Черный мел Эйтс Кристофер

– Хочешь сказать, сфигмоманометром? – уточнил Джек.

Эмилия стояла впереди них, при этих словах она медленно повернулась и окинула Джека презрительным взглядом.

– Что такое? – вскинулся Джек. – Просто прибор так называется.

– А как называется существо вроде тебя? – спросила Эмилия.

– Может быть, придурок, который умеет пользоваться словарем?

Эмилия один раз моргнула своими большими зелеными глазами.

Джолион рассмеялся и сказал:

– Я Джолион, а это Чад. Это существо зовут Джеком. Поверь, он лучше, чем может показаться при первом знакомстве. А ты?..

– Эмилия.

– Что ты изучаешь?

– Психологию.

– Психология – замечательный предмет, – заметил Джолион. – Я только что закончил читать Фромма. Просто невероятно, до чего он злободневен. Настоящий гений.

– Значит, ты тоже психолог? А мне казалось, я знаю всех психологов-первокурсников.

– Нет, я правовед, – ответил Джолион. – Просто интересуюсь Фроммом.

Эмилия прищурилась и склонила голову набок, а потом вдруг сказала:

– Знаешь, ты один из немногих, кто, узнав, что я изучаю психологию, не просит: «Ну тогда скажи, о чем я сейчас думаю».

Джолион посмотрел на Эмилию в упор.

– В чем дело? – спросила она.

– Ни в чем. Просто… ты напомнила мне одну девушку, с которой я когда-то был знаком… совсем недолго.

– Надеюсь, девушка была хорошая, – сказала Эмилия.

Джолион на миг как будто куда-то уплыл, и над ними повисло неловкое молчание.

Чад поспешил заполнить паузу:

– Эмилия, почему ты выбрала психологию?

– Очень хороший вопрос, Чад.

Чад ощутил прилив знакомого жара к лицу.

– Сама не знаю, – продолжала Эмилия. – Надеюсь выяснить до того, как окончу курс.

XII(vi). Пока Джек барабанил пальцами по щеке, прикидывая, кого бы пригласить на шестое место, а Чад грезил об Эмилии, Джолион тоже думал об Эмилии. Во всяком случае, с Эмилии начались его воспоминания. Он вспоминал месяц, проведенный во Вьетнаме, американку с такими же светлыми, как у Эмилии, волосами и такими же глазами цвета морской волны. Сходство было поразительным. Они могли быть сестрами. И такие же коралловые губы.

XIII. Игры пробудили во мне неприятные воспоминания о разводе. Эти коробки – часть совместно нажитого имущества, их я забрал себе, когда четыре года назад ушел от Блэр. Я захватил даже детские игры, которые мы купили для ее племянниц и племянников. Моя бывшая жена решила не сражаться за «Змей и лестниц». Игры всегда становились у нас камнем преткновения. Я терпеть не мог проигрывать даже в самом невинном состязании. А Блэр заслуживала лучшего, она хотела только одного – помочь мне. Бедная Блэр!

Вчерашний день – ерунда, обыкновенная оплошность. Я разложил игры по пакетам вместе с мусором. Больше никаких легкомысленных затей. Кстати, сегодня мне лучше. Мой зарок нерушим, я понемногу прогрессирую. Я выполнил все пункты вечернего распорядка. Вечер – вещь в себе, китсовская осень, «пора туманов и плодоношенья»…

Чили и рис. Галочка. Маленький глоток виски. Галочка. Стакан воды. Галочка.

Раздеться, почистить зубы, принять лекарства. Одну розовую таблетку, одну желтую, одну голубую.

И ложка сахара – чтобы лекарства лучше подействовали. Жизнь – как качели. Вверх – вниз. Работа – игра. Бодрствование – сон. Стимулятор – наркотик.

Сворачиваюсь калачиком, мне уютно и хорошо. Что-то негромко пою себе под нос. Галочка.

XIV. Чад постучал в дверь. Он услышал скрип – Джолион подошел к двери. Чад невольно сжался. Может, не вовремя? Может, не стоило приходить? Нет, глупо бояться. Он пришел просто так, без повода. Захотелось побыть с Джолионом. Хорошо бы вместе пообедать в «Гербе Черчилля». А потом они зайдут в букинистический магазин, будут рыться в книгах… Или никуда не пойдут, примутся пить кофе и говорить об Игре. Так что, скорее всего, стеснение в груди не от страха, а от радостного предвкушения.

Открыв дверь, Джолион улыбнулся. Молча развернулся и зашагал к кровати, на ней была расстелена газета, накрывшая все одеяло, кроме небольшого кусочка, на который и уселся Джолион.

– Внизу, на лестнице, я встретил Проста, и он попросил тебе это передать, – начал Чад и помахал несколькими листами бумаги, исписанными от руки.

– Спасибо, – поблагодарил Джолион, – положи на стол.

– Зачем Просту понадобилось твое эссе по римскому праву?

Джолион слегка смутился. Взял газету, ткнул пальцем в первую полосу:

– Отлично написано… Скорее всего, Михаилу Горбачеву дадут Нобелевскую премию мира.

– Джолион, мне казалось, ты называл его… надеюсь, я правильно тебя понял… ты говорил, Прост – стопроцентный, первосортный козел.

Джолион вздохнул и пояснил:

– Слушай, вчера я дописал эссе и вдруг увидел его в библиотеке. Была полночь, и он не написал ничего, кроме нескольких разрозненных отрывков. Консультация у него сегодня, он трясся от страха. Поэтому я дал ему свое эссе… на время.

– Хотя он стопроцентный, первосортный козел?!

– Мне показалось, так будет правильно, – сказал Джолион.

– То есть тебе стало его жалко? – уточнил Чад.

Джолион еще больше смутился:

– При чем здесь жалость?

– Да ладно… – фыркнул Чад, положил эссе на письменный стол и устроился в кресле рядом с кофейным столиком.

Джолион вырвал из газеты статью о Горбачеве, отложил в сторону и переключился на Чада.

– Хочешь, я приготовлю завтрак? – спросил он.

Чад огляделся по сторонам и заметил тостер и электрический чайник.

– Тост? – спросил он.

– Нет, – ответил Джолион, – настоящий завтрак.

– Ну да, – с сомнением ответил Чад, – валяй!

Джолион широко улыбнулся и включил чайник. Достал из ящика письменного стола два яйца и скатерть. Чад молча следил за тем, как Джолион стелет скатерть на кофейный столик. Скатерть была круглая, из тонкого белого кружева.

– Ты как пьешь чай? – спросил Джолион.

– Как я… что? Как пью чай? Из чего, ты хочешь спросить? Из чашки.

– С молоком? С сахаром? Только не говори, что с лимоном.

– Я в жизни не пил чая, – признался Чад.

Джолион одобрительно кивнул:

– Отлично! Значит, тебе я сделаю как себе: крепкий, без сахара, с капелькой молока. Отлично!

Когда вода закипела, Джолион налил две трети в глазурованный керамический заварочный чайник, который извлек из-под кофейного столика. У электрочайника откинул крышку и половником положил в оставшуюся воду яйца. Закрыл крышку, засек время по часам. Из того же ящика, где были яйца, он достал два толстых куска белого хлеба и засунул их в тостер.

Пока готовился завтрак, Джолион рассказывал Чаду о только что прочитанной книге. Он очень заразительно рассказывал, Чаду тоже захотелось ее прочесть. Джолион снял томик с полки и протянул Чаду.

– Если понравится, оставь себе, – небрежно предложил он. Потом посмотрел на часы и сказал: – Ровно пять минут. – Щипцами он извлек из заварочного чайника два чайных пакетика, накрыл чайник специальным стеганым чехлом с вышитыми яркими колокольчиками и зелеными листьями. Потом включил тостер и продолжал: – Он был алкоголиком. Как и все лучшие американские писатели.

Чад посмотрел на книгу, ему стало стыдно, что он до сих пор не слыхал о Раймонде Карвере. Он прочел текст на задней стороне обложки. Карвера называли одним из величайших представителей американской литературы. И вот вам пожалуйста – он узнает о книге своего соотечественника от англичанина! Чад полистал страницы, прочел содержание. Названия рассказов показались ему простыми, но емкими.

Джолион сидел у чайника и смотрел на часы.

– Девять минут двадцать семь секунд, – провозгласил он и, снова взяв половник, быстро извлек из чайника яйца и положил их в миску для каши. Затем он направился к буфету, открыл дверцу, за ней над маленьким умывальником висело зеркало, не переставая говорить: – Фолкнер, Фитцджералд, Стейнбек. Конечно, Хемингуэй. Хемингуэй был королем среди писателей-пьяниц. – Джолион поставил яйца под холодную воду. – Чивер и Карвер. Трумэн Капоте. – Джолион вынул яйца из воды. Покатал их в миске, чтобы надбить скорлупу, быстро и умело очистил, вначале сняв по полоске из середины, как будто вытаскивал пояс из брюк. – А если взять более ранний период, можно вспомнить Эдгара По и Мелвилла.

Звякнул тостер. Из-за умывальника Джолион достал две мелкие тарелки, довольно старые – глазурь на них потрескалась. Джолион показал их Чаду, как пару фазанов.

– Из чайного сервиза моей бабушки, – пояснил он. – Она умерла год назад. До самой ее смерти я звал ее бабушкой Фред. Фред – это кличка ее пса… – На тарелках был узор: осенние листья. Джолион положил на каждую по тосту, а на них выложил яйца. – Знаешь, что в яйцах самое лучшее? – спросил он. – Не то, что они символ плодородия. Скорлупа похожа на куколку насекомых. Но то, что внутри появляется, – это может оказаться чем угодно, вариантов множество. – Он поднес одну тарелку к носу и с любовью осмотрел содержимое. – Подумать только, на что способно яйцо… Бесчисленное множество вариантов! – Он принялся вертеть тарелку на кончиках пальцев.

– И еще ты забыл сказать: они вкусные, – произнес Чад, но Джолион его как будто не слышал, и Чаду стало неловко.

Под кофейным столиком также хранились самые разные чашки с блюдцами. Джолион достал две чашки и два блюдца, расписанные розами и васильками. На чашках красовались розовые ободки, на блюдцах – розовые каемки. Когда Джолион медленно поставил их на кружевную скатерть стола, чашки еле слышно звякнули о блюдца.

– И еще, конечно, яйца – символ плодородия, – продолжал он. – Знаешь, наутро после секса мне почему-то всегда хочется яиц. Я пожираю их с жадностью… Как тебе кажется, в этом есть что-то тревожное?

– Имеешь в виду – во фрейдистском смысле? – спросил Чад.

– Может быть, – ответил Джолион.

– Наверное, – сказал Чад.

Оба одинаково хохотнули – не разжимая губ.

Джолион забрался на кровать и открыл окно. Снаружи, на карнизе, стоял молочник из того же сервиза, что и чашки. Он поставил кувшин на стол, снял крышечку из фольги и налил в чашки молоко. Потом разлил чай. Носик чайника высовывался из специального отверстия в стеганом чехле.

– Будь я приговоренным к смерти, наверняка выбрал бы яйца для своего последнего ужина, – сказал Джолион и придвинул Чаду тарелку.

Яйцо на идеально золотистом тосте казалось особенно белым и чистым. Джолион подал Чаду вилку и поставил на середину стола маленькое деревянное блюдце с кристалликами крупной соли. Затем Джолион размял свое яйцо вилкой и размазал его по тосту. Желток оказался ярко-оранжевым, не жидким и не застывшим.

– Очень важно, – заметил Джолион. – И я никогда не скажу этого никому, кроме тебя. – Он заговорщически покосился на Чада и продолжал: – Надо варить яйца девять минут и ровно двадцать семь секунд, вот в чем секрет. – Тут он посыпал яйцо солью, приподнял тарелку над столом и откусил большой кусок. – Брускетта по-английски!

Чад повторял действия за другом. Он понятия не имел, что такое брускетта. Но завтрак оказался восхитительным, все было идеальным, и ему на миг показалось – секрет заключался именно в двадцати семи секундах. Во всяком случае, Джолион относился к этому совершенно серьезно.

XV(i). Неожиданная мысль. Весенний воздух оказался таким свежим, что мне вдруг захотелось позавтракать на пожарной лестнице за окном. Надеюсь, вы извините меня, если в этом месте я прерву рассказ запиской-напоминанием. Я предпочитаю физические мнемоники, но, если я как-то не фиксирую то, что приходит мне в голову, все куда-то улетучивается, просачивается сквозь трещины.

Заметка для себя. Не забыть поставить какую-нибудь безделушку на тарелку для завтрака для напоминания, что я хочу позавтракать на свежем воздухе.

Да, очень неплохая мысль.

XV(ii). Жужжит домофон. Доставка.

Я впускаю курьера в дом, но свою дверь открываю с подозрением и только чуть-чуть – не помню, чтобы я что-то заказывал. Расписываюсь в его листке и прошу оставить коробку в коридоре. Жду ухода курьера, открываю дверь шире и втаскиваю на кухню тяжелую коробку.

Дюжина бутылок виски. Я достаю их и выстраиваю в ряд на кухонном рабочем столе. В настенном шкафчике еще три непочатые бутылки. Зачем я заказал еще виски до того, как допил прежнее? И почему так много?

Я подхожу к компьютеру, проверяю. Так и есть – нахожу подтверждение заказа, вчера я действительно заказал двенадцать бутылок виски.

Я возвращаюсь на кухню и с недоумением складываю запасы в шкафчик. Что тут такого особенного? Я заказал больше виски, чем мне строго необходимо – ну и что? Может, вчера я подумал о чем-то, а сегодня забыл… И чем больше я смотрю на виски, тем разумнее мне кажется собственный поступок. Да, мне еще следует основательно потрудиться – записать мою историю. И потом, сейчас я выздоравливаю и тренируюсь. Меня ждет многодневный, тяжелый труд.

Двенадцать зеленых бутылок. Награда за работу. Делает белка запас – злая зима впереди.

XVI(i). Ночи проходили одинаково: в комнату Джолиона набивалось много народу. Менялось только количество гостей. Полночь, прошел час после закрытия бара. Джолион, Джек и Чад с нетерпением молча ждали. Их объединяла тайна – «Общество Игры». Эмилия, Марк и Тоби болтали и пили коктейли «Том Коллинз». Из музыкального центра Джолиона неслась песня «Хочу, чтобы меня обожали» группы «Стоун Роузиз».[4] Гитарные рифы и хриплый вокал, как сигаретный дым, клубились, поднимались к потолку.

Тоби сладко потянулся и зевнул:

– По-моему, я все. Джолион, спасибо за коктейли!

Джолион как будто его не слышал, он что-то черкал на обрывке бумаги, лежащем на колене. Тоби резко тряхнул головой:

– Завтра в два консультация, а у меня только половина эссе готова. Иначе непременно еще посидел бы с вами. – Он встал, нашел свою куртку. – Ну, пока!

Все ответили, кроме Джолиона, тот продолжает черкать. Эмилия дождалась, когда Тоби вышел и больше не мог их слышать, и все равно спросила вполголоса:

– Джолион, чего ты так взъелся на Тоби?

Джолион наконец оторвался от своих записей и ответил:

– У его папаши есть скаковая лошадь, чистокровка. – На что Эмилия пожала плечами, а он продолжал: – Ты же знаешь, Тоби учился в Итоне.

– Ну и что? Тоби не виноват.

– Эмилия, я совершенно с тобой согласен. Но ведь в таких местах, как Итон, учеников готовят к поступлению сюда. Поднимите руки те из вас, кто специально готовился к вступительному экзамену… А к собеседованию?

Никто не двинулся с места.

– Одного моего близкого друга, самого умного парня из соседней школы, не приняли сюда. Он не готовился и растерялся на собеседовании. По-моему, я прошел только потому, что профессор Джекс, мой наставник по праву, – наверняка тайный марксист, – решил таким образом сравнять счет. Так что мне просто повезло. А моему другу – нет. Вот Тоби специально готовили, натаскивали, тренировали, как чистокровную лошадь его папаши. Мы, все, кто сейчас здесь остался, по сравнению с ним – просто старые клячи. Поэтому нам так важно быть заодно, держаться вместе. Ведь Тоби и ему подобные люди тоже держатся вместе. Их объединяют титулы, привилегированные школы и «узы старой дружбы». И потом, мне не хотелось доставать травку, пока Тоби не уйдет. Если хочет забить косячок, пусть приглашает нас к себе. И сам покупает травку, отщипнув от денег на содержание лошади.

– Но Тоби очень славный, – возразила Эмилия, – он никогда не кичится своим происхождением.

– Ты права, Эмилия, извини. Лично я ничего против Тоби не имею. Он просто не совсем годится для… Ладно, потом объясню. – Джолион вычеркнул что-то в своих записях. – Джек, выдвинь второй ящик. Сегодня твоя очередь крутить.

– Почему не Чада? Я скручивал вчера.

– Потому что вчера вечером мы поручали скручивать косяки самому красивому парню в комнате, а сегодня выбрали самого смешного. Лавры победителя опять достались тебе, Джек.

Эмилия покосилась на Чада, и он быстро опустил глаза. Раньше он следил за тем, как Джолион скручивает самокрутку, и старался запомнить порядок действий. Но сам он еще ни разу не набивал косяк гашишем. Судя по всему, у остальных опыта в этом деле было гораздо больше.

– У сестры Джека есть пони, а против Джека ты как будто ничего не имеешь, – заметил Марк, не открывая глаз. Он лежал на полу, стакан с «Томом Коллинзом» стоял на его груди, как раз на вырезе футболки. Оттуда Марк удивительно ловко перемещал бокал к губам.

– У меня самого нет никакого сраного пони, – возразил Джек. – Не вздумай навешивать на меня ярлык поневладельца. Знаете, какой я получил подарок, когда мне исполнилось столько же лет, сколько сестре? Тогда увлекались «Звездными войнами», и у всех моих ровесников были джедайские мечи и целые батальоны игрушечных роботов. А мне на Рождество подарили джемпер с картинкой из «Звездных войн».

– Не так уж плохо, – заметила Эмилия.

– Ты так думаешь? Тогда имей в виду: во-первых, моя мама сама его связала. А во-вторых, вязать она совершенно не умеет. Буквы вышли кривые, не «Звездные войны», а «Морозные волны» какие-то. – Джек почесал затылок. – Если я сбрею волосы, вы увидите, весь мой череп в шрамах от ударов ботинками «Док Мартенс». – Он притворился, будто глотает слезы, даже потер глаза кулаками. – В школе мне приходилось несладко. Уж я-то знаю, что такое «несладко». – Он ткнул рукой в сторону Джолиона на кровати. – Мне было куда хуже, чем нашему маленькому лорду Фаунтлерою на его троне!

– Во-первых, я в своей комнате, – заметил Джолион. – А во-вторых, если хочешь сесть сюда, ничего не имею против!

– Нет, мне и на галерке неплохо, – ответил Джек, ерзая на раскладном стуле, стул скрипел. – Знаешь, у меня родители и не учителя, но они научили меня знать свое место.

– Ты хоть представляешь, как мало платят учителям в нашей стране? Твой отец – какой-то там менеджер. Ты трубишь направо и налево, что твой старик служит на почте, и все представляют, как он пешком ходит по улицам с мешком на плече. А ведь он сидит в лондонском офисе и подсчитывает прибыли и убытки.

– Да он один зарабатывает меньше, чем двое учителей.

– А вот и нет – пони-то купил!

– Ладно, ладно. Значит, ничья. – Джек вскрыл оранжевый пакетик, лизнул бумагу, скрутил самокрутку и начал ее раскуривать. Он ловил ртом завитки дыма, чтобы добро не пропадало.

Марк лежал с закрытыми глазами с тех самых пор, как попрощался с Тоби, но тут вдруг оживился – допил коктейль, перекатился на бок и спросил:

– Кого-нибудь из вас уже вызывали на встречу с ректором?

– Да, моя очередь в ближайшее воскресенье, – ответил Джек. – Эмилия, тебе ведь тоже назначено, да?

Чад посмотрел на Джека, стараясь не испытывать горечи. Американцев пригласили к ректору всех вместе, группой, через три недели.

– А я получил повестку на следующие выходные, – сказал Джолион.

– Туда стоит сходить, там подают хорошее вино, – продолжал Марк. – Но противно, что ректора интересует только одна тема: чем занимается ваш отец.

Эмилия презрительно покачала головой.

– Я пришел на встречу вместе с той фифой, Элизабет, ну, вы ее знаете, – продолжал Марк, – и вдруг к нам бочком подходит ректор в своей шерстяной кофте и тапках из кожзаменителя. «При-ве-ет, – говорит, – я Рейф Уайзмен, ректор Пи-итта. Здра-асте, и вам тоже здра-асте. Ну, расскажите, чем занимается ваш отец». Я и сказал, что мой отец работает в книжном магазине, а мать… но я даже не договорил, как старик уже отвернулся, гремя костями, и обратился к Элизабет: «А ва-аш оте-ец?» – Марк огляделся и увидел: все взгляды были прикованы к нему. – И оказалось, что папаша милашки Элизабет – судья апелляционного суда. Старина Рейфи тут же хватает ее под локоток. По-моему, больше он за весь вечер ни с кем и словом не перемолвился. – Марк лег на спину и снова закрыл глаза.

– Марк, мы не мешаем тебе? Будешь спать? – поинтересовалась Эмилия.

– Нет. Если честно, в это время я как раз прихожу в себя. – Марк поправил подушку под головой и снова стал впадать в сон.

Чад попытался придумать, что бы сказать, на какую бы несправедливость по отношению к себе пожаловаться, но в голову так ничего и не пришло. Наоборот, он вспомнил слова представителя ректората: мол, американцы обладают правом внеочередного доступа в компьютерные залы, так как компьютеры в Питте закуплены на пожертвования американцев.

Но Джолион заговорил до того, как у него хватило времени обдумать сказанное:

– Ладно, Джек. Спорим на десятку, Уайзмен выкажет меньше интереса к моему папаше-учителю, чем к твоему – начальнику отдела почтовой службы. Если ты, конечно, не соврешь, как обычно, и не скажешь, что он у тебя простой почтальон.

– Ну хоть почтальона-то позволь оставить! – взмолился Джек. – Хочу посмотреть, как Уайзмен умчится от меня, как будто столкнулся с косолапым прокаженным!

– Вы бы себя послушали, – сказала Эмилия. – Ведете себя как маленькие, хвастаете, у кого родители меньше зарабатывают и ниже по положению: мой папа не такой, мой папа не сякой, а уж твой отец определенно другой.

Чад не сразу привык к их манере вести беседу. Сам он всю жизнь стеснялся того, что вырос на ферме, а его новые друзья-англичане, наоборот, словно гордились отсутствием знатных или богатых предков. Все хвастали бедностью и рассказывали, в каких ужасных школах они учились. В Питте Чаду показалось, будто американские ценности вывернуты наизнанку или скорее поставлены с ног на голову. Постепенно Чад начал понимать своих друзей. Все они поступили в Питт благодаря своим способностям. Все они считались лучшими учениками в своих школах. Здесь же они оказались равными среди равных, пока еще никого нельзя было назвать лучшим.

Зато прошлое имелось у всех. Отсутствие наследственных привилегий или денег становилось почетной медалью, ее они полировали на публике ежедневно. Они были самыми пышными цветками, расцветшими на самой грубой почве, как тот чемпион-стайер из Кении, который тренировался в пыли, без кроссовок. Естественным образом. Каждый из них мечтал о том, чтобы возвыситься именно благодаря начальному невыгодному положению. Откровенно говоря, все они испытывали страх. Им казалось: они оказались в Питте случайно и скоро их разоблачат и выгонят с позором.

Даже Эмилия включилась в их игру. Она делала вид, будто мальчишки ей надоели, будто ее тошнит от их манеры публично бить себя кулаком в грудь, от их петушиной задиристости. С таким же успехом парни могли бы извлечь из штанов свои достоинства (или недостатки) и мериться длиной. Она напоминала школьницу, которая вслух поносит дерущихся на школьном дворе мальчишек, а сама бегает на свидания с тем, кто ухитрился собрать больше всего скальпов и шрамов.

– Слушайте, – сказал Джек, – пусть отец Марка и работает в маленьком книжном магазине, он ведь не хозяин магазина! А его мать читает лекции в Лондонской школе экономики. А учителя, как родители Фаунтлероя, хотя бы учились в университете. Мой папаша начинал свой трудовой путь за прилавком – пошел работать в шестнадцать лет, сразу после школы. Ни у кого из моих предков нет высшего образования.

– Вы просто выводок мягкотелых южан, – с презрением заявила Эмилия. – И, кстати, вы все проиграли, хотя это и не имеет значения.

– Хоть ты из Йоркшира, но это не означает, что ты автоматически становишься победительницей, – возразил Джек. – Все равно, выкладывай. Вперед, блондиночка!

Эмилия молниеносно пнула ботинком в голень Джека. Тот вскрикнул:

– Черт, больно же!

– Вот именно, – кивнула Эмилия. – Еще раз назовешь меня блондиночкой, получишь по морде!

– Ладно, ладно. – Джек поднял руки вверх. – Ну, давай, рассказывай нам о том, как тяжела жизнь на Севере.

– Мой отец был шахтером, – сказала Эмилия.

– Ничего себе! Вот здорово! – воскликнул Джек.

– Что ты имеешь в виду? – Эмилия снова приподняла ногу.

– Ничего, ничего. – Джек замахал руками, в притворном испуге глядя на ботинки Эмилии. – Правда, ничего плохого. Объяснимся позже. Джолион, мы ведь им потом все расскажем?

– Ну да, – ответил Джолион. Он сложил пополам обрывок бумаги и положил на прикроватную тумбочку. – Шахтер. Знаешь… Эмилия, это просто… здорово. – Ему хотелось сказать «круто», но он боялся показаться Эмилии поверхностным и нечутким. – И что с ним случилось, когда Тэтчер объявила рабочему классу решительный бой?

– Он проиграл, – ответила Эмилия. – Они сражались и проиграли. – Она опустила голову и тяжело вздохнула. – Сейчас-то у него все наладилось. Какое-то время просидел без работы, а сейчас нашел себе дело – ремонтирует кухни. Время от времени. Но из-за тех событий в прошлом родители развелись.

Чад тихо сидел в кресле у стены. Он мог смотреть на Эмилию, не поворачивая головы, ему нужно было лишь чуть скосить глаза, чтобы она не заметила его взгляда, если вдруг поглядит на него. Чад все время приказывал себе посмотреть на нее в упор и не отводить глаз в сторону.

– А ты, Чад? – спросила Эмилия. – Наша малышня не успокоится, пока не втянет в игру всех.

– Я американец. – Чад пожал плечами. – Что тут скажешь?

– Ваш культурный уровень значительно ниже нашего, – заявил Джек, – и вы нахально присвоили себе почти всю славу за победу во Второй мировой войне. – Он раскурил самокрутку, жестикулировал ею, хохотал и пытался говорить с американским акцентом. – Йоу, Эмилия! Чад из крутейшего на свете города Ну-Йорка! Извините, это худшая пародия с тех пор, как Дик ван Дайк[5] изображал кокни. – Джек еще некоторое время пробовал говорить с акцентом, но быстро переключился на другое: – Придумал! Знаете, что нам всем надо сделать? Летом слетать в гости к Чаду. Будем есть «пастрами на ржаном», хотя я понятия не имею, что это значит. Свою пастрами я съем на вершине Эмпайр-стейт-билдинга. Как Кинг-Конг.

Чад быстро понял: для англичан Нью-Йорк ассоциируется только с Манхэттеном. Но поправлять Джека он не стал. Чад никому в Англии, кроме, конечно, Джолиона, не рассказывал о ферме, на которой он вырос. Ферма его родителей находилась на расстоянии целого мира от Манхэттена.

Манхэттен – совсем узкая полоска земли в штате, остров, похожий на очень маленький пенис на античной скульптуре. Чад был на Манхэттене только один раз, в детстве, пришлось добираться туда целых четыре часа с его свиноводческой фермы в северной части штата, между Катскиллскими и Адирондакскими горами. А четыре часа к северу от города Большого яблока – это уже на полпути к Канаде. Нет, англичане не понимают, что американцы, говоря «Нью-Йорк», чаще всего имеют в виду штат, территорию размером с Англию. Поэтому всякий раз, если говорили, что Чад из Нью-Йорка, он всеми силами старался изобразить уроженца Манхэттена. Правда, получалось у него неважно.

– Ну да, конечно, – сказал он. – Приглашаю всех! Кстати, Джек, пастрами на ржаном – это сэндвич. Копченая говядина, нарезанная кусочками и наваленная между двумя ломтями ржаного хлеба. В Нью-Йорке эти сэндвичи размером с твою голову.

Джолион улыбнулся Чаду, но промолчал. Если Чаду так хочется, он, Джолион, ему подыграет.

И все равно Чаду было очень стыдно. Довольно скромное детство Джолиона по сравнению с его детством казалось несправедливым преимуществом. Они делились друг с другом детскими воспоминаниями несколько дней назад, пробуя коктейли «Александр». И чем больше Чад рассказывал о своем детстве, тем больше Джолион завидовал своему новому другу и восхищался им. Мальчик из богатейшей страны на земле – сын фермера, который разводит свиней. Запах семейного бизнеса каждый день пропитывал его одежду. Утром он специально выходил на остановку школьного автобуса заранее, чтобы одежда хоть немного проветрилась, но тот запах въедался в кожу и волосы… Вечная слякоть с прожилками зелени…

Но все-таки Джолион представлял себе его жизнь в слишком мрачном свете, а подробности позволяли ему еще больше наслаждаться рассказом. Джолиону такая биография, как у Чада, казалась необыкновенно романтичной. Чад – мальчик из небогатой семьи фермера, выросший на соломе и в навозе, стал лучшим учеником школы, ему поручили произнести речь на выпускном вечере. Этот круглый отличник получил стипендию и бежал оттуда.

Если Чад не желал больше ни с кем делиться подробностями своей прежней жизни, наверное, имел на это право. Чаду не хотелось, чтобы другие знали о его прошлом. Даже он.

Джолион похлопал себя по бедру и объявил:

– Похоже, победу одержала Эмилия!

Чад пожалел, что не он объявил о победе Эмилии. Когда косяк перешел к нему, он затянулся. Ему показалось, что самокрутка отдает шалфеем и горелым тостом, а еще смутно напоминает начинку для праздничной индейки, которую готовила мать на День благодарения. Он выпустил дым, стараясь не брызгать слюной. Голова стала легкой, как будто бы превратилась в яркий воздушный шарик.

Эмилия ненадолго закрыла глаза, и Чад получил возможность смотреть на нее не отрываясь. Ее лицо успокаивало, как закат, прядь светлых волос упала на щеку. Чад представил, как осторожно заправляет ее за ухо, любовался нежным пушком на ее лице и представлял, как будет с ней нежен, а она затрепещет и тихо застонет от удовольствия. Потом она бросится к нему в объятия и уткнется носом ему в шею.

Чаду казалось: ему не хватает тестостерона. Думая об Эмилии, он в основном представлял себе невинные поцелуи и объятия. Может, отец прав насчет него? Наверное, у настоящих мужчин мысли более плотоядные. Правда, нельзя сказать, что его созревание проходило без эрекции и тайных процедур в ванной комнате. Но он пытался себя ограничивать. В мастурбации ему чудилась напрасная трата сил (и почему он всегда, даже про себя, употребляет такие ужасные, наукообразные слова?), ему представлялось что-то неправильное, неуважительное по отношению к неизвестной будущей жене. Сейчас же больше всего ему хотелось прижать к себе Эмилию и нежно ее целовать.

Она открыла глаза, улыбнулась ему, и он мимолетно улыбнулся в ответ, правда, потом поспешил отвести глаза, как будто просто озирался по сторонам. Чад ненавидел себя за жалкую бесхребетность. В тот миг он дал себе зарок: однажды он признается Эмилии в любви к ней. Но обстановка должна быть правильной, тогда он произнесет нужные слова. Они останутся только вдвоем. Свечи, хорошая музыка, Билли Холидей, Чет Бейкер. А внутри его – полбутылки вина, согревающего и вдохновляющего.

XVI(ii). Джек протянул косяк Марку, а потом начал играть с вещами Джолиона, перебирать их и рассеянно передвигать по столу. Там стояла кружка, флакон с аспирином, зубная щетка, пластмассовая вилка и полоска фотографий Джолиона, сделанная в фотоавтомате. Кружка возвышалась на дневнике Джолиона и тонком томике по римскому праву. Книги, в свою очередь, лежали на двух стаканах для воды. На дне одного стакана валялись наперсток и маленький высушенный бутон розы.

– Не трогай! – крикнул Джолион, когда заметил, чем занят Джек, подскочил к нему и вырвал кружку. – Оставь мои вещи в покое, понял?

– У тебя там какая-нибудь долбаная инсталляция?

– Нет, его список дел, – ответил Чад, увидел перекошенный рот Джолиона и пожалел о том, что не сумел удержать язык за зубами. – Не спрашивай, – добавил он. – Так, пустяки.

Джек отошел от стола и снова устроился в кресле, а Джолион с бормотанием принялся раскладывать свои вещи по местам.

Эмилия почувствовала растущее напряжение и попробовала все сгладить.

– Ну, Джолион, – сказала она, – когда же мы наконец услышим то, что ты весь вечер собирался нам сообщить?

Джолион повернулся к ней, уголки губ приподнялись в улыбке.

– Сейчас, Эмилия, уже совсем скоро, – ответил он, поставил флакон с аспирином в кружку и запрыгнул на кровать.

XVII. Позвольте мне кое-что прояснить. Я не собирался вас обманывать, цель моего рассказа совершенно другая. Сейчас я перечитал все написанное до сих пор. Похоже, я так и не назвался. Просто забыл. А впрочем, в подсознании я собирался лишь проиллюстрировать расстояние, какое я прошел со времени моей юности – очутился на другом континенте. Итак, позвольте представиться по всей форме. Здравствуйте, меня зовут Джолион Джонсон. Очень рад с вами познакомиться.

Кроме того, я не объяснил кое-что еще. Рассказ мой должен служить не только предостережением и моим признанием. Я пишу для понимания настоящего Чада, того, все время скрытого. Если я сумею понять истинного Чада, возможно, мне удастся его победить.

XVIII(i). Рассказывал в основном Джолион, который не возражал, когда Джек расцвечивал его повествование яркими деталями. О пахарях и о «носочниках». В изображении Джека трое из «Общества Игры» стали какими-то ведьмами из «Макбета».

В комнате плавали облака сизого дыма. Марк по-прежнему лежал на полу с закрытыми глазами, но, услышав об «Обществе Игры», слегка приподнялся на локтях – признак небывалого воодушевления, и вдруг сказал:

– Записывайте меня!

– И все? – спросила Эмилия. – Ты хочешь участвовать в игре, Марк? И никаких вопросов?

– Предложение очень интересное, – ответил Марк. – Сейчас везде мало интересного.

– И представь, сколько у тебя появится возможностей унизить Джека, – сказал Чад.

Эмилия нахмурилась и возмутилась:

– Как я могу унизить Джека больше, чем он сам унижает себя каждый день? Собственными словами!

– Нет, все правильно, – возразил Джек, – твои слова лишний раз доказывают, что психологам до историков далеко. – Джек изобразил, будто раздирает рубашку у себя на груди.

– Эмилия, а вдруг он прав? – сказал Джолион, испытующе глядя на нее. – Что, если Джека победить невозможно?

– Еще как возможно! – презрительно ответила Эмилия. – Ему щитом служит чувство юмора. Остается выяснить, от чего он себя защищает, и наш историк… уйдет в историю. – Она поморщилась: – Каламбур получился. Извините, я не хотела!

– Видите, милая с виду студентка-психолог уже на шаг впереди всех нас, – произнес Марк, и его локти безвольно заскользили по полу. Наконец его голова снова очутилась на подушке, и он пробормотал: – А это уже интересно.

– Десять тысяч фунтов, Эмилия, – сказал Джолион и присвистнул. – И потом, представьте, как будет весело! Наверное, Игра нас всех очень сплотит. А нам нужно держаться вместе, не забывайте.

Эмилия поерзала в кресле, как будто ей вдруг стало неуютно, и призналась:

– Лично для меня дело вовсе не в деньгах.

– Не в деньгах? – удивился Джек. – А ты подумай, сколько красивых туфель ты сможешь на них купить!

– Джек, заткнись, а?

– Да ладно тебе, Эмилия, скажи «да», хотя бы на время, – сказал Джолион.

Чад узнал знакомые интонации в его голосе, такую просьбу Джолиона не разочаровывать его. Но Джолион, похоже, как будто не сознавал силы своих слов. Чад полагал, что друг не был бы и вполовину убедителен, будь его методы всего лишь уловкой, трюком.

– Эм, пожалуйста… ради нас всех!

Эмилия какое-то время смотрела в пол, а потом перевела взгляд на друзей:

– Ну ладно… Допустим, я участвую. Но прежде чем мы пойдем дальше, мне бы хотелось узнать больше об этом странном маленьком «Обществе Игры».