Пункт назначения – Москва. Фронтовой дневник военного врача. 1941–1942 Хаапе Генрих

Глава 1

Операция «Барбаросса»

Еще пять минут!

Сегодня 22 июня 1941 года. Я стою вместе с командиром батальона Нойхоффом и его адъютантом Хиллеманнсом на вершине невысокого холма, на юго-восточной границе Восточной Пруссии. Перед нами раскинулись просторные равнины Литвы (тогда Литовской ССР в составе СССР), пока еще скрытые в этот предрассветный час в непроглядной ночной мгле. Я бросаю взгляд на светящиеся цифры циферблата своих наручных часов. Сейчас ровно 3 часа утра. Я знаю, что подобно мне миллионы других немецких солдат напряженно смотрят в этот момент на свои часы. Действия всех формирований вермахта синхронизированы друг с другом. Три группы армий и германские люфтваффе приготовились наступать. Глубокоэшелонированные, наши роты, батальоны, полки и дивизии заняли исходное положение для броска вперед. В полной боевой готовности ожидают наступления времени Х авиационные эскадры люфтваффе – самолеты-разведчики ближнего и дальнего действия, истребители, дальние и пикирующие бомбардировщики.

Еще четыре минуты!

Весь германский Восточный фронт, от Балтики до Черного моря, занял исходные позиции для нанесения сокрушительного удара по России. Наступление начнется одновременно из Финляндии, Восточной Пруссии, Польши, Карпат и Румынии. Никто из нас не сомневается в том, что смертоносный шквал огня на фронте протяженностью более 2 тысяч километров сметет с лица земли вражеские пограничные укрепления. Наши армии, которым вскоре предстоит штурмовать позиции русских, закалились как сталь на полях сражений покоренной Европы, и всеми германскими воинами овладел несравненный боевой дух. Каждый наш солдат полностью осознает сложность стоящей перед ним задачи. Независимо от того, куда сквозь ночную мглу устремлен его взор, в направлении Ленинграда, Москвы или Киева, в сторону Днепра или Черного моря, каждый воин знает, что перед ним простирается страна поистине бескрайних просторов.

Еще три минуты!

Я думаю о своих боевых товарищах, о военных врачах в Финляндии, где уже наступил рассвет. Здесь же, в Восточной Пруссии, нас все еще окутывает непроницаемая мгла глубокой ночи, безлунной и беззвездной, так как низкая облачность плотно закрыла весь небосклон. Со стороны неприятеля дует легкий теплый ветерок. Я неожиданно замечаю, что слегка вспотел. Но это, скорее всего, происходит от ужасного напряжения этих судьбоносных минут, нежели от ночной духоты. В мертвой тишине наши штурмовые группы и саперы выдвигаются вперед, к самой границе. То же самое происходит не только на нашем участке фронта, но и повсюду на всем протяжении огромного фронта. Мы все ощущаем себя боевыми товарищами, связанными друг с другом невидимыми узами боевого братства под всеобъемлющим покровом ночи. Узы товарищества охватывают каждого из 3 миллионов[1] немецких солдат, готовых начать величайшую судьбоносную битву в мировой истории: операцию «Барбаросса».

Кто-то из бойцов закуривает сигарету. Звучит резкая команда, сигарета тотчас падает на землю, летят искры, подошва солдатского сапога поспешно накрывает их. Все молчат. Снова воцаряется тишина, лишь изредка нарушаемая негромким позвякиванием металла и топотом или фырканьем какой-то лошади. Мне кажется, что вдали я уже различаю на небе первые робкие проблески утренней зари. Я невольно ищу что-нибудь, за что можно было бы зацепиться взглядом и отвлечься от обуревающих меня мыслей. Постепенно начинает светать. Большое черное облако, висящее прямо перед нами на востоке, начинает медленно сереть. Неужели эти последние мгновения никогда не закончатся? Я снова бросаю быстрый взгляд на часы.

Еще две минуты!

Я думаю о далекой родине, мои мысли невольно обращаются к Марте. Видимо, сейчас она спит, как и многие другие невесты, жены и матери миллионов бойцов, находящихся на этом необъятном фронте. Наши любимые дома еще ничего не знают о том, что нам предстоит. Они даже не подозревают, какие опасности поджидают их мужчин в ближайшие часы и дни, недели и месяцы, а может быть, даже и в ближайшие годы. Для них эта ночь точно такая же, как и тысяча других, да и мы бы не отказались, чтобы и для нас она оставалась такой же. Но нам предстоит наступать. Названия городов и деревень будут постоянно меняться. Некоторые из них прекратят свое существование, другие оставят неизгладимый след в нашей памяти, а некоторым суждено на долгие годы войти во все учебники и книги по истории. Но мы еще не знаем, каким именно. Деревни будут стерты с лица земли, и многие жители покинут свои родные города. Испуганные люди будут потерянно стоять на обочине дорог, а бесчисленные могилы будут окаймлять поля сражений и автодороги. Между тем утро приближается с каждой минутой. Там, где горизонт пламенеет в лучах восходящего солнца, там будет война.

Еще одна минута!

Мы не в состоянии думать ни о чем другом, кроме как о том, что произойдет через несколько секунд. Напряжение момента достигает такой степени, что у нас перехватывает дыхание. Мы ждем, наши лица застыли, а от бешеного пульса стучит в висках. Кажется, что весь мир застыл в ожидании…

И вот этот долгожданный момент наступил! Словно могучий раскат грома тысячи немецких орудий одновременно открывают огонь. Вспышки их выстрелов мгновенно превращают предрассветные сумерки в ясный день. В считаные доли секунды весь фронт, протянувшийся на тысячи километров, оживает. Начинается настоящий ад, в эти страшные мгновения на наших глазах творится история. Орудия всех калибров ведут огонь прямой наводкой по пограничным укреплениям русских. Снаряды тяжелых мортир проносятся с глухим, леденящим кровь рокотом над нашими головами в сторону противника. Ему вторят частые очереди тысяч пулеметов и автоматов. Русские открывают ответный огонь. Мы слышим пронзительный вой их тяжелых снарядов, проносящихся в ночном небе над нами. Но потом огонь немецких орудий возрастает до такой степени, что превращается в потрясающее «крещендо». Наши штурмовые группы и передовые отряды пехотных подразделений врываются на вражеские позиции. Мы знаем, что и наши танки уже прорвались сквозь оборонительные рубежи русских и устремились вперед, изрыгая огонь из своих орудий.

3-й батальон 18-го пехотного полка, находящийся в полной боевой готовности, все еще занимает свои исходные позиции и ждет приказа на выступление. Мы получили задание оказать массированную огневую поддержку наступающим подразделениям в тех местах, где противник оказывает наиболее упорное сопротивление. В то время как надвигающиеся предрассветные сумерки с трудом пытаются пробиться сквозь вспышки огня ведущегося повсюду ожесточенного боя, с вершины нашего невысокого холма мы наблюдаем за быстрым продвижением вперед наших боевых частей. Почти две тысячи километров вражеской территории простираются между нами и нашей главной целью: Москвой.[2]

6-я пехотная дивизия, к которой мы относимся, является частью группы армий «Центр» под командованием фельдмаршала фон Бока. Именно на нашу группу армий «Центр» будут обращены взоры всей Германии в надежде на сенсационную, молниеносную победу. В гораздо меньшей степени это касается группы армий «Юг», наступающей на Украине, и группы армий «Север», цель которой – Ленинград. Мы знаем, что наша задача является важнейшей из всех, стоящих перед германскими победоносными армиями.

Литовская таможня пылает ярким пламенем. Большая часть русских пограничных укреплений разрушена огнем немецкой артиллерии и взята штурмом. Лишь отдельные бетонированные доты (долговременные огневые точки) продолжают храбро защищаться, ожесточенно отбиваясь от непрерывных атак немецких войск. Но вскоре и они будут окружены, а затем и уничтожены. Вот группа наших пикирующих бомбардировщиков проносится в восточном направлении, совершает боевой разворот и с оглушительным воем устремляется к земле. Грохот разрывов сброшенных ими бомб вплетается в общую симфонию битвы. Пикирующие бомбардировщики перестраиваются для нового захода и снова атакуют, на этот раз они поливают противника огнем из своего бортового оружия. В конце концов их силуэты исчезают вдали. С нашего невысокого холма все это выглядит как грандиозное зрелище, как батальная сцена невиданного спектакля, однако все это крайне серьезно! Рядом со мной неподвижно возвышается высокая фигура командира нашего батальона Нойхоффа. Словно пытаясь убедить самого себя в чем-то, он тихо бормочет себе под нос: «Ну, вот мы и вступили в войну с Россией! В войну с Россией!»

С наступлением дня теплый ветерок с литовской стороны стих. Перед нашим взором пылает все больше и больше пожарищ. Облака грязно-черного дыма, клубясь, медленно поднимаются все выше и выше и расползаются над холмами и лесами. Через связного-мотоциклиста мы получаем приказ к выступлению. Сейчас 3:45 утра. Не верится, что прошло всего лишь сорок минут с того момента, как впервые заговорили пушки! Нойхофф отправляет связного с приказом к нашим связистам. Раздается команда «Становись!», и мы выступаем.

Какое же это облегчение, наконец, двинуться вперед. Но я передвигаюсь не пешком, а на своей лошади, которую приходится держать в жесткой узде. Плут (такова кличка моей лошади) ведет себя беспокойно. Очевидно, мое внутреннее напряжение передалось и животному. Я стараюсь успокоиться. Очень скоро человеку и лошади предстоит непростое крещение огнем, и я задаюсь вопросом, как мы его выдержим. Меня беспокоит то, что охватившая меня нервозность может негативно сказаться на твердости моей руки, необходимой при операции. Я трогаю сумку с медикаментами и медицинскими инструментами. Согласно уставу она приторочена к седлу. Все в порядке! Петерман, в обязанности которого входит уход за моей лошадью, трусит позади меня с двумя санитарными сумками с перевязочным материалом. В нескольких сотнях метров позади нас за нами следует санитарная машина с санитарами: Дехорном, Мюллером и Вегенером.

Мы видим первого раненого солдата. У него пулевое ранение в руку. Я развязываю резиновый жгут и снимаю временную повязку, которую наложил санитар на поле боя. Кровотечение незначительное, так как пуля прошла навылет и, видимо, лишь слегка задела кость. Быстро накладывается давящая повязка, а рука закрепляется в перевязи через шею.

– Ну, как там дела впереди? – спрашиваю я раненого солдата.

– Унтер-офицер Шефер и еще один офицер погибли. Я не знаю, кто именно. Других потерь нет. Наступление развивается успешно. Но подробностей я не знаю, герр ассистенцарцт, все произошло так быстро! – бодро отвечает раненый.

– Возвращайтесь назад по этой дороге, – говорю я ему, – пока не встретите санитарную роту! Она следует за нами!

С улыбкой солдат отправляется в обратный путь. Война продолжалась для него всего лишь каких-то пять минут. Я снова вскакиваю в седло, пришпориваю своего Плута и нагоняю головную группу нашей колонны. Петерман следует за мной. Вскоре мы уже скачем рядом с командиром батальона Нойхоффом и его адъютантом Хиллеманнсом.

– Все в порядке? – спросил меня командир.

– Так точно, герр майор! Всего лишь легкое ранение в руку.

– Как вы представляете себе оказание раненым необходимой медицинской помощи в условиях, когда подразделение так растянуто?

– Все спланировано очень тщательно, герр майор!

– Хорошо, но каковы именно ваши планы, Хаапе? – продолжал настойчиво интересоваться Нойхофф.

– Эта дорога, проходящая мимо таможни, ведет к автодороге на Калварию. Туда с санитарной ротой выдвигается оберштабсарцт доктор Шульц и принимает всех раненых, которым я оказал медицинскую помощь. Тяжелораненых я прикажу временно размещать в близлежащих к дороге домах, с ними останется один из наших санитаров, пока доктор Шульц не заберет их. Точно таким же образом будут действовать и остальные батальонные врачи!

– Хорошо! – пробурчал себе под нос Нойхофф.

Погибшим офицером оказался лейтенант Шток из нашего батальона: он был сражен пулей русского снайпера, занимавшего позицию в высокой ржи. Тело Штока лежало посреди вытоптанного ржаного поля. Два бойца из 11-й роты Крамера, в которой служил и Шток, копали ему могилу в мягкой, податливой земле. Четверо пленных русских солдат угрюмо наблюдали за их работой. У двоих из них сквозь свежие, только что наложенные повязки сочилась кровь. Мой маленький, бойкий санитар Дехорн дал одному из русских напиться воды из своей фляжки. Я заметил, что двое других русских, стоявшие в стороне от остальных, не были даже перевязаны, хотя на ноге у одного из них была зияющая, сильно кровоточащая рана. Мой другой санитар, унтер-офицер Вегенер, охранял пленных с автоматом в руках, очевидно, это был автомат погибшего Штока. И мой третий санитар, ефрейтор Мюллер, с хмурым видом не спускал глаз с русских.

Не опуская автомата, Вегенер отдал мне честь и доложил:

– Мы перевязали этих четверых русских, герр ассистенцарцт! Но что нам делать с двумя другими? Замаскировавшись во ржи на этом поле, они застрелили лейтенанта Штока выстрелом в спину. Позднее наши ребята нейтрализовали этих типов с помощью гранаты. Мы что, должны оказывать им первую помощь?

– Мы не судьи им, Вегенер! – резко оборвал его я. – Наша задача – помогать раненым! Как немцам, так и русским! Даже в том случае, если они убили одного из наших офицеров выстрелом в спину. А теперь, пожалуйста, опустите свой автомат!

Тем временем солдаты закончили рыть могилу и опустили в нее тело Штока. Саперными лопатками они быстро засыпали тело погибшего офицера рыхлой землей и, соорудив грубый березовый крест, воткнули его в могильный холмик. Вот и все, что можно было сделать для погибшего товарища. На крест водрузили стальную каску и повесили идентификационный жетон лейтенанта. Каска и жетон свидетельствовали о том, что здесь покоится лейтенант Шток, погибший в 21 год. Ничто на этой могиле не указывало на то, что юный лейтенант был прекрасным пианистом, что незадолго до того, как мы покинули Нормандию, своим исполнением «Лунной сонаты» во время мессы в часовне городка Литри он добился того, что заставил множество слушателей из нашего батальона забыть обо всем на свете. И вот всего лишь за какое-то мгновение лейтенант Шток был вырван из этой прекрасной жизни ужасной смертью. За то мгновение, которое потребовалось русской пуле, вылетевшей из ствола снайперской винтовки, долететь до его сердца…

До сих пор я не раз видел умирающих, которые хотя бы несколько минут находились на пороге смерти. Но еще никогда прежде жизнь человека из моего ближайшего окружения не обрывалась так быстро. Внезапная смерть Штока переключила мои размышления о себе самом на мысли о моих боевых товарищах. Теперь следовало раз и навсегда покончить с самокопанием! С этого момента я должен смотреть на войну глазами своих товарищей из 3-го батальона! Вполне возможно, что в будущем с нашим батальоном может произойти еще многое такое, что вытеснит из памяти воспоминания о юном лейтенанте Штоке и о его тонких красивых пальцах пианиста.

Мы проехали мимо горящего здания таможни, покинув тем самым Восточную Пруссию, и вступили на территорию Литвы (с 1940 года Литовской ССР в составе СССР). Многочисленные заграждения из колючей проволоки, в беспорядке опутавшие луга и поля, вскоре остались позади нас. Перейдя границу, мы оказались в совершенно другом мире. Разумеется, земля и ландшафт по обе стороны от этой возведенной людьми границы были такими же. Однако вместо красивых крестьянских дворов и ухоженных полей Восточной Пруссии мы увидели каменистые пашни, покосившиеся крестьянские избы и очень бедно одетых людей.

Для жителей приграничных областей война закончилась уже через какой-то час с небольшим после своего начала. И растерянные люди, находившиеся в явном замешательстве, уже начали робко выходить из своих укрытий. Эти литовцы наверняка видели развертывание советских войск в приграничном районе, однако они явно не ожидали, что мы сможем так быстро и внезапно их разгромить. К сожалению, у нас не было времени остановиться, чтобы поговорить с ними. Передовые отряды нашей пехоты продвинулись почти на пять километров в глубь территории противника, а наши танки, вероятно, уже глубоко вклинились на литовскую равнину, чтобы начать первую из многих операций по окружению врага. Противник, имевший большое преимущество в живой силе и технике, в панике отступал.[3] И мы должны были позаботиться о том, чтобы так было и впредь!

И подразделения наших люфтваффе были постоянно задействованы в боевых действиях, активно поддерживая наступление наземных сил. С прифронтовых полевых аэродромов один за другим взлетали боевые машины наших прославленных асов. Все утро мы смотрели, запрокинув голову, как над нами проплывали немецкие авиационные эскадры: басовито гудевшие бомбардировщики[4] «Хейнкели» и «Дорнье», проносившиеся с оглушительным воем истребители «Мессершмитты» и пикирующие бомбардировщики. Все они летели на восток, соблюдая идеальный строй, как на воздушном параде, словно не было в мире ничего проще, как заходить на обнаруженные вражеские цели над территорией, где все еще продолжались ожесточенные бои.

Неожиданно вдали мы услышали другое гудение, которое было нам незнакомо и которое становилось с каждой минутой все громче. Но даже в наши бинокли мы все еще не могли ничего рассмотреть. И вот в бреши в плотном слое облаков появились они: пять, шесть, семь русских бомбардировщиков! Наша походная колонна остановилась. Все бросились врассыпную, в поисках хоть какого-нибудь подходящего укрытия на обочине дороги. Пулеметчики залегли вместе со своими пулеметами на подходивших к самой дороге ржаных полях. И тут мы рассмотрели, что это были не тяжелые бомбардировщики, а небольшие, тупоносые монопланы и бипланы с усеченными крыльями, вероятно русские пикирующие бомбардировщики. Они пролетели прямо над нашими головами, однако, очевидно, не мы были их целью. Наши пулеметчики и зенитчики открыли по ним огонь. Тогда справа от нашей колонны русские пилоты бросили свои самолеты резко вниз. Примерно в двух километрах за нашей спиной, в тылу, мы услышали глухие разрывы сброшенных русскими бомб и увидели огромные клубы пыли и дыма, поднимающиеся вверх. Вот советские самолеты снова пронеслись над нашими головами на восток, но не в таком четком строю, как наши асы люфтваффе. Наша колонна продолжила свое движение на восток.

А вот и первые пленные! Каждый из нас пристально рассматривал их, стараясь узнать как можно больше о новом противнике. Их оказалось около пятидесяти человек, то есть примерно взвод. Русские были одеты в военную форму цвета хаки, на них были просторные гимнастерки, все солдаты оказались одинаково острижены наголо, у большинства из них были широкие невыразительные лица.

От находившейся недалеко от дороги крестьянской усадьбы донесся крик – это звали санитаров. Вместе с Дехорном и Вегенером я поскакал туда и увидел несколько гражданских и множество раненых русских солдат. Я оказал первую помощь пострадавшим, имевшим более серьезные ранения, и приказал Вегенеру заняться легкоранеными. После этого он должен был сообщить в санитарную роту о месте, где лежали раненые, а затем сразу же нагнать меня.

Оказалось, что в настоящий момент самым лучшим средством передвижения была лошадь. Я пронесся галопом вдоль дороги по полям и таким образом вскоре смог обогнать колонну и опять присоединиться к Нойхоффу.

Неожиданно со стороны ржаного поля, находившегося не далее чем в пятидесяти метрах впереди нас, раздались выстрелы. Над нашей головой просвистели пули. Нойхофф так резко осадил своего коня, что тот встал на дыбы. Все спешились. Адъютант Хиллеманнс и несколько наших бойцов, стреляя на бегу, бросились к ржаному полю. В высокой ржи завязалась рукопашная схватка, раздались резкие хлопки отдельных пистолетных выстрелов, замелькали приклады и послышались яростные крики. Первым изо ржи показался высоченный пехотинец из штабной роты. Все еще крепко сжимая за дуло и ложе свой карабин, он пожал плечами и отрывисто бросил: «Все кончено!» Приклад его карабина был густо забрызган кровью.

Нойхофф и я бросились к ржаному полю. На вытоптанной пашне лежали комиссар и четверо советских солдат. Их размозженные головы были буквально впрессованы в свежевскопанную землю ударами прикладов. Устроенная таким глупым образом засада показалась мне чистым самоубийством. Судорожно сжатые руки комиссара все еще цеплялись за землю и за вырванные с корнем стебли ржи. Наши потери оказались минимальными: у одного бойца колотая рана руки, у другого касательное ранение икроножной мышцы. Немного йода, марлевая салфетка, несколько полосок лейкопластыря, и оба уже были в состоянии снова продолжить путь вместе с батальоном.

– Такого я никак не ожидал! – потрясенно заметил Нойхофф. – Это же чистое самоубийство – впятером атаковать врукопашную целый батальон!

Однако вскоре нам на собственном опыте пришлось убедиться в том, что такие небольшие группы русских смертников представляли собой опасность, которую нельзя было недооценивать. Под командованием фанатичных советских комиссаров большинство из них наверняка не по своей воле осталось в тылу, после того как основные силы русских были обращены в бегство (были вынуждены отходить, чтобы не попасть в окружение. – Ред.). Теперь такие группы прятались среди стеблей высокой ржи, которая давала им отличное укрытие, и ждали лишь удобного случая, чтобы атаковать наши войска, находившиеся на марше. Мы никогда не знали, где и когда попадем под обстрел.

По мере того как поднималось солнце, становилось все жарче и жарче. Над марширующей колонной постоянно висело плотное облако мельчайшей дорожной пыли. Она покрывала буквально все: мундиры, оружие, лица и руки. В плотном облаке пыли солдаты и транспортные средства выглядели как привидения. Время от времени я смачивал губы водой из фляжки и был несказанно рад, когда прозвучал приказ на привал.

Был как раз полдень, и мы расположились на отдых в небольшой роще рядом с дорогой. Неожиданно с востока показались восемь русских бомбардировщиков, которые устремились к нашей колонне. Некоторое время они кружились над нами, чтобы выбрать лучшие цели. Однако на этот раз как нельзя вовремя появились наши «Мессершмитты». Истребители Ме-109 накинулись на русских, как ястребы на стаю голубей. Они атаковали со стороны солнца, пристраивались в хвост своей жертвы и открывали огонь из всех пушек. Закончив атаку, они снова набирали высоту, а затем, переведя машину в пике, опять атаковали противника. Так продолжалось до тех пор, пока русские бомбардировщики один за другим не были изрешечены пулями и снарядами. Сначала из одной вражеской машины вырвались языки яркого пламени, затем из второй, и, как два огромных факела, они устремились к земле. Я был поражен тем, как медленно они падали. У третьего бомбардировщика отвалилось крыло, и, свалившись в штопор, он устремился вниз. Словно два маленьких белых облачка, медленно снижаясь, по небу поплыли два парашюта. После воздушного боя, продолжавшегося не более десяти минут, последний вражеский бомбардировщик был уничтожен.

На мотоцикле примчался связной: оказалось, что один из сбитых русских бомбардировщиков рухнул прямо на нашу артиллерийскую колонну[5] и теперь там срочно ищут врача.

Вскочив на коня, я вместе с Петерманом галопом помчался в ту сторону, откуда к нам прибыл связной. Прибыв на место, я обнаружил, что пятнадцать артиллеристов уже мертвы. За живой изгородью из придорожных кустов лежало еще девять солдат с ожогами разной степени тяжести. У пятерых из них ожоги оказались такими тяжелыми, что я почти не надеялся на то, что они протянут более двух дней. Всех раненых можно было транспортировать только в лежачем положении, поэтому я отправил посыльного на мотоцикле за санитарной машиной, а сам тем временем занялся заполнением медицинских карт на раненых артиллеристов. Среди них оказался школьный учитель из Дуйсбурга, лесничий из Липперланда, находящегося в земле Северный Рейн – Вестфалия, слесарь из Эссена, шахтер из Хамборна, портной из Динслакена, кондуктор трамвая из Оснабрюка и трое студентов из Мюнстера.

В течение двух часов я работал не покладая рук, прежде чем сумел передать раненых на попечение других санитарных команд. Тем временем мы окончательно потеряли связь со своим батальоном, и никто не мог подсказать нам, где он теперь находился. Мы решили, что если будем двигаться в юго-восточном направлении, то обязательно выедем на дорогу, ведущую в Калварию, которая находилась на направлении главного удара нашей дивизии.

Надеясь существенно сократить путь, я вместе с Петерманом поскакал по проселочной дороге, ведущей на юго-восток. Однако, проскакав около километра, мы услышали шум сильного ружейно-пулеметного огня, и нам даже показалось, что пули просвистели прямо у нас над головой. Поскольку мы оба еще не имели достаточного боевого опыта, то никто из нас не мог с полной уверенностью сказать, с какого расстояния и откуда велся огонь и стреляли ли именно по нас. Но, с другой стороны, поблизости никого больше не было, кроме нас двоих. Поэтому на всякий случай мы быстренько укрылись за редкими кустами.

Впереди недалеко от того места, где мы спрятались, находился крестьянский хутор. Он представлялся нам вполне подходящим укрытием – если, конечно, не был занят русскими! К нашему величайшему облегчению, вскоре мы заметили у надворных построек немецких солдат под командованием капитана. Мы поскакали к ним, и я доложил капитану, что нас только что обстреляли со стороны ржаного поля.

– Ну что ж, вы не рассказали мне ничего нового! – спокойно заметил капитан. – Мы играем с иванами в эту игру с самого утра! Я получил задание со своей ротой прочесать эти поля и леса и зачистить их от русских стрелков. Мы уже бог знает сколько их подстрелили и около ста двадцати взяли в плен, но при этом я потерял нескольких своих лучших людей. Так что вам еще повезло, доктор!

– Дважды повезло! – в тон ему ответил я. – Сегодня утром мой батальон тоже был обстрелян русскими стрелками!

– Такое происходит повсюду в этой проклятой местности! – качая головой, поведал капитан. – При отходе эти мерзавцы сумели оборудовать множество полевых позиций на несжатых ржаных полях с большим запасом боеприпасов и теперь ждут, пока пройдут наши основные силы, чтобы потом обстреливать мелкие группы наших солдат или одиночных посыльных и связных. А видели бы вы, какой расовый состав у этих иванов! Я уже брал в плен татар и калмыков. Это так странно – сражаться здесь с подобными узкоглазыми «товарищами». Неужели здесь, у границ с Восточной Пруссией, они защищают свою родину? Уже почти начинаешь верить, что находишься где-нибудь в Китае!

Капитан указал мне верный путь к автодороге на Калварию.

– Не думаю, что этот сброд, прятавшийся в полях, доставит вам еще беспокойство! Я со своими бойцами хорошо зачистил этот район! – заметил он на прощание.

Однако на этот раз мы постоянно были начеку. Неожиданно я заметил, что неприятное чувство страха и неуверенности бесследно исчезло. Меня вдруг осенило, что не каждая пуля находит свою цель.

Мы поскакали галопом по несжатым полям к основной автостраде. По ней широким нескончаемым потоком двигались на восток солдаты, разнообразные транспортные средства и тяжелое вооружение. Среди этого скопления людей и машин мы заметили знакомое подразделение из обоза нашего батальона. Все более многочисленные группы русских пленных понуро брели мимо наших войск в противоположном направлении, направляясь в наш тыл. Вскоре я встретил командира нашей 10-й роты, высоченного, всеми обожаемого обер-лейтенанта Штольце. Он был в отличном расположении духа, так как только что успешно выполнил полученное задание – прорваться напрямик через поля, в которых было полно засевших русских стрелков, к главной автодороге и там присоединиться к остальным подразделениям батальона.

– Эй, доктор! – крикнул он. – Для вас есть работа! Видите вон тот хутор?

Его лошадь стремительно подскакала к моему Плуту, и Штольце показал своей громадной ручищей на группу стоящих в поле строений, находившихся примерно в восьмистах метрах от дороги.

– Там лежат несколько раненых!

– Из вашей роты?

– Нет, слава богу! Но им нужен врач! До сих пор с ними находился только санитар-носильщик!

– Хорошо, Штольце! Я еду туда!

– Послушайте, Хаапе! Возьмите-ка лучше с собой несколько моих парней для защиты! Но только верните мне их в целости и сохранности назад!

Он подозвал к себе унтер-офицера и солдата и, еще раз помахав мне рукой, поскакал вдоль дороги к голове своей роты, чтобы вместе с ней присоединиться к батальону.

Я уже несколько часов ничего не слышал ни о своих санитарах, ни о приданной нашей команде санитарной машине, поэтому я остановил одну из пустых санитарных машин, которые по распоряжению оберштабсарцта Шульца постоянно курсировали между походной колонной и санитарной ротой. Марширующие солдаты охотно отступали на обочину дороги, чтобы пропустить их, когда санитарные машины сигналили, прокладывая себе путь по пыльной дороге к голове колонны. Я приказал водителю санитарной машины ехать к указанному хутору и вместе с Петерманом поскакал вслед за машиной. Когда мы галопом влетали во двор хутора, позади нас в землю ударили несколько пуль, взметнув при этом маленькие фонтанчики пыли. В просторной гостиной крестьянской усадьбы на полу лежали пятеро солдат, двое из них были уже мертвы, их тела были еще теплыми.

Санитар-носильщик, спокойный, пожилой солдат, доложил:

– Это просто ужасно, герр ассистенцарцт! Впервые в жизни я пришел в отчаяние! Теоретически я до мельчайших подробностей знаю, как оказать первую медицинскую помощь, но сейчас настоящие раны совершенно выбили меня из колеи, и из моей головы вылетела вся заученная теория! – Он испуганно посмотрел на меня. – Надеюсь, что эти два камрада умерли не по моей вине. Ведь я действительно делал все, что в моих силах!

Я быстро осмотрел раненых.

– Напротив, вы очень хорошо выполнили свою работу, даже если и утверждаете, что позабыли всю теорию. А обоим умершим, к сожалению, уже не смог бы помочь ни один врач!

В первую очередь я занялся солдатом с тяжелым ранением в брюшную полость. Пуля вошла ниже области желудка, прошла навылет и вышла немного левее позвоночника. Искаженное болью лицо солдата было мертвенно-бледным, на лбу выступили крупные капли пота.

– У вас обычное сквозное ранение! – объяснил я раненому во время осмотра. – Все выглядит так, словно задет только кишечник. Вас нужно как можно быстрее прооперировать, так как единственную опасность для вас представляет внутреннее кровотечение! Но поскольку вы были ранены около двух часов тому назад и до сих пор живы, думаю, что на этот раз вы наверняка выживете.

Я ободряюще улыбнулся ему:

– Во дворе стоит санитарная машина! Она доставит вас в санитарную роту, где вас тотчас прооперируют. Не беспокойтесь! Вы уже на полпути домой!

Несмотря на сильные боли, на лице раненого промелькнула слабая улыбка. Я наложил на входное и выходное пулевые отверстия пластырь, прикрыл их ватными тампонами и с помощью ножниц удалил пропитанные кровью обрывки мундира. Санитар-носильщик помог мне подтянуть колени раненого к подбородку и подвязать их в этом положении, чтобы таким образом расслабить мышцы живота. Я сделал ему обезболивающий укол и ввел противостолбнячную сыворотку, распорядился укутать его в теплое одеяло и немедленно отнести в санитарную машину. Уже в машине я заполнил медицинскую карточку раненого и повесил ее ему на шею.

Затем я занялся вторым раненым с ранением в голову. Он был без сознания, кровотечение уже прекратилось. Я распорядился сменить повязку и еще раз перевязать его, а затем осторожно перенести в санитарную машину.

У третьего солдата было сквозное ранение бедра. Резиновый жгут для остановки кровотечения был наложен очень хорошо, выше раны, тем самым санитар-носильщик спас жизнь этому раненому, так как в противном случае тот мог умереть от потери крови. Но резиновый жгут находился на этом месте уже слишком долго: нога совсем онемела. Я достал из своей медицинской сумки специальную клемму для зажима кровеносных сосудов и велел санитару-носильщику снять с бедра резиновый жгут. Из раны ударил фонтанчик ярко-красной крови. Значит, пуля задела артерию, к счастью не главную, в противном случае у нас было бы мало шансов спасти ногу.

Я прижал к кровоточащему месту марлевый тампон, одним точным надрезом ножниц раскрыл рану кверху и убрал тампон. Затем мне удалось быстро наложить зажим на поврежденную артерию, и кровотечение тотчас прекратилось. Через неповрежденные артерии и кровеносные сосуды кровь снова начала поступать в онемевшую за два часа и почти безжизненную ногу. Пациент вопросительно посмотрел на меня.

– Теперь мы должны немного подождать и посмотреть, не были ли задеты и вены и не начнется ли сильное венозное кровотечение, а также достаточно ли хорошо функционирует новое кровообращение, чтобы вернуть вашу ногу к жизни! Все выглядит не так уж и плохо! – заверил я его.

– Герр ассистенцарцт! – послышался голос санитара-носильщика. – Хозяйка сварила нам целый кофейник крепкого кофе!

Я с благодарностью принял горячий ароматный кофе от пожилой женщины, которую сначала даже не заметил. Я взглянул на часы, уже было 15:15. Война с Россией продолжалась уже чуть более двенадцати часов, и в течение последних восемнадцати часов у меня не было во рту ни крошки и я не пил ничего, кроме воды. Есть мне и сейчас совсем не хотелось, лишь сильно мучила жажда.

Старушка подала мне большую чашку кофе и на хорошем немецком языке сказала:

– Я так рада, что наш дом не сгорел! Моя мать была прибалтийской немкой, а я сама в юности два года жила в Берлине. Это были счастливые годы – добрые старые времена!

– Тогда за то, чтобы добрые времена вернулись! – подняв свою чашку, произнес я и еще раз до краев наполнил ее ароматным кофе.

Мы услышали, как в задней комнате зазвенели оконные стекла. Когда я вбежал туда, увидел, что пуля, разбившая оконное стекло, попала в стену.

– И вот так уже целый день! – пожаловалась крестьянка. – Там, на той стороне, в лесу еще полно русских!

Я выбежал наружу и обратился к обоим бойцам из роты Штольце:

– Мне кажется, вы спали, когда занимались зачисткой этой местности!

– Вместе с обер-лейтенантом Штольце мы продвинулись до самой опушки леса, и, когда уходили после зачистки, там не осталось в живых даже ни одной мыши! – спокойно ответил унтер-офицер.

– Откуда же тогда выстрелы?

– Возможно, наш обер-лейтенант посчитал, что надо оставить пару русских и для обозников, а то бедным парням не о чем будет писать домой!

– Ваша фамилия?

– Шмидт, герр ассистенцарцт!

– Ваша гражданская профессия?

Он молодцевато щелкнул каблуками и четко доложил:

– Адвокат, герр ассистенцарцт!

– Это меня не удивляет! Большой говорун, не так ли? Как бы там ни было, во всяком случае, теперь вы находитесь в моем подчинении! И я надеюсь, что вы будете неукоснительно выполнять все мои приказы! Понятно?

– Так точно, герр ассистенцарцт!

– А теперь заставьте тех русских в лесу замолчать!

– Слушаюсь!

Унтер-офицер проворно занял позицию со своим ручным пулеметом. Однако, прежде чем он успел открыть огонь, над нашими головами просвистела еще одна пуля. На этот раз она попала в правый верхний угол красного креста на нашей санитарной машине. Я приказал водителю отогнать ее в более надежное место за домом, а сам поспешил назад в комнату к своей «ноге».

Тем временем она уже заметно порозовела, и, когда я ущипнул раненого за икру, а потом за большой палец ноги, он почувствовал это. Но, к сожалению, началось и довольно сильное венозное кровотечение. Теперь уже нельзя было терять ни минуты. Зажим на артерии был установлен надежно, поэтому я оставил его в ране. Из-за венозного кровотечения пришлось наложить давящую повязку, кроме того я сделал раненому противостолбнячный укол. Прежде чем я распорядился отнести раненого на носилках в санитарную машину, я успокоил его, сказав, что его нога скоро снова будет в полном порядке.

– Спасибо, герр ассистенцарцт! – ответил он со слезами на глазах. – И вам спасибо, святой отец, за то, что молились вместе со мной!

Санитар-носильщик поймал мой недоуменный взгляд и, запинаясь, пояснил:

– Видите ли, герр ассистенцарцт, я по своей гражданской профессии священник… Оказавшись тут на долгое время одни и без охраны, мы очень испугались, ведь по ту сторону пастбища, в лесу засели русские… Но я верил, что Господь не оставит нас в беде и поможет нам… И тогда я начал молиться… Я думаю, что молитва позволила успокоиться мне и остальным и укрепила наш дух…

Он замолчал. Я был тронут его словами и, немного помолчав, сказал:

– Вам незачем извиняться! Вы поступили правильно!

На медицинской карточке, висевшей на шее солдата, раненного в живот, я написал красным карандашом «Немедленно оперировать!!!» с тремя восклицательными знаками и приказал водителю санитарной машины:

– А теперь вперед! Гоните как можно быстрее в санитарную роту!! И доложите там, что здесь лежат еще двое мертвых, которых надо похоронить!

Взревел мотор, и санитарная машина рванулась с места, но как только она выехала из-за надежного укрытия, которое ей давал просторный крестьянский дом, то тут же попала под град русских пуль. Меня охватил приступ такой бессильной ярости, какую я редко испытывал в своей жизни. Ведь красный крест на белом фоне был даже издали хорошо виден в ярких лучах полуденного солнца. Противоречащий нормам международного права огневой налет на санитарную машину означал бы для солдата с ранением в живот неминуемую смерть, если бы хоть одна пуля попала в мотор или если бы машина остановилась по какой-нибудь другой причине.[6]

В этот момент затрещал немецкий ручной пулемет, установленный перед домом. Русские сразу же прекратили обстрел. Видимо, наш юрист засек русских снайперов, засевших в лесу, и послал им несколько метких очередей.

– Кажется, это единственный язык, который они понимают! – возмущенно крикнул я. – Очевидно, русские только и ждали того момента, когда смогут обстрелять нашу санитарную машину с ранеными! Видимо, эти подлецы никогда не слышали о Женевской конвенции!

– Это верно! – подтвердил санитар-носильщик. – Там, в лощине, с другой стороны дома лежат еще несколько тел погибших. Русские зверски расправились с немецким врачом и несколькими ранеными, которых он как раз собирался перевязать!

– Какая подлость! Вы уверены в том, что все они действительно мертвы?

– Я полагаю, да, герр ассистенцарцт! Мне сообщили об этом наши пехотинцы, проходившие позднее мимо того места.

– Мы должны сами убедиться в этом. Пойдемте со мной, святой отец! А вы, юрист, обеспечьте нам огневую поддержку! Сначала мы сбегаем в ту лощину.

– Слушаюсь, герр ассистенцарцт! – ответил говорливый унтер-офицер.

Лощина, о которой говорил санитар-носильщик, находилась метрах в ста от хутора. Мы со всех ног бросились к окопу, вырытому перед лощиной, и спрыгнули в него. Взметая фонтанчики песка и земли, слева и справа от нас в бруствер окопа вонзилось множество вражеских пуль. Тогда со стороны хутора снова открыл огонь наш пулемет. Под прикрытием пулеметного огня мы в несколько прыжков преодолели последние двадцать метров и скатились в лощину.

Здесь мы обнаружили шестерых мертвых немецких солдат. Мертвый санитар лежал на спине, широко раскинув руки. Рядом с ним, уткнувшись лицом в землю, лежал врач. На рукаве его мундира виднелась белая повязка с красным крестом, рядом с ним на земле валялся белый флаг с огромным красным крестом. Вокруг него было рассыпано содержимое его медицинской сумки.

Словно боясь, что его услышат русские, священник взволнованно прошептал:

– В пятидесяти метрах отсюда – видите, вон там, за кустами дрока – залегли русские. Санитар перетащил всех раненых в лощину, и доктор уже собирался их перевязать, но в этот момент русские открыли по ним огонь. Я видел все из окна крестьянского дома, в котором вы были, но ничего не мог сделать. Врач поднялся во весь рост и начал размахивать флагом с красным крестом, но они хладнокровно застрелили его. Он упал, но они продолжали стрелять и бросать гранаты, пока в лощине не прекратилось всякое движение. Это было просто ужасно… убийство… хладнокровное убийство!..

Его голос прервался, а на глаза навернулись слезы.

Мы подползли поближе к погибшему врачу. Я осторожно перевернул его на спину. Прядь его светлых волос упала набок, открыв все лицо, и… о ужас! Я смотрел в потухшие глаза… Фрица!

Я молча смотрел на своего старого друга. Мне вдруг показалось, что если я очень постараюсь, то смогу заставить его плотно сжатые губы снова раскрыться и заговорить со мной. Всего лишь каких-то двенадцать часов идет война, мы прошли только несколько километров по России, а я уже потерял одного из своих лучших друзей. Это было уже слишком – слишком много трагических событий для первого дня войны против нового противника, к коварным методам ведения войны которого нам только еще предстояло привыкнуть.

Святой отец опустился на колени рядом со мной и терпеливо ждал, что же я теперь буду делать. Не говоря ни слова и не осознавая до конца, что я делаю, я взвалил тело Фрица на плечо и, тяжело ступая, начал медленно выбираться из лощины по склону вверх. Священник тотчас последовал за мной. Я бережно опустил тело погибшего товарища на траву в саду за крестьянской усадьбой и расстегнул ворот мундира и нательную рубашку. И мундир и рубашка были пропитаны кровью Фрица и во многих местах разорваны пулями, выпущенными с близкого расстояния. Я отломил нижнюю половинку личного опознавательного знака (идентификационного жетона), висевшего на цепочке на шее Фрица, вынул из карманов офицерскую книжку, фотографии, спички и портсигар, завернул все в носовой платок и передал сверток Петерману.

– Мы перешлем все это его родным! – осевшим и поэтому каким-то чужим голосом произнес я, когда мы снова вошли в дом.

В углу кухни была составлена целая пирамида из оружия, которое оставили побывавшие здесь раненые. Я взял себе автомат с полным магазином и еще два запасных рожка, затем, немного подумав, прихватил и две гранаты. Петерману я вручил карабин, а наш кроткий священник, не дожидаясь особого приглашения, тоже взял карабин и повесил его себе на плечо.

– Давайте-ка позаботимся о том, чтобы русские не высовывали носа из своих нор в лесу, пока мы не выберемся отсюда! – сказал я. – И давайте прижучим их так, чтобы они нас надолго запомнили!

На губах юриста появилась ироничная улыбка, и я заметил, как он посмотрел на мою нарукавную повязку с красным крестом, забрызганную кровью Фрица.

– Вы правы! – ответил я на его не высказанный вслух вопрос, медленно стянул повязку с рукава мундира и сунул ее в карман. – Красный крест не сочетается с огнестрельным оружием! Для коммунистов он все равно ничего не значит! В Советской России правила Женевской конвенции не действуют. И я заявляю вам, юрист, что с этой минуты я такой же солдат, как и все вы!

Мы ползком подобрались к передней стороне крестьянского дома и направили наши стволы на то место в лесу, откуда русские стреляли чаще всего. Все посмотрели на унтер-офицера Шмидта. «Огонь!» – скомандовал он, и его пулемет, мой автомат и два карабина одновременно открыли ураганный огонь по деревьям.

– Этого вполне достаточно, чтобы эти подонки на какое-то время попритихли в своих норах! – решил Шмидт, и мы поспешили убраться отсюда по песчаной проселочной дороге, используя лошадей как прикрытие от пуль русских стрелков, если те вдруг осмелятся стрелять нам вслед. А вскоре мы уже снова вышли к автодороге на Калварию, по которой колонны немецких солдат бесконечным потоком тянулись на восток.

Глава 2

Медицинская помощь раненым оказывается недостаточной

Наши войска быстро продвигались вперед. После первых упорных боев за приграничные укрепления мы больше не наталкивались на организованное сопротивление русских. Большая часть воинских соединений противника, находившихся непосредственно у западной границы Советского Союза, была разгромлена нашими войсками атакой с ходу. Как нам пришлось убедиться на собственном опыте, хотя остатки этих советских подразделений и могли представлять опасность для наших небольших отрядов, для германского вермахта они уже больше не являлись противником, которого следовало воспринимать всерьез.

Целый день я по горло был занят тем, что оказывал медицинскую помощь рассеянным на обширной территории раненым, пострадавшим от нападений таких мелких вражеских групп. До поздней ночи я неустанно перемещался от одного пункта сбора раненых к другому. Большинству раненых уже была оказана первая медицинская помощь санитарами-носильщиками, мне же самому приходилось заниматься только наиболее тяжелыми случаями. Организованная таким образом работа спорилась, принося удовлетворение от исполненного надлежащим образом долга.

Солнце уже давно неспешно клонилось к западу. Оно отбрасывало длинные тени на солдат, марширующих по автодороге на Калварию, правда, темнело довольно медленно. И только после 22 часов стало уже настолько темно, что пришлось включить дополнительное освещение, чтобы оказать медицинскую помощь раненым. С наступлением ночи подул легкий прохладный ветерок. Когда я покидал последний перевязочный пункт и размышлял о том, как мне поскорее нагнать свой батальон до остановки на ночлег, ко мне на взмыленном коне подскакал ассистенцарцт Кнуст из 2-го батальона и попросил помочь ему. По его словам, на перевязочном пункте у проселочной дороги, ведущей к Мемелю (так немцы называли реку Неман), у него оставалось четырнадцать еще даже не осмотренных раненых.

Нам очень повезло, что мы сумели раздобыть санитарную машину, поэтому мы передали Петерману своих лошадей с наказом дожидаться нашего возвращения на следующем перекрестке. После получаса быстрой езды мы добрались наконец до раненых. Они получили лишь самую необходимую первую помощь от санитаров-носильщиков, уже много часов ожидали врача и теперь находились в довольно плачевном состоянии. В скудном свете наших карманных фонариков мы увидели множество искаженных от боли лиц, из-за большой потери крови некоторые из раненых уже испытывали сильный озноб. Однако эта покинутая всеми группа раненых все еще не утратила присутствия духа. На случай вполне вероятного ночного нападения врага они приготовили гранаты. Четверо солдат, имевших менее тяжелые ранения, уже успели установить пулеметы.

Мы распределили среди раненых шерстяные одеяла, обнаруженные в нашей санитарной машине, а саму машину поставили так, чтобы можно было работать в свете ее фар. Санитар-носильщик, оставшийся с этой группой раненых, показал нам тяжелораненых. Шестерых из них мы распорядились тотчас перенести в санитарную машину. Затем мы занялись остальными и установили палатку, которая позволяла в некоторой степени оградить раненых от ночной прохлады. Все оставшиеся здесь раненые не расставались со своими карабинами.

– Другая санитарная машина заберет вас не позже чем к утру! – заверили мы санитара-носильщика. – До свидания и всего хорошего!

Мы с Кнустом сели в кабину рядом с водителем. Мой автомат лежал у меня на коленях, а в карманах брюк я ощущал приятную тяжесть гранат. На рукаве мундира Кнуст все еще носил повязку с красным крестом. Как только санитарная машина тронулась с места и медленно поползла по скудно освещенной фарами проселочной дороге, он сразу же уснул.

Я тоже хотел бы уснуть. Уставшему за день телу срочно требовался отдых, однако мозг был еще слишком бодрым. Перед моим мысленным взором стремительно проносились тысячи картин событий сегодняшнего дня – событий, которые я должен был сначала осмыслить. Ведь тот небольшой участок фронта, на котором я был задействован за прошедшие двадцать часов, был по своей сути ничто по сравнению с огромным фронтом от Финляндии до Украины,[7] на котором в данный момент немецкие солдаты стремительно наступали на восток. На скольких полях и в скольких лесах и окопах, возможно, именно в данный момент лежали раненые солдаты и ждали помощи, которая не придет или придет, но уже слишком поздно? Наверняка вермахт мог бы лучше подготовиться и принять соответствующие меры предосторожности, думал я, чтобы справиться с ужасной неразберихой, результатом слишком стремительного продвижения наших войск вперед. Командование нашими войсками первого эшелона и организация снабжения, как мне казалось, были безупречны во всех отношениях. Но остававшимся далеко позади линии фронта раненым почему-то не уделялось должного внимания. Конечно, было бы лучше, если бы наши боевые части продвигались вперед медленнее, и тем самым у санитарных частей было бы больше времени для обнаружения на поле боя раненых и оказания им необходимой медицинской помощи, а также для погребения павших. Такие мысли обуревали меня, пока наш санитарный автомобиль не доехал до того перекрестка, где верный Петерман ожидал нас с лошадьми.

Когда мы в кромешной тьме скакали вперед, торопясь нагнать свой батальон, нас обогнал вездеход командира полка. Полковник Беккер сидел впереди рядом со своим водителем, его адъютант фон Калькройт находился сзади. Я был полон решимости немедленно поставить Беккера в известность о том, что я думаю о неразберихе, царившей за линией фронта, и о связанных с этим трудностях при оказании медицинской помощи раненым. И я был уверен, что полковник будет лишь благодарен мне за эту информацию. Его первейшей заботой всегда было благополучие доверенных ему солдат, кроме того, еще по Нормандии я знал, что он ценит меня. С тех пор как он заметил, что я имел обыкновение подписывать свои донесения вместо полной фамилии Хаапе кратким обозначением Хп, он дал мне прозвище Хальтепункт (от немецкого слова Haltepunkt (H. P.) – остановочный пункт (о. п.). – Пер.). И на этот раз я был искренне рад, когда он остановил машину и с улыбкой обратился ко мне:

– Привет, Хальтепункт! Как дела?

Обычно в таких случаях доклад командиру заключался в стереотипной фразе: «Без особых происшествий!» Однако на этот раз у меня было что сказать командиру. Спешившись, я стал по стойке «смирно» и, отдав честь, ответил со всей прямотой:

– Во многих отношениях положение неудовлетворительное, герр полковник! Часто мне не сообщают, где находятся раненые и сколько их там, на сборных пунктах! Офицеры и солдаты боевых частей почти не проявляют интереса к задачам, стоящим перед санитарными подразделениями, и мало помогают нам или вовсе не оказывают никакой помощи!

Беккер нахмурился и сурово посмотрел на меня, но я уже вошел в раж:

– Раненые рассеяны на обширной территории! Из-за плохого взаимодействия с фронтовыми частями во многих случаях они не получают никакой медицинской помощи или получают ее в недостаточной мере, герр полковник!

Бросив быстрый взгляд на мой автомат и на рукав моего мундира без повязки, он рявкнул:

– Где ваша повязка с красным крестом?

– Я ее снял, герр полковник!

– Вы получили на это распоряжение вышестоящей инстанции?

– Никак нет, герр полковник!

– Немедленно доложите начальнику медико-санитарной службы дивизии, что самовольно сняли свою повязку!

Полковник откашлялся и продолжил уже не так грозно:

– В дальнейшем будьте любезны воздерживаться от критики боевых частей и сосредоточьтесь на выполнении своих прямых обязанностей! Ваша задача – оказание медицинской помощи раненым! Действия боевых частей вас не касаются! Пожалуйста, запомните это хорошенько!

Полковник хриплым голосом отдал приказ своему водителю, и вездеход тотчас сорвался с места и вскоре скрылся в темноте.

Словно побитая собака, я сидел на своем Плуте, рассерженный и униженный одновременно. Мой постоянно растущий список фронтовых премудростей пополнился еще одним правилом: «Никогда не жди помощи со стороны боевых частей!» Если они и оказывают помощь санитарным подразделениям, как это сделал Штольце, предоставив в мое распоряжение двух своих бойцов, то это следует рассматривать как счастливую случайность, и ничего больше. Как, видимо, и многие другие военные врачи, я решил в будущем полагаться только на самого себя и никогда больше не рассчитывать на чужую помощь. Это был хороший урок, который я получил вовремя. И я должен быть благодарен полковнику за это.

Справа, несколько в стороне от дороги, рядом с крестьянским домом стоял санитарный автомобиль. Я вошел в дом, чтобы посмотреть, не нужна ли моя помощь. Однако там уже находился врач из 1-го батальона, сумевший взять ситуацию под контроль.

Поскольку дорога становилась все более пустынной, мы теперь могли спокойно скакать по самой дороге, преодолевая значительные участки пути. Солдаты устраивались на ночлег в близлежащих домах и строениях, чтобы поспать хотя бы несколько часов. Рядом с дорогой я заметил большой сарай, из ворот которого сочился свет, а вокруг стояла толпа солдат. Вездеход полковника Беккера тоже был здесь. Вид полевой кухни заставил меня повернуть свою лошадь и поспешить к сараю, а почувствовав аппетитный запах супа, я осознал, насколько же был голоден.

– Ну, Хальтепункт! – радушно приветствовал меня Беккер. – Вы сегодня что-нибудь ели? – Казалось, что он уже совершенно забыл о суровом разносе, устроенном мне совсем недавно.

– Нет, герр полковник! – ответил я. Моя обида на старого вояку улетучилась в мгновение ока.

– У нас сегодня на ужин отличный гороховый суп с говядиной. Почти как дома! Присоединяйтесь к нам и отведайте!

Густой наваристый суп из огромного котла действительно оказался необыкновенно вкусным, и когда я энергично работал ложкой, то невольно вспомнил о том, что слышал о старом полковнике. Он ел всегда то же самое, что и его солдаты, причем никогда не приступал к еде, не убедившись в том, что все его бойцы накормлены.

– Запомните хорошенько, Хальтепункт: ешь больше – проживешь дольше, хорошая кормежка помогает душе крепче держаться в теле! Никогда не проходите мимо полевой кухни!

Дождавшись, пока я опустошил свою тарелку, он возбужденно продолжил:

– Знаете, насколько за сегодняшний день продвинулось вперед разведывательное подразделение нашей дивизии? До самого Мемеля![8] Мы дошли до Мемеля, Хальтепункт! Это означает, что в первый день войны мы проникли на вражескую территорию на глубину семьдесят километров. Поверьте мне, Хальтепункт, это выдающееся достижение!

Все солдаты были накормлены, и водитель Беккера принес своему полковнику тарелку супа и большую горбушку ржаного хлеба. Беккер отломил от нее кусок и протянул мне. Во время еды он продолжал говорить:

– Вы думаете только о раненых, которые находятся на сборных пунктах, разбросанных на большой территории, ведь это ваши слова, не так ли? – Он подмигнул мне из-под своих кустистых бровей. – А вот я придерживаюсь мнения, что боевые действия гораздо важнее, так как они решают судьбу всех нас! Возможно, в настоящее время мы контролируем ситуацию в тылу не так хорошо, как нам хотелось бы, но для русских положение складывается просто катастрофически! Да, Хальтепункт, говорю вам, просто катастрофически! – Откусив кусочек хлеба, он погрозил мне пальцем. – Сегодняшние бои значительно подорвали боевой дух противника и его способность сражаться. Вот увидите, завтра или послезавтра все будет выглядеть уже по-другому! Тогда мы будем неотступно следовать за ними по пятам, не отставая ни на шаг! – Полковник вытер рот носовым платком и добавил: – Да, Хальтепункт, на войне чувства и переживания одного отдельно взятого человека должны отступать на задний план. Это общеизвестное правило, которое вам, юным спринтерам, еще только предстоит усвоить!

Допив тем временем вторую чашку кофе, я поблагодарил командира за ужин, отдал честь и, вскочив на своего коня, вместе с Петерманом продолжил путь. Было уже 2:30 ночи, когда мы добрались до командного пункта нашего батальона.

– Ну вот наконец-то и вы! – обрадованно воскликнул майор Нойхофф. – Я бы уже больше не выдержал! Последние четыре часа за мной повсюду неотступно следует унтер-офицер Майер с одним из своих бойцов, который слишком широко раскрыл рот во время атаки, а теперь никак не может его закрыть. Ради бога, доктор, сделайте хоть что-нибудь!

Ко мне привели солдата с неестественно широко раскрытым ртом. Хиллеманнс и Ламмердинг, батальонный офицер-ординарец, тоже зашли в комнату, чтобы посмотреть, что же я буду делать. Я был в полной растерянности, так как никогда прежде мне не приходилось сталкиваться с подобным случаем.

Осмотр показал, что нижняя челюсть солдата действительно выскочила из суставной впадины. Его рот представлял собой огромное, зияющее отверстие на искаженном болью лице. Влажный, дрожащий язык беспрестанно двигался во рту в безуспешной попытке произнести хоть слово, чтобы что-то объяснить мне.

Призвав на помощь основы анатомии, я попытался вспомнить, что нужно делать в таком случае, и пришел к выводу, что растянутые мышцы нижней челюсти следовало дернуть вперед и вниз, чтобы сустав вернулся в правильное положение. Так, как челюсть выскочила, так же, собственно говоря, она и должна была вернуться в исходное положение. Мне казалось, что теоретически я знал, что должно произойти, но вот получится ли все задуманное на практике… оставалось только рискнуть и попробовать.

– Зачем это? – спросил Нойхофф, когда я взял два носовых платка и обмотал их вокруг больших пальцев обеих своих рук.

– Безопасность прежде всего! Я бы не хотел, чтобы мои большие пальцы оказались зажаты между его зубами, когда челюсть вернется в исходное положение!

Я приказал унтер-офицеру встать за спиной сидящего на стуле солдата и крепко прижать его голову к своему животу. Тот исполнил приказание и зажал голову как в тисках. Пациент недоверчиво смотрел на меня.

– Готов?

Унтер-офицер кивнул. Глаза несчастного солдата выражали все большее недоверие. Обеими руками я ухватился за его нижнюю челюсть и изо всех сил надавил на нее, стараясь сдвинуть назад, чтобы как можно ближе подвести ее к суставной впадине. Сделав глубокий вдох, я резко дернул нижнюю челюсть вперед и вниз. Суставные отростки нижней челюсти встали на место в суставных впадинах. Пациент осторожно попробовал два-три раза открыть и закрыть рот. У него все получилось. Дело оказалось проще, чем я ожидал.

– Хорошо! – удовлетворенно кивнул я. – Только впредь будьте осторожнее и больше не раскрывайте рот так широко! Солдаты должны держать язык за зубами! Вы же это сами знаете, не так ли?

– Так точно, герр ассистенцарцт! – попробовал бодро отрапортовать солдат.

– Как у вас дела, подбородок вернулся на свое место? – поинтересовался Нойхофф.

Я встал по стойке «смирно» и отчеканил:

– Без особых происшествий, герр майор.

В конце концов, я неплохо разбирался в своем деле.

Большая часть бойцов нашего батальона устроилась на ночлег на опушке леса. Многие из них уже спали. Мы подошли к ним как раз в тот момент, когда на нашей санитарной машине подъехали Вегенер и Дехорн. На часах было 3 часа ночи – оба санитара уже 24 часа были на ногах, добросовестно исполняя свой долг. Я пополнил содержимое своей медицинской сумки и вместе с Нойхоффом, Хиллеманнсом и Ламмердингом забрался в палатку, разбитую для штаба батальона. Уже через несколько секунд мы все провалились в глубокий сон без сновидений, которому суждено было продолжаться всего лишь каких-то полтора часа.

Глава 3

Приказ есть приказ

Вскоре после 4:30 мы уже снова двигались по широкой песчаной дороге, ведущей к Мемелю (Неману). Непродолжительный сон скорее навредил, чем принес пользу. Все бойцы были вымотаны и устали как собаки. Оказалось, совсем нелегко разбудить их. Наши ноги распухли, суставы затекли, мышцы одеревенели, и каждое движение причиняло мучительную боль. Лишь с большим трудом удалось снова натянуть наши сапоги с короткими голенищами. Уже перед самым выходом поступила радиограмма с приказом Верховного главнокомандования германских вооруженных сил. Приказ был подписан самим Гитлером, и, когда взошло солнце, текст этого приказа стал темой для всеобщего обсуждения.

Он гласил: «Все русские комиссары-коммунисты при взятии в плен должны быть расстреляны на месте!»

В качестве обоснования таких жестких мер указывалось, что во время первого дня боя многие попавшие в плен немецкие солдаты были убиты по приказу именно красных комиссаров выстрелом в затылок. Далее говорилось, что русские на поле боя неоднократно убивали немецких санитаров-носильщиков и другой медперсонал, а также и беспомощных раненых. Отмечалось, что имелись неопровержимые доказательства ответственности за эти деяния большевистских комиссаров.[9]

Нойхофф сообщил нам эту новость, сохраняя серьезное выражение лица. Когда мы снова двинулись в путь, Кагенек, Штольце и я принялись обсуждать этот приказ.

– К черту такие расстрелы небоеспособных, беззащитных людей, даже если они и преступники! – заявил Кагенек. – В любом случае подобный приказ является ошибкой. Это не удастся сохранить в тайне; а что будет, когда русские узнают о нем? Комиссары будут сражаться до конца, поскольку будут знать, что в любом случае не смогут спасти свою шкуру! И подумайте, как это может быть использовано Советами в целях пропаганды!

– Я решительно против всякого обобщения! Каждый человек имеет право, чтобы к нему относились как к личности, и при необходимости у него должна быть возможность предстать перед судом! – заметил я. – А что дума ете по этому поводу вы, Штольце?

Штольце нахмурился, видимо обдумывая ответ.