Большая книга перемен Слаповский Алексей
– А то, что логики понять не могу! Или она у вас, в церкви, какая-то не Божья! Вот та же история христианства…
– Про крестовые походы начнешь рассказывать? – спросил отец Михаил.
– Не обязательно! Я люблю исторические книги о нашей великой Родине. И знаешь что, отец Михаил, у меня волосы дыбом встают, когда читаю, что творили наши святые! Александр Невский, красавец, братался с Батыем, тот ему помогал Русь делить, походом на брата ходил, сына сослал, вместе с татарами соотечественникам носы резал и глаза вырывал. И что? Как что – святой! За сколько луковок, интересно? Или это вопрос политической целесообразности? Ольга равноапостольная обиделась за мужа Игоря, которого древляне убили – за что, кстати? За грабеж убили. А потом хотели помириться, прислали послов, она, верная вдова, закопала их живьем. Попросила других прислать, прислали, она их в бане сожгла. Мало ей показалось, сама к древлянам отправилась, сколько смогла, людей пожгла и порезала. Результат? Святая! Канонизирована! За какие такие луковки? А Лев Толстой отечество в Севастополе защищал, великие книги написал, люди их читают и думают о душе. Это хорошо для Бога или нет? Если думать о душе? Зато он посмел что-то свое насчет религии сказать, пусть не очень умное, – анафема! Отец Михаил, ведь это ни одна голова не выдержит, чтобы понять!
– Особенно если голова пьяная, – заметил отец Михаил. – Церковь от Бога, но служат люди. А они от путаницы не застрахованы.
– То есть мухи отдельно, а котлеты отдельно? Имею право признавать хотя бы ошибки церкви? И на том спасибо! А теперь я тебе честно скажу. Знаешь, зачем я к вере хотел прибиться? Тоже надеялся на какую-нибудь луковку. Я же понимал и понимаю, что сам хорош гусь, наворовал столько – на десятерых хватит!
– А без этого нельзя было? – спросил Иванчук.
– Нельзя. Если те же луковки взять – я их десять украл, но зачем? Сожрать, что ли? Я украл, чтобы посадить и людям сотню вернуть!
– Продать, – уточнил Коля.
– Ну продать. И купить тысячу, и вырастить из них десять тысяч.
– Лук не картошка, из одной одна и вырастет, – заметил отец Михаил.
– Я же для примера!
– У тебя все для примера. А не красть луковки – никак?
– Никак! В нашей стране, вернее, в нашей системе – никак! Или надо десять жлобов прикормить, чтобы они десять бумажек подписали на покупку этих луковок! А прикормить – с каких шишей? Опять надо украсть. То же на то же получается.
– Ну все, спасибо за беседу, – поднялся отец Михаил. – Я пойду.
– Не хотите отвечать?
– Так нет вопроса, Павел Витальевич. Вернее, некорректный он. Как я могу объяснить вам про справедливость или несправедливость попадания в Царство небесное, про святость и прочее, если вы не верите в Царство небесное и святость? Я не понимаю, почему вас мучает вопрос попадания в то, чего нет.
– Три-один! – сказал Коля, на этот раз не извинившись, потому что уже довольно сильно опьянел.
– До свидания, – сказал отец Михаил.
Но вдруг улыбнулся и сел.
– Эх, простит меня матушка, надеюсь! – сказал он и выпил еще стопку. – Я, знаете ли, в школе увлекался математикой…
– И сейчас математически докажешь существование бога? – спросил Павел.
– Нет. Попробую объяснить, почему мы так плохо понимаем друг друга. Вам нужна не вера, а доказательства. Теорема. Если «а» равно, к примеру, единице, то… Ну и так далее. А у меня не так. Мне повезло, мне открылось, что «а» есть единица. Вы говорите: если «а» равно единице – и строите на этом свои рассуждения. А я говорю: «а» равно единице. Без всяких «если». Это мое убеждение, заблуждение, как хотите назовите. Но я на этом стою. И у тебя, Павел Витальевич, кстати, есть такие же твердые убеждения. Стопроцентные.
– Например?
– Например, ты стопроцентно убежден, что через минуту не умрешь. Ведь так? Даже не думая об этом, просто убежден. Так?
