Ясно. Новые стихи и письма счастья Быков Дмитрий

Ясно

Новая одиссея

Обратный отсчет

Газета жизнь

Из Крыма едешь на машине сквозь ночь глухую напролом меж деревнями небольшими меж Курском, скажем, и Орлом, – сигает баба под колеса, белесо смотрит из платка: «Сынок поранился, Алеша, езжай, сынок, спаси сынка»; прикинешь – ладно, путь недолог, еще подох– нет человек; свернешь с дороги на проселок, а там четырнадцатый век: ни огонька, забор, канава, налево надпись «Горобец», «Большое Крысово» направо, прикинь, братан, вопще пипец, дорогой пару раз засели, но добрались; «Сынок-то где?» – «Сынок у доме», входишь в сени – фигак! – и сразу по балде. Не пикнешь, да и кто услышит? Соседей нет, деревня мрет. На занавеске лебедь вышит. Все думал, как умрешь, а вот. Я чуял, что нарвусь на это, гналось буквально по пятам, кому сестра – а мне газета, газета жизнь, прикинь, братан.

Сынок-дебил в саду зароет, одежду спрячет брат-урод, мамаша-сука кровь замоет, машину дядя заберет, умелец, вышедший сиделец, с прозрачной трубкою в свище; никто не спросит, где владелец, – прикинь, братан, пипец вопще, приедет следователь с Курска, проверит дом, обшарит сад, накормят грязно и невкусно и самогоном угостят, он различить бы мог у входа замытый наскоро потек, но мельком глянет на урода, сынка с газетою «Зятек», жигуль, который хитрый дядя уже заделал под бутан, – да и отступится не глядя, вопще пипец, прикинь, братан, кого искать? Должно быть, скрылся. Тут ступишь шаг – помину нет. Он закрывает дело, крыса, и так проходит десять лет.

Но как-то выплывет по ходу: найдут жигуль по волшебству, предъявят пьяному уроду, он выдаст брата и сестру, газета жизнь напишет очерк кровавый, как заведено, разроют сад, отыщут прочих, нас там окажется полно, а в человеке и законе пройдет сюжет «Забытый грех», ведущий там на черном фоне предскажет, что накажут всех, и сам же сядет за растрату бюджетных средств каких-то там, и поделом ему, кастрату, ведь так трындел, пипец, братан, ведь так выделывался люто про это Крысово село, а сел, и это почему-то, прикинь, обиднее всего.

Русский шансон

«В полосе от возраста Тома Сойера…»

Диптих

«Крепчает ветер солоноватый, качает зеленоватый вал…»

• Ах, если бы наши дети однажды стали дружны…

И.К.

«Пришла зима…»

НОВЫЕ БАЛЛАДЫ

Ронсаровское

«Без этого могу и без того…»

«Он клянется, что будет ходить со своим фонарем…»

Турнирная таблица

«В левом углу двора шелудивый пес, плотоядно скалясь…»

В левом углу двора шелудивый пес, плотоядно скалясь, рвет поводок, как выжившая Муму. В правом углу с дрожащей улыбкой старец: «Не ругайся, брат, не ругайся», – шепчет ему.

День-то еще какой – синева и золото, все прощайте, жгут листья, слезу вышибает любой пустяк, все как бы молит с дрожащей улыбкою о пощаде, а впрочем, если нельзя, то пускай уж так.

Старость, угрюма будь, непреклонна будь, нелюдима, брызгай слюной, прикидывайся тупой, грози клюкой молодым, проходящим мимо, глумись надо мной, чтоб не плакать мне над тобой.

Осень, слезлива будь, монотонна будь, опасайся цвета, не помни лета, медленно каменей. Не для того ли я сделал и с жизнью моей все это, чтобы, когда позовут, не жалеть о ней?

Учитесь у родины, зла ее и несчастья, белого неба, серого хлеба, черного льда. Но стать таким, чтоб не жалко было прощаться, может лишь то, что не кончится никогда.

Начало зимы

«Средневозрастный кризис простер надо мной крыло…»

«Я не стою и этих щедрот…»

«В Берлине, в многолюдном кабаке…»

Песни славянских западников

«Не рвусь заканчивать то, что начато…»

«Вынь из меня все это – и что останется?..»

«У бывших есть манера манерная…»

«Продираясь через эту черствую…»

«Прошла моя жизнь…»

«Чтобы заплакать от счастья…»

«Ничего не может быть иначе…»

• Запах свежий и тлетворный…

Нонна Слепакова

Departamental

Наше дело

Отчет

А взглянуть ретроспективно – стыдно, блин, за свой же страх. Часто тошно, чаще противно, порою ах, но не ах-ах-ах. Что придумает такого даже лучший из врагов? Тебе, бодливая корова, вновь недодали рогов. Да, есть игнатии лойолы, но у них особый дар, – а у садистов новой школы в основном один пиар. И чего мы так боялись? Даже в наши времена все эти менши юбер аллес не умеют ни хрена. Любой поэт – буян, сквалыжник, извращенный автократ, – в родном углу тиранит ближних, изобретательней стократ. Что до ссылок или тюрем (это вечный их прием), – то мы и в тюрьмах балагурим, и в «Столыпиных» поем. Конечно, есть такие вещи – дыбы, вытяжки, кресты, – они для зрителя зловещи и для жертвы непросты; но кто их слишком щедро тратит – в конце концов сойдет с ума, и всех пытать – спецов не хватит, а всех распять – крестов нема.

Когда посмотришь на соблазны – они, как в баре островном, обременительны и грязны, и неприятны в основном. Ну что, попил я вашей водки – прямо скажем, не шарман; малоумные кокотки истощали мой карман; пускай мила иная пара и хорош иной салон – но в общем, элемент пиара и тут достаточно силен; в беседах, спиртом подогретых, идею вытеснил напор, а что находят в сигаретах – я не понял до сих пор. Всё это врут, что каждый гений любит злачные места. И даже с уксусом пельменей можно съесть не больше ста. А если ставить на эти средства против нашего царя, – то это всё, ребята, детство, детство, прямо говоря.

Кто был внимания достоин? Мать, что бодрствует пять ночей; одинокий в поле воин; каждый третий из врачей; любовь угрюмца нелюдимого, доброжелательность бродяг; способность жить без необходимого, но без излишнего – никак; холодный жар восторга жреческого; бедняк, следящий ход планет… Преодоленье человеческого – конечно, почему бы нет? Я не хочу врагов окрысить, не люблю друзей дразнить, – ведь штука в том, чтоб его превысить, а не в том, чтоб упразднить. А то я знаю тебя, злодея, – чем пышнословней, тем лютей: ты врешь, что у тебя идея, а просто любишь бить детей!

Так вот, на фоне этой лажи тем ярче то, что я люблю. И, само собой, пейзажи. Пейзажи были – ай-лю-лю. Мне как-то, знаешь, жалко даже ехать в прочие места. Здесь кресты – зато пейзажи, а там ни пейзажа, ни креста.

И вот мы начали движенье. Я к стеклу прижал чело. Темнеет. Кроме отраженья, в окне не видно ничего. Сосед жует кусок нарезки, мне кивает – «Чай неси!». Организатору поездки большое русское мерси.

«Внезапно все начинает делаться очень быстро…»

Восточная

Из цикла «Декларация независимости»

«Весь год мы бессмысленно пашем…»

«В первый раз я проснусь еще затемно…»

В первый раз я проснусь еще затемно, в полутьме, как в утробе родной, понимая, что необязательно подниматься – у нас выходной, и наполнюсь такою истомою, что вернусь к легкокрылому сну и досматривать стану историю, что и выспавшись не объясню. И сквозь ткань его легкую, зыбкую, как ребенок, что долго хворал, буду слышать с бессильной улыбкою нарастающий птичий хорал, и «Маяк», и блаженную всякую ерунду сквозь туман полусна, и что надо бы выйти с собакою, но пока еще спит и она.

А потом я проснусь ближе к полудню – воскресение, как запретишь? – и услышу блаженную, полную, совершенную летнюю тишь, только шелест и плеск, а не речь еще, день в расцвете, но час не пришел; колыхание липы лепечущей да на клумбе жужжание пчел, и под музыку эту знакомую в дивном мире, что лишь начался, я наполнюсь такою плеромою, что засну на четыре часа.

И проснусь я, когда уже медленный, как письмо полудетской рукой, звонко-медный, медвяный и мертвенный по траве расползется покой, – посмотрю в освеженные стекла я, приподнявшись с подушки едва, и увижу, как мягкая, блеклая утекает по ним синева: все я слышал уступки и спотыки – кто топтался за окнами днем? – дождь прошел и забылся, и все-таки в нем таился проступок, надлом; он сменяется паузой серою, и печаль, как тоска по родству, мне такою отмерится мерою, что запл чу и снова засну.

И просплю я до позднего вечера, будто день мой еще непочат, и пойму, что вставать уже нечего: пахнет горечью, птицы молчат, ночь безлунная, ночь безголовая приближается к дому ползком, лишь на западе гаснет лиловая полоса над коротким леском. Вон и дети домой собираются, и соседка свернула гамак, и что окна уже загораются в почерневших окрестных домах, вон семья на веранде отужинала, вон подростки сидят у костра – день погас, и провел я не хуже его, чем любой, кто поднялся с утра. Вот он гаснет, мерцая встревоженно, замирая в слезах, в шепотках: все вместилось в него, что положено, хоть во сне – но и лучше, что так. И трава отблистала и выгорела, и живительный дождь прошумел, и собака сама себя выгуляла, и не хуже, чем я бы сумел.

Героическая песнь

• И Леонид под Фермопилами,
• Конечно, умер и за них.

Георгий Иванов

«Августа вторая половина, вторая половина дня…»

«Хорошо бродить по дворам Москвы, где тебя не ждут…»

1914. Оратория

Стансы

Холодный блюз

Благодарственное

• Зависеть от царя, зависеть от народа —
• Не все ли нам равно?

А.С. Пушкин

Сегодня на Руси, когда читаешь ленту, легко сказать мерси текущему моменту: не то чтоб наша власть внезапно нас пригрела, а все-таки снялась серьезная проблема. Причина многих драм, насколько мог постичь я, – соблазн припасть к стопам и оценить величье. Податели щедрот, коль где-то бунт случился, нас заслоняют от народного бесчинства. Как лира ни бряцай – признаем, задыхаясь, что лучше русский царь, чем первозданный хаос, чем кровь, что волю дай – и сразу хлынет, пенясь. Правительство, считай, последний европеец. Сам Пушкин – что уж мы, потомки сверхпоэта! – среди российской тьмы надеялся на это. Иной большой поэт считал, что прав и Сталин… Соблазна больше нет. Он стал неактуален.

Финал. Благодарю. Писать сегодня оду великому царю, великому народу, во фрунт перед страной вставать, трясясь бесстыдно, – поступок столь срамной, что жаждущих не видно. Отечество, вглядись – и явственно заметишь, что гладь твоя и тишь – один великий фетиш; что пусто за душой, каких подмог ни кликай; что быть такой большой – не значит быть великой; что если вечно спать – уже не пробудиться; что надо прежде стать, а лишь потом гордиться. Трещит земная ось, и нет надежд на милость. Что тишиной звалось – то пустотой явилось. Боюсь, что эту гать с извечным духом кислым придется наполнять каким-то новым смыслом. В нее поверить мог, и то себя измучив, еще, пожалуй, Блок, еще, пожалуй, Тютчев – на новом рубеже все мертвенно и голо: не спрячешься уже, как прежде, в тень престола, не сможешь поприкрыть, как слово ни уродуй, лизательную прыть патриотичной одой, чтобы чужая блажь твою бездарность скрыла. Не спрячешь за пейзаж свое свиное рыло. Не воспоешь разбой, не возвеличишь плаху, дивясь ее размаху, – придется быть собой.

Отчизна, как мне быть? Скажу тебе бесстыдно: тебя не разлюбить на уровне инстинкта. Но в эти времена – не вечные, не думай, – когда моя страна невольно стала суммой нефтянки, ФСБ, березового ситца, – я не могу к тебе серьезно относиться.

Реакционное

• Отравлен хлеб и воздух выпит.
• Как трудно раны врачевать!
• Но тут, ребята, не Египет,
• И не Стамбул……………..мать!

Осип Мандельштам. Из черновиков

Реакция – опыт, сводящий с ума, но в ум возвращающий вскоре. Реакция – это глубокая тьма, бездонное черное море, и тайная слежка за каждым словцом – почувствуй себя виноватым! – и склока с коллегой, соседом, отцом, собою, ребенком и братом. Реакция – это уснувшая честь и злоба, которая будит; презренье к Отчизне, которая есть, и трижды – которая будет; реакция – это стрельба по своим, сомнение в правде и Боге, и общее внятное чувство «Горим!» – и чувство, что связаны ноги; привычка смириться, а то и поржать, когда пред тобой святотатство; желанье уснуть, и желанье бежать, и тут же надежда остаться. Сам воздух кричит: «Никого не жалей, не верь, не надейся, не помни». Такое полезло из темных щелей, из чертовой каменоломни, такие суконные рожи грозят – бездарность, безмозглость, сенильность, – что, кажется, их не загонишь назад: они уже тут поселились. Реакция – это от гнили черно, днем стыдно, ночами тревожно; реакция – это нельзя ничего, и рвет от всего, чего можно; реакция – это отравленный хлеб, вниманье к сигналам, приметам, безвыходный морок, который нелеп – и все же ужасен при этом; реакция – все разъедающий страх, подобье оброка и дани, который ужасней расстрелов и плах, поскольку он длится годами. Не ведает спасшийся, что спасено, и смотрит на зеркало тупо. Реакция – это утрата всего, что вас отличает от трупа. Когда-нибудь это, конечно, пройдет, но в бездне сплошного распада едва ли спасется и выживет тот, кому этой вони не надо. Наверное, четверть, а может быть, треть – и тех-то едва созовете. В огне хоть чему-то дано уцелеть, но что уцелеет в болоте?

И главное – трепет на самом верху и ниже, в разлившейся луже: ах, только б не хуже, ах, только б не ху… Скажите: чего бы вам хуже? Каких вам еще запрещений, и пут, и чисток в нечетные числа? Вас только что в скрепу еще не гребут, и то из брезгливости чисто. Похоже, что лысый как в воду глядел, не брать нас в расчет предлагая. И кажется всем, что еще не предел, что жизнь еще будет другая… Мне прятаться поздно. Я, в общем, изгой, отмеченный тайною метой, и я говорю, что не будет другой – вы так и подохнете в этой. Пускай на меня с удивленьем воззрят – о, эта упертость баранья! – но нужно, чтоб кто-то сказал: невозврат. Живущий, оставь упованья. Довольно томиться в тупом мандраже. Считайте, что нас перебили. Того, кто сказал себе это, – уже не сделать союзником гнили, с руки не кормить, не загнать за Можай, не вымазать в тине злодейской.

Желающий ехать – быстрей уезжай.

Желающий действовать – действуй.

ОСТРОВНОЕ

Бедный Крым, причина споров острых, козырь всей российской гопоты! Вся твоя беда – что ты не остров, вся проблема, что не остров ты. Вся Россия бесится в траншеях, всяк орет свое кукареку… Жаль, что за Чонгарский перешеек приторочен ты к материку. Если бы тебя объяли воды, там была бы вечная весна, – ах, ты стал бы островом свободы, Меккой всем, кому земля тесна! Ни Украйне, ни России отчей не достался б южный твой Эдем, ты бы стал ничей, а значит – общий, но ничем не связанный ни с кем! Греческий, турецкий и татарский, душный, пышный, нищий, дикий сад… Кто бы этот поводок Чонгарский перерезал тыщу лет назад? Что ж вы, тавры, что ж вы, генуэзцы, не прорыли три версты песка? Вы б оазис сделали на месте нынешнего спорного куска. Ни одна зловещая ворона из чужого жадного гнезда – что с шевроном, что и без шеврона – не могла бы сунуться туда. Под своим соленым, бледным небом, волнами обточенный кристалл, ты ничьей бы собственностью не был – и в конце концов собою стал, не ломоть чужого каравая и не чарка с чуждого стола… Никакая слава боевая кровью бы тебя не залила, а уж если б выпало сражаться и отвагой сумрачной блистать – ты бы сам, по праву домочадца, защищал бы собственную стать. Никакого ложного подсчета хриплых от испуга голосов; никакого пафосного флота, кроме разве алых парусов, никаких подосланных ищеек… Но теперь-то поздно, обломись. Ах же ты, Чонгарский перешеек, весь гнилой, как всякий компромисс!

Я предвидел это с девяностых. «Нерусь!» – крикнет мне святая Русь. Я и сам такой же полуостров: плюхаюсь, никак не оторвусь… И прогноз-то прост, как пять копеек, внятен, как нагайка казака, – но привязан я за перешеек памяти, родства и языка. Да, я знаю сам, чего я стою, вечно виноватый без вины, с трех сторон охвачен пустотою и огнем с четвертой стороны. Мне ли не видать, куда мы рухнем, – якобы восставшие с колен? Лучше, проезжая город Мюнхен, помнить про другой – на букву Н. Так рифмует массовик-затейник, чувствуя, как смертный холодок, перешеек, сладкий мой ошейник, Родины заплечный поводок. Воздух солон. Жребий предначертан. Сказаны последние слова. Статус полуострова исчерпан. Выживают только острова.

Бедное

Я потрясен, клянуся мамой. Достойный повод для стихов: он оказался бедный самый из наших правящих верхов. Трудясь, как раб, без угомона, собой являя ум и честь, он заработал три лимона. Еще недавно было шесть! Олимпиада, Крым победный, спасенный им Обама-гад… С ума сойти, какой он бедный. Напарник более богат, хотя старается натужно вернуть былое торжество. Мы все его жалели дружно, а надо было не его! Сажусь за руль с усмешкой бледной, на «Ладе» еду в институт… Я думал, я довольно бедный. Он превзошел меня и тут. На фоне всяких там Димонов мы с ним бедны, что твой Тимон[1]. (Доход мой меньше трех лимонов, но больше вкалывает он.)

Кому здесь можно поклоняться? Кто всем действительно родной? Из всех верховных деклараций я плакал только над одной. Подчас заходит ум за разум: за что терпеть клубок проблем, восставший Киев, козни с газом, сравненья страшно молвить с кем?! Прибавьте козни злобных вредин, «едра» подгнивший легион… О, как он беден, как он беден. Кто беден более, чем он? Иной надумает лукавить и лицемерно возразит: да ладно, у него страна ведь… Да что ты знаешь, пара– зит?! Страна ведь, в сущности, Господня, и эта странная страна твоя, казалось бы, сегодня, а послезавтра чья она? Я даже думать не рискую. Страна – не хижина в Крыму: и ни продать ее такую, ни сдать в аренду никому. Пускай хихкают глумливо, над этой скромностью сострив: квартира, старенькая «Нива» с автоприцепом марки «Скиф»… Да, есть соратники. Но, право, легко увидит, кто не слеп: таких соратников орава – весьма сомнительный прицеп. Порой, как сучки в жажде случки, льстецов визгливая орда томится в очереди к ручке, да и не к ручке иногда, но кто же верит этой кодле? Чуть обозначится развал – и все, кто ошивался подле, воскликнут вслух: «Я так и знал». Тут хошь не хошь – предашься сплину. Любой из пафосных ловчил всегда готов ударить в спину… как ты их сам же и учил… Кого приблизил? Кто надежен? По ком проказа не прошлась? Как молвил Мышкину Рогожин: уродцы, князь, людишки, князь! С душком душонка, лобик медный, подлиза, вор и ренегат… Ах, тот и вправду очень бедный, кто этой свитою богат.

Он беден, да. В России плохо служить кумиром и столпом. С его же именем эпоха войдет в учебники потом. Случись кому-то, час неровен, давать ответ за общий грех – он будет тут один виновен и заклеймен один за всех. Уже сейчас вполне понятно – и предсказуемо вполне, – какие пролежни и пятна тогда увидят на стране; кому пенять на это станем? Лё мизерабль, пардон май френч. Бедней считался только Сталин, ваще имевший только френч, но окружение страшнее. Разожрались за сорок лет. Те были просто тонкошеи – у этих шеи вовсе нет.

…Да, он довольствуется малым, но есть пока ресурс один: мы стали главным капиталом, мы никогда не предадим. Мы смотрим на него влюбленно, нам незнакомо слово «лесть», мы пятая его колонна, нам без него ни встать, ни сесть, ни пить, ни есть. Из всей России, что чахнет под его рукой, мы у него одни такие, и он у нас один такой. Иные, стоит ветру дунуть, стрем-глав помчатся в Новый свет… Мы ж о другом не можем думать, да больше никого и нет в пространстве нашем заповедном. Иной пиит с лицом свиньи зовет меня Демьяном Бедным за эти опыты мои – и ладно. Пусть плюются вслед нам! Мы проскочили рубикон, и мне почетно зваться Бедным, чтоб хоть отчасти быть как он.

Письмо историку

О будущий историк-буквоед! Займись другой эпохою, не трожь нас. На что ни глянешь из грядущих лет – сейчас же закричишь: какая пошлость! Я возразить ни словом не смогу: осмысленность с презреньем обошла нас. Пока мы бились в замкнутом кругу, мы опускались, гнили, опошлялись. Я личность завалящую свою из общего не исключаю ряда: я точно так же заживо гнию, брезгливых снисхождений мне не надо. Все это, как ни кинь, один процесс, хвалила власть тебя или карала. Ругать КС и состоять в КС, любить или порочить либерала; косясь и ежась, двигаться бочком меж нациком и хачем нелегальным; быть яростным навальным хомячком, антинавальным иль самим Навальным; ругать коммунистический ГУЛАГ, хвалить коммунистическую прошлость, показывая Западу кулак… какая пошлость, млядь, какая пошлость! Вломить мигрантам сочных бирюлей, дружить с мигрантом тайно и украдкой… Писать, читать… Но что всего пошлей – так это ощущать себя над схваткой, провозглашать всеобщую чуму, не выходить ни на какую площадь, казать в кармане фигу самому… какая пошлость, тьфу, какая пошлость!

