Дочь палача Пётч Оливер

Oliver Ptzsch

DIE HENKERSTOCHTER

Copyright © by Ullstein Buchverlage GmbH, Berlin. Published in 2008 by Ullstein Taschenbuch Verlag

© Прокуров Р. Н., перевод на русский язык, 2012

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2014

Пётч знает, как закрутить сюжет… Захватывающий детектив в обрамлении истории…

Держит в напряжении до последней страницы.

Sddeutsche Zeitung

Если вам понравился роман «Имя розы» Умберто Эко, прочитайте «Дочь палача»

Library Journal Xpress

Этот роман приобрел бешеную популярность в Германии со дня его выпуска. Пётч — великолепный рассказчик, а его характеры удивительно ярки и правдоподобны.

Booklist

Памяти Фритца Куизля

Посвящается Никласу и Лили,

продолжателям династии

Якоб Куизль — палач Шонгау

Симон Фронвизер — сын городского лекаря

Магдалена Куизль — дочь палача

Анна Мария Куизль — жена палача

Георг и Барбара Куизль (близнецы) — младшие дети палача

Бонифаций Фронвизер — городской лекарь

Марта Штехлин — знахарка

Йозеф Гриммер — извозчик

Георг Ригг — извозчик

Конрад Вебер — городской священник

Катарина Даубенбергер — знахарка из Пайтинга

Резль — служанка в трактире «У золотой звезды»

Мартин Хойбер — бригадир из Аугсбурга

Франц Штрассер — трактирщик из Альтенштадта

Клемент Кратц — лоточник

Агата Кратц — его жена

Мария Шреефогль — жена городского советника

Граф Вольф Дитрих фон Зандицелль — княжеский управляющий

Городской совет

Иоганн Лехнер — судебный секретарь

Карл Земер — первый бургомистр и хозяин трактира «У золотой звезды»

Маттиас Августин — член малого совета

Маттиас Хольцхофер — бургомистр

Йохан Пюхнер — бургомистр

Вильгельм Харденберг — содержатель Больницы святого духа

Якоб Шреефогль — гончар и свидетель допроса

Михаэль Бертхольд — пекарь и свидетель допроса

Георг Августин — управляющий извозчиками и свидетель допроса

Дети

София Данглер — сирота, на попечении у ткача Андреаса Данглера

Антон Кратц — сирота, на попечении у лоточника Клемента Кратца

Клара Шреефогль — сирота, на попечении городского советника Якоба Шреефогля

Йоханнес Штрассер — сирота, на попечении у трактирщика Франца Штрассера

Петер Гриммер — сын Йозефа Гриммера, наполовину сирота

Ландскнехты

Кристиан Брауншвайгер

Андрэ Пиркхофер

Ганс Хоэнляйтнер

Кристоф Хольцапфель

Пролог

Шонгау, 12 октября 1624 года от Рождества Христова

Двенадцатого октября день словно был создан для казни. Всю неделю лил дождь, а в пятницу к празднику освящения церкви Господь все же смилостивился. Хоть осень и вступила в свои права, яркие солнечные лучи грели крыши домов, и над городом разносился шум. Повсюду раздавался смех, гремели барабаны, звенели колокольчики, а кое-где надрывалась и скрипка. Аромат хрустящих булочек и жареного мяса чуяли даже внизу, среди зловония Кожевенной улицы. Да, казнь обещала быть замечательной.

Якоб Куизль стоял в залитой светом комнате и пытался растолкать своего отца. Уже дважды за ними заходил стражник, и теперь от него не отделаешься. Палач Шонгау уронил голову на стол, и длинные непослушные волосы слиплись в луже настойки и пива. Он храпел и временами вздрагивал во сне.

Якоб склонился над ухом отца. От последнего несло спиртом и потом — холодным потом. От отца всегда так пахло перед казнью. Он вообще-то не был пьяницей, но когда оглашали приговор, сразу начинал беспробудно пить. Он почти не ел, кое-как ворочал языком и по ночам вскакивал с криком и в испарине. А последние два дня вообще не стоило попадаться ему на глаза. Жена, Катарина, знала об этом, поэтому постоянно забирала детей и уходила к свояченице. Оставался только Якоб. Он все-таки был старшим сыном и помощником отца.

— Надо ехать! Стражник ждет!

Сначала Якоб говорил шепотом, потом громче, а эти слова уже проревел. Наконец храпящий гигант пошевелился.

Иоганн Куизль поднял на сына налитые кровью глаза. Кожа его цветом напоминала дрожжевое тесто, а в черной спутанной бороде застряли остатки вчерашней похлебки. Он провел по лицу длинными крючковатыми пальцами и выпрямился во весь свой саженный рост. Какое-то время могучее тело раскачивалось, и казалось, что палач сейчас рухнет вперед. Но Иоганн Куизль выровнялся и расправил плечи.

Якоб протянул отцу запачканный фартук, кожаный плащ и перчатки. Гигант медленно оделся, убрал волосы со лба и, не произнося ни слова, направился к дальней стене комнаты. Там, между обеденной лавкой и красным углом с распятием и засушенными розами, висел меч правосудия. В длину он достигал двух аршин, был без острия и с короткой гардой. А клинок был такой острый, что мог в воздухе рассечь человеческий волос. Отец непрестанно точил его. На солнце меч блестел так, как будто его выковали только вчера. Но сколько ему лет, не знал никто. До Иоганна Куизля меч принадлежал его тестю, Йоргу Абрилю. А еще раньше — его отцу и деду. Однажды он достанется Якобу.

Возле двери ждал стражник, мелкий и тощий. Он то и дело оборачивался на городские стены. Они опаздывали, и господа, должно быть, уже потеряли всякое терпение.

— Готовь повозку, Якоб.

Голос отца звучал спокойно и низко. Будто это вовсе не он вопил и рыдал сегодняшней ночью.

Когда Иоганн Куизль протиснул огромное туловище в дверь, стражник невольно отступил в сторону и перекрестился. Палачам здесь были не особенно рады. Не зря его дом находился за городскими стенами на Кожевенной улице. Если он заказывал вино в трактире, то садился за свой отдельный стол. Прохожие на улице старались не встречаться с ним глазами — считалось, что это к несчастью, особенно в день казни. Даже перчатки, которые он сегодня надел, полагалось потом сжечь.

Палач уселся на скамейку возле дома и подставил лицо полуденному солнцу. Тот, кто увидел его вот так, ни за что не поверил бы, что еще час назад о сам с собой бредил в горячке. Иоганн Куизль слыл хорошим палачом — сильным, стремительным, без тени сомнения. Никто за пределами семьи не ведал, сколько спиртного он вливал в себя перед казнью. Сейчас Куизль-старший прикрыл глаза, словно прислушивался к какой-то отдаленной мелодии. Из города до сих пор доносился шум. Играла музыка, раздавался смех, где-то рядом распевал дрозд. Меч покоился у скамейки, как трость.

— Веревки не забудь! — крикнул палач сыну, не открывая глаз.

В сарае, пристроенном к дому, Якоб запряг дряхлую лошадь. Накануне он несколько часов отчищал двухколесную телегу. Но, как теперь понял, бесполезно — грязь и кровь въелись глубоко в дерево. Якоб прикрыл соломой самые скверные места, и теперь телега была готова к большому событию.

В свои двенадцать лет сын палача увидел уже несколько казней в непосредственной близости: два раза вешали, а однажды утопили воровку, трижды пойманную. Ему было шесть лет, когда впервые на его глазах повесили уличного грабителя. Якоб хорошо помнил, как тот четверть часа плясал в петле; толпа ликовала. В тот вечер отец принес домой особенно большой кусок баранины. После казней дела у семьи Куизлей всегда налаживались.

Якоб достал несколько веревок из сундука у стены сарая и положил в мешок, в котором уже лежали цепи, ржавые клещи и льняные тряпки, чтобы вытирать кровь. Все это мальчишка бросил в телегу и вывел запряженную клячу из сарая. Отец забрался в повозку и уселся на дне, скрестив ноги. Меч теперь покоился на его необъятных ляжках. Стражник торопливо зашагал вперед. Он рад был скорее оазаться подальше от палача.

— Трогай! — прокричал Иоганн Куизль.

Якоб взялся за вожжи, и повозка со скрипом тронулась.

Пока лошадь медленно тащила телегу к верхнему городу, Якоб беспрестанно оглядывался на отца. Сын всегда уважал семейное дело. Даже когда люди говорили, что занятие это позорно, Якоб не видел в нем ничего постыдного. Если уж кто и позорился, так это раскрашенные шлюхи и шуты. А у отца была хоть и тяжелая, но порядочная работа, которая требовала немалого умения. Якоб обучался у него нелегкому ремеслу убийства.

Если повезет и позволит курфюрст, то через несколько лет Якоб сдаст экзамен, чтобы самому стать палачом. Нужно будет отрубить голову — как полагается и без единой оплошности. Якоб еще ни разу не видел, как рубят головы. Тем более важно было ничего не пропустить сегодня.

Повозка между тем въехала по узкой и крутой улице в город и добралась до рыночной площади. Пространство перед домами сплошь заставили лотками и палатками. Покрытые грязью торговки продавали каленые орехи и ароматные хлебцы. Один угол заняла группа артистов, они жонглировали шарами и пели песенки, высмеивая детоубийцу. Хоть следующая ярмарка и ожидалась только в конце октября, о предстоящей казни судачили во всех ближайших деревнях. Люди болтали, ели и покупали лакомства, чтобы потом, словно гвоздем представления, насладиться кровавым зрелищем.

Якоб с высоты сиденья рассматривал людей, которые уставились на повозку, кто со смехом, а кто с изумлением. Таких было немного, большинство жителей уже спешили к лобному месту за городскими стенами. Казнь ожидалась сразу после обедни, то есть в запасе оставалось не более получаса.

Когда повозка с палачом выкатилась на мощеную площадь, музыка смолкла. Кто-то прокричал:

— Эй, палач! Заточил свой меч? Может, женишься на ней?

Народ развлекался. В Шонгау бытовал один обычай: палач мог пощадить преступницу, если брал ее в жены. Однако у Иоганна Куизля уже имелась жена. И нельзя сказать, что Катарина Куизль была женщиной кроткой. Ее, дочь грозного палача Йорга Абриля, звали иногда Дочерью Крови или Женой Дьявола.

Повозка проехала по рыночной площади мимо амбара и направилась к городской стене, где возвышалась трехэтажная башня. Снаружи ее покрывала сажа, а окошки были узкими, как бойницы, да еще с решетками. Палач соскочил с повозки и вскинул меч на плечо. Затем отец и сын направились через каменную арку в прохладу тюрьмы. Узкие искрошенные ступеньки вели вниз, в темницу. Там, по правую и левую руку, располагались две массивные обитые железом двери, в них на уровне глаз были проделаны крохотные окошечки. В одном из них справа слышались чуть не детские рыдания и шепот священника. Якоб уловил обрывки латинских фраз.

Стражник отворил дверь, и в нос тут же ударила вонь. Несло потом, мочой и фекалиями. Сын палача невольно задержал дыхание.

Женщина в камере прекратила всхлипывать и принялась жалобно выть. Детоубийца поняла, что пришел ее конец. Священник тоже начал причитать еще громче. Всё вместе, крики и молитвы, сливалось в единый дьявольский гомон.

— Господь ведет меня, и ни в чем я не буду нуждаться…

Остальные стражники принялись выволакивать скорченную женщину наружу.

Элизабет Клеменция была некогда красивой женщиной со светлыми волосами до плеч, смеющимися глазами и тонкими губами. С ее лица, казалось, никогда не сходила легкая усмешка. Якоб не раз видел ее среди других служанок, когда они полоскали белье у Леха. Теперь ее остригли, лицо стало бледным и осунулось. Она куталась в грязную власяницу, и через ткань и кожу отчетливо проступали кости. Преступницам полагалось три дня питаться рационом палача, и едой их обеспечивал трактирщик Земер. Но бедняжка была настолько худой, словно ни к чему не притрагивалась.

Элизабет Клеменция прислуживала у коневода, и красота ее полюбилась многим слугам. Они кружили возле нее, как мотыльки вокруг фонаря: дарили небольшие подарки, подстерегали у двери. Коневод ругался на чем свет стоит, но без толку. Кое-кто, говорили, и на сеновал с ней забирался.

Другая служанка нашла убитого ребенка за амбаром, в еще свежей могиле. Элизабет не начали даже толком пытать, как она во всем созналась. От кого был ребенок, она сказать не могла или не захотела. Но женщины в городе шептались и сплетничали. Красота Элизабет довела ее до петли. И некоторые безобразные мещанские жены могли теперь спать спокойно. Все снова встало на свои места.

Теперь Элизабет кричала в ужасе и яростно отбивалась, пока стража силилась выволочь ее из камеры. Они пытались заковать ее, но она неизменно вырывалась из их объятий, словно скользкая рыба.

Затем случилось нечто поразительное. Палач выступил вперед и положил обе руки ей на плечи. Едва ли не с нежностью гигант склонился над тощей девушкой и что-то прошептал на ухо. Один Якоб стоял достаточно близко, чтобы расслышать:

— Будет не больно, Лизель. Обещаю тебе, больно не будет.

Девушка перестала кричать. Она, хоть и дрожала еще всем телом, все же дала себя связать. Стражники подняли взгляды на палача, в равной мере полные изумления и страха. Для них все выглядело так, будто Иоганн Куизль прошептал ей на ухо заклинание.

Наконец они вышли наружу, где жители Шонгау с нетерпением ожидали бедную грешницу. Горожане болтали и перешептывались, некоторые крестились и читали короткие молитвы. Сверху с колокольни донесся звон. Пронзительный и высокий, он разносился ветром по всему городу. Насмешки смолкли, колокола звенели в полной тишине. Люди разглядывали Элизабет Клеменцию, жившую некогда среди них, словно пойманное дикое животное.

Иоганн Куизль подвел дрожащую девушку к повозке и снова что-то шепнул на ухо. Потом протянул ей небольшую бутылочку. Пока Элизабет соображала, он неожиданно обхватил и запрокинул ей голову, а затем влил жидкость в рот. Мало кто успел что-либо понять, настолько быстро все произошло. Глаза Элизабет остекленели. Она забралась в угол повозки и легла на дно. Дрожь прекратилась, дыхание выровнялось. Напиток Куизля в Шонгау знали хорошо. Милость, какую он оказывал не всякому осужденному. Десять лет назад убийца и расхититель церковных подношений почувствовал каждый удар, когда Куизль дробил ему кости. Колесованный, он кричал так долго, что палачу пришлось, в конце концов, перебить ему последним ударом гортань.

Вообще приговоренные к смерти шли к месту казни самостоятельно, либо их, завернутых в шкуры, тащили лошадьми. Но палач по опыту знал, что детоубийцы обычно не могли идти сами. Чтобы избежать истерики, в них вливали полных три литра вина, и питье делало свое дело. В основном девушки становились настолько вялыми, что их приходилось чуть ли не нести к плахе. Иоганн Куизль использовал для этого повозку. Она, помимо прочего, удерживала некоторых от лишних проклятий, которые осужденная унесла бы на тот свет.

На этот раз Иоганн сам правил лошадьми, а сын шел рядом. Толпа обступила их и глазела на повозку, так что продвигаться приходилось медленно. Францисканский священник между тем забрался к приговоренной и перебирал над ней четки.

Процессия неспешно объехала городской амбар и наконец остановилась у северной стены строения. Якоб увидел кузнеца из Куриного переулка, который ждал возле жаровни. Крепкие, мозолистые руки качали мехи, раздувая угли. Клещи в них раскалились до кроваво-красного сияния.

Стражники стащили Элизабет с повозки, словно чучело. Глаза девушки уставились в пустоту. Когда палач сжал клещами плечо бедняжке, она лишь тонко вскрикнула и снова погрузилась в собственный мир. Зашипело, поднялся дымок, и в ноздри Якобу ударил запах горелого мяса. Хоть отец и рассказывал ему, как все будет, он с трудом поборол тошноту.

Повозка останавливалась еще трижды — с каждой стороны амбара, — и ритуал повторялся. Щипцы по одному разу хватали Элизабет за левую руку, левую и правую груди. Однако благодаря напитку боль не переступала допустимых границ. Элизабет начала лишь напевать что-то детское и с улыбкой поглаживать себя по животу.

— Спи, дитятко, засыпай…

Они покинули Шонгау через Главные ворота и напраились по Альтенштадтской дороге к месту казни, которое виднелось уже издалека. Травянистое, с проплешинами, поле расположилось между пашнями и подступающим лесом. Там собрались все горожане и жители прилегающих деревень. Для членов городского совета поставили скамейки и стулья. Народ разместился позади и коротал время слухами и сладостями. Посередине возвышался эшафот. В высоту он достигал двух метров, и наверх вела деревянная лесенка.

Когда повозка подъехала к площади, толпа расступилась. Любопытные пытались выловить взглядом детоубийцу, свернувшуюся на днище.

— Пусть она встанет. Выше! Подними! Покажи нам ее, палач!

Народ явно был озлоблен. Многие ждали с самого утра — и теперь не могли даже взглянуть на преступницу. Уже полетели первые камни и гнилые фрукты. Священник пригнулся в надежде сберечь свои коричневые одеяния, но несколько яблок все же угодили ему в спину. Стражники оттеснили толпу, превратившуюся в одно громадное существо, которое обволокло повозку и грозило проглотить целиком.

Иоганн Куизль спокойно подвел повозку к платформе. Там дожидались городские советники и бургграф Михаэль Хиршманн. Как местный представитель курфюрста, он самолично зачитал приговор две недели назад. Сейчас бургграф еще раз со скорбью заглянул девушке в глаза. Он знал ее с самого детства.

— Что же ты наделала, Лизель?

— Ничего. Ничегошеньки я не делала, — Элизабет Клеменция посмотрела на управляющего глазами уже убитой и снова погладила себя по животу.

— То ведомо одному лишь Господу, — пробормотал Хиршманн.

Он кивнул, и палач повел преступницу на эшафот по восьми ступенькам. Якоб следовал за ними. Элизабет дважды споткнулась, пока закончила последний в своей жизни подъем. Наверху уже ждали другой священник и городской глашатай. Якоб с высоты осмотрел луг. Он видел, как сотни людей с напряженными лицами разевали рты и пожирали их глазами. Советники заняли места. Над городом вновь прозвенел колокол. Все замерло в ожидании.

Палач легонько подтолкнул Элизабет, и та встала на колени. Затем он завязал ей глаза одной из взятых тряпиц. Мелкая дрожь сотрясала девушку, она шептала молитву.

— Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою. Благословенна Ты в женах…

Глашатай прокашлялся и повторно огласил приговор. Якобу голос казался далеким шепотом.

— …что следует тебе душу свою обратить к Господу и принять тихую и милостивую смерть…

Отец пихнул сына.

— Подержишь ее, — прошептал он насколько возможно тихо, чтобы не мешать речи.

— Чего?

— Подтянешь ее за голову вверх, чтобы я хорошо попал. Иначе она упадет.

Тело осужденной и в самом деле постепенно заваливалось вперед. Якоб занервничал. До сих пор все обходилось лишь тем, что он должен был только наблюдать за казнью. О помощи отец никогда еще не заговаривал. Однако раздумывать было поздно. Якоб схватил Элизабет Клеменцию за короткие волосы и потянул вверх. Она всхлипывала. Мальчик чувствовал, как вспотели ладони, и вытянул руки, чтобы дать пространство отцовскому мечу. Целое искусство — вот так, вложив силу обеих рук, единственным ударом попасть точно между двумя позвонками. Мгновение, порыв ветра — и все позади. Разумеется только, если сделать все правильно.

— …сохрани Господь твою душу.

Глашатай закончил говорить, достал тонкую черную палочку, поднял ее над Элизабет и сломал. Треск пронесся над всей площадью.

Бургграф кивнул Иоганну. Палач поднял меч и замахнулся.

В это мгновение Якоб почувствовал, что волосы приговоренной начали выскальзывать из его потных ладоней. Он тянул голову Элизабет вверх — и вдруг девушка, словно мешок зерна, завалилась вперед. Мальчик увидел, как обрушился клинок отца, но вместо шеи врезался в голову возле уха. Элизабет корчилась на полу эшафота и визжала, обезумев от боли. В виске зияла глубокая рана, и в луже крови Якоб разглядел половину уха.

Повязка съехала с лица изувеченной, и она расширенными от ужаса глазами смотрела вверх на палача, который стоял над ней с мечом. Толпа взвыла в один голос. Якоб ощутил, как подступила к горлу тошнота.

Отец оттолкнул его и снова замахнулся. Но Элизабет Клеменция, увидев несущийся на нее меч, откатилась в сторону. На этот раз клинок угодил в плечо и вошел глубоко в основание шеи. Кровь из раны брызнула фонтаном и залила палача, слугу и побледневшего священника.

Элизабет поползла к краю эшафота на четвереньках. Большинство горожан смотрели на представление с ужасом, хотя кого-то зрелище и развлекло. Некоторые начали бросать в палача камни. Народ не любил, если тот плошал с мечом.

Иоганн Куизль хотел поскорее покончить с этим. Он встал возле стонущей женщины и замахнулся в третий раз. Теперь он попал точно между третьим и четвертым позвонками. Но голова осталась на месте — она еще держалась на сухожилиях и мясе. Потребовался еще один удар, чтобы отделить ее от туловища.

Голова покатилась по доскам и остановилась прямо перед Якобом. У него потемнело в глазах, и желудок, наконец, не выдержал. Мальчишка упал на колени и исторг из себя разбавленное пиво и овсяную кашу — сегодняшний завтрак. Его рвало, пока не осталась лишь зеленая желчь. Он будто сквозь пелену слышал, как кричали люди, бушевали советники и тяжело дышал над ним отец.

Спи дитятко, засыпай…

Прежде чем погрузиться в благословенное забвение, Якоб Куизль успел решить для себя: никогда он не пойдет по стопам отца. Никогда не станет палачом.

И рухнул головой в лужу крови.

1

Шонгау, утро 24 апреля 1659 года от Рождества Христова

35 лет спустя…

Магдалена Куизль сидела на скамейке перед маленьким покосившимся домом. Она зажимала между коленей тяжелую бронзовую ступку и размеренными движениями растирала в мелкий зеленый порошок тимьян, плаун и горлянку. Пряный аромат щекотал ноздри и напоминал о приближении лета. Солнце светило в загорелое лицо, так что приходилось щуриться. По лбу стекали капельки пота. То был первый по-настоящему теплый день.

За оградой в саду играли ее младшие брат и сестра, шестилетние близнецы Георг и Барбара. Они бегали через кусты бузины, на которых только начали распускаться почки. Длинные ветки, словно ладони, шлепали их по лицу, и они каждый раз визжали от восторга. Магдалена невольно улыбнулась. Она вспомнила, как всего несколько лет назад точно так же убегала от отца. Как сейчас она видела перед собой его крупную, массивную фигуру, как он, подняв ручищи и грозно рыча по-медвежьи, гонялся за ней. С отцом было замечательно играть. Магдалена никогда не понимала, почему люди в городе при встрече с ним переходили на другую сторону улицы или шептали молитвы. Только позже она поняла, что теми ручищами он мог не только играть. Это случилось на холме висельников — Якоб Куизль накинул на шею вору петлю и затянул.

Но несмотря на всё это, Магдалена гордилась семьей. Еще ее прадед Йорг Абриль и дед Иоганн Куизль были палачами. Отец Якоб перенял это ремесло от дедушки, и младший брат Георг тоже через несколько лет начнет обучаться у отца. Когда она была еще маленькой, мать рассказывала перед сном, что отец не всегда был палачом. Прежде он много лет провел на войне, пока судьба снова не забросила его в Шонгау. Когда Магдалена спросила, чем таким он занимался на войне и почему дальним походам в панцире и с саблей наперевес предпочел рубить людям головы, мать замолчала и приложила палец к губам дочери.

Магдалена растерла травы и высыпала зеленый порошок в глиняный горшочек, который плотно закупорила. Отвар из пахучей смеси помогал женщинам — известное средство прекратить нежелательную беременность. Тимьян и плаун росли в каждом втором саду, но только отец знал, где достать редкую горлянку. Даже повитухи из соседних деревень приходили к нему за снадобьем. Он называл его девичьим порошком и зарабатывал на продаже лишнюю монетку.

Магдалена откинула прядь волос, которая то и дело падала на лицо. Непослушные волосы и густые брови достались ей от отца. Сверкающие черным блеском глаза всегда казались немного прищуренными. В свои двадцать лет она была самой старшей из детей палача. Потом два ребенка родились мертвыми, а еще трое появились на свет такими слабенькими, что не прожили и года. И наконец родились близнецы. Отец ими так гордился, что Магдалена чувствовала иногда что-то вроде зависти. Георг, как единственный сын, станет обучаться отцовскому ремеслу, а Барбара, совсем еще девочка, до сих пор верила в мечты о мире на земле. Магдалена же приняла участь отпрыска палача, дочери крови, к которой и прикоснуться никто не смел, у которой шептались и посмеивались за спиной. Она вздохнула. Уже сейчас дальнейшая жизнь казалась ей предопределенной. Ее выдадут за палача из другого города, потому что так полагалось, и иначе быть не могло. При этом ей, конечно, нравились некоторые юноши в городе. Особенно один…

— Как закончишь с порошком, поди займись бельем. Оно само себя не выстирает.

Голос матери вырвал Магдалену из раздумий. Анна Мария Куизль предостерегающе взглянула на дочь. Руки матери были запачканы землей после работы в саду. Она вытерла пот со лба, прежде чем продолжить:

— Снова о парнях мечтаешь, уж я-то знаю. Выкинь их из головы. И без того болтают вокруг…

Она улыбнулась Магдалене, хотя та знала, что мать не шутила. Она была женщиной прямолинейной и говорила только по делу. Мечты дочери она никоим образом не одобряла. Еще она считала, что ни к чему было отцу приучать Магдалену к чтению. На девушку, уткнувшуюся в книгу, мужчины смотрят обычно искоса. А когда дочь палача строит глазки парням, тут уж и до позорной маски с позорным столбом недалеко. Уже не раз Анна Мария в мрачных тонах описывала мужу, как он наденет колодки на собственную дочь и поведет ее по городу.

— Хорошо, мама, — сказала Магдалена и поставила ступку на скамью. — Отнесу белье к реке.

Взяла корзину с грязными простынями и под задумчивым взглядом матери вышла через сад на дорогу, спускавшуюся к Леху.

Прямо за домом узкая тропинка вела вдоль красивых домов, палисадников и амбаров к берегу, к месту, где река образовывала маленькую неглубокую заводь. Магдалена взглянула, как кружились водовороты на середине реки. Сейчас, по весне, вода поднялась до самых берез и несла с собой ветки или целые деревья. Магдалене показалось, что в темном потоке проплыл кусок ткани или что-то похожее, но присмотревшись, она увидела только ветки и листья.

Девушка нагнулась, достала белье и принялась вычищать его на гальке. При этом она вспоминала праздник на Паульсмаркт, прошедший три недели назад, и праздничные танцы. А особенно танец с ним… Магдалена увидела его снова лишь в прошлое воскресенье на мессе. Когда она, опустив голову, заняла место в самом последнем ряду, он встал, чтобы получить благословение, при этом он подмигнул ей. Она не выдержала и захихикала, а другие девушки злобно на нее оглянулись.

Магдалена мурлыкала песенку и ритмично хлестала мокрыми простынями о гальку.

— Жук навозный в вышине, а мой папа на войне…

Она настолько была погружена в свои мысли, что поначалу приняла крики за плод собственного воображения. Через некоторое время она поняла, что высокие плачущие звуки доносились до нее откуда-то сверху по реке.

Дровосек из Шонгау с высоты крутого обрыва первым увидел мальчика. Ребенок вцепился в ствол дерева; беднягу швыряло в бурунах, будто невесомый листочек. Сперва лесоруб не признал человека в комочке среди пенящихся волн под обрывом. Но когда тот начал барахтаться и дико метаться, дровосек закричал плотогонам, которые с рассветом отправились в свой первый рейс до Аугсбурга. Лишь у Кинзау, в четырех милях севернее Шонгау, берег становился пологим и Лех успокаивался достаточно, чтобы мужчины осмелились подобраться поближе к мальчишке. Они пытались выловить его длинными шестами, но он постоянно соскальзывал, как рыба. Один раз он полностью ушел под воду вместе с бревном и удивительно долго не появлялся на поверхности, а потом всплыл, будто пробка, совсем в другом месте.

Мальчик снова собрался с силами, приподнялся на скользком бревне и вытянул голову, чтобы глотнуть воздуха. Он протянул правую руку к шесту, но вытянутые пальцы схватили лишь пустоту. Бревно с глухим стуком налетело на другие бревна, которые сгрудились у пристани. Из-за толчка мальчик потерял опору, руки соскользнули, и он скрылся среди десятка огромных стволов.

Плотогоны тем временем подплыли к небольшому мостику у Кинзау. Спешно привязав плоты, они осторожно ступили на шаткую поверхность, которую бревна образовали возле берега. Не потерять равновесие на скользких стволах даже для матерых плотогонов было задачей не из легких. Проще простого слететь вниз и быть размолотым гигантскими елями и буками. Но течение в этом месте слабело, и бревна только покачивались, вяло и грозно.

Спустя несколько мгновений двое мужчин добрались до дерева, за которое ухватился мальчик. Они просунули шесты между стволами, надеясь, что их легко будет раздвинуть. Бревна под ними начали качаться и крутиться. Приходилось удерживать равновесие, босые ступни скользили по ослизлой коре.

— Поймал! — закричал вдруг один, более сильный мужчина.

Сильными ручищами он поднял из воды шест вместе с мальчиком и, будто рыбу на удочке, швырнул его на спасительный берег.

Крики плотогонов привлекли к происходящему и других. к реке сбежались зеваки из ближнего Кинзау и несколько возчиков. Теперь все столпились у шаткого мостика и глазели на распластавшегося беднягу.

Сильный плотогон убрал волосы со лба мальчишки, и по толпе пробежал шепот.

Лицо заплыло синяками, а на затылке обнаружилась рана, как от сильного удара поленом. Мальчик хрипел. Сквозь мокрую куртку на доски стекала кровь и капала в реку. Он не просто упал в воду. Кто-то столкнул его, а прежде этот кто-то сильно его ударил.

— Это сынок Йозефа Гриммера, возчика из Шонгау! — воскликнул мужчина, стоявший в стороне у воловьей упряжки. — Я знаю его! Постоянно бывал с отцом у пристаней. Грузите быстрее в повозку, отвезу его в Шонгау.

— И кто-нибудь пусть сбегает, скажет Гриммеру, что его сын при смерти! — крикнул кто-то из толпы. — Господи, он уже столько детей потерял…

— Скажите еще, что он не протянет долго, — пробормотал плотогон и отвесил несколько оплеух любопытным мальчишкам. — Ну же, быстрее! И пошлите за цирюльником или лекарем.

Пока мальчишки пустились в Шонгау, хрипы раненого поутихли. Он дрожал всем телом и, казалось, что-то шептал. Быть может, последнюю молитву. На вид ему было лет двенадцать, он выглядел худым и бледным, как почти все дети его возраста. Последний раз он досыта ел несколько недель назад. От ежедневной ячменной похлебки с разбавленным пивом у него запали щеки.

Мальчик непрестанно тянулся правой рукой в пустоту, бормотание то усиливалось, то стихало — как журчание воды под мостиком. Кто-то из плотогонов склонился над ним, силясь понять, что он говорил. Но шепот сменился бульканьем, и в уголках рта проступили пузырьки крови, смешанной со слюной.

Люди подняли умирающего в телегу, возница щелкнул кнутом и направил повозку по дороге в Шонгау. Ехали часа два, и по пути к тихому шествию примыкало все больше людей. Когда процессия добралась наконец до пристаней, за повозкой набралось дюжины две народу: детей, крестьян, причитающих зевак. Вокруг волов тявкали собаки, кто-то молился под нос Деве Марии. У дамбы возле складов повозка остановилась. Плотогоны осторожно спустили мальчика и уложили на солому, ближе к берегу, прямо возле бурлящих вод Леха, который неустанно обмывал опоры пристани.

Громыхающие по деревянному настилу шаги заставили народ умолкнуть. Отец мальчика ждал немного в стороне, словно избегал того решающего, самого последнего мгновения. Теперь он, побледнев, продирался через толпу.

У Йозефа Гриммера было восемь детей, которые один за другим умерли у него на руках — от чумы, диареи, лихорадки, или просто потому, что Господь Бог того пожелал. Шестилетний Ганс утонул в Лехе во время игры, трехлетнюю Марию затоптали лошадьми пьяные солдаты в переулке. Вместе с самым младшим умерла при родах жена. Маленький Петер был всем, что осталось, у старого Гриммера. Когда он увидел сына вот так, лежащим, он понял, что и его, последнюю отраду, Бог решил забрать. Мужчина опустился на колени и заботливо убрал волосы с лица ребенка. Глаза Петера были уже закрыты, грудь тяжело вздымалась. Через несколько минут по телу пробежала последняя судорога, и мальчик затих.

Йозеф Гриммер запрокинул голову, и крик отчаяния разнесся над рекой. Голос его звучал высоко и пронзительно, словно женский.

Симон Фронвизер услышал крик одновременно с яростным стуком в дверь. От дома медика в Курином переулке до реки было рукой подать. Он и так уже оторвался от книг, когда оклики плотогонов отвлекли его от занятий. Когда крики раздались на улице, он понял: что-то случилось. В дверь застучали с удвоенной силой. Симон со вздохом закрыл пухлый том, речь в котором шла об анатомии. Эта книга тоже давала лишь знания о внешней поверхности человеческого тела. Составление сиропов, кровопускание как средство от всех болезней… ничего стоящего о внутреннем строении человека он так и не узнал. И сегодня, похоже, мало что изменится, потому что к стукам в дверь добавились голоса.

— Доктор, господин доктор, быстрее! Там у пристаней сын Гриммера, весь в крови. Скверно выглядит!

Симон накинул черный кафтан с медными пуговицами, провел рукой по длинным черным волосам и пригладил бородку перед зеркальцем в учебном кабинете. Волосы до плеч и ухоженная борода, которая снова вошла в моду, делали его старше своих двадцати пяти лет. Кое-кто из горожан считал Симона пижоном, но он не обращал на это внимания, зная, что у девушек на этот счет было иное мнение. Добрые черные глаза Симона, его ровный нос и изящный облик особенно полюбились женской части населения Шонгау. Кроме того, он каждодневно следил за собой. У него сохранились еще все зубы, он часто мылся и на скудное жалованье заказывал из Аугсбурга дорогие духи с ароматом роз. Покоя не давал лишь рост — немногим выше полутора метров. Поэтому на большинство мужчин и некоторых женщин Симон вынужден был смотреть снизу вверх. Впрочем, против этого выдумали сапоги на высокой подошве…

Стук перерос в размеренные удары. Симон поспешил вниз и распахнул двери. Перед ним стоял один из кожевников, работавших у реки. Габриель, насколько помнил Симон, он лечил работягу в свое время. Год назад медик накладывал ему шины на руку, после того как тот пьяным ввязался в драку на еврейском торгу. Симон принял серьезное выражение лица — он знал, чего требовала профессия.

— Что стряслось?

Кожевник недоверчиво посмотрел на него.

— Где ваш отец? Там у реки случилось несчастье.

— Отец в госпитале. Если это так срочно, придется довольствоваться мной или цирюльником.

— Цирюльник сам заболел…

Симон потер лоб. До сих пор его здесь принимали не более как сына лекаря. Хотя он учился в Ингольштадте и уже около семи лет помогал отцу в лечении всяких болячек. А в последние годы все больше лечил самостоятельно. Недавно довелось столкнуться с запущенным случаем лихорадки у маленькой дочери Шеффлера. Целыми днями Симон ставил ей компрессы и припарки, и применил новое лекарство — порошок из желтой коры, привезенный из восточной Индии, который называли «порошком иезуитов». Лихорадка спала, и Шеффлер заплатил Симону на два гульдена больше, чем полагалось. Несмотря на это, местные жители ему не доверяли.

Симон с вызовом посмотрел на мужчину. Тот пожал плечами и направился обратно. Он еще раз пренебрежительно взглянул на лекаря и бросил через плечо:

— Тогда идем быстрее, если, конечно, уже не поздно.

Симон поспешил за кожевником и свернул с ним на Монетную улицу. Сегодня, в День святого Георгия, многие ремесленники очень рано открыли свои лавки на первых этажах. В этот день работники и служанки из деревень вокруг Шонгау предлагали свои услуги. Потому на улицах сегодня было полно народу. Слева звонко стучал молотом кузнец, который как раз подковывал лошадь кого-то из советников. Мясник заколол возле дома свинью, и тонкие ручейки крови стекали по мостовой, так что лекарю приходилось перемахивать их широкими шагами, чтобы не запачкать новых сапог. Впереди пекарь продавал свежий хлеб. Симон знал, что в нем была одна мякина, которая хрустела на зубах. Белый хлеб могли себе позволить разве что члены городского совета, и то лишь по праздникам.

При этом жителям следовало радоваться, что теперь, на одиннадцатый год по прошествии Большой войны, они вообще могли что-то есть. За последние четыре года град уже дважды полностью уничтожил урожай. В мае прошлого года из-за ужасных ливней Лех вышел из берегов и смыл городскую мельницу. С тех пор жителям Шонгау приходилось возить зерно на мукомольню в Альтенштадт, если не дальше, — разумеется, по завышенным ценам. Многие поля в ближайших деревнях оставались невспаханными, крестьянские дома стояли заброшенные. За последние десять лет чума и голод унесли жизни каждого третьего. Те, кто мог, держали дома скотину и выращивали капусту и свеклу в собственных огородах.

Они вышли на рыночную площадь, и Симон бросил взгляд на городской амбар. Некогда склад, над которым разместился зал советов, считался гордостью Шонгау. Когда город был богатым и мог посоперничать с Аугсбургом, здесь останавливались и проезжали влиятельные купцы. Городок, расположившийся на берегу Леха и пересечении старинных торговых путей, был в свое время важным местом перегрузки всевозможных товаров. Война, однако, свела всё на нет. Амбар стоял в запустении, штукатурка обсыпалась со стен, и ворота покосились на петлях.

Шонгау обнищал во времена убийств и грабежей. Когда-то богатый и красивый город в баварской провинции превратился в прибежище безработных солдат и обездоленных. После войны пришли голод, болезни, гибель скота и град. Город был на грани, и Симон не знал, удастся ли вернуть ему прежний облик. Жители, однако, не спешили опускать руки. По дороге из Речных ворот вниз к реке Симон наблюдал, как суетились люди. Возчики вели повозки по крутому склону к рыночной площади, с другой стороны над Кожевенной улицей дымили трубы, а у самого берега копошились женщины с корытами и выплескивали грязную воду в стремительный Лех. Возвышаясь на горе над рекой и лесами, Шонгау, казалось, устремил исполненный гордости взгляд в сторону Аугсбурга, своего старшего и более сильного побратима. Симон невольно улыбнулся. Нет, этот город не опустится на колени. Жизнь продолжалась всем смертям назло.

Внизу у пристаней собралась большая толпа. Симон услышал тихую болтовню, и среди них неумолчные жалостливые крики мужчины. Лекарь пересек мост и свернул в сторону складов, примыкающих к причалу. Он с трудом протолкался сквозь толпу и оказался в самом ее центре.

На мокрых досках сидел, склонившись над окровавленным телом, возчик Йозеф Гриммер. Его широкая спина загораживала Симону весь вид. Он положил руку на плечо Гриммеру и почувствовал, как его сотрясает дрожь. Лишь через некоторое время мужчина заметил за собой лекаря и обратил к нему залитое слезами мертвенно-бледное лицо. Срывающимся голосом он, словно проклятие бросил в лицо Симону, выдавил из себя:

— Вот что они сделали с моим сыном! Закололи, как свинью! Я до них доберусь, уж я с ними поквитаюсь!

— С кем? — тихо спросил Симон, но возчик снова отвернулся с рыданиями к ребенку.

— Он про аугсбургских кучеров, — пробормотал кто-то рядом с ним. Симон понял, что Гриммер состоял в гильдии извозчиков.

— В последнее время с ними вечно споры не утихали, потому что им приходится передавать нам грузы, — продолжил собеседник. — Они говорят, мол, мы присваиваем часть товара. Йозеф повздорил с ними там, в «Звезде».

Симон кивнул. Ему самому довелось вправить несколько носов после той драки. Штрафам числа не было. Однако взаимная ненависть извозчиков Аугсбурга и Шонгау лишь возросла. Согласно старинному указу герцога, аугсбургские перевозчики доставляли товары из Венеции или Флоренции только до Шонгау, дальше ответственность переходила к местным. Транспортная монополия, словно бельмо на глазу, не давала аугсбургцам покоя.

Симон осторожно потеснил Гриммера, которого тут же приняли товарищи по гильдии, и склонилс над мальчиком.

До сих пор никто не подумал снять с него рубашку. Симон разорвал ее — на груди живого места не было от колотых ран. Неизвестный, должно быть, утратил рассудок, раз так изуродовал ребенка. Затылок оказался разбит, из него сочилась светлая кровь. Симон предположил, что мальчик угодил в воде между стволами деревьев. Лицо было покрыто синяками, но их он тоже получил, скорее всего, уже в воде. Гигантские бревна набирали в течении чудовищную силу и могли раздавить человека, как гнилой овощ.

Симон послушал сердце мальчика. Затем достал зеркальце и подставил к разбитому носу — оно не запотело. Глаза оставались широко открытыми. Петер Гриммер был мертв.

Симон повернулся к присутствующим, которые молча наблюдали за его действиями.

— Мокрую тряпку, — попросил он.

Женщина протянула ему кусок ткани. Симон намочил его в реке и вытер грудь мальчика. Когда он смыл кровь, то насчитал семь уколов, все в области сердца. Несмотря на смертельные раны, Петер умер не сразу. По пути к пристаням кожевник Габриель рассказал, что мальчик совсем недавно еще бредил.

Симон перевернул мальчика и резким движением разорвал рубашку и на спине. Толпа охнула.

Пониже лопатки был нарисован фиолетовый знак величиной с ладонь, какой Симону еще не доводилось встречать. Он изображал круг, из которого снизу выступал крест.

На мгновение воцарилась тишина. Затем начались крики:

— Колдовство! Колдовство в действии!

— Ведьмы вернулись в Шонгау… Они заберут наших детей!

Симон потер пальцами рисунок — тот не стирался. Он что-то ему напоминал, но трудно было сказать, что именно. В этом мрачном цвете знак выглядел как печать дьявола.