– Не поспоришь. Умру-то – это ясно, но не сейчас. Убедил.
– Четыре-один, – мотнул головой Иванчук. – Но минуточку! А как же у мусульман, у евреев? Бог-то один, говорят?
– Конечно. У них так же: «а» равно единице. Не «если», а сразу. Но дальше начинаются разночтения, потому что идет вторая часть. У нас: «а» равно единице, то есть Бог существует, а «б» равно, ну, к примеру, двойке – то есть, Господи, прости меня, Христу. «А» равно единице, «б» равно двойке – получаем христианство. «Б» равно тройке, то есть Мухаммеду, получаем ислам. «Б» равно Будде – получаем буддизм. Но, повторяю, без всяких «если». И как нам спорить, когда я знаю, что «а» равно единице, а «б» двойке, а вы говорите: если «а» равно единице, а «б» двойке? У вас теорема, требующая доказательств, у меня утверждение, доказательств не требующее. Вот и все. Тем более что у вас сплошь и рядом «а» равно и пятерке, и семерке, а у меня всегда единица. Всегда, понимаете? И вы либо готовы принять, что «а» имеет только одно значение, – либо не готовы. Потому что не можете или не хотите.
– То есть ислам вам ближе, чем атеизм? – спросил Павел.
– Конечно. Потому что у нас «а» общее. А у атеистов оно или каждый день разное, или они доказывают, что такого понятия вообще нет. Вот так и живем: одни по вере, другие по математике. По математике смерть вашей невесты – частный случай теории вероятности, обусловленный тысячью сошедшихся парадигм. По вере – логичное, не сердитесь на меня, событие. Имеющее смысл не только частный, но и общий. А тебя, Павел Витальевич, на самом деле интересует одно – как оправдать себя. Ты же с этим ко мне уже приходил. Ты уже тогда знал, чем все кончится. Подсказывало тебе что-то, и я даже знаю что.
– Шесть-ноль! – сказал Коля, сбившийся со счета. – Но я про общий смысл частной смерти не понял. Может, все-таки растолкуете?
– Нет, простите. Уже не могу задерживаться. И вообще, у вас близкий человек умер, а вы, вместо того чтобы погоревать, начали какую-то байду разводить. Это даже для атеистов нехорошо. Впрочем, скорее всего ошибаюсь, вы как раз от горя. Простите меня.
И с этими словами отец Михаил вышел, стараясь не выглядеть торопливым, хотя его что-то словно выталкивало отсюда, хотелось бежать без оглядки. Но нельзя. Надо терпеть.
57. СУНЬ. Проникновение
__________
__________
____ ____
__________
__________
____ ____
Положение ваше запутано. Не позволяйте уговорить себя на такие действия, которые считаете неуместными и ошибочными.
Следователь районной прокуратуры Центрального района Герман (Гера) Рябинский был самым молодым, можно сказать, юным кадром, но именно ему поручили вести дело по факту инцидента на свадьбе, то есть убийства Дарьи Соломиной и сопутствующего злостного хулиганства Ильи Немчинова, получившего при этом касательное огнестрельное ранение в виде незначительного ожога кожи. Кому-то из более опытных и солидных повезло оказаться в отпуске, кто-то вдруг взял больничный, а кто-то сослался на страшную занятость. Гера догадался, что никому не охота связываться с историей, в которой замешаны Костяковы. С одной стороны, картина происшедшего простая и прозрачная, да и свидетелей куча, с другой – шут их знает, какой изнанкой захотят выворотить дело Костяковы, можешь попасть в двусмысленное положение.
Гера приступил к работе. Начал, как учили в юридическом институте, с опроса свидетелей – чтобы составить более или менее объективную картину. Узнать подробности, сравнить мнения и взгляды, а уж потом беседовать с главными фигурантами – во всеоружии фактов.
Все катилось более или менее гладко, учитывая, что опрашиваемые говорили практически одно и то же, пришла пора встретиться с Костяковыми, но вызвать их оказалось непросто. Все были перегружены срочными делами и в один голос советовали ему не торопиться.
– Есть установленные сроки, – сказал Гера Максиму Витальевичу.
– Есть сроки, а есть люди, – ответил Максим Витальевич.
– Мне придется вызвать вас повесткой.
– Какая еще повестка? Я же сказал тебе: не спеши!
После этого Максим позвонил прокурору Лаврентьеву. Лаврентьев по негласной табели о рангах был намного ниже, поэтому Максим с ним не церемонился:
– Олег Федорович, кто у тебя там ерундой занимается? Уже дело завели, свидетелей таскают! Вы куда гоните?
Лаврентьеву ссориться с Максимом не было расчета, поэтому он хоть и обиделся, но вежливо:
– Не надо, Максим Витальевич, извините, давить на следствие. Вы что, хотите, чтобы убийство обошлось без уголовного дела? Знаете ли, при всем к вам уважении…
– Но посоветоваться можно было? Мы что, совсем чужие люди? Почему охранника не выпустить под подписку или под залог? Павел Витальевич не понимает. Почему тот же придурок этот, Немчинов, у вас сидит? То же самое – подписка или залог, он же не бандит какой-нибудь. А ситуация простая, я с юристами консультировался: охранник даже не превысил меры обороны, стрелял в человека с холодным оружием в руках. Промахнулся не по своей вине, застрелил при этом девушку, то есть убийство по неосторожности, год-полтора условно максимум. Так ведь? А Немчинов был в состоянии аффекта, саблей махал, но никого убивать не собирался. Тоже условно годик-два. Или даже административное наказание. Мы, как видите, крови не жаждем. (На самом деле это Павел Витальевич крови не жаждал, а Максим не прочь бы упечь Немчинова лет на пять, а то и больше – уже за то, что болтает лишнее.)
– Грамотные у вас юристы, я смотрю, – сказал Лаврентьев.
– Тебе что, не нравится перспектива?
– Почему, предложение нормальное. Нам тоже статистика по тяжким уголовным ни к чему. Но формальности надо соблюсти. Я там пацанчика на это дело посадил, недавний выпускник, он все сделает, как надо.
– Какое же это надо, если он грозит нам с братом повестки прислать? И людей кучу перетаскал на допросы. И так шум по городу, а он добавляет!
– Не знал. Сам понимаешь, сколько работы.
– Есть, Олег Федорович, работа текучая, а есть приоритетные дела, связанные с дружескими обязанностями, – мягко упрекнул Максим.
Хорошо сказал, зараза, надо запомнить, подумал Лаврентьев.
И немедленно вызвал Геру, и потребовал отпустить Немчинова и Шуру. До суда, если суд будет.
– А разве суда по такому делу может не быть?
– Может, все может. Короче, выпускай.
– Хорошо, но побеседовать с ними перед тем, как выпустить, я должен или нет?
– А ты разве их еще не допросил?
– Я должен был сначала составить картину.
– Тогда быстренько допроси и отпусти под подписку. А Костяковых зря не дергай, сам можешь к ним прийти, не переломишься.
Гера решил, что пора показать характер – он не мальчик для битья, он пришел работать, а не бессловесно выполнять указания.
– Я не переломлюсь, – сказал он. – Но в любом случае обязан опросить всех, кто там присутствовал и кто может что-то сказать. Вы, Олег Федорович, тоже были на свадьбе, может, поделитесь впечатлениями, хотя бы в неофициальном порядке?
– Ты, Рябинин, с ума, что ли, сошел? – спросил Лаврентьев. – Я уехал еще до того, как это случилось. Понял меня?
Гере не привыкать, что Лаврентьев каждый раз называет его по-разному: Рябининым, Рябинцевым, Рябинкиным, Рябкиным и Рябовым. Ему объяснили, что на прокурора обижаться не надо, у него просто такая память: фамилии новых сотрудников запоминает месяца через три, а в лицо начинает узнавать при встрече не раньше, чем через полгода.
Он промолчал, а Лаврентьев добавил:
– Кстати, там, как я понял, вырисовывается убийство по неосторожности при выполнении служебных обязанностей. Плюс пьяное хулиганство, чистая бытовуха, на пятнадцать суток не тянет. Повезло тебе, легкое дело для начала.
Гера остался недоволен разговором. Ему не казалась очевидной простота, на которой настаивал Лаврентьев. Все думают – случайное убийство, а на самом деле, может, инсценировка? С одним договариваются, чтобы буянил, с другим, чтобы стрелял. За что? Изменила невеста, вот и мотив.
И Гера тут же устыдился своих несерьезных, мальчишеских фантазий. Подобные случаи можно увидеть только в каком-нибудь детективном сериале, в жизни все, как правило, намного проще.
Он вызвал Немчинова, который с первого взгляда показался ему странным. Гера не видел в его глазах ни страха, ни растерянности, ни даже озлобленности, на которую иногда нарочно настраивают себя некоторые, психологически помогая себе таким образом держать линию сопротивления. Немчинов же выглядел равнодушным, вялым, больным.
– Как себя чувствуете? – спросил Гера.
– Плохо.
– А что с вами?
– Голова. Пройдет.
– Тогда начнем.
И Гера попросил описать события злосчастного вечера.
– А что описывать? Пришел на свадьбу, напился, начал саблей размахивать. Охранник выстрелил.
– Но вы же не просто размахивали, вы против кого-то размахивали? Даже будто бы стукнули кого-то.
– Кого-то… Будто вы не знаете? Стукнул Петра Чуксина за то, что он… Слушайте, что вы тут комедию ломаете? – раздраженно спросил Немчинов. – У вас уже все решено, объявляйте, сколько и за что мне хотите впаять, отпускайте убийцу, делайте свое дело, не тяните из меня жилы!
– Я делаю свое дело. Исходя из следственной необходимости и требований закона.
– Да неужто? – усмехнулся Немчинов.
Гера насупился.
– Я знаю, у отдельных граждан существует предубеждение к органам исполнительной власти, но…
– Извините, не буду вам больше мешать, спрашивайте! – нетерпеливо перебил его Немчинов, явно не желавший слушать лекцию о предубеждении отдельных граждан к органам исполнительной власти.
– Спасибо. И впаивать не я буду, а суд, – все-таки вставил Гера. – Итак, вы схватили саблю и, угрожая ей, ударили кулаком по голове Петра Чуксина. Правильно?
– Правильно.
– За что ударили?
– Знал бы за что, вообще бы убил. Анекдот такой есть. За то, что он меня бил.
– А он вас бил? Когда?
– Господи, опять вы! Ну, бил не бил, что от этого изменится?
– Мотивы изменятся. Есть мотивы – одна квалификация. Нет мотивов – другая.
– Это вы всерьез?
– Конечно.
– Сомневаюсь. Ладно, могу рассказать.
И Немчинов скомкано, будто хотел поскорее отделаться, рассказал о своей обличительной статье, в которой он затронул Костяковых, о том, как братья рассердились, о том, как пытали его, чтобы узнать, кто ему поручил написать эту статью. А на самом деле никто не поручал.
– Прямо-таки пытали?
– А как это называть, если Петр меня лупил кулаком по голове со всей дури? Несколько раз. До сих пор чувствую.
– Действительно…
Гера записывал сказанное Ильей, а тот смотрел и вдруг спросил:
– Что это вы делаете?
– Пишу.
– Что?
– То, что вы мне рассказали.
– Зачем? Что изменится? Девушка погибла, дочь моего друга и моей подруги, я виноват, вот что главное! Ерундой тут занимаетесь! Я ведь на самом деле больше этого охранника виноват! Я спровоцировал! Сажать меня за это надо, я не против! Пусть радуются те, кто этого хочет, их желания совпадают с моими!
– Этого никто не хочет. Больше того, имею полномочия отпустить вас при условии подписки о невыезде.
– Не шутите?
– Нисколько.
Гере было приятно обрадовать человека.
Но Немчинов почему-то не слишком обрадовался.
– То есть все-таки на охранника свалят?
– Его тоже временно отпустят.
– Понимаю. Вот теперь понимаю, – задумчиво сказал Немчинов.
– Поделитесь вашим пониманием.
– А то вы сами не в курсе? Костяковы все хотят спустить на тормозах. В самом деле, зачем Павлу Витальевичу сажать собственного охранника? А я… Я, наверно, им на воле нужнее. Будут в награду за свободу опять меня заставлять книгу писать.
– Какую книгу?
– Неважно. А еще им нужно, особенно Максиму, узнать, что мне еще известно про их брата.
– Какого брата?
– Которого они уничтожили.
Вот тебе и простое дело, подумал Гера. Он, человек еще очень молодой, не знал многих сарынских баек, легенд и сплетен, поэтому начал расспрашивать Немчинова о подробностях.
Илья рассказывал – обо всем, что знал, а следователь разочаровывался: ничего серьезного не было. Попросить брата уехать – не преступление. И даже заставить – тоже не тянет на злостное деяние. Подстроить аварию, результатом которой стала гибель бывшей жены Костякова-старшего, – недоказуемо, да и сколько лет прошло.
– Я вижу, вам неинтересно, – сказал Немчинов.
– Почему? Но все-таки вернемся к нашему делу. Костяковы не ангелы, согласен, но не они убили Дарью Соломину, ведь так?
– А кто же?
– Вы их обвиняете? Мне это записать? Только что вы говорили, что сами виноваты.
– Да, виноват. Но началось все с них. Вот смотрите: Петр меня избивал. Я специально попал на свадьбу, причем обманом, меня не приглашали. Может, хотел отомстить, может, посмотреть на это безобразие. Но точно знал – я обязательно устрою скандал. То есть, когда шел, не знал, а теперь понимаю, что знал.
– Мне это записать? Что вы хотели устроить скандал?
– Да.
– Но ведь за саблю не собирались хвататься?
– Какая разница? Там ножи есть, вилки.
– Вы собирались ими воспользоваться? Против кого?
– Неважно, вы слушайте дальше. Петр и Максим, которые надо мной издевались, которые меня до этого довели, – виноваты? Да. Я считаю их соучастниками. Из-за них я взбесился. Павел Костяков, который вынудил красивую молодую девушку выйти за него замуж, виноват или нет? Ведь если бы не это, она осталась бы жива!
– А он разве вынудил? Вам это известно?
– Это понятно и так!
– Нужны доказательства.
– Вот и доказывайте, вы следователь! А я считаю, что Павел прямо соучастник и виновник. Меня толкнул, ее подставил! Ну и, конечно, его охранник. Случайно не случайно, но убил все-таки! Поэтому… Извините, как вас зовут?
– Я представлялся.
– У меня голова, говорю же…
– Герман Григорьевич.
– Спасибо. Герман Григорьевич, это же массовое убийство или коллективное, не знаю, как правильно с юридической стороны. Убийство группой лиц, так, кажется?
– Вы, Илья Васильевич, путаете моральную сторону дела с фактической. И давайте по порядку, потому что формально вам может быть инкриминировано покушение на убийство.
– Так я о том и говорю!
– Не совсем о том. Конечно, состояние аффекта налицо, мотивы налицо. А то, что вы махали саблей, когда стояли рядом с невестой, не значит же, что вы хотели именно ее убить?
– Значит. Я мог это сделать. В этом состоянии – мог. Так и запишите.
– А причина?
– Не знаю. Чтобы она ему не досталась. Чтобы не опозорилась. Чтобы… Я когда-то любил ее маму. А она на нее очень похожа. У меня было чувство, что я выдаю ее замуж.
– Это новый поворот. Вы зачем-то усложняете себе положение, Илья Васильевич.
– А вы зачем-то хотите его упростить. У вас указание такое? Повторяю – и требую записать: виновными в смерти Даши считаю себя, Петра Чуксина, Максима и Павла Костяковых. И охранника. Нет, охранника можно не считать. Он просто исполнитель.
– Если следовать вашей логике, – пошутил Гера, – то виноват и тот, кто пистолет производил, и кто саблю подарил…
– Да, да, точно! – горячо сказал Немчинов. – Этот самый… Тимур, не помню, как отчество, бывший тесть Костякова по жене, которую он угробил. Он же меня раздразнил этой саблей! И глупостями, которые говорил! Записывайте, записывайте!
Гера не записывал. Он смотрел в странные глаза Немчинова и думал, что, пожалуй, и предыдущие записи не имеют цены – подследственный явно неадекватен. И Гера в данной ситуации обязан назначить судебно-медицинскую экспертизу на предмет вменяемости. С одной стороны, ответственность, с другой – как он будет выглядеть, если окажется, что всерьез допрашивал психически больного человека? Немчинова, между прочим, по голове били, а Гера хорошо помнит о последствиях травм головы, которые описывались в учебниках.
Поэтому он посмотрел на часы, сказал, что, к сожалению, время беседы истекло.
– Вернетесь пока в… – он замешкался, не хотелось говорить слово «камера», – туда, где были. Ненадолго.
– Вы же хотели отпустить?
– Да, конечно. Просто кое-какие формальности.
– Какие еще формальности? По пять раз решение меняете! Вам позвонил кто-нибудь?
Точно, он не в себе, понял Гера.
– Кто мне мог позвонить, мы все время здесь с вами находимся. И вы же не хотели уходить.
– Почему? Отпускайте немедленно!
Гера с трудом уговорил Немчинова успокоиться и побыть «у нас в учреждении», как он выразился, еще некоторое время.
Потом, поколебавшись, позвонил Лаврентьеву.
– Извините, что отвлекаю, Олег Федорович, но, вы знаете, мне кажется, этот Немчинов явно с отклонениями. Я бы хотел назначить психиатрическую экспертизу.
Гера ждал недовольства, разноса: он ведь не выполнил приказа, не отпустил подследственного. Но Лаврентьев неожиданно одобрил:
– А ты соображаешь, Рябцев! Действительно, если он псих, то это всё объясняет. Псих, да еще напился, саблю схватил, в него стреляли, иначе бы он всех в капусту порубил, попали в девушку, роковая случайность. А главное, никто не виноват, разве что Немчинова подержать недельки две в психушке, если он в самом деле псих. Да если и не псих, пусть полежит, никому не помешает.
Одобрение начальства Гере, с одной стороны, понравилось. Но что-то и смущало. Он решил подумать об этом после, а пока вызвал Шору Каримовича Ахатова, непосредственного виновника смерти погибшей.
Тот находился в недоуменном состоянии человека, которого ни за что держат в заключении.
– Шора Каримович, – сказал ему Гера. – Я имею полномочия временно отпустить вас до суда, но сначала побеседуем. Вопрос первый: куда делся пистолет, из которого вы стреляли?
– Он у Павла Витальевича. Меня милиция увезла, а пистолет я ему отдал.
– Почему?
– Как почему? Его же пистолет.
– Минутку. То есть вы носили чужой пистолет?
– Почему чужой? Павла Витальевича.
– Он вам его вручил по каким-то документам?
– Какие документы, если я у него работаю? Просто дал и все.
Гера откинулся на стуле, удивленно глядя на Шуру.
– А разрешение на ношение оружия у вас есть?
– Нет, – безмятежно ответил Шура. – Наверно, у Павла Витальевича есть. А я при нем.
– Минутку. Вы при нем – кто?
– Водитель и охранник.
– Охранник – от какого ЧОПа? У вас есть свидетельство, удостоверение?
– Зачем?
– Затем, что охрана частных лиц разрешается в установленном порядке только работникам частных охранных предприятий. Ну, и милиции, если лицо государственное, но у нас не тот случай. А вы, получается, охраняли его, как бы это сказать, просто так. На основании того, что он ваш работодатель.
– Ну да.
– А зарплату вы получаете?
– Конечно.
– Как кто?
– Как водитель. Через кассу, по ведомости, все честно. И премию Павел Витальевич дает. Надбавку за охрану.
– Через кассу?
– Зачем?
– Шора Каримович, вы, кажется, не совсем понимаете суть проблемы. Налицо незаконное хранение и ношение оружия. Да еще и применение его. То есть вы стреляли как частный человек из чужого пистолета. Стреляли при этом тогда, когда на вас не нападали.
– На Павла Витальевича…
– А при чем тут Павел Витальевич? Он вам с юридической точки зрения – никто. Потому что вы – не охранник.
– Как это не охранник? Охранял всегда.
– На каком основании?
Шура пожал плечами. Он не понимал вопроса. Он не понимал, чего хочет от него следователь.
А Гера пребывал в затруднении: как отпустить Шуру после его чистосердечных (вот уж воистину от чистого сердца!) признаний? То есть отпустить-то формально можно, и не таких отпускали, но чутье подсказывает Гере – Шуре кто-нибудь может объяснить, что пахнет все гораздо хуже, чем он предполагает. Человек испугается и сбежит.
Читать бесплатно другие книги:
