Большая книга перемен Слаповский Алексей
Вячик вернул неистраченный аванс Максиму Витальевичу, сослался на занятость, посылает свою поэму в различные журналы и издательства. Большинство не отвечают и не возвращают рукопись (впрочем, Дубков пользуется и электронной почтой, а там и возвращать нечего), некоторые отделываются двумя-тремя строками, Вячик коллекционирует эти ответы и у него вызревает план сатирической книги «Они отвечают!», в которой он с цитатами, наглядно, предъявит миру образчики безмерной тупости редакторов. Он читает эти тексты вслух жене Татьяне, а та размышляет, что, пожалуй, пора уходить от этого странного человека, а то сама станешь такой странной, что никогда уже больше не выйдешь замуж.
Максим переместился в Москву – мгновенно, как комета, оставив пока семью, но собираясь всех перевезти в ближайшее время. Вся сарынская элита, включая губернатора, довольна: еще один наш человек в высших эшелонах власти.
Лаура Денисовна Едвельская оправилась, больше не жалуется на сердце, устраивает очередную экспозицию отца. Приходила к Немчинову, сказала, что совершила ошибку, просила вернуть письма, Илья сказал:
– А вдруг с вами все-таки что-то случится? У меня надежнее.
Лаура обиделась, но, впрочем, не настаивала. Немчинов не сомневался, что она и так знает все письма наизусть, хотя клялась, что не читала ни одного, кроме первого, адресованного ей.
Егор, не открывая сезона, уехал ставить спектакль в Магнитогорский театр – и репутация неплохая у коллектива, и предложение достойное. А уж оттуда можно двинуть и в Москву. У него завязалась интрижка с самой, естественно, красивой женщиной города, но Егор стал осторожнее – в плане чисто практическом, контрацептивном. Пока ничего, обходится.
Равиль Ахтямов строит дом в крепком, надежном месте, и он опять уже подведен под крышу, еще месяц – и новоселье.
Шура ждет суда (как и прочие) и пока занимается домашними делами.
Тимур Саламович в считаные месяцы одряхлел и, главное, потерял интерес к своей коллекции. Раньше он часами мог рассматривать кинжалы, сабли, палаши и ятаганы, а теперь неделями не открывает заветную комнату. Иногда все-таки отомкнет, зажжет свет, посмотрит издали, поморщится и уходит.
Леонард Петрович Шмитов, самоотверженный зампред общества ВОГ, торжествует: здание им оставили и дали твердую гарантию больше никогда не покушаться. Лично Максим Витальевич пообещал и сказал, что, если кто сунется, обратиться к нему. Славный он все-таки человек, дай бог ему здоровья.
Рада становится одной из самых популярных блогерш рунета, она постепенно разорвала связи с сообществом childfree – слишком все-таки маргинально, нашла свою тему: жизнь одинокой, но счастливой красавицы, коллекционерши мужчин в большом городе. Встречу и секс с каждым из них она описывает подробно, с деталями, заодно учит неопытных, как и что нужно делать. В реальности последний секс у нее был полгода назад, но это не играет никакой роли.
Гера Рябинский уволился по собственному желанию (то есть по предложению Лаврентьева), не дожидаясь суда. Но он не во всем разочаровался. Просто понял, что зря выбрал такую специальность и, главное, зря полез в государственную структуру. Он решил переучиться на адвоката. Там, рассуждал он, ты сам себе хозяин. Ну, и закон над тобой, конечно. Трудности будут, Гера реалист, но он о них знает и готов к ним. Мама, однако, недовольна еще больше и твердит, что надо было, как она советовала, учиться на зубного протезиста. Гера отговаривается тем, что ему с детства отвратителен вид зубов, включая собственные.
Отец Михаил служит и об оградке тужит.
Ада Николаевна лечит.
Продольнов продолжает собирать досье на изменников Родины.
Режиссер Саша Сокольков пытается пробить фильм о свадьбе с убийством. Продюсеры коммерческие говорят – артхаус, продюсеры артхаусные говорят – попса. Саша злится, а пока вынужден снимать очередной сериал.
В краеведческом музее появился рыцарь на коне.
63. ЦЗИ ЦЗИ. Уже конец
____ ____
__________
____ ____
__________
____ ____
__________
Если поссорились с кем-либо, срочно обратитесь к третьему лицу с просьбой выступить посредником между вами.
Суд состоялся перед Новым годом. Ввиду очевидности и простоты дела слушание длилось не больше пятнадцати минут. Дело Немчинова было закрыто на основании экспертизы, результаты которой свидетельствовали о состоянии шока в момент инцидента (Угольщикова попросили переписать заключение, и он пошел навстречу), Шуру освободили в зале суда из-за отсутствия состава преступления: он выполнял служебные обязанности, будучи работником частного охранного предприятия «Гарант», стрелял из пистолета, подаренного ему хозяином и оформленного по всем правилам. Само собой, оформление Шуры и пистолета было сделано задним числом, но это никого уже не волновало. Неожиданно выступил Немчинов, заявив, что, хотя тут наплели кучу вранья, но суть не в этом. Суть в том, каялся Илья, что, если бы не он, ничего бы не случилось, поэтому на самом деле он и есть единственный настоящий убийца. Это было принято к сведению, но даже не запротоколировано, а в публике послышались одобрительные шепотки. Немчинов разозлился:
– Считаете, я из благородства на себя валю? А вы подумайте, как следуйте, и поймете, кто в этой ситуации главный подлец! Без всяких шуток!
– За подлость не судят, – сказал молодой судья, человек с юмором.
– Ну и зря! – отозвался Немчинов и безнадежно сел на место с таким видом, будто его приговорили к пожизненному наказанию.
64. ВЭЙ ЦЗИ. Еще не конец!
__________
____ ____
__________
____ ____
__________
____ ____
На подходе счастливый период вашей жизни, ждать которого остается совсем недолго.
Милая Ирина! Очень трудно в письме нащупать тот голос, каким ты говоришь в жизни.
Но мне легче – у меня в определенном смысле не было своего голоса, был придуманный. Каждый раз другой.
Я не знаю, с чего начать.
С правды, хотя я – лживый сын лживого времени. С детства я придумывал себя, я придумывал себе мысли и даже чувства.
И во всем сомневался.
Но еще Декарт сказал: «Я сомневаюсь, следовательно, существую». Все знают другую версию этого выражения: «думаю». Думать и дурак умеет. Если бы не осторожность сомневающихся, бойкое человечество давно бы кончилось.
Но я увлекся, тебя интересуют не теоретические рассуждения, а то, что случилось, потому что ты, может быть, до сих пор этого не понимаешь.
А случилась простая и сложная вещь: когда я увидел тебя вместе с Павлом, во мне поднялось все плохое и хорошее, что было. А проще говоря – зависть. Я просто заболел, но мне показалось, что это любовь. Все, что я тогда делал, то есть успехи на публичном поприще и т. п., на самом деле было для тебя. Я использовал любой момент, чтобы понравиться тебе.
Постепенно я убеждался, что приближаюсь к цели. Я видел, что тебе нравится Павел, но многое тебя в нем не устраивает. И выставлял напоказ как раз то, что было противоположно Павлу, чтобы это нравилось тебе. Я долго кружил вокруг и около, пока не убедился, что ты испытываешь ко мне симпатию. Потому что мне надо было бить наверняка. И, когда мне показалось, что наступил решающий момент, я признался тебе в любви. Я сам не ожидал такого быстрого отклика.
Любил ли я тебя тогда на самом деле? Мне казалось, что нет. Я купался в своей удаче, в том, что ты тоже меня любишь. Я вообще в тот период осмелел, действовал решительно на всех фронтах, писал статьи для всех газет, выступал на всех трибунах – такое было время.
Я помню тот вечер, когда ты сказала, что хочешь во всем признаться Павлу. Конечно, я сказал, что сам возьму это на себя. И взял, как ты помнишь, был тот разговор на балконе с мордобитием. Но теперь я могу признаться, что именно такой реакции и ждал от Павла. Я все предвидел. Я знал, что недостоин тебя, что очень скоро ты обнаружишь мои чувства фальшивыми и проклянешь меня. И я своим поступком сделал наши дальнейшие отношения невозможными, а тебе сказал, что не могу пойти против брата.
В итоге ты все-таки сделала выбор в его пользу. Конечно, это была ошибка, лучше бы, если бы был кто-то третий, Павел ведь не мог забыть твоей «измены». Но потом я понял: нет, не ошибка, его ты тоже любила, хоть и по-другому. Такое в жизни бывает. Тем более что Павла (как и Максима) любили все, они умели возбуждать к себе симпатию.
Мне же для возбуждения любви к себе, а я этого тоже хотел, приходилось прилагать неимоверные усилия. Я работал на контрасте – если Максим и Павел избрали стезю откровенных дельцов, то я взялся за роль спасителя народа, если можно так выразиться. Парадокс в том, что я действительно видел, что многое надо спасать и многое можно сделать. Я был, можно сказать, готов на подвиги. В это время развернулись политические баталии, я принимал активное участие, не поняв еще, что мы, кто сшибались лбами напрямую, были игрушками в тех руках, о которых мы даже не подозревали, что умные наблюдают за войной придурков, а сами в это время таскают из наших складов боеприпасы и продают враждующим армиям. Извини за батальные метафоры, не близкие женщинам.
А потом наступил период апатии, когда вокруг не оказалось никого, кроме одной женщины, о которой здесь неуместно говорить.
Но жить было как-то надо, я решил, что самое лучшее – плыть по воле волн, то есть жить маргинально, как большинство провинциальных интеллектуалов: работать, где придется, выпивать, с кем придется, балаболить, балагурить, мечтать о каком-то неожиданном крупном заработке, чтобы с деньгами уехать в какую-нибудь глушь, слушать птиц и думать мысли.
А потом мы опять встретились, и ты спросила, что бы я сказал на то, если бы ты ушла от мужа с детьми ко мне. После добровольного одиночества у меня возникла полная иллюзия, что я тосковал по тебе, люблю тебя и готов ради тебя на все. Поэтому мой ответ был: да.
И были два счастливых месяца. Правда, мы жили не полноценной семьей, только встречались, но будущее казалось не за горами.
Приступаю к самому страшному моменту, который я вынужден честно объяснить.
Когда братья позвали меня на рыбалку, я понял, что состоится серьезный разговор. Я не был готов к нему. Я знал, какие мне будут задавать вопросы, но не знал, что буду отвечать.
При разговоре Павел сказал, что я коверкаю его с тобой жизнь. Что у вас сложные отношения, но это отношения мужа и жены. А я веду себя подло уже потому, что за попытки отбить жену брата можно и убить. О том, что я тебя почти отбил, он не знал (меня, кстати, меньше мучило то, что я вру и не говорю об этом, чем то, что вынуждаю тебя врать). И вот тут настал момент истины. Я мог бы признаться Павлу, что на самом деле наша любовь односторонняя, что я люблю тебя не так, как ты меня. Он бы обрадовался, но как бы это подействовало на тебя? Он требовал одного: чтобы я не встречался с тобой ни под каким видом. Он не требовал, чтобы я уехал. Но я представлял, насколько сложно будет жить в одном городе и не встречаться. То есть для меня переносимо (прости!), а как будешь жить ты?
Вот тогда я вдруг и предложил вариант, который, как мне казалось, все решит окончательно. Я сказал, что лучше всего мне исчезнуть. Пусть они скажут, что я утонул – и все. И нет никаких проблем. А я исчезну и клянусь больше никогда не напоминать о себе. Павел и Максим сказали, что их могут заподозрить в моем убийстве, я рассмеялся и ответил: это слишком невероятно. И потом, нет трупа – нет убийства. Унесло течением, вот и все.
Они (и Павел, и Максим, и Петр) согласились не сразу. Им казалось, что я иду на жертву. Они не подозревали, что в моем поступке было на самом деле много позерства и гусарства – я ведь тогда не представлял, на что я иду.
И вот наступила моя смерть.
Я не могу представить, как на тебя это подействовало, и никогда об этом не узнаю, потому что ты получишь это письмо, как и другие, только тогда, когда меня окончательно не будет (а я при своих болячках в этом уверен, то есть в том, что умру намного раньше тебя). У меня, правда, есть источник информации, но я не хочу им пользоваться, я хочу честно соблюсти правила игры.
Но я буду писать тебе, хоть ты и не будешь получать этих писем.
Мне это необходимо.
Во-первых, для того, чтобы сказать тебе, Ириша, что после многих лет изломанности, сомнений, преследований самого себя в самом себе, я понял простую вещь: что я Люблю Тебя – и только тебя, по-настоящему, теперь на всю оставшуюся жизнь. Любви двух людей могут помешать только они сами, следовательно, любовь не встречающихся мужчины и женщины не имеет предела – некому мешать.
Я хочу попросить у тебя прощения. Я мог изменить твою жизнь, но мне не хватило мужества и, главное, понимания, что я действительно хочу это сделать.
Четыре года я не решался написать тебе это письмо. За эти четыре года произошло многое. В рабочем поселке, где я живу, то есть почти в селе, срез общества такой же, как во всей стране. Я много наблюдал, думал.
Был страшный период прострации, когда я был бомжем, без всякой метафоры, я был бомжем, я отринул все социальное, я не хотел ни кем быть.
Но человек, если он остается человеком, ищет опору, а помойка – слишком зыбкая субстанция. Да и пахнущий мочой матрас, на котором лежишь ночью, полупьяный, тоже устойчив лишь до тех пор, пока не попытаешься встать.
Я встал. Встряхнулся. Окольными путями попросил Максима оформить мою выписку из Сарынска, чтобы иметь тут нормальные документы. С его связями это вышло легко. Я устроился преподавателем в техникум, мне дали комнатку в общежитии, а потом я встретил женщину с двумя детьми, которая мне очень напомнила тебя. Мы стали жить вместе, но тут явился бывший муж, началась дурацкая криминально-бытовая история из-за квартиры, из-за детей, которая заставила меня окунуться в гнилую пучину отношений, где, когда доходит до дележки чего-либо, каждый становится друг другу если не волк, то собака. Очень бывает трудно сохранить человеческое достоинство в этих условиях. Да что там достоинство, мне угрожали физической расправой. Но мне удалось сохранить и свою жизнь, и свое достоинство, и свою семью.
Это теперь мои самые родные люди. Я, Ириша, только теперь понял, что такое тепло родства, живительное семейное беспокойство – понял то, чего не понимал в семье отца и матери и не успел понять с тобой, ясно почему. Мы живем вместе, я, моя жена, ее сын и дочь, у нас все статично, но на самом деле мне удается заразить всех энергией движения, так мне кажется, – сын стал читать книги, дочь бросила курить (извини за мелочи и тривиальность). Потому что движение – это жизнь.
Я сам себе напоминаю какого-то проповедника, а это смешно, учитывая, сколько зла я тебе причинил. Утешает, как ни странно, то, что все эти проповеди ты прочтешь, когда я буду мертвым. А покойники могут себе позволить порассуждать на банальные темы.
Надеюсь, тебе не покажется парадоксом, что я продолжаю любить тебя, хоть и недостижимо. Я рассказываю об этом своей жене Галине, и, ты не поверишь, она это понимает. Она понимает, что это другая любовь (потому что я ее тоже люблю), в этой любви все мое прошлое, а настоящее – здесь.
То, что я пережил, на самом деле не представляет собой ничего выдающегося. Но я вижу сейчас какой-то новый смысл в том, что уже было. И в том, что есть. Хотя бы уже тот, что я изменился и, надеюсь, не в худшую сторону. Но не мне судить.
Извини, ничего не написал конкретного, но оставлю для других писем.
Мне нужно их писать.
Наверное, человеку мало одного мира и одного себя. Не надо только считать это раздвоением, это как раз и есть норма. Так мне кажется.
В общем, жить тяжело, но интересно. И в этом, может, мой ответ на собственный вопрос, который меня всегда преследовал и преследует: если жить так тяжело, почему так не хочется умирать?
Люблю, прости.
Счастья тебе, моя навсегда утраченная и навсегда обретенная радость!
Саратов – Москва – Саратов – Москва…
2007–2011 гг.
Читать бесплатно другие книги:
