не грех поспорить.

– Врач всего один! – почти кричит тетка. – Второй – в отпуске, третий – на вызове. Мы вас не пропустим, потому что записаны, вам понятно? И потом у меня собаки, а у вас не пойми что!

Последние ранящие слова долетают до нас уже на улице. Решение тотчас уйти принимает Грегори. Я безмолвно соглашаюсь. Что у него на уме?

– В центр, – категорично произносит он.

Садимся в машину и гоним дальше. Пушику, как мне кажется, становится хуже. Держу переноску обеими руками, а на своего малыша стараюсь не смотреть – слишком уж тяжко. Лишь время от времени опускаю глаза, поправляю влажное полотенце на его голове и снова перевожу взгляд на дорогу, непрестанно молясь.

Вот на горизонте уже вырисовываются очертания высоток. Вообще-то я люблю бывать в центре. Иной раз приятно почувствовать себя частицей более бурной, более быстрой жизни. Сегодня же ни вид высоченных зданий, ни ровные тротуары, обсаженные будто игрушечным кустарником, ничуть не радуют. Я их не вижу. Все мысли об одном.

Откуда он знает, что это тепловой удар? – раздумываю я, безуспешно силясь вспомнить симптомы возможных кроличьих заболеваний, о которых я читала, когда только купила Пуша. И правильно ли мы сделали, что положили ему на голову полотенце?

Сердце подсказывает: правильно, этому парню можно доверять, как никому другому. Он многое знает. Более того – на редкость чуток.

Даже не сомневаюсь в этом. Почему? Пока не имею понятия…

Боже, какое мучение! Уж лучше самой переболеть тяжелой простудой три раза кряду, чем видеть, как страдает этот комочек. Быстрее же, быстрее! – выстукивает пульс. В такие минуты особенно остро сознаешь, насколько хрупка и драгоценна жизнь. Когда все ровно и гладко, она – само собой разумеющееся.

Задумываюсь, долго ли мы в пути. С ужасом понимаю, что совсем потеряла ощущение времени, и при мысли о том, что прошло уже, наверное, несколько часов, вдавливаюсь в сиденье – настолько делается страшно. Когда терпению наступает предел и уже кажется, что сейчас я выпрыгну из машины вместе с Пушиком, – лишь бы больше не терзаться! – Грегори резко останавливает машину.

5

В этой клинике все предусмотрено. Нас тотчас принимает врач, и его спокойный знающий взгляд вмиг успокаивает.

– Тепловой удар, – однозначно заявляет он, осмотрев Пушика. – Сегодня жара. Были на солнце?

– Да, – отвечает Грегори, а я молчу, будто кролик не мой, а его.

– Молодцы, что догадались положить на голову влажную тряпку, – одобрительно произносит ветеринар. – В противном случае неизвестно чем бы все закончилось.

– Вы поможете? – спрашивает Грегори, и я слышу в его голосе нотки столь предельного желания спасти Пушика, что, дабы не заплакать, до боли плотно поджимаю губы.

– Помогу, – с уверенностью отвечает врач.

Больше не в силах сдерживать чувства, я тихонько выхожу за дверь, сворачиваю в пустынный коридорчик и, прижавшись щекой к прохладной стене, беззвучно реву, как какая-нибудь слабонервная истеричка.

Проходит немало времени, а мне все не унять слез. В них и потрясение, и страх за милого Пушика, и невозможность понять, почему этот парень так печется о нас. И стыд, и растерянность, и облегчение…

– Ну-ну, перестань, – звучит из-за моей спины ласковый голос Грегори. Я и не подозревала, что он умеет говорить таким тоном. – Все позади. Взгляни на него.

Я медленно поворачиваюсь и смотрю на Пушика. Живой! И больше не мечется. Подавлен и печален, но это, должно быть, пройдет…

Последний раз всхлипываю – так получается само собой, я не умышленно, честное слово! Грегори осторожно отводит в сторону руку с переноской, а второй впервые за все эти дни берет меня за плечо и прижимает к груди.

– Все хорошо, – шепчет мне на ухо. – Бояться больше нечего.

Интересно, испытывали ли вы хоть раз в жизни те чувства, что пережила в эти минуты я? Столь надежно, спокойно и радостно мне, наверное, не бывало никогда прежде, даже в детстве. На груди Грегори захотелось остаться навеки, и меня охватила уверенность в том, что, если он будет рядом, можно смело глядеть в глаза любой опасности – она поиграет с тобой и непременно отступит.

Глубоко вздыхаю, только теперь обращая внимание на исходящее от Грегори пропахшее одеколоном тепло и ощущая движение внизу живота, и в растерянности и испуге отстраняюсь. Он улыбается. Почему? Потому что я смешно выгляжу? Или догадывается о моих чувствах? Или просто хочет меня подбодрить?

Грегори смотрит на Пушика. Тот, все так же нахохлившись, спокойно сидит на месте.

– Надо зайти в аптеку, – говорит Грегори. – Это здесь же, в этом же здании, только вход другой. Купим кое-что из лекарств – и домой.

Киваю и ловлю себя на том, что мне почти не стыдно быть перед Грегори зареванной. Удивительно. Я, хоть и не из тех, кто без косметики не показывается на глаза посторонним, никогда не появляюсь в обществе непричесанной, неопрятной. Я такой вообще почти не бываю. Словом, мне отнюдь не все равно, как я выгляжу, но сейчас не до внешней красоты, и потом… теперь, после того что случилось, нас с Грегори будто связывает нечто большее, чем просто любование симпатичной наружностью, здоровым блеском глаз.