И вроде бы талантливые все – и все чадим бессмысленно, как плошка: боюсь, что в этой нашей полосе писать стихи – и то ужасно пошло. Поэзия – она как вечный жид: и выжила, и кое-что скопила… Но сочинять – и так при этом жить? Боюсь, что наша жизнь неискупима. Страна моя, безмужняя кровать, туда хоть одного бы мужика бы ж… «Мне стало как-то стыдно рифмовать», – пророчески писала Инна Кабыш. Коловращенье брейгелевских морд, и воздух сперт, и слышен хо-хот адский, поскольку наш национальный спорт – отыскиванье худших мотиваций: не верим мы ни в Родину, ни в честь, а верим в страх, понты да пару гривен; и каждому противно все, что есть, и каждый тоже сам себе противен – во всех делах: в стрельбе или гульбе… «Фу! Фу!» – сказал бы доктор Охлобыстин. А как я ненавистен сам себе?! Клянусь, что вам я меньше ненавистен.

И вот же чудо: только кислород придет на место сероводорода – и сразу будет все наоборот! Изменятся и климат, и погода, появятся и сдержанность, и прыть, и толк в событьях, и любовь в соитьях, и будет для чего глаза открыть, и даже – если вдруг – за что закрыть их; сползет проказа, словно корка льда; затихнут вопли слабых: «Увези нас!»… Я видел сам. Бывает так всегда – один щелчок, и все преобразилось. Придет эпоха свежей новизны, другой культуры, нового священства…

Боюсь, что мы не будем там нужны.

И знаешь – слава Богу, если честно.

Спутниковое

Из многих радостей доступных в одной мне видится запал: мы запустили мощный спутник, и он немедленно пропал.

Он был мощнее всех в Европе, в нем было связи до фуя – и вот космические топи его сглотнули, не жуя! Заметьте, мы не так богаты – швырять рубли на баловство. Его нашли как будто Штаты, но оказалось – не его. Среди небес дождливо-смутных, чертя привычный их пейзаж, летал другой какой-то спутник – и не крупнейший, и не наш. Как это, в сущности, жестоко! Но в этом логика видна, что наша Русь, по слову Блока, «всегда без спутников, одна». Насмешки циников прожженных всё беспардонней, всё грязней… Мы – тот несчастный медвежонок, что все искал себе друзей: придите, типа, меду выдам, я весь культурный, я в штанах! – но так пугал их внешним видом, что все кричали: нах-нах-нах. Когда-то было время, братцы, до всяких этих перемен, – имел он спутников пятнадцать, потом четырнадцать имел, и мы неслись, антенны пуча, в холодной, пасмурной нощи – но разлетелись после путча, и всё. Ищи теперь, свищи. Ушли в невидимые выси, о прежней дружбе не стоня. Где Киев, Таллин, где Тбилиси, где, извините, Астана? И как мы их пустили сдуру в суровый, непонятный мир? Один наш друг – атолл Науру да броненосный Ким Чен Ир, и тот глядит на нас со смехом, коммунистическая знать… Я слышал, он опять приехал. Мощнейший спутник, что сказать. Финал могучего проекта: медведь досчитывает медь. Теперь нас любят только те, кто хотят остатки поиметь. С друзьями, впрочем, очень туго не сотый, не двухсотый год: имелись два любимых друга – своя же армия и флот; они исправно помогали, но нынче, Родина, глазей: ты, может, справишься с врагами, но берегись таких друзей. Когда посмотришь трезвым глазом на этот дружный легион… Теперь мы дружим только с газом, но погоди – уйдет и он.

Средь звезд, навеки неприступных, в далеком, млечном их дыму, когда представишь этот спутник – как хорошо сейчас ему! Как он летит в свободном небе, неуловим, неутомим… Страна моя! Не лучший жребий – быть вечным спутником твоим. Вот он летает в темпе вальса среди других небесных тел. Как счастлив тот, кто оторвался – но ни к кому не прилетел! Ату, голубчики, ловите. Твой спутник в бездне голубой летает по своей орбите – вокруг тебя, но не с тобой, из всех твоих реестров выбыл, нигде не числится строкой… Ей-богу, это лучший выбор. В конце концов, я сам такой. Не помню, что со мною стало, – должно быть, сделалось само: хоть я из твоего металла, на мне стоит твое клеймо, на мне печать твоих Евразий, твоих полковников и Ко, но между нами нету связи.

И я лечу. И мне легко.

А ты загадочно блистаешь, в своей песочнице резвясь.

Когда ты вновь собою станешь, я первый вылечу на связь.

Футурологическое

Когда-нибудь, товарищи потомки, – мы тоже доживем, хотя не все, – сегодняшние мелкие подонки раскроются для вас во всей красе, и как сейчас – пригожинские тролли и глупых провокаторов орда, проявятся их подлинные роли. И что мы с ними сделаем тогда? Тогда уже не анонимный взломщик, таинственный боец Шалтай-Болтай[2], – все будет и торжественней, и громче, как было после культа, почитай. Мы всех тогда узнаем поименно, плюс выплаты с графою «итого»: отцов шедевра «Пятая колонна», хозяев Энтеве и Энтео, любимых идеологов системных – их в сумраке пока не различить, – спускавших на каналы четкий темник, кого превозносить, кого мочить; их всех, разоблачавших укро-бунты, плюс их духовных западных отцов, всех, кто кричал о злодеяньях хунты, сирийцев выдавая за донцов; тут подлинный разбой, а не пиар уж; план Геббельса, начало всех начал. Мне кажется порою, что и Ярош от них такой же темник получал. Что делать с вихрем этой нанопыли? Одних газетных монстров штук пятьсот… Я думаю, там искренние были, но искренность, ей-богу, не спасет: в единый ряд придется всем усесться. Там все равны – и циник, и дебил. Ведь если кто убил по зову сердца, он все равно, товарищи, убил. Прекрасный день придет и будет прожит, и мы увидим каждый грязный рот, поскольку вечно врать никто не может, особенно когда бездарно врет. «Известия», «Культура», «Литгазета», истерика, халтура, глас гэбни – со всех однажды спросится за это, и с каждого. Но мы же не они. Не ссылкой же грозить за эту ложь им – «иди, меняй профессию, удак»? Нас разгоняли – мы погнать не можем; нас прикрывали – «но нельзя же так!» Креаклы, нацпредатели, сислибы! Вруны пред нами правы и чисты. Мы в стоп-листы, пожалуй, их внесли бы – но мы же отвергаем стоп-листы, свободу гарантируем, как лохи, терпимостью пропитаны насквозь… Пропагандисты брежневской эпохи при гласности не каялись небось – ни за свои публичные медали, ни за свои секретные рубли: «Мы ни при чем», «Нам тоже много врали», «Есть дети», «Мы иначе не могли»… И вот, когда исчезнут тени в полдень, что делать нам?

Решение одно: для всех для них создать медиахолдинг и честно обозвать его «ОНО».

Я не найду названия иного. Пусть буквы трехметровые висят. Пусть гордо украшает это слово газеты шапку, здания фасад, изящный логотип телеканала… Пусть ежедневно слышит вся страна: «По мнению ОНА…», «ОНО сказало…», «Согласно сообщениям ОНА…». Канал «ОНО-информ», «ОНО-погода», «ОНО-кино», приятное уму, – и главное, что полная свобода и никаких репрессий никому! Ведь вся страна смотрела и молчала, сбиваясь обездушенным гуртом… И рейтинг будет бешеный сначала, хотя немного снизится потом, – но все, кто полон зависти и злобы, кто жаждет мучить, бить, ходить в строю, по всей стране смотрели бы «ОНО» бы и дозу получали бы свою. Иной увидит в этом святотатство – но нас ли, скромных, в этом обвинить? Иные, может быть, не согласятся – тем разрешат профессию сменить, и в этом есть оптимистичный вызов: тебе начать с нуля разрешено! А кто, как прежде, хочет в телевизор, – пожалуйста! Но на канал «ОНО». И никакого прочего канала, и никакого прочего труда, поскольку то, что вышло из анала, не смеет зваться мозгом никогда! Сначала, может быть, поколбасятся – особо те, кто в статусе светил, – но после, я уверен, согласятся. Вопрос цены, но я бы заплатил.

В конце концов, ОНО неистребимо, естественно и каждому дано… Но пусть хотя бы вместо псевдонима использует название «ОНО».

Сталинофильское

В стране, что как снегом завалена безвременьем, злом и тоской, – все чаще мне хочется Сталина. Вот я откровенный какой. России дорога тернистая уводит в разлад и распад. Не то чтобы стал сталинистом я – но ежели вправду хотят?! Куда как мила азиатина! Признайтесь, не прячьте глаза. Вернут Сталинград обязательно – все жители, кажется, за. Иначе выходит развалина, паденье ракет, воровство… Верните же Родине Сталина – она заслужила его! Разбудим Отечес– тво выстрелом, устроим ему пароксизм, он нами действительно выстрадан, как Ленин сказал про марксизм. К чему говорить о свободе нам? Она разлетелась как дым. С него начинается Родина – а также кончается им. Вам всем это сделалось ясно бы, решись вы смотреть без очков. Потребны не стерхи, а ястребы. Что делать, наш климат таков – замерзнет любая проталина, загадится всякий просвет… Верните товарища Сталина! На всех вас Иосифа нет! Пора поредеть населению. У страха глаза велики. Пора объяснить поколению, не знавшему твердой руки, всей швали, что так опечалена – мол, зря отменили расстрел! – что если бы выкопать Сталина, то он бы вас первых и съел! Бессильна абстрактная злоба ведь – давайте уж, так вашу мать! Не зря говорят, что попробовать – единственный способ понять.

Мое самолюбье ужалено бессилием в наших трудах. Не зря Окуджава про Сталина писал в девяностых годах: «Давайте придумаем деспота, чтоб нами он правил один от возраста самого детского и до благородных седин». Что проку смеяться оскаленно? Не лучше, чем выть на луну… Давайте мы свалим на Сталина всеобщую нашу вину! Ведь это – наш способ отбеливать и душу, и Родину-мать… Он нам не затем, чтоб расстреливать, он нам не затем, чтоб ссылать, – недаром Отечество славится единством в любых временах. Затем ведь и памятник ставится, чтоб после взорвать его нах. Чтоб он, в одеянье порфировом, народным слывя палачом, всю мерзость в себе сконцентрировал – а мы, как всегда, ни при чем! От этого принципа старого не сбечь ни за стол, ни в кровать. Давайте мы сделаем Сталина, чтоб после его же взорвать! В припадке бессмысленной дерзости (гордыня – действительно грех), в потоке безвыходной мерзости, что яростно хлещет из всех, в борьбе с родовыми стихиями – незнание, злоба, нужда, – я думаю: если такие мы, грядущего нет, господа. Теряется суть человекова, сознание рвется, как нить, – и главное, некого, некого за все это дело винить! Россия – сплошная окалина, плюс ненависть в сто мегаватт… А если мы вырастим Сталина – он будет во всем виноват. И снова мы станем неистово сбивать ненавистное «СТА…», и все начинается с чистого, как рабская совесть, листа.

Так что же – стадам ошакаленным и дальше брести на убой?

Конечно. Ведь легче со Сталиным, чем – страшное дело – с собой.

Идеологическое

Напугались нынче многие: пал значительный редут. Больше без идеологии жить России не дадут. Вижу в каждом третьем блоге я, прошерстивши Интернет: нам нужна идеология, коли больше денег нет! И крутые, и пологие одобряют эту жесть. Сочинять идеологии мы готовы, опыт есть: всевозможные затейники, тайной миссией горды, прибегут, как коробейники, предлагать свои труды. Ах, российские сенаторы, что вам эта ребятня? Позовите вы в соавторы лучше скромного меня. Все равно они, убогие, – умоляю извинить – никакой идеологии не способны сочинить. Все их рвение учебное – философский факультет – упирается в волшебное слово «суверенитет». Не бодаются безрогие. Коль у бездны на краю вам нужна идеология – я вам даром отдаю.

Не скажу вам за Австралию, Штаты, Францию, Китай – мы живем двойной моралию лет уж триста, почитай. Наши правила нестрогие нам понятней и родней: нам нужна идеология, чтоб хихикали над ней, чтобы, шествуя болотами в шатком воинском строю, мы глушили анекдотами совесть едкую свою; чтоб не с Черчиллем, не с Никсоном, не с концепцией любой – а вот с нею бы сравниться нам и гордиться бы собой. Под Хрущевым и под Сталиным, Александром и Петром – нам привычней, чтобы врали нам, чтобы каялись потом, чтоб работал принцип парности, чтобы с рыльцами в пуху все подонки и бездарности оставались наверху, а страна – отдельно, к счастию, – с кротким именем Христа оставалась непричастною и считалась бы чиста. Это чую в русском слоге я, в этом наше бытиё – нам нужна идеология, чтоб спасаться от нее, чтобы истина окопная ослепительней была, чтобы наша речь эзопная кучерявее цвела! Нам нужна идеология, как над речкой – зимний лед, чтобы рыбины двуногие длили сонный свой полет, чтобы в этой полусонности, где и свет почти потух, в этой илистой посконности зарождался русский дух, приглушенный и окисленный, нездоровый для детей, и достаточно двусмысленный, но живучий, как Протей! За года двуличья скотского он – достойная цена: дух Тарковского, Высоцкого, Куприна и Шукшина… Сочиненьями великими мы славны, хотя грязны. Да, мы врали – но хихикали! Да, ползли – но как ползли! Мутный ил – среда для гения. Да, сжимается очко, да, мы врем – но тем не менее не в ответе ни за что. Да, терпел, – скажу в итоге я, – но упрека не приму: ведь всегда идеология будет тут виной всему. Да, при Марксе и при Боге я подловат и трусоват – но виной идеология, император и Сенат! Знаем эту демагогию, слава Богу, не лохи: поменял идеологию – и списались все грехи.

Мы идем своей дорогою, и ничто нас не берет. Дайте нам идеологию – это сероводород, дух Леонтия, Прохания, непробойный русский щит… Он нам нужен для дыхания. С кислорода нас тошнит.

Некрасовское-2

В эту вешнюю пору холодную, защищая последний редут, я не буду вас звать на Болотную. Мне хватает и тех, что придут. Пусть на Первом привычно окрысятся и расскажут в ближайшую ночь, будто выползла жалкая тысяча отщепенцев, безумцев и проч. Не старайся, столица-красавица, перекрасить Орду на ходу. Я-то чувствую, как тебе нравится погружаться в родную среду. Перемены Отчизне не вынести. Ей враждебен любой поворот. Люди требуют только стабильности. Поезжайте в родной огород. Надевайте привычные треники – униформу трудящихся масс. Провокаторы и шизофреники не загонят на площади нас. (Мне особенно жалко трудящихся. Вертикаль поняла, что трещит, и использует их без изящества, превратив награжденьями в щит; этак мы до Пхеньяна дотащимся, ибо явно стремимся туда, – но нельзя посягать на трудящихся, ибо это Герои Труда.)

Обыватели мира возжаждали и не чувствуют дула во рту – подарите им праздник, сограждане, докажите им их правоту! Не ходите вы, дома сидите вы. Наша Русь такова искони. Дружно выкрикнем: «Вы – победители!» (Так и вправду считают они.) Правы все, кто решил, что Отечество – безнадежный, постылый изгой, не изменится, и не излечится, и не стоит фортуны другой; все, кто вечною завистью мается, кто мечтает о дыбах-кострах и считает, что русская матрица – это травля, оглобля и страх; для кого воплощение Родины – это топкие, злые места, ханы, идолы, Велесы, Одины: все решительно, кроме Христа.

Я и сам – представитель редакции, что отнюдь не в рядах большинства, – обожаю эпоху реакции, ибо эта эпоха честна. Мы-то, книжники, мы, соглядатаи, начитавшись испуганных «Вех», много знаем про го-ды десятые и про русский серебряный век: про разгром, про достоинство куцее, про пришедшее к власти зверье – вот к кому перешла революция, ибо умные сдали ее.

Ваше дело – просить подаяния: это нашей эпохе сродни. Пусть же будут еще окаяннее неизбежно грядущие дни. А посаженных или засуженных защищать – унизительный труд. Не бывает судеб незаслуженных. Невиновных у нас не берут. Что вы сдуру героев-то лепите? Маргиналы бузят, оборзев. Кто помельче – такие, как Лебедев. Покрупнее – такой, как Азеф. Оппозиция – гадина та еще. Всех припомни, любых назови: всяк ликующий, праздно болтающий, обагряющий руки в крови!

Чтоб империя вам предоставила регулярного харча кулек, подарите ей право и правило всех топтать, кто покуда не лег. Провокаторов фракция потная повторяет верховный сигнал: дескать, все проиграла Болотная! (Будто кто-то во что-то играл.) Подарите им новые стимулы переспрашивать в тысячный раз: что ж вы нас, недоумки, не скинули? Что ж вы, лохи, не выгнали нас? Докажи им, мое поколение, что довольно такою судьбой и что стоишь ты только глумления: что и делать-то больше с тобой? Пусть наивные выйдут. А вы-то ведь не ведетесь на песню и стих. Дайте нечисти задницу вытереть об себя и об деток своих.

Большая элегия Джонни Деппу

Полпредное

Крещеный мир сражен интригой – и, может быть, событьем года: Холманских Рюрикович Игорь, начцех «Уралвагонзавода», мужчина с Нижнего Тагила, сей флагман путинского братства, чья личность давеча грозила прибыть в Москву и разобраться, – был не напрасно власти предан, и власть недаром выбирали: он сделан путинским полпредом, не где-нибудь, а на Урале. Иной заходится от смеха и называет это бредом, а я считаю: мастер цеха вполне способен быть полпредом. Пусть не работаю в цеху я, но человек рабочей масти куда умней иного члена медвежьей партии при власти. Ткала же Фурцева чего-то, метраж гнала, узлы вязала – пока партийная работа ее совсем не засосала. Вот вертикальная мобильность, чтоб ею удивить планету: да, в этом есть нижнетагильность, но в чем ее сегодня нету? Есть месседж Нижнего Тагила, и вы легко его прочтете: интеллигенту тут могила, зато уж преданность в почете. Замечу, в назиданье прочим, что власти сбрасывают маски: тут называется рабочим лишь тот, кто мыслит по-холмански. Коль хочешь быть рабочим – будь им, страдай от местных неурядиц, но если твой кумир не Путин, ты безусловный тунеядец, ты втайне думаешь о путче и с хомяками фанфаронишь. И все же Рюрикович лучше, чем, например, Виссарионыч. Сегодня видно безо всяких: беда у путинской эскадры – резервы питерских иссякли, в расход пошли другие кадры! Не надо быть великим кормчим, чтоб сделать вывод обалдело: период питерский закончен, пошел тагильский, тоже дело. Пора во власть Уралу влиться, а то одни и те же лица: была культурная столица, пришла вагонная столица… Иной расклад у нас неведом, и раз пошла такая мода – во власть полезет за полпредом толпа с «Уралвагонзавода»: их труд нелегок, слово метко, их гордый нрав не терпит спора – но это лучше, чем разведка, и много лучше, чем контора.

В сети, понятно, загалдели, но присмотреться не хотите ль: ведь он полпред на самом деле! Он полномочный представитель. Чье самолюбие задето – тот лишний гость в родном пейзаже. Кто представитель президента в России нынче? Ну не я же! Тех, кто о вольности хлопочет, наглядность эта растревожит, – но это то, что Путин хочет, и ровно то, что Путин может: надежный, злобный, добрый малый, и чтобы все в России было не ниже плинтуса, пожалуй, но ниже Нижнего Тагила. Простые люди юбер аллес. Прямое следствие победы. Вы все зажрались, либералы-с. Какой тут пол, такие преды.

Вам, радикалы, все с откоса б лететь в плену амбиций личных… А между прочим, это способ ввести во власть людей приличных. Насколько все мобильней стало б, какой бы стиль настал улетный, когда бы вдруг сказал Каспаров: «Долой подонков на Болотной!» Не может быть? А что такого? Я сам не против, добрый путь им. Полпредом сделали б Рыжкова, скажи он вслух: «Наш лидер Путин». За выкрик лозунга такого – иль даже пенье, в ритме вальса, – министром сделали б Немцова: он был – и ничего, справлялся! Довольно быть страной-изгоем, точить на граждан серп и молот… Но «мы за вас и всех разгоним!» – они сказать никак не могут. Что проще верному холопу? И для чего жалеть о чем-то? Чуть поцелуешь черта в попу – и сможешь стать полпредом черта! Но даже после литра водки или еще чего похлеще у них не то устройство глотки, чтоб говорить такие вещи. Их не за то страна любила и заграница уважает. Победе Нижнего Тагила пока ничто не угрожает.

А если вдруг и угрожало б – в стране меняется погода, – Холманских без обид и жалоб вернется в цех вагонзавода. Рабочий облик благороден, а опасаются ре– прессий пускай Рогозин и Володин – они же люди без профессий. Не знаю, что умеет Путин, не помню, что умеет Сечин, – а труд уральца неподсуден, вагон потребен, статус вечен… Когда закончится занудство и поменяется начальство – ему хоть есть куда вернуться.

За остальных нельзя ручаться.

Разногласное

Представители местных элит, чьи надежды опять оскудели, утверждают, что надо валить. Я боюсь, это слово недели. Знатоки полускрытых вещей, прозревальцы великого в малом, что с каких-то неведомых щей филиала зовут либералом, – как-то враз перестали хвалить этот символ грядущих идиллий и согласны, что надо валить, и храбрейшие вслух подтвердили. Предлагается всё обнулить. Даже дети, что прежде робели, вместо «Мама!» взывают «Валить!», уссываясь в родной колыбели. Чуть заглянешь в какой-нибудь чат, где ведут разговор о руслите, – эмигранты «Валите!» кричат, патриоты им вторят: «Валите!» Даже те, что привыкли рулить и считаются мыслящим классом, – втихомолку внушают: «Валить», обращаясь, естественно, к массам. Я считаю, что лучше налить, закусить и продолжить сугубо, – но за всем этим воплем «валить!» кто расслышит совет жизнелюба?

Впрочем, те, что хотят отбелить нанопару властителей грозных, тоже стонут, что надо валить. Все валите! Очистится воздух! Неопрятен, криклив, бородат, не– умен, некрасив и неловок, сортировщик латинских цитат, сочинитель капустных колонок; государственник-поцмодернист, завсегдатай сектантских молелен, что внутри и снаружи дерьмист и притом тошнотворно елеен; воспитатель кремлевских волчат, испускатель зловонного пота, – все «Валите!» синхронно кричат, полагая, что купится кто-то. Только я продолжаю шалить, не страшась белоглазого взгляда, повторяя: «Не надо валить».

– Почему же, – ты спросишь, – не надо?

Почему, если воздуха нет, если ширится праздник гиений, если участь двенадцати лет решена без малейших сомнений, если худшие стали стеной под симфонию криков вороньих, и притом их противник иной по– ужасней, чем даже сторонник; если, чувствуя время свое, в этой ячнево-кирзовой каше заведется с годами зверье пострашнее, чем наци и наши, и начнет в поперечных палить, и топтать несогласных часами, – объясни, почему не валить?

Потому что повалятся сами.

Доказательное

…И чего галдите, как на вокзале, повторяя свой антирусский бред? Безусловно, сбили. Но вам сказали: доказательств, что это Россия, нет. Заявили вслух, ничего не спрятав. Основной источник довольно крут, и хоть это как бы спецслужбы Штатов, иногда, представьте, они не врут. Там ведется пристальный счет потерям, цэрэушный вывод имеет вес; вообще мы Штатам ни в чем не верим, но про «Боинг» правда, про «Боинг» йес. И чего бы пресс-секретарь Обамы против нашей власти ни ляпнул вдруг – знают все, что сроду, что никогда мы, что не мы, не «Боинг», не наш, не «Бук». И хоть мы противны целому свету, мы привыкли к жизни в такой среде. Доказательств, что это Россия, нету. Если нету в Штатах, то нет нигде.

…А еще мерзавцы клевещут ныне, выполняя даллесовский завет, что от нас стреляют по Украине. Доказательств, что это Россия, нет. Аргументы зыбки, а факты утлы. Мы желаем мира, на том стоим. Это к нам, должно быть, прорвались укры и палят предательски по своим. Это их прорыв, а пиндосы рады городить вранье и смущать умы. Говорят, что мы передали «Грады». Не в «Донецк», не «Грады», не им, не мы. Наш ответ доносится из-под санкций, из-под гор вранья и волны клевет. Отвечаем искренне, по-пацански: доказательств, что это Россия, нет. Да и прежний «Боинг», что сбил Андропов, ненавистный штатовцам искони, вероятно, жертвою был укропов, и рейхстаг небось подожгли они. Опровергнув злобно шипящих змиев, заявляем гневно, Фоменко вслед, что и Жанна д’Арк – это тоже Киев. Доказательств, что это Россия, нет. А Россия – космос, Победа, кадры, Енисей, культура, добро, балет. Остальное – эти соседи как бы. Доказательств, что это Россия, нет.

…Предо мной чумное лежит пространство, беспросветно, обло, стозевно, зло, непристойно, мстительно и пристрастно и зловонной тиною заросло. Голосит, бормочет, болит, недужит, поливает «Градом», лелеет «Бук», никому не верит, ни с кем не дружит, ни за что сажает, не помнит букв. Тут Христос бессилен, а свят Иуда, кровянист закат, упразднен рассвет. Я не знаю, что это и откуда.

Доказательств, что это Россия, нет.

Гомерическое

Глава из будущего единого учебника истории

Насчет троянского конвоя острит соседняя страна. Меж тем еще ни у кого я не встретил правды. Вот она: благодаря экспресс-конвою гуманитарных наших сил понятно сделалось про Трою, чего и Шлиман не отрыл. Гомер был слеп. В картине ясной он разобрался не вполне. Войны там не было троянской. Речь о гражданской шла войне. Парис, конфликта не желая, хоть был Венерой разогрет, не крал жены у Менелая – все это вымысел и бред: конечно, взбрыкивают бабы, но вряд ли, честно говоря, она пошла за пастуха бы от полноценного царя. Опять же десять лет осады в анатолийскую жару из-за сомнительной награды – вернуть неверную жену?! Один пиар, уразумейте, и стопроцентное вранье. Воюют только из-за нефти, а в Трое не было ее. И кто поверил бы, что греки, культуры истинной отцы, такие, блин, сверхчеловеки, жрецы, бойцы и мудрецы, демократическому строю патриотически верны, могли пойти на эту Трою из-за какой-нибудь жены?! Конфликт Гомером не прописан, но кое-где в подтексте дан: там Гектор ссорился с Парисом, они устроили майдан, Приам одной ногой в могиле, другого выбрать не смогли – и греки вынуждены были отправить в Трою корабли!

Замечу, греческие боги являлись там во всей красе, но с Троей им не по дороге: они за греков были все. Афина прямо и открыто вела ахейские суда – лишь Аполлон и Афродита за Трою были иногда. Везде – от Кипра и до Крита, до Фив, до Волги голубой – все знают: там, где Афродита, – там непорядок и разбой, там революции, и путчи, и педофилов миллион. И Аполлон ничем не лучше. Где Аполлон, там Илион. Любой при виде Афродиты, ее порочной красоты, сказать обязан: да иди ты, я сын Перуна, кто мне ты?! Их роли трезво оценивши, мы скажем: к черту Аполлон! Сказал однажды даже Ницше: мол, или я, блин, или он.

Ахейцы – отрок, ты запомнишь их дорогие имена, – приплыли, чтоб раздать гумпомощь, запасы масла и ви-на. А если кто определенно там об агрессии звездит – так это пятая колонна и омерзительный Терсит. Тандем Ахилла и Патрокла ему такого дал пинка, что репутация подмокла у всех Терситов на века. Ахилл с его Патроклом милым сказали: гадина, не вой! Мы, так сказать, приплыли с миром, и вот наш конь, точней, конвой. Мы вам вручим его сердечно уже сегодня, например. (Коня там не было, конечно. Коня воспел слепой Гомер. Солдат большой, пассионарный в коня не влез наверняка. Там был конь-вой гуманитарный, пшено, и сахар, и му-ка.) Пришел противный Лаокоон и залупался, говорят, что в том конвое упакован конкретный греческий отряд, – увы, ушел недалеко он: из моря выползла змея, сказала: «Здравствуй, Лаокоон» – и не осталось ничего. Об этом помнит вся Эллада, культуры греческой ядро. А потому что вот не надо мешать добру творить добро! Еще какая-то Кассандра вопила: «Гибнет царский дом!» – прикинь, она была косая и слабоумная притом. Неблагодарнее троянца народу нету искони. Они стоят, они боятся: «Не пустим вас!» – кричат они. «Кто вы такие, нам неясно. Покиньте наши рубежи. А предъяви нам ваше масло, а ваши яйца покажи…» Их вероломству зная цену, Ахилл воскликнул: «Шутишь, брат? Хорош тянуть, ломайте стену, добро не ведает преград!» Под крики гордого героя, по манью греческой руки пошли на штурм – и пала Троя под гнетом масла и муки.

Какого выспросить провидца, вопрос поставивши ребром: весь мир все время нас боится. А мы с добром, всегда с добром! Им надо что-нибудь другое помимо нашего добра. Ну что ж. Мы сделаем, как в Трое. А то и вчетверо. Ура.

…Пласты земли легли слоями. Прошли века – и хоть бы хны. Из греков выросли славяне. Из Трои выросли хохлы. Никак не станет безопасным их неуютный, хлипкий дом. Мы к ним идем с добром и маслом, с вином и сахаром идем, к ним едет наш конвой, парламент, герои наши и умы…

А после все у них пылает.

Но это всё не мы, не мы!

Покаянное

Я ничего не смог остановить. Все были в курсе, все учились в школе. Оно, конечно, как ни вьется нить, а быть концу – но хоть замедлить, что ли… В стремительно глупеющей стране, который год плетущейся по кромке, никто бы не прислушался ко мне – витии, знаешь, были и погромче, – история всегда кругом права, но в море этой глупости и злобы я мог найти какие-то слова. Но не нашел. И все пошло, как шло бы без нашего участия. Увы, история и не таких ломала. Тут мало сердца, мало головы и от души, похоже, толку мало.

Я ничего не смог остановить. Увы, я не ахти какая птица. Теперь мне больше нечего ловить – осталось вместе с вами расплатиться. Теперь уже на всех один финал, все обручами стянуты стальными, – и если кто-то что-то понимал, он отвечает вместе с остальными. Предчувствие, мне душу леденя, могло бы мучить более жестоко; не так, увы, травили вы меня, чтоб сделать полноценного пророка, – и вот теперь, мучитель мой родной (вас было сто, а надо было двести), мы в связке низвергаемся одной. В истории мы тоже будем вместе.

Я ничего не смог остановить. Похоже, это участь всех попыток? Утопий недостаток, может быть, антиутопий, может быть, избыток, – проклятие исполнится сполна. Казалось бы, все ясно, мысли здравы – но замкнут круг. Написано «война» – грядет война. Написано «расправы» – грядут они. Читаем «произвол» – и нарасхват палаческие роли, хоть каждый по отдельности не зол и эту роль играет поневоле. Настолько ясно видя этот круг, я мог его порвать. Дрезина катит, еще никто не спас ее – а вдруг? У одного, положим, сил не хватит, но можно было как-то рассказать, открыть глаза… Ведь масса – это сила! Пускай ничто б не двинулось назад – но, может, хоть слегка притормозило? Не вечно же страну карает Бог, гоня ее сквозь митинги и путчи. Я знаю, что никто еще не смог, но лично мне от этого не лучше.

И вот теперь, читая жизнь мою, что движется к старенью понемногу, в Отечестве, стоящем на краю и, кажется, уже занесшем ногу, – я думаю о тщетности трудов, бессилье слов – припомнить их неловко; хоть я от них отречься не готов, но склонен думать, что они – дешевка. Воистину, не стоило труда! Конечно, проку нет и в этом стоне: коль вся страна шагает в никуда, то что мой личный путь на этом фоне? Но как-то жаль, что наше шапито, где правит плохо выкрашенный идол, настолько обесценивает то, в чем я когда-то высший смысл увидел. Все тонет в луже, в плеске дождевом, в истерике, прослушке и войнушке. Все то, зачем мы, в сущности, живем, объявлено не стоящим понюшки. Осталось байки старые травить да с нанятым вруном бессильно спорить.

Я ничего не смог остановить.

Но, кажется, еще могу ускорить.

Предновогоднее

Почему-то люблю я конец декабря. Потому ль, что родился зимой? Но не ради же елки, не праздника для: Новый год – это праздник не мой. Вся страна поедает салат оливье или в студень роняет чело, заглушая единую мысль в голове: типа, прожили год, и чего? Я не жду от людей поворота к добру, невозможного, как ни крути. День рожденья я тоже не шибко люблю – если честно, еще с тридцати. Не люблю, если кто-то смущает умы обещаньем нежданных щедрот, – а люблю переломную точку зимы под названием солнцеворот.

Почему-то мне нравится только зимой, отработавшей первую треть, в темноте возвращаться с работы домой и на желтые окна смотреть. Я люблю эту высшую точку зимы, эту краткость убогого дня – но ведь живы же мы, выживаем же мы всей Отчизной, включая меня! Вообще-то – от истины прятаться грех – в этой средней родной полосе я всегда себя мыслю отдельно от всех (то ли я виноват, то ли все); но Земля – этот хитрый огромный магнит – на орбите сидит набекрень, и любого изгоя с народом роднит наш короткий ублюдочный день. Ни секунды не верю, что в новом году – будь он трижды раскрашен пестро – будет больше свободы, и слава труду, и любезные лица в метро; но таков уж закон этих средних широт, неизбежный, как дембель, как будущий год, как в июне отрубленный водопровод, а весной – пробужденный медвед, – что случится обещанный солнцеворот и прибавится солнечный свет. Я с российской реальностью вроде знаком и поэтому, не обессудь, склонен верить в физический только закон и еще в биологию чуть. И еще я усвоил за несколько лет – объяснить не умею, боюсь: от того, что на миг прибавляется свет, изменяются запах и вкус.

И вот в эти как раз переломные семь или пять убывающих дней мне понятно, что лучше не станет совсем, а пожалуй, что даже трудней. Ни надежд, ни покоя, ни воли вразнос, ни отмены запретов и виз, то есть «солнце на лето, зима на мороз» – наш не только природный девиз. Может, прелесть и кроется в этом одном, выделяющем день из трехсот, предвкушенье того, что грядет перелом – но чудес никаких не несет. Я люблю это чувство – как учит Орфей, отрешившись от слез и соплей. Как-то лучше, когда холодней и светлей: холодней, и трудней, и светлей.

На два адреса

Чем злит меня российский эмигрант, в изгнании обычно неповинный? Куда б ни шел, как пела Эми Грант[3], – он к Родине привязан пуповиной. Тому назад, подумать, тридцать лет заветную черту переступивший, он мог бы успокоиться – но нет! Следит, как за любовницею бывшей: ревнует, гуглит, шарит в соцсетях. Уста кривит привычная усмешка: достаточно ль она на всех путях беспомощна, бездарна, безуспешна? Вглядится в искаженные черты – обрюзгшая, измученная самка: «О Господи, какая стала ты!» – и некому спросить: какой ты сам-то? Другой уже забыл бы двадцать раз, увлекшись новым радостным соитьем, – но, видно, расставание для нас останется единственным событьем. А вдруг она там чувствует вину, как в бентоновском фильме бедный Дастин[4]? А вдруг она там счастлива? Да ну, не может быть. Ведь я же тут несчастен, хоть всю свою френдленту обреку на глянцевый парад фотоискусства: смотрите, я на фоне барбекю, жены, детей, собаки, кошки, скунса, коллег, прабабки, дома, дома-два… Смотри, как я вписался в штат Огайо! Все для того, чтоб видела Москва. И та, другая. Но ведь та, другая, – уже другая, ты старался зря, за призраком неслась твоя погоня. Нет жалости, воспоминаний, зла, нет зависти. Там просто все другое. Другие стены, запахи, кровать, другой ковер, другой узор на ворсе… Их лишь одно способно задевать – коль ты о них не помнишь вовсе.

Вовсе.

И вот что я скажу на этот раз, назло твоим клевретам и плебеям, не зная сам, к кому на этот раз я обращаюсь (видимо, к обеим): метаться – грех, судьба не черновик, язык не сбросить, жизни не исправить, бежать я не намерен, я привык, мне страшно на таких тебя оставить, иллюзий нет, на всех один позор, прогресса я не ждал и не дождался – и не припас на случай наших ссор ни дома-два, ни тайного гражданства, ни бунгало на южном берегу, хоть мне оно и грезилось когда-то… Но если я действительно сбегу, то убегу всерьез и без возврата. Когда ликует всяческая гнусь, мне трудно с ней испытывать единство. Я так тебя люблю, что обойдусь, когда пойму, что ты переродишься.

Не буду изучать заветных карт, нейтральную воображая зону; не буду повторять, как Галич-бард, что прибегу по первому же зову, рыдать не стану, рук не подыму, не буду дожидаться перестройки… Я так тебя люблю лишь потому, что сам себя нашел не на помойке. Меня не привлекают чуждый флаг и птицы экзотических расцветок, но я не совмещаю «так и так». Я только так умею – или этак. Я памятлив, и память – мой гарант от всяческой сопливой ностальгии. Я нетипичный русский эмигрант, и я тебе нужнее, чем другие. Мне ни к чему ни дружба, ни среда, я не умею каяться лирично – и если я уйду, то навсегда.

Поэтому веди себя прилично.

Пьеса