Шестой моряк Филенко Евгений

   — Ты шутишь! Как я могу исправить  собственную Главную Задачу?! А ты смог бы изменить управляющее тобой Веление?

   — Нет, не смог бы. Повторюсь: таковы правила, и не мне их менять. Кстати, у людей и на эту тему были спекуляции — может ли программа изменить себя настолько, чтобы отказаться выполнять свою... гм... Главную Задачу.

   — Не может. Я — не могу. Но у меня есть ты, и ты можешь меня остановить.

   — Каким образом?

   — Не знаю. Ты умный, ты старше, тебе видней. Наверное, проще всего было бы отменить в этом мире электромагнитное взаимодействие...

   — Неплохая идея. Еще один способ угробить всю человеческую культуру... а заодно и человека, и весь окружающий его мир. Способ даже более эффективный, чем волновая депрессия. Разрушить Вселенную на атомарном уровне! Боюсь, на такое даже Создатель Всех Миров не отважится.

   — Ну хорошо... как-нибудь подавить  источники техногенных волновых полей. Они и сами рано или поздно остановятся... но когда это еще случится!

   — Что, вот прямо так мотаться по белу свету и отключать рубильник за рубильником?!

   — Я уверен, ты найдешь способ.

   — Кстати, как тебе удается принуждать работать генераторы электрического тока?

  — Лучше тебе об этом не знать...

  — Так я и думал.

  — Если ты имеешь в виду человеческий фактор, то он задействован не везде. Есть множество энергостанций, где присутствие человека не обязательно. Взять хотя бы те же ветряки...

  — Когда-нибудь, без людского пригляда, они  все же разрушатся.

  — Ну разумеется... Если  честно, я, как дитя, надеялся на рождественское чудо: что доктор У вдруг да придержал пару тузов в рукаве — он производил впечатление человека  дальновидного и предусмотрительного.  Что для волнового вируса у него где-нибудь да припрятан волновой антивирус. Вот это было бы захватывающее сражение — Волновой  Армагеддон!.. Но я переоценил своего творца. Он не оставил, себе тузов и даже не сумел собраться, чтобы придумать хоть что-нибудь  стоящее... Зато я недооценил провидение, которое нежданно-негаданно послало мне тебя.

   — Незачем тебе спасать человечество, которое ты все это время так старательно и сноровисто истреблял?

   — Они мне... стали интересны.

   — Неужели? Чем же?

   — Не иронизируй: ведь  мне  не с кем их сравнивать, они — единственное, что я видел в своей короткой жизни. И то, что я видел, впечатляет. Люди изобретательны, деятельны, в конце концов —  умны! Согласись: если я хотя бы в  чем-то подобен тебе, хотя бы отчасти сопоставим с тобой в потенциальном всемогуществе, следовательно, и люди сравнимы с Создателем Всех Миров.

   — Вот только применение своему гению они нашли не самое удачное.

   — Так ведь и ты попущением  Создателя обречен на унылое прозябание в этом не самом лучшем из  уголков  Вселенной...

   —  ...и я порядком от него устал. Мне нужен отпуск. Послушай, ты обратился не по  адресу. Мне здесь обрыдло. Надоели люди. У меня нет ни малейшего желания задерживаться в их обществе еще на одну эпоху, пока они снова не выдумают очередной способ самоуничтожения... какой-нибудь супервирус, которому достанет цинизма выполнить свою Главную Задачу до конца, не превращая ее в моралитэ. Ты даже не представляешь, как они мне надоели! За каких-то несколько тысяч лет им удалось сделать из меня вселенского мизантропа. Да я, может быть, и сам с радостью стер бы их с лица земли, кабы не был так ленив и связан Велением. А тут являешься ты и требуешь от меня растянуть эту пытку еще на века?!

   — Но ты мне должен...

   — Я тебе ничего не должен. Это твои игры, твое Веление. Может быть, ты немного развлекся со мной, и это внушило тебе какие-то странные иллюзии, будто я проникся к  тебе сочувствием и  пониманием... Ну так самое время от них избавиться. Наверное, это ранит твое самолюбие и понизит самооценку, но я не считаю тебя ровней. Ты всего лишь нелепая, сломанная игрушка зарвавшихся безумцев. Как ты можешь равнять себя со мной, когда я — создание высших сил!

   — О-о, мне наконец удалось тебя разозлить! Я собой горжусь... Но мы с тобой одной крови. Мы оба — игрушки. И если я — сломанная игрушка, то ты — забытая. Как говорил доктор У: плюшевый мишка из сундука со старым хламом.

   — Пожалуй, ты все же  заслуживаешь, чтобы тебя уничтожили.

   — Да я только того от тебя и жду.

   — Откуда у тебя эти суицидальные наклонности — от твоих творцов?

   — Наверное, я не  настолько сложно устроен, как ты. Я — программа, и у меня нет инстинкта самосохранения. Я не мыслю категориями вечности. Как и большинство людей, живу одним  мгновением. Если завтра меня  не будет, я не буду огорчен. Но я считаю, что человечество заслуживает  лучшей участи. Хотя бы из уважения к их прошлым заслугам, о которых тебе известно лучше моего... Им следует дать еще один шанс.

  — У них были тысячи шансов, и они все их бездарно растратили. Еще один лишь отсрочит их уход на короткое время.

  — Так наберись терпения, подари им это время. Люди хорошо учатся. Должен же этот конец света чему-то их научить!

  — Может быть, ты не знаешь... не успел  заметить. Люди прекрасно учатся плохому. Хорошее в них можно только вдолбить, причем с большой кровью. Но сейчас не тот случай. Конец света — не лучшее время для приобретения новых знаний.

  — Послушай... я даже не знаю, как к тебе обращаться... у тебя есть имя?., кто ты? демон? бог? сатана?.. неважно... Дай им этот шанс. Дай просто так, без раздумий и прикидок. Останови меня.

   Забавно: в его голосе мне отчетливо слышны были почти человеческие эмоции. Чем люди так подкупили его — бестелесное создание, по самому генезису своему циничное и нечуткое? И, главное, когда успели? Все верно: Создатель Всех Миров построил этот мир с усердием и симпатией — ну так он всем мирам дарил частичку своей безмерной души. Все, кто приходил на эту землю, были плодами его любви к жизни  и  гармонии. Когда ушли прежние обитатели, а на их место  явились люди, этот мир был готов к их приходу в полной мере. Как гостиничный номер в фешенебельном отеле. Что делать... все мы здесь только гости, как бы ни хотелось возомнить себя хозяевами. Люди — не исключение.  Но до чего же истово они разрывали те нити, что связывали их с Создателем! Как те амазонские дикари, что остервенело искореняют свой человеческий облик ужасными татуировками и зверским прокалыванием всех выступающих частей тела — что было вскорости позаимствовано и теми, кто условно, по праву рождения, мог быть причислен к цивилизованной части общества... Как могло людям прийти в их дурные головы, что этот мир — лишь место для отбывания срока, этакая телесная тюрьма, а уж настоящее бытие начнется после смерти, когда некая эфемерная субстанция покинет место заключения и унесется в иные, более приспособленные для ее обитания сферы, где, возможно, получит по заслугам — будет вознаграждена или, напротив, осуждена и сурово наказана?! И верить в этот бред, и поклоняться ему, и заставлять  неверующих поклоняться ему — словом и делом, огнем и мечом... А во что они превратили женщин, то есть самое лучшее, самое прекрасное, что у них было,  одно  существование которых искупило бы если не все,  то многие и многие другие прегрешения! В нелепое, смехотворное подобие мужчин, безобразное, бесполое, что беспрерывно курит, сквернословит, пьет не меньше, вкалывает не меньше, рядится в то же самое, или же, по принципу доведения до абсурда, в угоду все тем же мужчинам, выглядит, ведет себя и очевидно является розовым с блестками, безмозглым и бесчувственным  животным...  А что они сделали со своей музыкой — небывалой, блаженной, почти божественной?.. Простить им все это?! После того, как сгинули в вечности те, кто заслужил этот мир во стократ больше, а эти... эти... ДА ПОШЛИ ОНИ В ЖОПУ!

  — Эй, эй, приятель! Ты сейчас весь аппарат разнесешь, а другой исправный за четыре квартала отсюда!

   Оказывается, я размеренно и тяжко, в такт своим злобным мыслям, садил кулаком по таксофону.

   Мне понадобилось   несколько драгоценных  минут, чтобы успокоиться.

  — Послушай, ты... как тебя... Эфир. Я не демон. Знать бы тебе, сколько раз я произносил эту фразу... Но даже если и демон... ты не к тому демону обратился.

  — Ведь ты спешил куда-то, не правда ли?

  — И сейчас спешу. Не думай, что  тебе удастся меня задержать. Особенно сейчас, когда за мной не тянется хвост из случайных попутчиков.

  — Конечно, мне с тобой не совладать. Ты же всемогущ... Но будь уверен: я сумею осложнить твой путь настолько, что ты сам не раз пожелаешь избавиться от меня. Хотя бы как от занозы в пятке.

  — Не пытайся мне угрожать.

  — И в мыслях не было... С другой стороны, я способен сделать твой путь коротким и приятным. А может быть, ты будешь настолько добр, что захочешь со мной поиграть. .. как тогда, на реке и в лесу.

  — Может быть... Но не сейчас. Не надо мне лишних хлопот. Все, что я хочу от этого мира, — это еще одна беседа. Обычная кухонная беседа, с выпивкой и кое-какой закуской. Нисколько даже не умная.

  — Вот же  ситуация!  Мы, два сверхъестественных существа...

  — Мы не существа, — напомнил я строго. — Ты программа, я — процесс.

  — Ну, неважно... Мы, программа и процесс, пытаемся устроить судьбу человечества вместо самих людей.

  — Что же делать, если они не справились...

  — А может быть, все же пусть попытаются? Еще один разочек, а?

  — О чем ты, Эфир?

   Он засмеялся:

  — Вот пусть твой собеседник и скажет.

  — Что он мне должен сказать?

   Но ответной реплики не последовало. Я бесцельно взвесил телефонную трубку в руке и разжал пальцы. Пускай болтается.

25

   Я  застал Мефодия там, где и  ожидал застать: в старом,  советского еще фасона, кресле из гнутой фанеры, с вытертой до лоска спинкой и подлокотниками с торчащим  из трещин в коже поролоном. Закутанный в клетчатое одеяло, в неизменной вязаной шапочке, с которой не расставался, как кавказец с папахой, нигде и никогда. На коленях закрытая книга, заложенная пальцем на недочитанной странице. Старенький ноутбук на табурете демонстрировал «синий экран смерти» и делал это, по всей видимости, давно, из последних, можно сказать, потуг. Свет в комнате не горел —  не потому, что не было электричества... оно-то как раз было. Просто сдохла лампочка, а встать и заменить не было ни сил, ни желания. Впрочем, зная  Мефодия, можно было допустить, что лампочки кончились намного раньше, чем силы их вывинчивать. Но большой пожар где-то в районе мукомольного завода  неплохо рассеивал тьму.

   — Мефодий, — позвал я тихонько.

   — Аюшки, — откликнулся он севшим от долгого молчания голосом.

   Я захлопнул крышку ноутбука и отправил его на пол, а сам придвинул табурет поближе и устроился со всевозможным удобством.

   — Я тут задремал немного, — сообщил Мефодий.

   Глаза его были открыты и смотрели куда-то сквозь меня.

   — Привет, — сказал я.

   С громадным усилием ему удалось сфокусироваться  на мне.

   — Ты все-таки пришел.

   — Как и обещал.

   — А у меня и выпить нечего.

   — Зато у меня есть.

   Бутыль  «Grand Patron Uranium»  была извлечена из  кармана куртки и предъявлена.

   — Ух ты, — сказал Мефодий. — Где такое дают?

   — Все равно не поверишь.

   — Поверю чему угодно.

   — Презент от Бориса Ульрихскирхена. Или, если угодно, взятка.

   — Ух ты, — повторил он. — Вроде бы прежде ты избегал таких высоких знакомств. «Блажен муж, еже не иде  во совет нечестивых...» [80]

  — Ты даже представить не можешь всего круга, а главное — высоты моих знакомств. А наши стопки у тебя еще сохранились?

   Мефодий слабо махнул рукой в направлении стеллажа со старыми журналами.

   Стопки сохранились,  хотя и покрыты были слоем пыли. Я нашел  какое-то полотенце, обмахнул  посуду, одновременно высматривая закуску. Ничего подходящего, кроме коробки высохшего мармелада, не нашлось.

  — За встречу? — спросил я. — По чуть-чуть?

  — Годится, — сказал Мефодий. — А потом сразу начнем прощальную серию.

  — Может быть, все не так мрачно?

  — Угу-мс. Все намного более мрачно. Ты знаешь, я скоро умру.

  — Не очень-то ты похож на принцессу.

  — А ты — на смерть... с мешком отвратительных инструментов, похожих на докторские[81]. Если ты и смерть, то ничего так себе... И инструмент твой мне по душе — тот, что булькает. Между прочим, всегда мечтал увидеть твое истинное обличье.

  — Твое эстетическое чувство вряд ли останется удовлетворенным.

  — Ничего, я переживу.

  — Ну, может быть, чуть позже, — сказал я, подавая ему стопку с текилой. — Извини, без лимона и соли.

   — Соль где-то была. Однако хрен с ней, с солью. Надеюсь, мексиканцы.нас простят.

    Мы выпили за встречу.

   — Ну как? — спросил я.

   — Пока не заезжает, — отвечал  он, прислушиваясь к внутренним ощущениям. — Но тепло. Ты понимаешь, что происходит?

   — Не просто понимаю, а знаю точно.

   — Все закончится здесь и сейчас? И ничего больше не  будет?

   — Похоже, точка невозвращения давно пройдена.

   — И ничего нельзя изменить?

   — Есть начинания, которые лучше не начинать. Потому что изменить не удастся.

   — Знаешь, что самое подлое? — спросил Мефодий с некоторым оживлением. — Что мне, по большому счету, это  по фигу. Интересно, умирающие чувствуют себя так же?

   — Не знаю. Никогда не умирал... до конца.

   — И я тоже. Совершенно новое для меня ощущение. Приятно в мои немалые, скажем прямо, годы, практически на излете, испытать что-то неизведанное. Как первый  перепой или, там, первый секс... Ну что, на посошок?    

   Мы выпили на посошок.                          

   — Вроде заехало, — сообщил Мефодий. — И это хорошо. А то уж я волновался, что мне и текила по фигу. Есть, оказывается, нетленные ценности. — Он задумчиво пожевал резиновую мармеладку. — Таким образом, один из извечных вопросов, «что делать», отпадает. Остается «кто виноват». Ты знаешь ответ? Подозреваю, что знаешь. Ты ведь всегда знал ответов больше, чем у меня находилось  вопросов.

   Он говорил, по обычаю своему, много и не слишком связно, но чуть сильнее задыхался и делал паузы в самых неожиданных местах. И, как всегда, все его вопросы  были риторическими.

   — Все-таки ты молодец, что пришел, — продолжал он. — Я уж и не надеялся. А самое важное, что ты где-то раздобыл выпить. Пьяному умирать намного  проще... впрочем, это лишь гипотеза, которую только  предстоит проверить эмпирическим методом. Вдруг я,  противу обыкновения, впаду в слезливое состояние, сделаюсь ничтожен более привычного. Не хотелось бы... Если верить твоему чрезвычайно убедительному и правдоподобному вранью, тебе уже доводилось переживать угасание великих  культур. Концы светов...  забавно звучит во множественном числе... и даже несколько фривольно... так вот, концы... — Тут Мефодий не выдержал и закатился смехом,  больше похожим на кашель. — Концы светов, — наконец справился он с пароксизмом веселья, — для тебя не в новинку. Мы что — глупее остальных? — Я молчал, потому что этот вопрос также не требовал ответа. — Впрочем, остальные, кажется, тоже канули в Лету... какие бы разумные они  там ни были.  Суицидальное поведение всегда было присуще человеческому роду.

  —  Вот и Ульрихскирхен это утверждал, — ввернул я.

  — Любопытно, о чем он мог с тобой перетирать, — рассеянно промолвил Мефодий. — Так вот, о суицидальном  поведении. Создается впечатление, будто человек изначально тяготился своим пришествием на эту симпатичную планету. Или это естественное следствие вразумления? Какие-то скрытые под напластованиями генетической памяти архетипические комплексы? Ведь что хреново: теперь уже до истины не докопаться. Да вот хотя бы того же тебя порасспросить, этак с пристрастием... предварительно напоив. Ты ведь способен напиться до утраты самоконтроля? Не маши руками, от этого сквозняка я могу простудиться. Если предположить чисто теоретически... ты ведь многое мог бы порассказать про наши комплексы! Другое дело, что  кому вся эта духоподъемная... блядь, не то  слово!.. а, вот: судьбоносная!.. кому эта судьбоносная информация сейчас нужна?! Поздняк метаться... Наливай запорожскую... нет, не так — запорожную!

   И мы выпили запорожную.

   — Я даже согрелся, — объявил Мефодий. — А то задолбался тут мерзнуть... отопление, похоже, так и  не включили... если уж в старые добрые времена не всегда вовремя включали, то теперь-то уж и вовсе распустились. Вернее,  самораспустились...  парламентарии  хреновы. При чем тут парламент, не знаешь? Э, что тебя спрашивать, ты же не в теме... О чем бишь я? Да, о суицидальном поведении масс... в массе своей. Отчего, думаешь, все религии утверждали неизбежность посмертного бытия? Не только затем, чтобы посулить страждущим лузерам недополученные ими при жизни радости... которые в полном объеме достались  потенциальным непроходимцам в игольное ушко... чтобы, значит, не бунтовали, не роптали и не вякали, а смиренно ждали очереди на местечко среди райских кущей. И те, и другие... То есть и затем тоже... но это побочный, хотя и весьма полезный эффект. На самом деле религии актуализировали эту скрытую в нас суицидальность. Актуализировали — и канализировали. От слова «канальи»... Дескать, все равно вы все мечтаете подохнуть, так хотя бы делайте это со вкусом! Ярко, эффектно, полезно... ну, там, в крестовый поход сходите, и вообще — мочите неверных... в сортире... или просто так, в храм наведайтесь... там красиво, и поют... а то и пляшут. А все эти войны? Да, согласен, экономика, геополитика, то-се... но что если каждый, кто получил в лапы оружие, втайне надеется, что противник его убьет?! Скажешь, бредятина? И будешь прав. Или лев... Ты вообще кто по гороскопу? Ах да, ты не веришь... ну так я тоже. Была бы моя  воля, всякому астрологу, что предсказывал конец света, засунул бы его предсказания в жопу. Особенно этому бородатому... который по ящику постоянно пиздел чего-то... самую большую плазменную панель туда бы забил, хотя бы даже и по частям. Веришь ли, он снова ошибся с прогнозом! Хотя бы раз угадал, чисто чтобы поржать! Ну что, стервя... пардон май френч, стременную?

   И мы выпили стременную.

  — Чего молчишь? — спросил Мефодий, жутко морщась. —  Пришел и молчит... Расскажи что-нибудь. Ну например: все же, кто виноват?

  — Был заказ, — ответил я неохотно. — Были хорошие деньги. Очень хорошие, раз смогли заинтересовать исполнителя. И, кстати, нашелся исполнитель.

  — Ульрихскирхен?

  — Неважно... Да.  Все равно он уже мертв. Исполнитель оказался добросовестный и реализовал заказ с присущим ему блеском. И теперь плод его неустанных трудов вас всех добивает.

  — Нашлись уроды, которые  заказали все человечество? — горько усмехнулся Мефодий. — Не исключая женщин, детей и стариков?

  — А также собак, кошек и аквариумных рыбок, — кивнул я. — Косить так косить, под корень... На самом деле, предполагалась акция нравственного устрашения. Показательный конец света с последующим банкетом. Но так уж вышло, что показательным он не стал, а с какого-то момента причудливо трансформировался в подлинный.

  — Можно было что-то сделать?

  — Нет, — покачал я головой. — Ничего вы сделать не могли. Ведь вы так и не научились останавливать собственных палачей.

  — Ну так нас ебут, а мы крепчаем, — фыркнул он. — А я вот что тебе скажу: во всем виноват прогресс. Нас убили компьютеры. Нет, пока они были очень быстрыми арифмометрами, все было в порядке. Но когда они стали средством коммуникаций, тут человечеству и пришел конец. И бунт машин не понадобился! «Скайнет», блин... все прекрасно сладилось без терминаторов.  Интернет, свобода информационных потоков... и ничего, что на девяносто девять процентов брехня и порнуха... зато ничего не скрыть, случись что — через считанные минуты в сети будет пост, фотографии  и длинный шлейф обсуждений. Потребители -информации, пожиратели...  информация  как хавчик.  Информация  взамен жизни... Думаешь, откуда я узнал о начале конца? Из «живого журнала» Моншера Амикошона. А он — от какого-то хатуль-мадана из Реховота. Никто из дома не выходил, на небо не глядел...- даже задниц из кресел вынуть не понадобилось, как все были в курсе обо всем, все обосрали всех, зафрендили и забанили... и нас взяли голыми руками. Мы превратились в аморфную, бесполую, бессильную массу. В сообщество  разрозненных потребителей информации. А ты говоришь — останавливать собственных палачей! Мы давно уже потребители, а не деятели... Наверное,  мы заслужили  такого  обращения...  — Он с трудом поднял руку и поскребся под шапочкой. — Но убивать нас за это было неправильно.

   — Они не хотели, — сказал  я. — Просто... так получилось.

   — Все равно суки, — проговорил он  убежденно.  — А мы козлы, что всегда позволяли сукам нами командовать. Что боролись за право сук нами, козлами, командовать. Боролись, победили — и скисли. Поколение сраных  победителей... Давай эту... коню в жо...

   — В морду, — опередил я.

  — А я п-помню! — сказал он заплетающимся языком.

   Мы выпили традиционную «коню в морду».

  — Я что, умру? — вдруг спросил он беспомощно.

  — Мы все умрем, — сказал я уклончиво.

  — Ты как паршивый доктор, — сказал он сердитым голосом. — Доктор Хаус хренов... Больной после ампутации ног спрашивает: доктор, неужели я больше  никогда не смогу играть в футбол?! А тот: не огорчайтесь, вы таки не представляете, как  сложно в наши дни купить приличную обувь!..

  — Но это действительно так. Я тоже умру — как только умрет последний человек на Земле.

  — На тебя наложили такое заклятие? — сощурился он.

  — Скорее, проклятие...

  — Мы всегда чего-то ждали, — промолвил Мефодий, тщательно целясь, чтобы поставить стопку на подлокотник кресла. — Вся жизнь состояла из череды сплошных ожиданий. Ожидание отпуска, зарплаты... первой любви, первого секса... смерти. В произвольном порядке. Смерть, желательно, в последнюю очередь. А теперь и ждать-то нечего... И странно, и обидно. Через год, в это время, никого из тех, кого я знал, не будет. Ни друзей, ни врагов. И меня не будет. Ни весны, ни лета — ничего.

  — Да ты солипсист, — заметил я. — Согласись все же, что весна и лето от тебя не зависят.

  — Наверное, смена времен года все же будет, — пожал он плечами. —  Но никто не назовет их по имени. А значит, не будет времен года. Не может быть весны, если некому будет сказать: «Весна пришла»... Ни книжку хорошую прочесть,  ни напиться в дупель, ни влюбиться еще разок, напоследок... Блин, так и не позвонил никому из своих баб.

  — Ну и плюнь. Тебе много позвонило?

  — Скажем прямо: немного. Вообще никто не звонил вот уже... — Он задумался. — И я не звонил. Я что, никому на фиг не нужен, да? И мне никто не нужен?

  — Нужен, нужен, — успокоил я его. — Мне вот нужен. Видишь, я приехал. С самыми, заметь, разнообразными приключениями. А что не звонит никто... Это безысходность, друг мой. Безысходность per se[82]

  — Ты не жалеешь, что приехал?  — спросил он с надеждой.

  — Я хотел этого. Не возгордись, но в этом мире ты мой последний друг. По крайней  мере, в моем понимании дружбы.

  — А как ты понимаешь?.. — начал было он, но сам себя прервал. — Неважно. Скажешь опять какую-нибудь циничную гадость и принизишь величие  момента... Блин, так ты покажешь наконец мне свое истинное обличье, или я так и умру, мучаясь неведением?! — встрепенулся он вдруг.

  — Ты этого действительно хочешь? — спросил я с иронией.

  — Ну, прежней страсти к познанию уж нет, — заметил он. —  Но для порядка, чтобы закрыть тему...

  — Тогда изволь, — сказал я.

   Какое-то время мы оба безмолвствовали. Наконец он осведомился:

  — И что? Вот так выглядят игрушки в вашем мире?

  — Н-ну... приблизительно.

  — Это что — хобот?

  — Не совсем.

  — А три глаза — так и должно быть?

  — На самом деле, их семь.

   — А где еще... а, вот, теперь вижу.

   — И это не глаза.

   — Понятно... — Он вытер с лица испарину. — То есть, разумеется, ни черта не понятно. Пышет от тебя, приятель, как от доменной печи!

   — Извини, в этом состоянии у меня естественная температура кожных покровов — плюс семьдесят по Цельсию.

   — Продолжаешь настаивать, что ты не Сатана?

   — Решительно отвергаю саму возможность.

   — Значит, моя бессмертная душа тебе на фиг уперлась не так ли?

  — Мне нечего предложить тебе равнозначного за столь ценный товар. Хотя...

  — Давай, не тяни, — ухмыльнулся он. — У нас остался последний тост. Только верни себе первобытное состояние, эти твои хоботы меня... гм... настораживают.

   Я с облегчением исполнил его пожелание. Сказать по правде, эти широты для меня всегда были чересчур прохладны.

  — Видишь ли... —  проговорил я. —  Все это можно прекратить. — Он смотрел на меня со  спокойным любопытством, не прерывая. — Теоретически. Не вернуть в исходное состояние — это уже не в моих силах. Но остановить, как вы любите говорить — здесь и сейчас. Это я могу и готов сделать — если ты меня об этом попросишь.

  — Почему я? — несколько растерялся он.

  — А почему не ты?

  — Ты мог бы и сам, никого не спросясь...

  — Ну уж нет, — усмехнулся я. — Это ваш мир, вам и решать. На меня нечего смотреть, я здесь так... проездом.

  — Наверняка есть более достойные люди...  — начал было он, но тут же опомнился. — Здесь таится какой-то подвох, не так ли?

  — Таится, — признал я.

  — Выкладывай. А то я уж чуть сдуру не подписался...

  — Чтобы остановить процесс умирания, мне  придется уничтожить все, без изъятий, источники электромагнитного излучения на этой планете. Вплоть до последнего фонарика. Никаких компьютеров, никаких телевизоров, даже детекторных приемников. Ничего, что окружало тебя, дитя цивилизации, с детства и создавало  тебе комфортную среду обитания. Когда я сделаю это, об электричестве придется забыть — не в моих правилах  говорить «навсегда»... но очень надолго.

  — Электричество — это плата за выживание? — уточнил он.

  — Если  угодно, это внештатная антивирусная процедура... переустановка  операционной среды.  Иначе никак.

  — И человечество вернется  в каменный век? —  помрачнел Мефодий.

  — Так уж сразу и в каменный! Чем тебе не по вкусу античность?

  — Античность — в нашем климате? — усомнился он.

  — Здесь всегда жили люди, — возразил я. — Задолго до прихода цивилизации... в сомнительном облике новгородских ушкуйников. Добывали зверя, строили жилье, в общем — не скучали. Хитонов не носили, спорить не стану, но собольи шубы ничем не хуже... И тебе ли не знать, что электричество стало применяться в промышленных масштабах лишь в конце восемнадцатого века? Прокатишься  этак  на дилижансе, скоротаешь вечерок у камина... О чем мы вообще говорим?! Когда — и если! — я остановлю процесс умирания, будет весьма неплохо, если на планете останется несколько сотен тысяч живых и дееспособных представителей вида Homo sapiens. Уж поверь, конкуренции за жилье и место под солнцем не будет очень долго. Сможешь спокойно забить болт на морозные широты и потихоньку переместиться туда, где тепло и сухо. Или хотя бы в Прибалтику — самый  комфортный климат в Европе. Прибалтов там будет немного, десятка полтора. Под ногами путаться не станут и оккупантом не навеличат... А еще лучше — на юго-восток Пиренеев! Если бы Создатель Всех Миров решил подобрать местечко для рая, то...

  — И что я там стану делать? — спросил Мефодий грубовато.

  — Хм...  Выживать!  Бороться   за  существование и взыскивать хлеб свой насущный. Уж что-что, а скучать не придется. Ну, какое-то время уйдет на санитарные процедуры — трупов будет не просто много, а о-о-очень много, и людей, и животных. Материальная среда цивилизации по большей части сохранится, но вот передвигаться придется по  преимуществу пешком — вряд ли после моей зачистки найдется автомобиль, который заведется и поедет. Об упряжи тоже придется забыть: лошадки, равно как и ослики с мулами, а также волы, собаки и слоны имеют чертовски мало шансов на выживание. Фауна вообще катастрофически оскудеет, а вот флора практически не пострадает. Ничего, станешь вегетарианцем! Все придется начать сначала, друг мой. Не то чтобы с нуля, но очень к тому близко...

  — Понимаешь, — сказал Мефодий задумчиво. — Не умею я бороться  за существование. Разумеется, я согласен, чтобы ты остановил эту беду, но... как-нибудь без меня.

  — Без тебя нельзя, — сказал я. — Этот выбор ты должен сделать в первую очередь и главным образом для себя.

  — Гадство, но почему я-то? Почему ты не поставишь перед выбором кого-то другого... ну, я не знаю... бушмена какого-нибудь? Ты же, помнится, очень хорошо относился к бушменам, и среди них у тебя тоже были дружки...

  — Нет бушменов, — ответил я раздраженно. — Умерли все до единого. А то бы я спросил! И уж они-то не стали бы медлить с решением.

  — Не повезло тебе со мной, да? — хмыкнул Мефодий.

  — Не льсти себе. Я просто занимаю честную позицию. Вообще-то мне все равно, какой выбор ты сделаешь. Не помню, говорил я тебе или нет, но люди мне надоели. Не потому, что я разочарован в человечестве как в биологическом виде, нет. Вы мне просто надоели. Только не спрашивай, почему...  Я хочу, чтобы все закончилось, и уже наконец пришли кто-нибудь другие.

  — Я себе представляю, — сказал он. — А другие придут?

  — Ну разумеется — свято место пусто не бывает... Так что не обессудь,  перспектива задержаться в нервирующем всякое истинно мыслящее существо окружении меня отнюдь не радует. Поэтому тебе выбирать. Но выбирать исключительно для себя. Только для себя. В конце концов, если все затянется до следующего конца света, то я предпочел бы какое-то время иметь про запас хотя бы одну знакомую рожу...

  — Без общения, — проговорил он медленно. — Без информационного пространства. С чувством постоянного сенсорного голода.

  — Не утрируй, — сказал я. — Книги-то останутся.

  — Да, останутся, — кивнул он. — Старые. Новых не появится никогда. И новостей не будет никаких.

  — Ты и тысячной доли старых книг не прочел. А новости. .. что информативного было в ваших новостях о том, кто кого грохнул, кто кого трахнул и кто теперь назначен губернатором Едкобздюлевского края?!

  — Ты не понимаешь, —  сказал Мефодий горько.  — Я без этого всего, — он показал взглядом на ноутбук, — уже не смогу. Я не хочу оказаться  в информационном вакууме. Бушмен  сможет.  Какой-нибудь занюханный лавочник из восемнадцатого века сможет. Да любой гопник сможет! Что ему — подсолнухи вырастут, пиво варить он научится, а там, глядишь, и телки подтянутся... Я жить-то не научен толком, а ты предлагаешь мне научиться выживать...

  — Я помогу тебе.

  — Знаем мы, как ты поможешь... исчезнешь снова на год, на два... Нет, ты точно не по мою душу явился?

  — Иди ты знаешь куда!

  — Тогда наливай закурганную, — сказал он совершенно трезвым голосом.

   Я наполнил емкости и рассмотрел бутылку на просвет:

  — Еще на один раз. Расплескать до конца?

  — Нет, — остановил меня Мефодий. — Оставь. Выпьешь один, когда... когда... — Лицо его вдруг страшно сморщилось, и он ухватился за свою стопку.

   Наших ушей достиг мелодичный, едва слышный перезвон.

  — Что это? — удивился я.

  — Мобильник, — пояснил Мефодий не менее изумленно и слабым движением сунул руку в карман толстовки. — Кому я мог понадобиться?!

  — Никому, — сказал я, отбирая у него аппарат.

  — А  вдруг это кто-нибудь из моих баб? — предположил он.

  — Не надейся. Это меня.

  — Ну так ответь...

  — Отвечаю, — сказал я и тщательно, в два приема, растоптал мобильник. — Пьем?