Великий понедельник. Роман-искушение Вяземский Юрий

Глава двенадцатая

СМОКОВНИЦА

ИЗ ВИФАНИИ в Виффагию и дальше по направлению к Городу шли так.

Впереди, оглядываясь по сторонам, по разным краям дороги шагали Гилад и Узай – ученики-охранники.

Чуть дальше по центру дороги шел колченогий и долговязый апостол, которого в общине прозвали Зилотом, а родители нарекли Симоном. Симон Зилот не крутил головой и не оглядывался, но видел всё, что происходило впереди, по бокам и сзади, и видно было, что он всё видит и многое слышит.

Сразу за ним шел Иисус Христос.

Слева от Иисуса шагал коренастый рыжий человек с огненной бородой, которого иногда называли Иаковом Алфеевым, чаще – Иаковом Малым и еще чаще – просто Малым или Малым. Иаков то и дело взглядывал на Иисуса, словно хотел убедиться, что Христос идет рядом и он, Иаков Малый, от Него не отстал.

Справа от Иисуса шел темно-русый человек с короткой курчавой бородой. Человек этот был среднего роста, чуть повыше Малого, но уже его в плечах. Однако по тому, как он ступал, как твердо ставил ноги, как гордо и уверенно нес голову, как держал руки, сразу же чувствовалось, что он от природы наделен силой и волей, и воля его порывистая, а сила – неожиданная и властная. Отец нарек его Симоном, но его уже давно называли Кифой или Петром, что на арамейском и на греческом языках означало «камень». Такое прозвище дал ему Господь. Симон Петр не взглядывал на Христа, потому что чувствовал всем своим существом, знал и не сомневался, что пребывает в Его присутствии.

Таков был первый ряд идущих по дороге, если не считать Зилота и двух учеников-охранников, которые, собственно, и ряда не составляли. Если не считать двух других охранников-учеников, которые шли на уровне первого ряда, но не по дороге, а по обочине ее, с двух концов.

Во втором ряду шагали трое. Слева шел темноволосый человек лет тридцати с изогнутыми усами, которые смыкались с бородой – волнистой, клинообразной и темной. Видно было, что бороду свою он часто моет, но редко подстригает. Глаза у темноволосого были карими и страдающими, причем, похоже, страдали они постоянно, и таким было их обычное выражение. Звали этого человека Иаков Зеведеев.

Справа от него, точно за спиной у Иисуса, шел младший брат Иакова, Иоанн Зеведеев.

А еще дальше справа шел благообразный, торжественный и какой-то словно закрытый от всех капюшоном брюнет. То есть никакого капюшона на голове у него не было, но он как бы накинул его на себя, чтобы ничего нельзя было прочесть на его лице, кроме торжественности и благонамеренности. Когда человек этот был сборщиком податей, его звали Левием, а теперь звали Матфеем – по второму его имени, а первое имя старались не вспоминать.

В третьем ряду шли двое: Филипп и молодой человек лет двадцати с коротко стриженными рыжеватыми волосами и юношеским пухом на подбородке.

В четвертом ряду – тоже двое: Иуда, сын Симона, и высокий широкоплечий богатырь с длинными светлыми волосами и еще более светлой окладистой бородой, какие редко встретишь среди иудеев, – Андрей, сын Ионы, младший брат Петра.

Далее в процессии был образован небольшой разрыв шагов в пять или в шесть, а после разрыва уже не рядами, а толпой шло человек пятьдесят, которых в общине тоже называли учениками, но не первыми учениками и не апостолами, как звали тех, кто шел в непосредственной близости от Иисуса Христа.

Дальше опять был промежуток. А после промежутка шли женщины, человек десять. Одна из них особо обращала на себя внимание. Шла она чуть впереди, а остальные женщины как бы следовали за ней и сопровождали ее. Фигурой и чертами лица она была очень похожа на Марфу, жену Симона Прокаженного. Однако, если к ней приглядеться, она являла Марфе прямую противоположность. Марфа была рыжеволосой – эта блондинкой и, судя по локонам, которые выбивались у нее из-под накидки, чересчур светлой для палестинской женщины. У Марфы кожа на лице была перламутровая – у этой бледная, прозрачная и немощная. У Марфы рот был пухлым и кокетливым – у этой совершенно невыразительным. У Марфы глаза были зеленые – у этой не то серые, не то синие, миндалевидные и чуть раскосые, как у птицы. У Марфы взгляд был колючим и озорным – у этой мягким и ласковым, как у послушных детей. И вот, при всех этих различиях и при всей несхожести обе женщины выглядели как родные сестры.

Впрочем, сравнить их сейчас более тщательно не представлялось возможным, так как Марфа и Магдалина еще не догнали процессию и не присоединились к остальным женщинам.

Солнце уже поднялось над восточными горами, и в утреннем теплом и ласковом свете над дорогой кружили две розовые птицы: голубь и голубка. Воркуя и изредка соприкасаясь клювами, они увлекали друг друга все выше и выше к небесам. И с той высоты, на которой они делились радостью жизни и объяснялись в любви, им хорошо была видна растянувшаяся по дороге процессия. И дальше вперед и назад они могли увидеть, что на перекрестке Иерихонской и Гефсиманской дорог остановились два человека, которые вроде бы разговаривают друг с другом, а на самом деле внимательно оглядываются по сторонам. И тоже якобы разговаривают, а в действительности изучают окружающую обстановку еще двое мужчин, отставших от процессии на выходе из Виффагии. Но вряд ли эти бдительные и настороженные ученики Иисуса, на которых апостол Симон Зилот возложил обязанности разведчиков, могли интересовать беспечно воркующих голубей.

– СЕГОДНЯ какой день недели? Второй, не так ли? – спрашивал Филипп у своего соседа по процессии, рыжеватого молодого человека с большим ртом и маленькими, близко посаженными к переносице глазами.

ТОТ насмешливо смотрел на Филиппа и не отвечал.

– Правильно, второй после субботы. Значит, базарный, – сам себе ответил Филипп.

Юноша снова молча посмотрел на него, и снова насмешливо.

– Стало быть, не только базарный, но и постный, – сказал Филипп.

Юноша поднял руку и почесал нос, вернее, осторожно погладил его. И по одному этому движению было видно, что юноша аккуратен и обстоятелен.

– Может быть, поэтому? – вопросил Филипп.

Юноша в третий раз насмешливо посмотрел на своего спутника и при этом так меланхолично повернул голову, что теперь уже с большой долей уверенности можно было утверждать: нет, он не насмехается над старшим товарищем, а просто у него такое выражение глаз, – глаза у него так устроены, что во взгляде их всегда чудится насмешка. Даже когда он грустит или скорбит, глаза его всё равно насмехаются: над другими людьми, над миром и прежде всего над ним самим, – потому что насмешка их сродни сомнению, а сомнение юноши – глубоко и серьезно.

– С какой стати Иисус будет соблюдать фарисейский пост? Он никогда этого не делал. – Голос у юноши неожиданно оказался взрослым и сформировавшимся басом.

– Вот и я себя спрашиваю: если Учитель объявил пост, то с какой стати? Если мы куда-то спешим и у нас нет времени, то возникает вопрос: куда мы спешим? И зачем огорчать Марфу, которая так старательно накрывала нам завтрак? Ты-то как считаешь, Фома?

– Я пока никак не считаю, – ответил Фома.

– Но здесь должно быть какое-то объяснение, должен скрываться какой-то знак, – рассуждал Филипп.

– Не уверен, – сказал Фома.

– Но ведь просто так Учитель никогда ничего не делает! – настаивал Филипп, повернувшись к юноше.

А тот сперва пожал плечами, затем аккуратно почесал нос, а потом ответил своим взрослым низким голосом:

– Я когда не вижу знака, то так и говорю: я никакого знака не вижу.

ТУТ во главе процессии случилась некоторая неразбериха. Иисус неожиданно сошел с дороги и шагнул в сторону, в проход, который был в колючем кустарнике. Зилот мгновенно почувствовал изменение движения и метнулся к проходу, толкнув Малого, который следом за Иисусом хотел пройти через кустарник. Зилот перед Малым тотчас извинился, но одновременно оттеснил его в сторону, а Петра пропустил вперед, войдя за ним следом, так что Малый вошел в проход только третьим.

Гилад и Узай, ученики-охранники, тоже метнулись к проходу. Но братья Зеведеевы и Матфей предусмотрительно остановились и пропустили их, чтобы не толкаться и не оцарапаться о колючий кустарник. Затем Матфей уступил дорогу Иоанну и Иакову, Филипп прошел раньше Фомы, а Иуда пропустил впереди себя Андрея.

Иисус направился к смоковнице, которая росла в двадцати шагах от дороги над крутым обрывом.

Это была та самая смоковница, под которой часто сидел Нафанаил Варфоломей, которого Филипп называл на греческий манер Толмидом. Толмида под деревом не было, а смоковница его в утреннем освещении была великолепна. Ствол ее был мощным и настолько широким, что его с трудом могли обхватить два человека. В вышину она достигала не менее двенадцати локтей, а ветви ее раскинулись и размахнулись в стороны на добрых пятнадцать локтей, если не более. Вся она была покрыта свежими зелеными листьями, влажно сверкавшими в утреннем солнце, – прекрасное место для уединения, для молитвы и для отдыха в жаркую полуденную пору.

Иисус обогнул смоковницу и, подойдя к обрыву, остановился. Некоторое время Он смотрел в обрыв, а ученики тем временем рассредоточивались по площадке, окружая дерево.

Филипп же направился к обрыву, чтобы посмотреть на то, что разглядывал Иисус.

Но как только Филипп к обрыву подошел, Иисус отошел от него и вернулся к дереву. Филипп же глянул в обрыв и увидел, что на дне его лежит старый мельничный жернов. Лицо Филиппа выразило удивление. Похоже, он ни разу не видел жернова, хотя часто бывал в этом месте.

Некоторое время Филипп таращил на жернов свои глаза. А когда обернулся, то увидел, что Иисус отодвигает руками ветки смоковницы, что-то ищет на дереве, а Ему помогают Петр и Зилот, Иаков и Иоанн, а Малый зовет на помощь Андрея – самого могучего и рослого среди учеников.

Но в следующий момент Иисус вдруг перестал искать на дереве, опустил руки и что-то стал говорить. А что Он говорил, Филипп не слышал, так как ветер относил Его слова в сторону. И потому Филипп отошел от обрыва и поспешил к смоковнице. Но когда он подошел, Иисус уже кончил говорить.

– Что сказал Учитель? – спросил Филипп у Андрея.

– Я не очень расслышал, – отвечал белобрысый великан. – Малый позвал меня. Велел, чтобы я помог Господу искать плоды на дереве. Малый сказал: «Может быть, они выше от земли растут и мы не можем до них дотянуться. А ты – самый длинный из нас». Я на «длинного» не обиделся и стал искать. Но ни одной смоквы не нашел. И в это время Господь сказал что-то короткое. Но я не расслышал, потому что был от Него далеко, по другую сторону дерева. Он что-то о плодах говорил, так мне показалось.

Андрей был разговорчивым человеком и, когда не знал что-то, становился еще более разговорчивым.

Филипп отошел от Андрея и подошел к Матфею, который уже достал из-за пояса восковую дощечку и тонко очиненную палочку.

– Ты слышал, что сказал Учитель? – спросил Филипп.

– Сейчас запишу, чтобы не забыть, – торжественно ответил ему Матфей и принялся покрывать табличку быстрыми знаками.

– У Него такое расстроенное и печальное лицо! Я давно Его таким не видел! – воскликнул Филипп, но тихо, чтобы стоявший поблизости от него Иисус этого восклицания не расслышал.

– Вот, записал, – объявил Матфей. – Учитель сказал: «Да не будет впредь от тебя плода вовек».

– Он дереву это сказал? – удивленно спросил Филипп.

– Он, как я понимаю, проголодался и подошел к дереву, чтобы найти смокву и отведать ее. Но ни одного плода не нашел. Только листья, – объяснил Матфей, любовно глядя на свою табличку.

Сзади к ним подошел рыжеволосый Иаков Алфеев по прозвищу Малый.

– Он проклял смоковницу! Она теперь засохнет! – радостно объявил он.

