Заговорщик Прозоров Александр

Но нет, дворец впереди открылся опрятный и красивый. Окна сверкали слюдой, в тыне виднелись новенькие колья взамен подгнивших, створки ворот украшали два красных льва, угрожающе поднявших лапы, сверху над ними появилась крытая резным тесом, изогнутая крыша с ликом Андрея Первозванного и небольшой луковкой. Когда же ворота распахнулись, пропуская князя внутрь, Зверев и вовсе ахнул: двор оказался гладко выложен лиственницей! Дерево на свету уже успело потемнеть, однако было видно, что работа окончена совсем недавно.

Князь спешился, пошел по кругу, время от времени притоптывая. Пахом тоже громко присвистнул, кашлянул:

– Лихо, княже. Ровно на царском дворе.

– На царском дворе мостовая из дубовых плашек, – негромко поправил его Андрей. – Здесь же, скорее, паркет получается.

Дверь дворца распахнулась, и наружу выскочил Еремей в одной косоворотке, выпущенной поверх полотняных штанов, и в войлочных тапочках с острыми носками. На ходу он то надевал, то сдергивал мятую-перемятую красную суконную шапку. Ныне, войдя к Андрею в доверие, он стал приказчиком, серебром распоряжался немалым, а по виду – как был ярыгой, так и остался. Дорогая одежда на нем сидела как-то косо, вечно мялась, седые патлы торчали клочьями, короткая курчавая бородка от самого подбородка задиристо торчала вперед, но спина при этом вечно оказывалась сгорбленной.

– Я вот так поразмыслил, – чуть не раздирая шапку, промямлил ярыга. – На дворе как осень аль весна, так слякоть и грязь – ни пройти, ни проехать, ни в сапогах чистых ступить, сколько соломы у крыльца ни кидай. Опять же, после дождя тяжко. Ну, и дозволил себе… Я у князя Воротынского так видел, как письмо твое, княже, два года тому относил. Мостовая, она тяжко и дорого выходит. Хлопотно сие больно, землю всю ровнять, засыпать, трамбовать, выкладывать… А здесь смерды лаги кинули, хворосту, веток, щепы мы набросали на пол-локтя, дабы сырость от земли не поднималась, да доской сверху и покрыли. Хоть малым детям в черевичках круглый год ходить, хоть гостям в сапогах с самоцветами, хоть на карете заезжай – все едино ни соринки не прилипнет. Щелочки тут оставлены, так то дабы вода стекала, не застаивалась в сырость. И не дорого сие стало, а…

– Молчи, – вскинул палец Андрей. – Хватит оправдываться. Ты молодец и сделал все отлично. Проси себе награду, какую захочешь. Только подумай хорошенько, чтобы не прогадать.

– Ага, – встрепенулся ярыга и наконец-то распрямился, став похожим на приказчика.

– Не ага, а благодарствую, тютя! – заехав сбоку, Пахом легонько шлепнул его плетью по спине.

– Ой, прости, княже, – испугался Еремей, вцепился себе в волосы, явно забыв, что шапка уже в руке, и принялся торопливо и низко кланяться.

– Успокойся, плешь себе устроишь, – хлопнул его по плечу Зверев. – Лучше беги печи топить. Холодно небось в доме.

– Через день протапливаю, княже, – замотал головой тот. – Морозу и сырости нигде нет. Вот те крест, нигде.

– Беги, сказано, – опять огрел его плетью Пахом и спрыгнул на доски. – А что, и впрямь ладно, княже. Глуп приказчик здешний, но молодец.

Еремей уже подтрусил к крыльцу, едва не сбив на ходу вышедшую с ковшом женщину.

– Пахом, пару человек отправь баню топить, остальные пусть лошадьми занимаются. Тут ныне дворни нет. – Князь двинулся навстречу Саломее, закутанной в шали и платки с ног до головы. Только голубые глаза с длинными ресницами проглядывали в узкую, словно в парандже, щель. Принял ковш с теплым сытом, немного отпил.

– Прости, княже, сбитень варить не для кого, – повинилась приживалка. – Оттого и нечем попотчевать достойно. Кабы знать!

– Надеюсь, после бани-то найдешь, чем угостить? Не умрем с голодухи?

– Как можно, батюшка?! – округлила глаза Саломея. – Сей же час огурчиков да грибков принести могу, рыбки копченой, вина заморского поставить. Погреб полон, токмо и ждет, кто его раскроет. А пока паритесь, и курочек запечь успею, и селедочки почистить, и ветчины зажарить.

– Ну, так беги, собирай. Мужики со мной все голодные.

Оставшись один, он прошелся по запорошенным снегом доскам, пристукнул каблуком. Стало обидно: только налаживается все вокруг, краше становится и богаче. Две дочки растут, жена красавица, дворец в Москве и княжестве обустроились, люди, поместье… И вот те на – погибать пора.

Умирать Андрею совсем не хотелось. Остро, обидно, до слабости в коленках. В душе постоянно билась надежда – что нет, не получится ничего. Не послушает его царь, не поверит в грамоту, или заплатят ливонцы положенную дань. Не будет войны – и не придется умирать. Но отступать Зверев не желал. Его стране требовался выход к Балтике – и он сам, сразу, был готов заплатить за это жизнями. Хоть и чужими. Что же изменится, если среди прочих окажется и его собственная жизнь? Не боишься посылать за Калинов мост других – нечего тогда и самому отнекиваться.

Правда, другие обреченные ратники пока не знали о своей грядущей смерти. Они всего лишь двинутся в обычный, привычный для детей боярских поход. Судьба открылась лишь одному.

– Ничего, – Андрей притопнул по новенькой мостовой и решительно направился к дому, – детям останется. Будет, где разгуляться.

Первые трое суток в Москве пролетели незаметно. Хлопоты по дому, который требовалось пробудить к жизни, визиты к князьям Воротынскому, Шаховскому. Хозяев, правда, в столице не оказалось, дворня о госте потом доложит – но ведь время ушло. Златоглавую от края до края быстро не обойдешь. Еще день Андрей подарил братчине. В гостеприимном доме дьяка Кошкина, как всегда, обретались несколько побратимов сына боярина Лисьина, которые с удовольствием осушили с ним братчину, запив пиво петерсеменой и закусив свежей волжской белорыбицей. До самого рассвета друзья что-то обсуждали, строили планы, выпивали за их осуществление, но на следующий день Андрей так толком и не вспомнил – чему же они посвятили столько времени?

У князя Друцкого, похоже, хлопот обнаружилось не меньше, поскольку заявился он не на третье, а только на пятое утро. Обнял вышедшего навстречу хозяина, прошелся кругом, молодцевато притаптывая каблуком по струганным доскам, крякнул:

– Славно! Надобно и мне так застелиться. – И без всякого перехода продолжил: – Государя нет в Москве. Он ныне в Александровской слободе обосновался.

– Знаю, – кивнул Зверев. – Мне о том боярин Кошкин пожаловался.

– Едем?

– Прямо сейчас?

– А чего медлить, Андрей Васильевич? Рано не поздно. Коли послы нас обгонят, лет пять о недоимках бесполезно будет напоминать.

Зверев секунду поколебался, потом громко распорядился:

– Пахом! Вели коней седлать! Пару ребят с собой возьми, остальные пусть по дому помогут. Вина романейского испить не желаешь, Юрий Семенович, пока суть да дело?

– Не стоит, Андрей Васильевич. Знаю я, как это случается. Чарку выпить, маненько закусить, чуток поболтать, после застолья отдохнуть… А там, глядишь, и сумерки. Не стоит.

– И то верно, – признал Зверев. – Тогда извини, я один отлучусь. Оденусь в дорогу, серебро прихвачу.

Несмотря на спешку, родственники отъехали со двора только через час, – пока холопы седлали лошадей и укладывали в сумку дорожные припасы, Андрей выбирал, какие одеяния достойно надеть к царскому двору, чтобы не уронить княжеского достоинства, а что удобнее носить в дороге и в ожидании аудиенции. Ведь все, им взятое с собой из дома – ныне сохло, постиранное после долгого пути. А разыскать среди множества сундуков и шкафов дворца те, что берегли именно его тряпье, без жены оказалось не просто. Потом все это еще требовалось уложить, увязать, приторочить… Так до полудня и прособирались.

Наверстывая время, отряд сразу за воротами перешел на рысь. Холопы мчались впереди, обгоняя повозки и разбойничьим посвистом разгоняя медлительных смердов. Возле яма в Щелково они переседлались, перед Раменским еще раз, но, как ни торопились, дотемна все равно не успели и остались ночевать на постоялом дворе возле зажиточного Павловского посада.

Дальше тронулись еще до рассвета и через два часа въехали в пределы истинной столицы нынешней Руси.

За пять лет, прошедшие с последнего визита князя Сакульского в Александровскую слободу, она выросла почти вчетверо. Причем, в отличие от большинства русских селений, пригороды начинались не с грядок и сарайчиков, а сразу с постоялых дворов, обнесенных крепким высоким тыном. Издалека казалось, что уже за версту от новеньких темно-зеленых куполов Успенского и Троицкого соборов стоит настоящая городская стена.

Однако в начале улицы не имелось не то что ворот, но и простой стражи. Перейдя на шаг, князья стали пробираться по запруженному проулку между идущими встреч друг другу телегами. В отличие от Москвы, праздношатающихся горожан здесь почти не было – только тяжело нагруженные возки, озабоченные ремесленники, спешащие с тяжелыми мешками или кофрами, и бабы, несущие в корзинах купленную для семьи снедь. На полпути к кремлю – назвать иначе окруженную рвом белокаменную слободу язык не поворачивался – уже слышался стук топоров, поскрипывание кранов и веревок. Вокруг резиденции государя продолжалось бурное строительство.

У ворот слободы гостей ждал сюрприз: четверо монахов, опоясанных саблями и опирающихся на прочные островерхие рогатины, сторожили вход на новенький мост, перекинутый через такой же юный, свежевырытый ров, берега которого до зимы не успели покрыться травкой и теперь скалились сквозь снег оставшимися после лопат мерзлыми глинистыми зубцами. Увидев всадников, божьи дети тут же перекрыли копьями проезд. Лица их были бородаты, суровы и решительны.

– Князь Сакульский и князь Друцкий к государю поклон свой принесли. Уважение выказать, думами своими поделиться, – спешился перед монастырской стражей Андрей. – Кто у вас за старшего?

– Государь ныне молиться изволит, – мрачно отрезал один из монахов. – Коли нужда у вас в нем большая, вона на излучине съезжая изба стоит. Там писец сидит дьяка Адашева, у него можно грамоту оставить, кто такие, по каковой нужде к Иоанну Васильевичу проситесь. Коли государь соизволит, то до себя пригласит. А проще челобитную оставьте, дьяк в просьбе разберется и ответ отпишет. У царя дел государевых невпроворот, недосуг ему с каждым плакальщиком речи вести. Прождете милости без пользы. За челобитные же Адашев головой отвечает, без решения не оставит.

– Ты с князьями знатными речи ведешь, деревенщина, а не с плакальщиками! – повысил голос Зверев, положив руку на рукоять сабли.

– А по мне, хоть король датский! Кого Иоанн зовет, тот в слободе свой, а кто сам является – проситель, – не дрогнул монах. – Ступайте с Богом, коли в порубе у ката погостить не желаете.

Зверев ощутил в душе непроизвольное облегчение и передернул плечами, отгоняя позорные мысли.

– Понял, Юрий Семенович, кто ныне при дворе правит? – повернулся он к старику. – Кто решает, кому до царя ходить можно, а кому без надобности? Те, кто четыре года тому к бунту призывали и бояр золотом подкупали, дабы законного правителя отринуть. И сам князь Старицкий, вестимо, с ними. Спрашивается, какого черта мы царя защищали? Ничего ведь не изменилось.

– Ты защищал, – губ старика коснулась легкая усмешка. – Мне высокие материи ни к чему. Я больше нуждами земными интересуюсь. Хозяйством, ремеслом всяким, делами торговыми. Ценами да оброками. Мы люди простые… – С этими словами прямой потомок князя Рюрика в восемнадцатом колене[5] поднялся в седло. – Поехали, Андрей Васильевич, постой искать. Опасаюсь, здесь это не так просто окажется.

К счастью, в этот раз князь Друцкий ошибся. Окрестные купцы уже успели сообразить, что народ к государю в Александровскую слободу будет съезжаться числом немалым, и успели выстроить огромное количество постоялых дворов на любой вкус и достаток. Добравшись по тянущейся вдоль Коломны улице до окраины, путники свернули в ворота, за которыми красовался добротный, в два жилья, бревенчатый дом со слюдяными окнами.

– Горницы достойные для князей есть? – не спешиваясь, наклонился у крыльца Пахом – и навстречу тут же выкатились трое мальчишек в картузах с лаковым козырьком и косоворотках с вышитым воротом.

– Есть, есть боярин! Дозволь коня принять, дозволь стремя подержать, дозволь до крыльца провожу!

– Для двоих князей светелки надобны! И людские комнаты тоже…

– Есть, есть! – путались между лошадями мальцы. – Дозволь, дозволь!

– Что скажешь, Андрей Васильевич? – повернул голову князь Друцкий.

– Двор соломой от грязи застелен, окна дорогие, слуги расторопные, конюшня добротная, – оценил место Зверев. – Думаю, тут неплохо.

– Быть посему, – согласился старик.

Час спустя они сидели в раскаленной парилке, смывая дорожную пыль и грязь, охлаждаясь изнутри пивом, а снаружи разгорячаясь вениками.

– Крепко государь от нас отгородился, – потряхивая над спиной родича пахучим березовым пучком, вздохнул Зверев. – Так просто до него не добраться. Раньше хоть в слободу, на службу в храм пускали, а ныне и того нет. Интересно, литовские послы скоро сюда доберутся?

– Мыслю, твоими стараниями, недели через две, – распластавшись на полке, пробормотал старик.

– Почему моими? – не понял Андрей.

– Ты меня в седло посадил, Андрей Васильевич. Кабы не верхом, мы бы еще токмо Новагород миновали. Я так прикидывал – аккурат вместе со схизматиками доехать, дабы зря времени не терять. Получилось же с изрядным запасом.

– Запас карман не тянет. – Зверев кинул веники в бадейку с кипятком, зачерпнул пива, половину ковша выпил, остальное выплеснул на камни и забрался на самый верхний полок. – Меня тут мыслишка одна посетила. Пока время есть, я медной и железной пыли натру, охры, соли тоже и петард наделаю. Перемешаю с порохом, набью ракеты. Из бумаги придется скручивать, на рыбьем клею. Или из кожи. Потом выберем день, и я на льду перед слободой фейерверк запущу. Хлопушки там, петарды, шутихи, разноцветные шары. Будет много шуму, света, веселья. В общем, трудно не заметить. Иоанну, конечно, станет любопытно, что происходит, и он сам выйдет, либо кого-нибудь пошлет разузнать. Так или иначе, а про меня он услышит или сам увидит. Ну, а тут уж я шанса не упущу, будь уверен. Ему есть чем передо мной похвалиться. Он не утерпит, для разговора позовет. Тут я про грамоту и скажу…

У Андрея засосало под ложечкой, и он уже в который раз воочию увидел перед собой брошенный хутор, болотину, кустарник с сеном на ветках – и кинжальный, в упор, пищальный залп. Если все получится – войну в Прибалтике наверняка удастся закрутить.

– Хитро придумано, княже, – вяло признал старик. – Вполне может выйти. И заметят, и выйдут, и к царю для расспроса отведут. Ловок ты на выдумки нежданные, Андрей Васильевич, прямо зависть берет. Ты попробуй, штучки эти все приготовь. Я же покамест Тимошку поищу.

– Какого Тимошку? – не понял Зверев.

– Рази я не сказывал? Сына я женить собрался.

– Помню, – кивнул Андрей. – За Марфу, из рода бояр Кокоревых.

– Точно, – приподнял голову князь Друцкий. – За нее. Брат же ее, Тимофей, в избранную тысячу записан. Место у него невеликое, барашем[6] он при дворе состоит. Но ведь мы люди маленькие, нам много не нужно. Судьбы мира мы решать не рвемся. А вот провести двух служилых людей на царский прием он сможет, дело нехитрое. Дабы в толпе за рындами постоять, от Адашева разрешения не надобно.

Князь перевернулся на спину, вытянул руки и блаженно зевнул.

Опричник Тимофей Кокорев оказался боярином немолодым, явно за тридцать. Жесткая русая борода из закрученных мелким бесом и перепутанных волос доставала ему почти до пояса, огромные ладони размером с тигриную лапу были постоянно розовыми, словно обожженными, а лицо, наоборот – мертвенно бледным. Голубые глаза хранили в глубине некую обреченность, которая вполне понятна у монаха в дорогой суконной рясе, пусть и опоясанной изогнутой османской саблей в кованых серебром и украшенных самоцветами ножнах. Видимо, трофейной. Вместо клобука боярин носил простенькую черную тафью, на левом запястье постоянно поблескивал плотно прилегающий к руке серебряный браслет, до блеска истертый с тыльной стороны ударами тетивы.

Юрий Семенович искал его целую неделю – не так просто выйти на человека, живущего за крепостной стеной и не имеющего особой нужды гулять по большой деревне, что выросла вокруг царского двора. Еще два дня бояре посвятили тому, чтобы хорошенько обмыть знакомство с будущими родственниками. А на третий, по донесению специально посаженного у Московского тракта холопа, в Александровскую слободу прибыл поезд ливонского посольства.

– Говорить им с государем ныне не о чем, – за ужином пояснил князь Друцкий. – Обид в порубежье никаких за последние годы не случалось. Мы их не тревожили, потому как Иоанн державу всю на восток повернул, от напасти татарской Русь избавлял. Ордынцы тоже буйство прежнее растеряли и крови своей проливать не желают. Судить-рядить нечего. Токмо договор прежний о перемирии еще лет на пять-десять подписать по прежнему уложению, и все хлопоты. Коли так, то и держать их здесь долго не станут. Как дух после пути неблизкого переведут, до государя допустят, дарами обменяются да грамотами. Они, поди, уж и сверены давно.

– А я думал, промурыжить их должны для солидности. Этак с месяцок. Дабы знали, что к великому царю явились, занятому – а не к захудалому князьку.

– Оно бы и надо, – согласился Юрий Семенович, – да ведь и схизматики не дураки. Аккурат к окончанию прежнего перемирия подгадали. Меж договорами разрыв нам совсем не с руки. Вдруг напасть какая в сей день али месяц случится? Как обиду потом разрешать? Коли по уговору – так он в сей день действовать не станет. Коли по обычаю библейскому – так это перемирие надобно рвать. Сие же никому не надобна…

– Кроме нас, – усмехнулся Зверев.

– Кроме нас. Но мы ведь рядных грамот и не подписываем, княже. Мы люди маленькие. Не про нашу честь подписи на государевых грамотах ставить.

– Да, княже. Мы люди маленькие, с нас хватит и войну меж двумя странами развязать.

– Ты передумал?

– Я? – приподнял брови Зверев. – Ничуть. «Природой здесь нам суждено… ногою твердой встать при море». Это дело я намерен довести до конца… – Он вдруг явственно ощутил приближение к своей судьбе увешанного сеном куста, обжигающее пламя залпа… и торопливо опрокинул в горло добрый кубок вина. Решительно поднялся: – Прости, Юрий Семенович, устал. Но, как сведения появятся, зови немедля. Отлучаться из покоев я никуда не стану. Даже оденусь для царского приема прямо с утра.

Решение оказалось мудрым – спозаранку, едва князья успели перекусить в трапезной постоялого двора, как в дверь влетел запыхавшийся смерд и, тяжело дыша, плюхнулся на лавку рядом с холопами, выдохнул:

– Боярин… после заутрени… у ворот ждать будет…

– Кокорев? – поднялся Юрий Семенович.

– У… – кивнул посыльный и устало откинулся на спину.

– Идем, Андрей Васильевич. Уже светает, как бы не опоздать.

– Пахом, вели коней седлать! – встал и Андрей. – Ты с нами поскачешь. Эй, хозяин, гонцу кувшин петерсемены за мой счет. И накормить от пуза.

Пока князь Друцкий ходил за свитком, холопы успели вывести коней, накрыть потниками, положить на спины седла и затянуть подпруги. На холку каждой легла туго скрученная попона – не май месяц на улице, у коновязи непокрытыми не оставишь. Минут десять – и князья в сопровождении Пахома с места сорвались в галоп, едва не своротив полуоткрытую створку ворот.

Боярин Тимофей нетерпеливо прохаживался перед стражей у моста – на этот раз без сабли, в клобуке и с большущим крестом на груди. Хмуро глянув на спешившихся родичей, он указал на их пояса:

– Оружие оставьте. Эх, не обмолвился я вам налатники заместо шуб надеть. Теперь уж деваться некуда… – Он подождал, пока князья отдадут свои пояса холопу, и повернулся к привратникам: – Они мне надобны.

И рогатины послушно раздвинулись.

– Только и всего, – разочарованно пробормотал Зверев. – Нет, с салютом было бы веселее.

Разумеется, войти в саму слободу оказалось даже не половиной – одной десятой дела. За крепостными стенами и так жило, работало и служило много тысяч человек. Но мало кого из них допускали в царские палаты, и уж вовсе считанные единицы – до самого правителя.

Сразу за воротами, огороженные частоколом и щедро засыпанные соломой, улицы расходились двумя лучами. Слева возвышались звонницы и соборы, справа – виднелись массивные бревенчатые стены с узкими бойницами. Возможно – арсенал и казармы гарнизона. Что пряталось между «проспектами», так и осталось тайной. Никаких строений над частоколом не поднималось, не доносились ни звуки строительства, ни мычание скота, ни ржание лошадей – ни малейших признаков жизни.

Опричник свернул на правый «луч», ускорил шаг. Примерно через двести метров, миновав трое ворот, они оказались перед ступенями крыльца, ведущего не в дом, а на крытую галерею, что шла по верху прочной стены, разгораживающей слободу примерно надвое. Стена уходила влево почти до самой реки, но с крепостными укреплениями, похоже, не смыкалась. Во всяком случае, с крыльца стыка было не разглядеть. Зато справа уже в двух шагах галерея заканчивалась высокими, в полтора роста, двустворчатыми дверьми, защищенными от бесов иконой «Троеручница» в серебряном окладе.

Скинув шапки, перекрестившись и отвесив Богоматери низкий поклон, служилые люди вошли внутрь, в теплой передней наскоро отряхнули сапоги и шубы и прошли дальше, в монастырь.

«Монастырь!» – именно это возникло в голове у Зверева, когда он увидел внушительную толпу облаченных в рясы молодых и не очень мужиков, наполняющих обширное, размером с Грановитую палату, помещение. Из примерно трех сотен присутствующих всего пятеро оказались в мирском платье: князья Сакульский и Друцкий, боярин Висковатый, известный Андрею как дьяк Посольского приказа, и при нем безусый отрок в шитой золотом ферязи со шкатулкой в руках. Да еще молодой смерд, что подбрасывал дрова в топку изразцовой печи в углу.

– А разве Иван Михайлович не в опале? – шепотом поинтересовался Зверев. – Я слышал, сразу после взятия Казани он с Иоанном чуть не подрался и ересь какую-то на соборе вещал.

– Слышал ты звон, княже, – хмыкнул Тимофей Кокорев, пробираясь вдоль стены в задние ряды, – да не слышал, где он. Не с государем он подрался, а с митрополитом, и не за ересь, а сам митрополита в ереси обвиняя. Тот, слышь, дозволил на иконах бесов в облике людском изображать. За ту вольность его Висковатый срамными словами и хулил. Митрополит же в отместку собор тамошний заставил от церкви его отлучить.

– Да ты что? – не поверил своим ушам Друцкий. – Отлучен и не в опале?

– Государь милостив, – как-то бесчувственно, словно заученно ответил опричник. – Решил, что одной кары боярину хватит и в приказе[7] его на месте оставил.

– Куда ты нас тащишь?!

– Заметны вы больно, Андрей Васильевич. Как бы не осерчал государь, что незваные к нему в обитель заявились.

– Ку-уда?

В этот миг распахнулась низкая дощатая дверь, что находилась позади Висковатого. Тот попятился, стукнул посохом и склонился в низком поклоне перед высоким широкоплечим чернецом с узкой бородкой клинышком. Отрок согнулся так резко, что задел головой дьяка, заставив того пошатнуться, прочие же монахи лишь слегка склонили головы и попятились, образуя широкий полукруг перед простым, без изысков, деревянным креслом с низкой – голову не откинуть – спинкой. Следом за чернецом вошли несколько иноков постарше, с посохами, отступили к дверям, стенам, встали перед прочей толпой. Еще двое монахов Андрею оказались знакомы: набычившийся, с рыхлым носом духовник Сильвестр и тощий, с иссиня-черными, словно подведенными, бровями личный писец царя Алексей Адашев. Только после их появления Зверев и догадался, что же за парень уселся в кресло: государь Иоанн IV Васильевич собственной персоной.

– Возмужал, – оглянулся на князя Друцкого Андрей. – Надо же, как изменился. А ведь всего четыре года не виделись.

– Вот, держи, – сунул ему в ответ бумажный свиток Юрий Семенович и торопливо перекрестил: – С Богом!

– Сказывай, Иван Михайлович, что у тебя?

– Уложение с Литвой ныне согласовано, послы тамошние на шесть лет перемирия срок просят поставить…

Дьяк пальцем подманил отрока. Тот поспешно вытянул перед собой шкатулку. Висковатый откинул крышку, достал грамоту, протянул царю. Иоанн пергамент принял, развернул, пробежал глазами, свернул и отдал обратно:

– Коли так, пусть боярина достойного присылают, доверительным письмом сопроводив.

– Ногайский хан Измаил челом тебе бьет и просит прислать ему для нужд двух соколов охотничьих и сто тысяч гвоздей железных, клянясь в обмен ни одного врага в земли русские через степи свои не пропускать, а буде кто от тебя к нему побежит, так ловить и назад возвертать без напоминания. А коли пожелаешь, так и казнить того на месте, – извлек очередную грамоту дьяк.

– Хан Измаил много лет другом верным для царства нашего остается, – развернув грамоту, произнес Иоанн. – Вели отослать ему все, что надобно.

– Князь Темрюк, правитель черкесский, челом тебе бьет, государь, и просит дать ему землю в Москве, дабы дом иметь недалече от твоей милости.

– Купить достойный дом за счет казны и подарить князю, – мельком глянув на письмо, приговорил Иоанн.

Андрей Зверев никак не мог отделаться от ощущения, что попал в дешевый театр. Все роли распределены заранее, вопросы решены. Дьяк и царь всего лишь имитируют юс прилюдное разрешение.

Хотя… Может, в этом и цель? Ведь любые указы, законы и распоряжения вступают в силу после их публикации. Газет и телевидения у Иоанна пока что нет. Вот и обнародует, как умеет. О мелких делах на площадях через глашатаев сообщать не станешь. О том, что ногайцы пошли к русским в союзники, а черкесы и прямо приняли подданство, соседям тоже не отпишешь, за угрозу примут. А вот так, пока послы иноземные за дверью томятся, получается скромно, но прилюдно: кому нужно – услышит, кто захочет – узнает.

Дьяк Посольского приказа наконец перестал жонглировать грамотами, закрыл шкатулку и склонил перед Иоанном голову:

– Посланец магистра Ливонского ордена Вильгельма Фюрстенберга комтур Вильянди Готард Кетлер тебе ныне челом бьет и принять просит для обмена грамотами о перемирии на десять лет.

– Проси кавалера Кетлера, – величаво кивнул сидящий в кресле скромный инок.

Боярин Висковатый сделал разрешающий знак, откуда-то из рукава незаметно достал украшенный сургучными печатями свиток. Монахи, что с посохами, распахнули створки дверей в переднюю, впуская поджарого, гладко бритого иноземца, голова которого утопала в пышном жабо. Коротко стриженный, в куцем суконном плаще, в пухлых на ляжках штанах, ниже колена превращающихся в матерчатые чулочки, выглядел он неожиданно солидно. В первый миг Андрей не понял, почему, но вскоре сообразил:

иноземец оказался единственным, у кого на пальцах поблескивали массивные золотые перстни, из-под жабо у него свисало колье с самоцветами, в ухе торчала сережка, словно у персидского раба. Даже два сопровождавших посла угрюмых бюргера в длинных коричневых балахонах и черных суконных шапках не позволили себе никаких украшений, не говоря уж о монастырской братии. А тут – такой красавчик!

Комтур приложил к груди шляпу с длинным петушиным пером, поклонился, помахал ею и выпрямился, вернув на макушку:

– Мой брат и командир прислал меня к тебе, великий царь Иоанн Васильевич, дабы вручить подписанную им грамоту о перемирии на десять лет по приговору прежнего уложения. От тебя он ждет взамен таковую же грамоту, подписанную тобой, великий царь.

У Андрея остро засосало под ложечкой. Выбор… Выбор нужно было сделать сейчас. Промолчать – и не будет проклятого хутора, кустов и залпа в упор. Будет прежняя спокойная, размеренная жизнь, Полина, дети, уют. Привычные хлопоты, уютный дом. Но ценою русской Прибалтики: свободной и благополучной. Либо – Россия выйдет к морю. Вот только князь Андрей Сакульский, урожденный боярин Лисьин, окажется втоптан на этом пути в мать-сыру-землю.

– Жизнь или кошелек. Глупый выбор, – пробормотал Зверев и весело прокричал: – Не вели казнить, государь, вели слово молвить!

Вскинув грамоту над головой, он стал пробиваться через монашескую толпу вперед.

Дьяк, читавший ливонскую грамоту, приподнял голову, глянул на голос, стрельнул глазами на государя. Тот скривился:

– Знаю я этого смутьяна. Гость он у меня редкий, Иван Михайлович. Коли заявился, давай послушаем, о чем баять станет.

Висковатый кивнул и снова вернулся к документу, губами проговаривая каждое написанное там слово.

– Ведомо мне, Иоанн Васильевич, – вырвался наконец на свободное место Зверев, запахнул шубу и поправил шапку. – Ведомо мне, государь, что нарушают кавалеры ливонские свои клятвы пред троном русским. За это они должны заплатить штраф и вернуть долг за сорок девять лет!

– Какой долг? – встрепенулся ливонец. – Мне о том ничего не ведомо!

– Доброго тебе дня, князь Андрей Васильевич, – склонил набок голову Иоанн.

– Здрав будь, государь. Как жизнь?

– Милостью Божьей, до сего часа не беспокоился.

– Ты как с государем разговариваешь, боярин?! – опять оторвался от грамоты дьяк Висковатый. – Нечто ты пьян, несчастный?

– Оставь его, Иван Михайлович, – чуть приподнял палец царь. – Я сего князя знаю. Дерзок он и неуживчив, однако же о государстве нашем печется искренне и советы зачастую дает зело мудрые. Ныне утром я о ниспослании милости Господа нашего молил, – осенил себя знамением правитель. – Вот уж не ожидал, что такой ответ от него получу.

Речь его была размеренной и спокойной. Казалось, он возвышался над окружающими и над всем миром, словно мамонт, бредущий через кустарник. Там, около ног, меж ветвей и листьев могло твориться все что угодно – хоть мировая война между мухами и комарами. Это совеем не означало, что у мамонта должен участиться пульс или сбиться дыхание.

– Ливонцы уже сорок девять лет забывают платить тебе положенную дань, государь, – повторил Зверев. – Может, Бог решил наградить тебя серебром?

– Навет сие страшный, великий царь, – забеспокоился комтур и подошел ближе. – Не было сего условия в прежнем уложении, и до того даней орден от века русским не платил!

– А это что? – опять покрутил в пальцах свиток Андрей.

– Дозволь глянуть, боярин, – наконец заинтересовался документом Висковатый.

– Князь! – тут же сурово поправил его Зверев. – Князь Сакульский по праву владения.

– Василия Лисьина сын? – приподнял брови дьяк. – Как же, знаю, знаю. – И он довольно бесцеремонно выдернул копию у Андрея из рук.

– Как супруга твоя себя чувствует, княже, как дети растут? – ласково поинтересовался правитель.

– Спасибо, здоровы, – кивнул Зверев. – Старшей почти шесть, младшей два исполнилось. Летом мальчик родится.

– Все мы мальчиков ждем, – не поднимая глаз, заметил Висковатый. – А рождаются больше девчонки.

– Я не жду, боярин, я знаю, – так же небрежно, не поворачивая головы, ответил Зверев.

– Я должен свериться с грамотами приказа, государь, – свернул грамоту в трубочку дьяк.

Иоанн молча поднял руку, повернул ладонью кверху. Висковатый что-то тихо буркнул, но свиток на нее положил. Царь пробежал документ глазами столь же небрежно, сколь и предыдущие, усмехнулся и протянул послу. Дьяк шумно втянул носом воздух, зрачки Готарда Кетлера запрыгали по строчкам.

– Этого не может быть! Мне неведом сей договор и его обязательство, – в полной растерянности пробормотал ливонец. – Я должен… Я должен снестись с магистром, проверить архив.

– Вот видишь, Иван Михайлович, – пригладил бороду правитель. – Одним своим появлением сей князь расстроил подписание перемирия. Однако же и глаза мне открыл, – голос Иоанна окреп. – Негоже людям, христианами себя нарекающим, от клятвы своей отказываться и долга пред господином своим не исполнять!

– Видит Бог, великий царь, – низко поклонившись, комтур развел руки, – великий магистр не имел мысли оскорблять или обманывать тебя. В прежние годы не случалось обычая платить дань Руси за ливонские земли.

– И потому накопилась недоимка почти за полвека серебром! – Иоанн даже хлопнул ладонями по подлокотникам кресла.

– Я клянусь немедля по возвращению в Цесин[8] сверить записи и поднять все прежние договора… – продолжил оправдываться посол.

– Один год, кавалер! – перебил его царь. – Магистру Вильгельму Фюрстенбергу хватит одного года, чтобы найти в архивах договор моего деда и собрать положенные недоимки? Через год, в сей день и час жду тебя здесь с данью для продления договора о перемирии. Клятву, данную на святом кресте, кровью Господа нашего, Иисуса Христа окропленном, нарушать никому не дозволено!

Посол на миг замер, но возражать не стал, рывком сорвал шляпу, изобразил некий странный пируэт:

– Я немедля отъезжаю в Ригу, великий царь. Могу поклясться, что при новой встрече я с легкостью отвечу на любые твои вопросы… – Готард Кетлер попятился к двери, ловко проскользнув между сопровождавшими его личностями, и исчез снаружи. Бюргеры в балахонах поклонились без всякого изящества, развернулись и, столкнувшись плечами, вышли следом.

– А ведь дань привезти он так и не пообещал, – тут же отметил Иоанн.

– Нельзя раздавать угрозы, которые не можешь выполнить, – тихо выразил недовольство Висковатый.

– Грамота подлинна? – резко повернулся к нему молодой царь.

– Это копия, – уточнил дьяк. – Надобно свериться в старых хранилищах. Но, мыслю, такой уговор при Иоанне Васильевиче заключался. Крепко тогда ордынцам досталось, они на все соглашались, лишь бы мир себе получить.

– А коли так! – повысил голос Иоанн, но тут же осекся, поднялся с кресла, поклонился: – Благодарю за службу, друга. Андрей Васильевич, за мной…

Он быстрым шагом достиг двери, нырнул в нее и замедлил шаг, оглянувшись на спешащего позади дьяка:

– Чем недоволен ты, Иван Михайлович? Коли верными грамоты окажутся, там чуть не сорок тысяч рублей в казну добавится. Рази лишнее сие? Впредь новый повод будет ливонцев на переговорах любых давить. Чуть что не так, сразу про дань напоминать станем. Коли смирно себя поведут – можем и забыть на время.

– А ну, не заплатят, государь, что тогда? – решительно возразил Висковатый. – По грамоте сей орден древнюю клятву подтверждает и подданство свое. Коли дань платить откажутся – позор на тебя ляжет, Иоанн Васильевич! Получится, смерды твои взбунтовались, господина не признают. Как ты их накажешь, государь? Чем? Руки-то связаны! Нельзя, Иоанн Васильевич, никак нельзя требовать того, чего не сможешь получить, и раздавать угрозы, которые не сможешь исполнить! Ведь придет час за каждое слово ответить. И что тогда? Позор! Тебе позор, мне, всему царству русскому!

– А чего не исполнить? – пожал плечами Зверев. – Орден ныне на полудохлого бобра похож. Только пни хорошенько – и свежевать можно. Дай мне стрельцов, государь, которыми я под Казанью командовал, – через полгода этот комтур и их магистр станут служить при тебе клоунами.

– Терпеть не могу, когда мальчишки бестолковые в делагосударевы лезут, – негромко высказался Висковатый. – Дров завсегда наломают, а мне разбирать. Каждый юнец воображает, что хлопоты вековые способен разом разрешить.

– Ты как с князем разговариваешь, мурло безродное?! – Андрей цапанул пальцами воздух в том месте у пояса, где должна была висеть сабля. – Тебя вежливости давно не учили?!

– Кто тебя звал с головой дубовой в тонкое ремесло? – перехватил посох посередине дьяк и попытался замахнуться – да потолок не позволил. – Сидел бы себе в лесу, да пиво сосал. Блохи, что ли, в берлоге завелись?

– Я тебе сейчас самому блох напущу, – пообещал Зверев, оглядываясь в поисках оружия. – Я таких уже штук триста к праотцам на уроки отправил.

– А ну, охолонь! – негромко, но жестко приказал Иоанн. В его голосе прозвучала такая уверенность в праве повелевать, что подчинился даже Зверев, сам уже давно свыкшийся с княжеским титулом. – Ты, Иван Михайлович, немедля в Москву скачи. Проверь грамоту, сочти недоимку, размысли, как истребовать можно. Лишний нажим на орден завсегда полезен. Припугнуть их не помешает. Раз перемирие не продлили, можем и войну начать. Пусть боятся. Коли не заплатят, так хоть отговариваться станут, просить, отсрочивать. Под эту дань от них лишнюю уступку можно получить. В переговорах позора нет. Это ты, Иван Михайлович, перегнул. Коли признают дань, это уже неплохим подспорьем будет.

– Чего там отсрочивать, государь? – опять вмешался Зверев. – Нам что, лишние земли и города на Руси не пригодятся? Дай мне хоть пару тысяч детей боярских, и я принесу тебе на блюдце всю Прибалтику вместе с данью и Ливонским орденом!

– А ты, Андрей Васильевич, – ткнул пальцем ему в нос правитель всея Руси, – ступай пока на улицу. Не все в мире так просто, ако мнится неопытному оку.

Спорить с царем Зверев все же не рискнул, прошел по узкому проходу дальше, толкнул дощатую створку и оказался на улице за стеной, позади галереи. Из чистого сугроба у стены зачерпнул снега, отер лицо, руки.

– Вот ведь зараза этот Висковатый. В дьяки выбился, теперь умника из себя строит. Ребра бы ему пересчитать для прочистки мозгов…

Андрей опять скребнул себя пальцами по боку, вздохнул. Без сабли было непривычно и больно. Такое ощущение, будто что-то тянуло в левом боку и покалывало в нравом. Хотя, конечно, убивать боярина за оскорбление не следовало. Не принято на Руси служилым людям друг друга, словно в дикой Европе, резать. Слишком много врагов вокруг, чтобы еще и самим себя истреблять, нехристям на потеху.

Хлопнула дверца, на мороз вышел Иоанн, перекрестился на шпиль колокольни слева за галереей, поклонился, коротко бросил:

– За мной ступай, – и двинулся к знакомому Андрею по прошлым приездам трехэтажному особняку, у крыльца которого прогуливались монахи с саблями и бердышами.

– Ты что, государь, решил монастырь тут устроить? – поинтересовался Зверев, нагнав правителя.

– Монастырь? – оглянулся на него Иоанн. – Монастырь для тех, кто душой чист. Рази есть такие среди нас? Все мы грешны и в суете погрязли. Кто из нас такой чести достоин?

– А зачем тогда все это? – развел руками Андрей. – Рясы, клобуки, кресты, молебны?

– Потому что в служении мы все, Андрей Васильевич! – развернувшись навстречу, с неожиданной страстностью ответил молодой царь. – Служение нам определено свыше и отречение!

– Отречение от чего? – понизив тон, осторожно уточнил Зверев.

– От мира. От грехов смертных. От гордыни. От стяжательства. От блуда, от винопития.

– Прости, государь… – кашлянув, сложил ладони на груди Андрей. – Но коли в стране не будет наследника престола, в ней начнется смута.

– Я знаю, – кивнул Иоанн. – Сие есть мой крест. К счастию, Господь смилостивился над тяготами моими и дал в супруги ангела, само созерцание коего рождает в душе молитву, а прикосновение дарит радость, сравнимую лишь с таинством причастия.

– Царица Анастасия? – ошарашили Андрея такие сравнения.

– Кто же еще?

– Ну, – замялся Зверев, – меня Господь наградил княгиней Полиной, о которой я могу сказать то же самое.

Государь улыбнулся – на этот раз тепло, по-человечески, – и снова заторопился вперед:

– Пойдем.

Над входом в дом опять же висела новенькая икона. Государь осенил себя знамением, поклонился. Андрей последовал его примеру, едва не опозорившись – вспомнил о шапке и скинул ее только в последний момент, уже поднеся персты ко лбу. Знакомой, ничуть не изменившейся лестницей, они поднялись в светелку под самой крышей. Государь распахнул плотно забитый грамотами шкаф иноземной работы, на второй сверху полке взял свиток, протянул гостю:

– Читай…

Зверев, опять забывшись, вопреки обычаям скинул на сундук под окном тяжелую шубу, повернулся к свету, развернул грамоту:

«Приговор царской о кормлениах и о службе. Лета семь тысяч шестьдесят четвертое приговорил царь и великий князь Иван Васильевич всеа Русии з братиею и з боляры о кормлениях и о службе всем людем, как им вперед служити. А по се время бояре и князи и дети боярскые сидели по кормлением по городом и по волостем, для росправы людем и всякого устроенна землям и собе от служеб для покою и прекормления; на которых городех и волостех были в кои лета наместники и волостели, и тем городом и волостем розсправу и устрой делали и от всякого их лиха обращали на благое, а сами были доволны оброкы своими и пошлинами указными, что им государь уложил.

И вниде в слух благочестивому царю, что многие грады и волости пусты учинили наместники и волостели, изо многих лет презрев страх божий и государьскые уставы, и много злокозненых дел на них учиниша; не быша им пастыри и учители, но сьтворишася им гонители и разорители. Такоже тех градов и волостей мужичья многие коварства содеяша и убийства их людем: и как едут с кормлений, и мужики многими иски отъискивают; и много в том кровопролития и осквернения душам содеяша, их же не подобает в христианском законе не слышати; и многие наместники и волостели и старого своего стажениа избыша, животов и вотчин…»

Это был царский указ о революции. Не больше и не меньше. Иоанн с безмерной храбростью отменял назначение воевод на места сверху, царским указом – и приказывал избирать их в уездах из достойных доверия людей. Причем выбирать «губернатора» могли не только бояре, но и простой люд. Царь запрещал своим слугам кормиться за счет местных доходов и назначал им жалование. В обмен вводился четко оговоренный налог «для зарплат». Причем платился он не местным начальникам, а в казну. Теперь взятки больше не были законным доходом воеводы. Теперь за них полагалась тюрьма и батоги. Иоанн IV Васильевич дарил стране то, ради чего по всей Европе скоро будут один за другим вспыхивать кровавые бунты.

«Надо же, – покачал головой Андрей. – Сперва он придумал созывать Земские соборы, дабы мнение народа из первых рук узнавать и совета в важнейших делах спрашивать. Теперь дарит людям власть в родных деревнях и городах. С того момента, как этот указ увидит свет, воеводы больше не будут на местах неким подобием всесильного Господа Бота, отвечающим за деяния свои лишь перед высшими силами. Выборный начальник будет вынужден отвечать за поступки перед теми, кто его выбирал. А ведь немалое число бояр, а то и князей прямо давали мзду подьячим поместного приказа, чтобы сесть на кормление без очереди, чтобы получить себе уезд побогаче. Теперь, получается, облом сразу всем? И подьячим в приказах, и боярам, что на воеводстве дела свои хозяйственные успешно поправляли?»

Правда, для служилых людей в указе имелась своя «конфетка», что должна была утешить их после случившейся напасти. Государь обещал не только доплачивать из казны за службу. Он брал на себя бремя одарить землею всех бояр, что станут честно выходить в ратные походы. То есть, каждый новик, взявший в руки рогатину и явившийся на смотр в доспехе и с луком – тут же получал себе во владение какую-то деревеньку. В том случае, разумеется, если он приходил сверх обязательного по разрядным листам ополчения. Интересно, где Иоанн собирался набрать для служилого люда столько пахоты и деревень?

– Пара вопросов у меня осталась, – дочитав до конца, свернул грамоту Андрей. – Коли люди голосовать не захотят… Ну, махнут рукой, да не соберутся – что тогда делать? Плетьми сгонять?

– Коли довольны всем, так пусть у них на кормлении воевода и остается, – пожал плечами царь. – Либо кормление, либо налог на сии нужды. Пусть сами умом пораскинут, силой свободу насаждать не стану.

– Отлично, – кивнул Зверев. – Это мудро. Но вот что делать, коли в волости люди от воеводы и кормления отказываться не захотят, а пара жуков хитрых соберутся, собранием земским себя назовут, да один другого и выберет? Что тогда? Простым обманом до воеводства такой ухарь добраться сможет, что весь уезд горючими слезами заплачет.