– Проклял? За что? – недоумевал Филипп. А Малый гневно взглянул на него и сказал:

– Помнишь, у пророка Михея? «Горе мне! Ибо со мною теперь, как по собрании летних плодов, как по уборке винограда, ни одной ягоды для еды, ни спелого плода, которого желает душа моя»!

– Но сейчас не лето. Весна только началась…

– Ты дальше слушай! – сердито перебил его Малый. – В следующем стихе Бог говорит Михею: «Не стало милосердных на земле, нет правдивых между людьми; все строят ковы, чтобы проливать кровь; каждый ставит брату своему сеть»!

– При чем здесь Михей? – совсем уж не понял Филипп.

– Михей не нравится? Можно из Иоиля, – сказал Малый и продолжал, яростно и радостно глядя на Филиппа: – «Ибо пришел на землю мою народ сильный и бесчисленный; зубы у него – зубы львиные, и челюсти у него, как у львицы. Опустошил он виноградную лозу мою, и смоковницу мою обломал, ободрал ее догола и бросил: сделались белыми ветви ее!»

Тут к дереву подошел Фома и принялся сперва ощупывать ствол, а затем разглядывать ветки, класть на ладони листья и словно взвешивать их.

А Малый схватил Филиппа за рукав и воскликнул:

– Всё просто, брат! Кончились благодеяния и исцеления. Как истинный и великий пророк, Иисус надел на себя одежды судьи! Он явил нам свою силу! Он показал, что отныне будет беспощадно карать врагов своих!

– На дереве показал? – тихо спросил Филипп.

– Дерево – это символ. Неужели не понял, философ?!

Филипп попытался высвободить свой рукав из цепких пальцев Малого, но безуспешно. И тогда виновато улыбнулся и сказал:

– Я не так хорошо знаю пророков, как ты. Но мне известно, что смоковница – любимое дерево Бога. Во всех частях Писания она – символ плодородия, мира и процветания. Она, если хочешь, символ Царства Божьего на земле.

Тут от дерева вернулся Фома и сказал:

– Я осмотрел дерево. Оно больное – на нем нет осенних кермусов. Стало быть, уже в прошлом году смоковница заболела и не плодоносила. Потому что весенние баккуроты обычно появляются до того, как распускается листва.

– А может быть, осенью с него собрали все кермусы, а ныне сорвали все баккуроты. И разве больное дерево может быть таким зеленым и таким прекрасным? – возразил Филипп.

– Может, – ответил Фома. – Гибель смоковницы часто начинается с того, что она перестает приносить плоды, но при этом весной покрывается листьями. Все плоды с такого дерева трудно собрать: что-то всегда остается… Тут одно из двух: либо смоковница снова одичала, либо заболела и к осени должна засохнуть и погибнуть.

– Она уже засохла! – радостно объявил Малый.

– Нет, я смотрел: она пока еще полна соков, – возразил Фома.

– Она засохла в тот самый момент, когда Великий Пророк проклял ее! – упрямо тряхнул рыжей головой Малый и гневно посмотрел на Фому.

Фома не обратил на него внимания. Погладив переносицу, он задумчиво пробасил:

– Знающие люди говорят, что росту фиговых деревьев помогает дорожная пыль. Поэтому их обычно и сажают при дорогах. А это дерево растет достаточно далеко от дороги…

– Но, если это дерево заболело, почему Учитель не вылечил его, а проклял?! – грустно вздохнул Филипп.

– Мерзость запустения в этом дереве! И мерзость запустения в народе иудейском! Вместо того чтобы приносить добрые плоды веры, падать ниц перед Господом Богом и прославлять Посланника Божьего, они в мерзости и лицемерии своем строят ковы, раскидывают сети, праведной крови жаждут! Прокляты они от земли, как Каин, истребятся из жизни, как Каиново племя! Зубы у них львиные. Но Пророк им эти зубы повыдергает! Сильны они. Но Бог сокрушит им силу! Крови брата моего, Иисуса, в нечестии своем возжелали, проклятые, но чашу гнева Господня придется им пить, и захлебнутся они от боли и ужаса!

С этими яростными словами Малый покинул Филиппа и Фому и направился к обрыву, над которым снова молча и недвижимо стоял Иисус Христос, а чуть поодаль – Петр и Зилот, Иоанн и Андрей.

Филипп несколько раз растерянно посмотрел на Фому. А потом спросил:

– Тебе не кажется, что в последнее время Малый все больше становится похожим на Фаддея?

Фома молчал, и Филипп добавил, словно к самому себе обращаясь:

– Но Фаддей радостно готовится к битве с сатаной и демонами. А этот, похоже, на людей готов поднять руку…

– Ты заметил, что он уже не в первый раз называет себя братом Иисуса? – в свою очередь спросил Фома и также сам для себя продолжил: – Но какой он Ему брат? Его отец, Алфей, был братом Иосифа. А Иосифа, как мы теперь знаем, нельзя считать отцом Иисуса… Скорее Иаков и Иоанн Зеведеевы могут называть себя братьями Иисуса, потому что их мать, Саломия, двоюродная сестра Марии, матери Иисуса… Но они никогда себя так не называют…

Оба помолчали.

Потом Фома сказал:

– Но в одном он прав: всё на свете должно приносить свой плод. Иисус не раз говорил нам об этом. Доброе приносит добрые плоды, а злое – плоды злые. По плодам мы и узнаем и дерево, и человека. Потому что с терновника никогда не соберешь винограда, а на репейнике не найдешь смоквы. Так что смоковница, на которой нет плодов, в каком-то смысле уже не смоковница, а другое дерево… И дерево ли вообще она, раз плодов не приносит?

Филипп не ответил. И Фома, приняв его молчание за знак согласия, пошел на другую сторону дерева, где рядом с Иаковом и Иудой стоял Матфей, уже спрятавший восковую табличку в складки своего таллифа.

Втянув голову в плечи и прижав к груди подбородок, Филипп окаменело смотрел на смоковницу. Глаза его замерли и не двигались, словно это были не глаза, а стеклянные протезы.

Потом за спиной у Филиппа послышалось дыхание, и чей-то голос тихо произнес:

– Он убил ее.

Филипп развернулся и увидел, что перед ним стоит Толмид, неизвестно откуда появившийся. Маски на его лице не было. Кто-то вдруг сорвал ее, давно и прочно приклеенную к его лицу, и теперь воспалились щеки, слезились от боли глаза и дрожали от обиды губы.

– Он убил ее своими словами. Молния убивает медленнее. Я почувствовал.

Филипп не знал, что ответить другу. А Толмид продолжал:

– Кому она мешала? Она росла не на дороге, а здесь, вдалеке от людей. Я давно ее знаю. Она мне так помогала.

– Говорят, она была бесплодной, – сказал Филипп, виновато глядя на Толмида.

– А почему она должна была плодоносить? Она дикая. Никто ее не прививал. Она растет здесь со времен Ирода и никогда плодов не давала. Но листьями покрывалась раньше других деревьев. И людям давала тень, прохладу, одиночество и покой.

И вновь Филипп не нашелся с ответом.

– Ну вот и ты согласен, певец Красоты и Света… – продолжал Толмид. – Как будто дерево не любит свет и не чувствует боль. Да, в отличие от нас, оно не кричит и не плачет… Дерево совершенно беззащитно. Оно беззащитнее букашки, которая может улететь или уползти…

Толмид вздрогнул и съежился, словно кто-то вдруг неожиданно ударил его по лицу. А затем с такой горечью и обидой посмотрел на Филиппа, как будто это Филипп вдруг взял и ударил его ни с того ни с сего.

Толмид отошел.

А к Филиппу подошел Иуда и, лучезарно улыбнувшись, спросил:

– Красота, говоришь, спасет мир? Ну вот, похоже, уже начала спасать.

Филипп не успел ему ответить, потому что в следующий момент к ним приблизился Фома и сообщил:

– Матфей интересную вещь припомнил. Иисус как-то сказал, что всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Матфей говорит, что точно не помнит, когда и по какому поводу были сказаны эти слова. Но он обещал мне, что, когда мы вернемся в Вифанию, он возьмет свой большой пергамент, куда он переписывает с табличек, и постарается точно определить для меня и время, и повод.

Филипп набрал в легкие побольше воздуха, затаил дыхание и в отчаянии посмотрел на небо.

На небе с севера на юг протянулись три тонких перистых облака на равном расстоянии друг от друга и строго параллельные себе. И такие же три облака, перистые и параллельные, медленно наползали на них с запада, со стороны Города.

Глава тринадцатая

ПАРТИЙНЫЙ ЗАВТРАК

ТРИ перистых облака быстро наползали с запада на три таких же параллельных, вытянувшихся с юга на север и замерших над восточными горами. И западные движущиеся облака были подсвечены утренним солнцем и окрашены в ярко-розовый, почти пламенно-алый цвет, а неподвижные облака на востоке были темными, сумрачными, почти черными.

Два человека смотрели на них с земли, с просторного двора богатого дома, расположенного в южной части Верхнего города, неподалеку от того места, где через сто лет будут возведены Сионские ворота.

Один, низкорослый и худой, одет был крайне небрежно: талиф его был в нескольких местах испачкан не то маслом, не то жирной глиной; не было на нем головного убора, а волосы были взлохмачены и словно посыпаны пеплом; растрепана была борода. К тому же на ногах у него не было никакой обуви, и голыми ногами человек этот стоял на каменном полу двора. Лицо его было белым, как у покойника, под глазами – черные круги. И лишь приглядевшись к нему внимательно, можно было установить, что он пребывает в добром здравии, а бледен он оттого, что аккуратно намазал себе лицо белой краской, и вокруг глаз у него – черная тушь. Человека этого звали Руввимом, и был он председателем контрольной комиссии фарисейской партии.

Вторым был Ариэль, уполномоченный представитель школы Гиллеля. Одет он был так же изысканно и дорого, как несколько часов назад, с той только разницей, что с левой руки был снят сандаловый тефиллин с огненным рубином и вместо него пристегнут к запястью молитвенный пенальчик, более скромный и менее бросающийся в глаза.

Глядя на небо, Руввим сказал:

– Смотри, какие странные облака. Похожи на решетку.

– На крест похожи, – ответил ему Ариэль.

– На крест?… Где ты видишь крест?

– Я целых три креста вижу… А ты не видишь?

– Я вижу тюремную решетку, – сказал Руввим.

Тут стоявшие во дворе перестали разглядывать небо и посмотрели друг на друга. Взгляд у Руввима был пустым, ненасмешливым и неколющим. Ариэль же выглядел еще более усталым, чем прежде, и в глазах у него появилась какая-то удивленная и пронзительная тоска, какая бывает у человека, только что приговоренного к смерти.

Отворилась калитка, и незаметный привратник пропустил во двор третьего человека – нарядного и безликого. Это пришел Матфания, председатель рабочей группы.

Луч света ворвался следом за ним, и в этом луче сверкнул целый рой слепней. Гудя и жужжа, они угрожающе устремились к Руввиму и Ариэлю. Но стоило привратнику затворить калитку, а лучу погаснуть, слепни сразу же куда-то исчезли, звук оборвался, и ни одно насекомое не село на членов рабочей группы.

– Неужели опоздал? – встревоженно спросил Матфания.

– Ничуть, – ответил Ариэль.

А Руввим сообщил:

– Товарищ Мегатавел уже находится у товарища Иоиля. Скоро и нас пригласят.

И точно – открылась дверь, ведущая в дом. Во двор вышел раб-сириец и сказал:

– Господин зовет вас. Пожалуйте, гости дорогие.

Первым решительно и твердо вошел Руввим. Вторым – взволнованный Матфания. Третьим – задумчивый Ариэль.

В прихожей сириец и еще один раб – по виду финикиец – омыли вошедшим ноги. Они хотели начать с Руввима, ноги которого были особенно грязны. Но Руввим вперед себя пропустил Матфанию, затем уступил место Ариэлю, и оба они потом стояли и ждали в передней, пока омоют ноги Руввиму. Так и вошли в горницу, как омылись: первым вошел Матфания, за ним – Ариэль и последним – Руввим, испачканный и всклокоченный, но с чистыми, пемзой оттертыми от грязи ногами.

В горнице за столом сидели два человека. Один был большим и грузным, с простецким лицом, с совершенно седой, но густой и лохматой шевелюрой и с такой же густой и взлохмаченной бородой, с широким и кривым ртом, как бы задранным к правому глазу. Этот правый глаз у него был чуть прищурен, а левый – широко открыт. Брови были густыми и совершенно черными. Нос – мясистым и раздвоенным посредине и еще раз раздвоенным по бокам, – эдакая айва вместо носа. И такими же раздвоенными и толстыми были у него мочки ушей. Лет ему было за семьдесят, но выглядел он намного моложе своих лет, полным сил и здоровья.

Рядом с ним за столом помещался длинный и худой человек с пегими, реденькими, зачесанными на лысину волосами, пустыми и бесцветными глазками, тонким и чувственным носом, маленьким, безгубым почти ртом и жиденькой бороденкой, которая, похоже, как выросла у него когда-то в юности, так больше и не росла, а только пожелтела от возраста. Лицо его было покрыто толстым слоем пудры – видимо, сам пудрился, так как пудра лежала комками, подчеркивая морщины и природную серость лица. Он был больше похож на высохшего и сморщившегося юношу, чем на почтенного старика и глубочайшего в Иудее знатока Священного Писания.

Первого звали Иоиль, и он после смерти Гиллеля возглавлял основанную тем школу. Второго звали Левий Мегатавел, и он теперь возглавлял школу Шаммая, который тоже успел умереть.

– Мир вам, добрые люди, – произнес Иоиль еще до того, как вошедшие успели его поприветствовать. И тут же оценил и одобрил одного из вошедших: – Молодец Руввим – постится на неделе. А мы, гиллельянцы, ленимся – соблюдаем только День Очищения.

Сказав это, Иоиль обернулся к соратнику своему, Левию Мегатавелу. Правый его прищуренный глаз при этом как бы шутил и смеялся, а левый, широко открытый, будто извинялся.

Ни малейшего изменения не произошло в лице Левия.

– Впрочем, ленимся мы, для того чтобы сохранить силы и направить их на соблюдение более важных фарисейских правил, – прибавил Иоиль.

– Все правила одинаково важны. Нет более важных или менее важных, – высоким юношеским голосом произнес Левий, сохраняя при этом окаменелость лица и пустоту взгляда.

– Точно и справедливо замечено, – готовно поддержал его Иоиль и тут же ласково улыбнулся и добавил: – Но немощь человеческая, увы, дает о себе знать.

ВОШЕДШИМ было предложено сесть напротив старцев и учителей.

На столе стоял кувшин с водой и пять чаш вокруг кувшина. Два блюда были установлены справа и слева от кувшина. На одном лежали сушеные финики, на другом – белые баккуроты-скороспелки.

Иоиль зачерпнул из блюда несколько фиников и разом отправил в широкий свой рот. И не успев прожевать их, сказал:

– Товарищу Левию и Руввиму нельзя. А ты, Матфания, и ты, Ариэль, угощайтесь с Божьей помощью. Особенно баккуроты рекомендую. Очень сладкие.

И тот, и другой поблагодарили гостеприимного хозяина, но к плодам на столе никто не притронулся.

Матфания извлек из-за пояса дорогой пергамент, заботливо перевязанный шелковой лентой, положил его справа от себя, а на левую сторону стал выкладывать восковые таблички, формируя их в аккуратную стопочку, которую после каждой извлеченной таблички старательно поправлял.

– Давай, Матфания. Не томи душу. Докладывай, – поторопил его Иоиль, пережевывая финики.

– Сегодня ночью по вашему указанию, достопочтенные руководители и главные учителя, было проведено заседание рабочей группы. На ней присутствовали: в качестве председателя ваш покорный слуга, от школы великого Шаммая товарищи Руввим и Закхур, от школы великого Гиллеля… – стал докладывать Матфания, но Иоиль ласково перебил его:

– Знаем, знаем. Сами, чай, создавали… К делу переходи, к делу.

– Слушаюсь. К делу перехожу, – сказал Матфания и принялся развязывать ленту на пергаменте. – В ходе заседания были последовательно и тщательно рассмотрены и изучены действия и поступки Назарея… прошу прощения, Иисуса из Назарета, эпизод за эпизодом, и по каждому из эпизодов были высказаны различные суждения…

– Это тоже не надо, – как бы между прочим и очень приветливо остановил его Иоиль. – Результаты давай. То есть какие были высказаны мнения, какие приведены аргументы и главное – на чем согласились. И коротко, очень коротко.

– Коротко. На чем согласились, – повторил Матфания и развернул перед собой пергамент, покрытый старательно выписанными, почти каллиграфическими письменами. – Можно, учитель, я буду называть его Назареем? Для краткости…

– Для краткости можно, – разрешил Иоиль.

– Спасибо… Оценивая действия Назарея касательно так называемых исцелений людей, товарищ Руввим охарактеризовал его как фокусника и шарлатана, а товарищ Ариэль, со своей стороны, назвал его выдающимся врачом и целителем.

– Позвольте мне уточнить, – смиренным голосом и с потупленным взором произнес Руввим. – Я, в частности, имел в виду…

Он не договорил, так как Левий Мегатавел вдруг слегка повернул голову и не то чтобы посмотрел на Руввима – нет, скорее, направил в его сторону глаза. И в этих, прежде потухших глазах вдруг что-то возникло и зажглось.

– Если потребуется, тебя спросят. Сейчас слушаем Матфанию, – прозвучал над столом треснутый юношеский дискант.

– Прошу прощения, – быстро сказал Руввим и несколько раз кивнул головой.

– С одной стороны, шарлатан, а с другой – великий целитель, – с интересом повторил Иоиль. – Ну, и на чем вы договорились?

– Было записано так: Назарей действительно лечит людей и, вероятно, воскрешает мертвых, но от этих исцелений люди не становятся счастливее и здоровее, так как не укрепляются в правильной вере, а некоторые из них, напротив, отдаляются от Закона.

– Вероятно, воскрешает мертвых? – переспросил Иоиль. – А слово «вероятно» откуда взялось?

– Товарищ Руввим настоял и убедил группу, сославшись на два случая, в которых могла иметь место летаргия, – доложил Матфания.

Иоиль сперва задумчиво покачал головой, затем взял из блюда и отправил в рот два беленьких баккурота, а потом сказал:

– «Шарлатана» вы правильно выкинули. В том, что касается лечений, Иисус так же похож на шарлатана, как я – на римлянина… И слово «вероятно» перед словом «воскрешает» я тоже предлагаю убрать. Лазаря он воскресил, когда покойник натурально уже провонял… Подлинное было воскрешение. И товарищ Левий тогда справедливо обратился в синедрион, чтобы, так сказать, юридически рассмотреть этот случай и задать Назарею парочку вопросов.

Иоиль участливо посмотрел на своего соратника и соседа, но тот хранил неподвижность и молчание.

– Хорошо. Пойдем дальше, – улыбнулся и велел Иоиль.

– Товарищ Руввим, – продолжал докладывать Матфания, – обратил внимание на то, что исцелениями Назарей пытается привлечь на свою сторону влиятельных людей среди иудеев, иродиан и римлян и тем самым настроить их против партии и правоверных иудеев, защитников Закона. Товарищ Ариэль, вернее, его младший соратник, товарищ Фамах…

– И кого это он привлек на свою сторону? – перебил Иоиль.

Матфания заглянул в пергамент, но не нашел в нем ответа и взял одну из восковых дощечек.

– Назывались следующие имена: царедворец Ирода Антипы Хуза, римский сотник Корнилий, настоятель капернаумской синагоги Иаир, а также…

– Нет, нет, – снова перебил его Иоиль. – Это пустое. К тому же дело давнее. И если были какие-то попытки с его стороны, то партия их давно уже пресекла. С тетрархом мы переговорили, и он отстранил Хузу от должности главного царедворца. Иаир одумался, признал свои ошибки и перестал поддерживать Иисуса. Сотник Корнилий – ну, это вообще смешно: брать в расчет какого-то сотника… Ты согласен со мной, Левий? – предупредительно обратился Иоиль к главному шаммаисту.

В пустых и белесых глазах опять что-то ожило и зажглось, и голос проскрипел: