Три страсти Петра Первого. Неизвестная сторона жизни царя Орлова Валерия

Глава 1

Страх. Снова страх. И тревога жарких летних ночей. Сколько раз снится один и тот же сон? Сколько раз еще придется просыпаться от собственного крика, словно выныривать на поверхность из зыбкого болота воспоминаний. Прошлое не желает отпускать его.

Петр резко сел. Неприятная ночь. Липкая, как пот, каплями усеявший спину и лоб. Полная ужасов тьма расстилает свой покров. Что делать? Яркие образы не давали покоя. Красные, разгневанные лица людей, осаждающих Красное крыльцо. Стрельцы, верные псы Софьи, преследовали его, маленького мальчика. А он бежит, стремится туда, где безопасно. Но такого места нет… Он еще слишком мал и беспомощен; слишком одинок, чтобы противостоять всепоглощающей власти сильных мира. Софья, его мучительница, ночной кошмар.

Софья черной птицей мчится за ним по пятам.

Все случилось много лет назад, но прошлое не отпустит.

Петр помнил, как царица Софья держала его на руках, приподняв, а у Красного крыльца бушует толпа стрельцов, требует царя. Пока отец сгорал, подобно свече, в тесной, душной комнате, люди разделились на два лагеря. Одни хотят Ивана, другие — Петра. А двум маленьким мальчикам и дела нет до этой свары. Им еще расти надо. Софья держит на руках Петра, а князь Голицын — Ивана… Петр помнил уверенное, твердое прикосновение полных рук царицы, ее внимательный, злой взгляд, величественно приподнятый подбородок. Она всегда сознавала свою власть над народом, знала, что ни у кого не хватит сил противостоять ей. Эта уверенность сквозила в каждом ее движении, в каждой ее позе. И так и было.

В тот год почил царь, Алексей Михайлович. Долго мучился. Он лежал в затемненной комнате, на перине, пропитанной потом, дурно пахнущей, и едва мог поднять руку — до того ослаб… Пространство озарял только слабый свет свечей, ставни даже днем были закрыты. Царь никогда не был один. Вокруг постоянно крутились бояре, князья, Софья…

В последний день жизни царя Петр, тогда еще маленький мальчик, был у его смертного одра. Он сидел, боясь пошевелиться, вздохнуть, пока тут же, в углу, перешептывались князья, спорили о том, кому передать правление. Взволнованное лицо князя Василия Голицына было красным из-за жары. Он что-то упорно твердил остальным, иногда взмахивая руками и даже притоптывая ногой, голоса однако не повышал. Охотнее всех ему отвечал князь Добролюбов.

Перешептывания прекратились, как только отворилась, тихо скрипнув, дверь. Вошла Софья. Она двигалась уверенно и тяжело. На круглом румяном лице застыло хмурое выражение. Надменный взгляд был направлен вперед, такой взгляд никогда не опускается долу в смущении, никогда не прячется. Царица была дебела и мясиста и внушала страх. Ее некрасивое лицо с грубыми, решительными чертами было напряжено. Сила исходила от нее. На гордо поднятой голове была черная накидка.

Взгляд ее скользнул по мальчику и тут же обратился на шептунов.

Что было дальше, Петр не знал, так как выбежал из комнаты, где умирал отец.

В семействе «тишайшего» царя Алексея Михайловича было семь дочерей. Шесть из них — Евдокия, Марфа, Софья, Екатерина, Мария, Феодосия — были от первого брака самодержца с Марией Ильиничной Милославской. Пять сестер безропотно коротали свои дни в глухих царских теремах и смиренно покорились судьбе. Иной была царевна Софья Алексеевна.

Не красавица, излишне тучная, с суровым лицом, она казалась старше своих лет. Софья, однако, и не стремилась пленять красотою. С детства она много читала, свободно говорила по-польски, среди ее учителей были образованнейшие люди. Идеалом стала греческая царевна Пульхерия, взявшая власть из слабых рук брата и долго царствовавшая в Византии.

Бойкая на словах, хитрая, со смиренным благочестием на лице и неукротимыми страстями в сердце, она сумела более других заслужить доверие отца.

Софья обладала не только различными талантами, но и сильным, решительным характером, дерзким и острым умом, побудившими эту женщину захватить власть.

Когда Софья была маленькой, ее, как и положено, отправили в женскую половину дворца, где воспитанием ребенка должны были заниматься женщины. Ничто не предвещало девочке великого будущего. Более того, в то время судьба будущих царевен была предопределена. С ранних лет их обучали нехитрым наукам ведения домашнего хозяйства, рукоделию и чтению церковных, книг, запрещая проявлять чувства, эмоции и непокорность характера, а по достижении зрелого возраста царских дочерей отдавали в монастырь, где они проводили жизнь в затворничестве и чтении молитв.

Однако такая жизнь подрастающую девочку возмущала все сильнее, и все чаще придворные и многочисленные няньки замечали непокладистый и дерзкий характер молодой царевны. Когда же про тяжелый нрав семилетней Софьи донесли царю, тот не только не был рассержен, но и приказал заняться серьезным воспитанием дочери, наняв той самых лучших наставников и учите лей. Так, к десяти годам девочка освоила грамоту, чтение, науку, историю и иностранные языки.

Слухи о необычной царевне расходились за пределами дворца, а царь-отец гордился дочерью и даже, вопреки всему, стал брать ее в свои поездки по стране. Перед умом и мудростью юной девушки преклонялись приближенные, о ее эрудированности и проницательности ходили небывалые легенды, а мужчины, казалось, даже не придавали значения тому, что Софья вовсе не обладала правильными чертами лица и статной фигурой. Напротив, она была чуть полновата, с резкими, угловатыми движениями и крепким, далеко не женским телосложением.

Вместе с тем в мужчинах царская дочь вызывала искренний интерес и симпатию, однако ее сердце молчало.

Петр рос, точно шелудивый щенок. Никто особенно за ним не присматривал. Наталья Кирилловна, мать, очень любила своего сына, однако сил у нее не хватало. Она никогда не отличалась сильным здоровьем, и Петр при первой же возможности сбегал из-под ее не слишком бдительного ока. Был еще Никита Зотов, который обучал мальчика молитвам, чтению и письму. Учитель он был, наверное, хороший, и много чего знал интересного, но как напьется — хоть вешайся. Терял всякую способность соображать, и куда уж тут уследить за маленьким проказником. Да и Петруша не особенно старался проявлять усердие в науках. Читал через пень колоду, грамоту так и не освоил. Не любил ее, и все тут. Протестовал и злился, когда ему делали замечание. Наталья Кирилловна только и повторяла: «Батюшки мои! Что же это за царь такой, если он собственного языка-то не знает и этикету не обучен. Знай — из пушек палит да солдатню гоняет. Надо бы грамоте его усерднее поучать». А Никита Зотов лишь кивал, смирно стоя перед царицей, а на следующий день напивался так, что чертям становилось дурно, и было ему уже не до мальчика.

В общем, дикий был волчонок, как презрительно называла его Софья. Однако даже она понимала, что хоть Петр и не проявляет интереса к государственным делам, угрозу все же представляет. Мал еще, да недолго уж ждать осталось. Разразиться гроза — тут либо скрывайся, либо иди напролом.

Девство и юность Петра были шумными, бурными и очень волнительными. Поймать его было невозможно. Мальчик носился как угорелый, только пятки сверкали, а иногда и их не усмотреть. Прятался искусно — воспитатели только и знали, что рыскали по всем углам в поисках молодого царя. А если уж ловили, удержать не могли; он тут же ускользал, точно уж. И вновь его нет. Исчез. И вскоре до обитателей дворца доносились дикие звуки барабанов, грохот орудий — это Петруша уже строит солдатню и объявляет бой.

Бедные мужики не знали, куда от него деваться. Того и глядишь, поймает волчонок и поволочет на поле драться станка на стенку. Только что бояр еще не успел привлечь к потехе. Наталья Кирилловна только вздыхала. Что-то будет дальше?..

Однажды Петр, как обычно, сбежал от своих наставников и, спрятавшись в кустах, стал поджидать, когда все разойдутся. И не заметил, что наступил кому-то на ногу. Обернувшись в испуге, увидел мальчика примерно своего возраста. Петр дико выкатил глаза и молча уставился на него. Мальчик тоже не произносил ни слова. Был он неопрятен — видимо, из простой семьи. Рубаха изношена до крайности, штаны дырявые и едва держатся на тонкой талии. Бледное лицо незнакомца было довольно приятным: тонкие черты, в темных глазах светилась озорная искорка, брови вздернуты в удивлении. В растрепанных волосах виднелись листья и мелкие ветки.

— Ты кто? — наконец бойко спросил Петр. — Что здесь делаешь?

— Алексашка я, — ответил мальчик. — А ты кто?

— А ты разве не знаешь?

— Откуда ж мне знать. Я тебя никогда не видел.

— А хочешь — поколочу, — грозно поинтересовался Петр.

— За что ж меня колотить? Мне уже батя намедни по ребрам прошелся. Давай лучше запустим старику Нахряпину козу в огород.

— Зачем? Она ж, поди, все пожрет!

— Вот и пусть пожрет. Неча меня по спине палкой колотить.

— Он тебя поколотил? Обидел небось старика-то?

— Да ну какой там… Ну сорвал пару яблок у него с дерева. Невелика беда. Так у него таких деревьев штук пять, а яблоки падают да гниют. Грех же не взять! — оправдывался Алексашка.

— Да… Я б тоже украл.

— Да не крал я, говорю тебе. Взял…

— А-а, все едино. — Петр пожал плечами. — А где ж ты собрался козу доставать? Тоже «возьмешь» у кого-нибудь?

— Нет. Коза наша с папкой. — Алексашка отчего-то покраснел. — Да старая она уже. Чай подохнет скоро. А так — польза от нее выйдет.

— А отец не побьет?

— А он не узнает, — не слишком уверенно ответил Алексашка. — Он сейчас дрыхнет на топчане.

— Ну раз говоришь… Козу — так козу, — согласился Петр, и глаза его озорно блеснули.

Приключение с козой обернулось провалом. Когда красному от натуги Алексашке все же удалось вытащить несчастное животное со своего двора, коза уже дышала на ладан и тут же, не успели мальчики и моргнуть, издохла. Отец, который, видно, протрезвел раньше положенного времени, увидел это, и Алексашку взгрели по первое число. Петр, стороживший у одной из яблонь старика Нахряпина, так и не дождался обещанной грозной «мести».

Так было положено начало дружбе Петра и Алексашки Меншикова, которая продлилась долгие годы.

Алексашка был сыном простого мужика, конюха. Отец его редко бывал трезв, а когда не напивался — колотил сына, поэтому житье у мальчика было не сахар. Мать его умерла при родах, с тех пор отец и запил — с горя, видно. За мальчиком никто толком не следит, вечно он ходил в обносках да полуголодный. Только иногда заглядывала к ним в дом бабка Марфа, приносила немного хлеба, а по праздникам пекла пироги с повидлом. Сашка один попробует, а остальные на рынке продает, так мелочь какую-то и заработает.

Сколько забав они с Петром устраивали, во скольких переделках побывали… Потешались над боярами, девок дразнили, за косы их дергали, Никиту Зотова изводили страшно. А еще рыбу удили.

— А ты когда-нибудь видел голую девку? — спросил как-то Алексашка Петра.

— А что там видеть-то? — ответил Петр. — Все так же, как у нас, только грудь больше.

— Эх ты, не понимаешь ничего. Там… там такое…

— А ты видел, что ли? — с сомнение и завистью поинтересовался Петр.

— Ну… — уклончиво протянул Алексашка. — Поди сюда. Мысль есть…

Этим же вечером, дождавшись темноты, друзья подкрались к небольшому бревенчатому дому. Оттуда слышалось девичье пение, смех и плеск воды.

— Ну что? — Алексашка смотрел на Петра и озорно подмигивал. — Пойдем?

— Да, — кивнул молодой царь и первым вскарабкался на окно.

Алексашка последовал за ним. Оба друга замерли, разглядев, что творится внутри.

Несколько молодых девок мылись. Их нагие тела блестели и лоснились, пена обволакивали спелые груди и зады.

Петр вытаращил глаза, не в силах отвернуться. Неужели это те же девки, которых он каждый день видит во дворе? Неужели они одного с ним рода. Плавные движения и грация навсегда покорили Петра.

До самой смерти он помнил миг, когда впервые увидел нагое девичье тело.

Сердце его застучало чаще, голова закружилась, ноги задрожали. Пальцы разжались сами собой, и Петр рухнул наземь, больно приложившись спиной о какой-то булыжник. Алексашка не двигался и продолжал завороженно пялиться в окно.

Петр с трудом поднялся. Перед глазами все плыло от удара и пережитого волшебного мгновения. Поморщившись, он вновь приблизился к окну и потянул друга за рукав.

— Пойдем… Хватит смотреть. А то заметят…

— Подожди. Да подожди ты! — прохрипел Алексашка, не отрываясь от созерцания.

Затем Петр дернул слишком сильно, и Сашка, грубо ругнувшись, тоже рухнул.

— А, чтоб тебя!

Девушки, видимо, услышали возню за окном и насторожились. Петр и Алексашка понеслись в кусты со всей быстротой, на какую были способны. Спрятавшись, оба захохотали. И хохотали так долго, что чуть животы не надорвали.

— Видал? Вот это да… — протянул Алексашка, отсмеявшись.

— Да, — кивнул Петр.

Странное чувство укрепилось в его груди, и он не мог дать ему названия. Этой ночью Петр уснуть так и не смог: ему все мерещились обнаженные груди, розовые плечи…

Наталья Кирилловна, вконец обеспокоенная неподобающим поведением сына, однажды сгоряча обругала его. «Негоже, — твердила она, — якшаться с непотребным народом. Что ж ты творишь, Петруша?».

Но Петрушу уже нельзя было обуздать, не было на него никакой управы. В душе теплилась жажда деятельности, жажда знаний — таких, каких нельзя было найти среди людей русских. Петр не знал покоя: каждая минута у него была занята. Лихорадочно горящий взор ни на миг не затухал, он, точно заведенный, не мог усидеть на месте. Всюду носился, а за ним, подобно верному псу, Алексашка.

Позже, когда Петр пришел к власти, Алексашка стал для него не только верным другом, но и ценным советником. Все-то он умел: и достать что нужно, и разузнать сплетни и не только, и присоветовать, и промолчать, где положено. И хитер же был, прохвост, — никогда о собственной выгоде не забывал, однако не наглел. Появлялась возможность — мог и медяк в карман положить, если никто не видит.

Петр в Алексашке души не чаял. Все они делали вместе.

Однажды Алексашка отвел Петра в Немецкую слободу. Она появилась задолго до рождения Петра. В XV веке во времена царя Ивана III в Москву впервые стали приглашать квалифицированных немецких специалистов: оружейников, медиков, ювелиров, «рудознатцев». Немецкие наемники состояли на военной службе, служили переводчиками Посольского приказа, выполняли дипломатические поручения. Во второй половине XVI века в результате насильственного переселения из захваченных Иваном Грозным в ходе Ливонской войны Нарвы и Дерпта в Москве появилось значительное число немецких переселенцев, занимавшихся торговлей, ремеслами и мукомольным делом. Иноземцы селились обособленно на правом берегу реки Яузы. Так возникла слобода. Уже тогда ее жители имели особые привилегии, так, царь Иван Грозный разрешил им заниматься производством и продажей вина. В начале XVII века слобода была разорена войсками Лжедмитрия, сгорела, и иностранцы стали селиться среди русских горожан.

Тогда царским указом все выходцы из зарубежных стран, не принявшие православие, были вновь выселены на место прежней слободы и новое поселение стало называться Новонемецкая слобода. Границами поселения служили река Яуза с востока, ручьи Ольховец и Чечера с запада, на север земли шли до Покровской дороги и граничили с землями сел Елохова и Покровского.

Население слободы было многонациональным, его основу составляли уроженцы из княжеств Германии, Австрийской империи и Прибалтики, а также голландцы и гамбургцы. К тому времени в Москве образовалась значительная немецкая колония. Немецкие купцы стали создавать здесь свои торговые фирмы и продвигать русские товары в страны Западной Европы. В 1630-х годах голландцы и немцы получают разрешение на строительство первых мануфактур для производства оружия, поскольку оружие и военное снаряжение в то время закупалось за границей. Значительную роль играли немецкие предприниматели с сфере поиска руд, добычи и обработки металлов. Они наладили производство стекла на государственной стекольном заводе в селе Измайлово, основали в 1683–1684 годах суконную мануфактуру. Купцы торговали винами, сахаром, сукном, оружием и предметами роскоши, а вывозили из России меха, мачтовый лес, икру, смолу. Позже иноземные купцы стали приобретать российское подданство и получать те же права, что у местных купцов.

Принятие православия позволяло немцам, находящимся на государственной службе, получить дворянство и право владения землей и крестьянами.

В то время в Немецкой слободе насчитывалось около трехсот сорока дворов немцев и голландцев. В слободе селились иностранные офицеры, служившие в русской армии, торговцы, ремесленники.

Петр еще не знал — слишком мал был, но именно здесь будет положено начало его обучению, именно здесь он найдет первых учителей в военном и морском деле.

Стоял теплый весенний день, солнце было ярким, но пока еще не слишком жарким. Небо слегка было подернуто облаками. Бродили Сашка и Петр меж аккуратных домиков и лавочек, лопали калачи и баранки. Вскоре остановились у небольшого желтого дома, обнесенного невысоким, но крепким забором. На пороге сидела девочка. Петр остановился точно вкопанный.

Длинные русые волосы густой волной спадали на хрупкие плечи, на милом лице застыла слабая, мечтательная улыбка. Большие карие глаза словно были подернуты пеленой задумчивости. Голова ее была наклонена чуть вбок, спина сгорблена. Девочка не была озорна или весела. Она была нежна и тихо напевала какую-то мелодию.

Такой Петр впервые увидел Анну. Правда тогда он еще не знал, что это чарующее создание зовут Анной. Впоследствии Петр не раз вспоминал этот миг: теплый день, солнце, девочка с блестящими волосами и хрупкими плечами на крыльце незнакомого дома.

Сердце молодого царя забилось сильнее, руки и лоб вспотели. Петр выпучил свои огромные глаза, как будто пытался побрать образ девочки, навсегда сохранить его в памяти. Он стоял, окаменев, и в тот миг, весь мир перестал иметь значение. Была только русоволосая фея, пленившая неугомонное сердце.

Алексашка подергал Петра за локоть, но тот даже не обратил на друга внимания. Так и стоял с разинутым ртом и горящими глазами.

Оказалось, что девочка была дочерью золотых дел мастера Иоганна Монса, зажиточного немца. У семьи Монс был даже свой трактир, где по выходным и праздникам устраивались пиршества.

С тех пор Петр стал частым гостем в Слободе. Как только появлялась свободная минутка, он опрометью кидался сюда, к дому Иоганна Монса, и, сидя за забором, наблюдал, выжидал, — настолько сильно ему хотелось увидеть девочку. Он уже знал, что зовут ее Анной. Иногда она появлялась, и молодой царь чуть не из кустов падал, пытаясь повнимательнее рассмотреть ее. В первый раз, когда он увидел Анну, она показалась ему задумчивой, даже печальной, но чем больше Петр наблюдал за ней, тем яснее понимал: в ней полыхает огонь. Во взоре ее временами мелькало нечто неуловимое, как будто Анна сдерживалась, намеренно не давала выхода своей энергии и жизнерадостности.

Петр, еще будучи неопытным мальчишкой, инстинктивно чувствовал в Анне необузданное женское начало. Оно еще не пробудилось, нет, но не за горами тот миг, когда девочка-фея превратится в пленительную королеву и покорит чье-то сердце. Петр, конечно, не задумывался о будущем. Он просто наблюдал. Еще не было четко оформленных желаний, не было грез, лишь неясные ощущения и размытые образы.

Бывали времена, когда Петр неделями не видел Анну: то слишком много других забав, то сама Анна как будто скрывалась от него в доме. В такие моменты он не скучал — ему хватало дел. Однако ночами, бывало, вспорхнет за окном ночная птица, подаст голос, и Петр вдруг вспомнит об Анхен, прелестнице из Немецкой Слободы.

Шло время. Петру уже стукнуло семнадцать лет. Наталья Кирилловна серчала на сына. Петр становился все более необузданным. Его буйный характер и вечная жажда деятельности никому не давали покоя: ни матери, ни приближенным, ни самому Петру. Грамоте он так и не обучился, а все только повторял: «Да кому они нужны, эти буквы да строчки! Что вы, маменька, волнуетесь». Этикет молодой царь презирал точно так же, как и грамматику. Его грубые манеры и высказывания порой поражали всех.

Мало того, Петруша, как выяснилось, не прочь был и гульнуть. Мечтал-то он, конечно, об Анхен, однако и с девками дворовыми путался, и с прачками, и судомойками, а один раз даже боярскую дочь соблазнил. Непонятно было, за что его любили женщины. Петр не отличался внешней красотой: длинный, нескладный, лицо бледное, глаза навыкате, ноги косолапят, спина горбится. Манерами приличными он не отличался, обхаживать дам тоже особо не умел. Был неловок и бешен; вечно все ронял и сносил. Но девкам спасу от него не было. Может, привлекал буйный характер царя, его необузданность и страстность. Была в нем какая-та дикая мужественность, естественность.

Однажды Алексашка, прогуливаясь по двору, зашел в конюшню и увидел картину, которая могла бы заставить покраснеть любого. Но не Алексашку, который давно привык к забавам царя. Петр, крепко прижав прачку Наташку к стене, страстно целовал ее в вишневые уста. Наташка тихо постанывала, а рука молодого царя медленно ползла вверх по бедру девушки.

Алексашка, помедлив минутку, лишь усмехнулся, пожал плечами и удалился, оставив голубков наедине.

Все эти связи были кратковременными, однако были отношения и более серьезные. Однажды Петр, шатаясь по Москве, увидел девушку в красном летнике. Щечки у нее были, что спелые яблоки, губки, маленькие и алые, напоминали спелую клубнику, синие глаза манили. Длинная русая коса была украшена красными и голубыми лентами. Девушка, видно, принадлежала к состоятельной семье. Она осторожно и с любопытством выглядывала из кареты. Петр толкнул Алексашку и кивком головы указал на красавицу. Друг понимающе улыбнулся и произнес:

— Знаю, кто она. Видел уже, и не раз. Хороша, слов нет. Дочка боярина Лакритского. У него еще лавка с тканями на Аршинном.

— Хороша, — протянул Петр, поедая глазами девицу. — А звать ее как?

— Аксинья. Что, оприходовать хочешь?

— Дурак! — воскликнул Петр, но Алексашку сложно было провести: уж он-то всегда знал, когда царь сердит, а когда просто придуривается.

Не прошло и недели, как разразился скандал. Злой, весь красный, боярин Лакритский явился к государыне Наталье Кирилловне жаловать на Петра. Нос боярина, похожий на картофелину, гневно подрагивал, толстые губы кривились. Оказывается, Петр соблазнил его единственную дочь. Он влез через окно в спальню к Аксинье и, пробыв там всю ночь, утром хотел сбежать. Да не успел. Мать, пришедшая в то утро будить дочь пораньше, застала молодых в неподобающем виде и подняла ор на весь дом. Прибежал испуганный отец в ночном колпаке и, завидев коварного змия, не признал в нем царя. Схватился за дубину. Петр же, взъерошенный и сонный, прямо как был — в чем мать родила, успел выпрыгнуть в окно и унесся.

Вся Москва, естественно, прознала о случившемся. Женщины потешались над Аксиньей и ее матерью, мужчины посмеивались над Петром, а втайне завидовали — Аксинья была признанной краса вицей.

Наталья Кирилловна, услышав обо всем, пришла в неописуемый ужас, сделала сыну выговор, но это не помогло. Не было на Петра управы.

Наталье Кирилловне пришлось срочно принимать решение. Аксинью, печальную и опозоренную, срочно отправили к родственникам в Воронеж, где через несколько недель выдали замуж за местного торговца скотом, Красноухова.

Петр недолго горевал из-за потерянной «возлюбленной».

Потом была еще старшая дочь боярина Складова, Анастасия, маленькая, худенькая егоза с длинным носом. Впоследствии никто не мог понять, чем она прельстила молодого царя. Анастасия не была ни красива, ни умна, да и характером обладала далеко не сахарным. К ней царь, кажется, привязался сильно. Много ночей он провел у нее, пока родители догадались, что к чему, и тоже сослали дочь в другой город. На этот раз Петр несколько недель ходил, словно в воду опущенный.

Был он привязан и к Лизке, прачке, которая по первому требованию ублажала его ласками, всегда была нежна и приветлива. Петр бессовестно наслаждался ее прикосновениями и много часов провел в ее объятиях.

— Сашка, а помнишь, как мы лазили в баню за девками подглядывать? — как-то спросил Петр.

— Как такое забудешь… — улыбнулся Алексашка.

Той же ночью друзья напились так, как еще ни один сапожник в Москве не напивался. Погорланили, как обычно, а затем, совсем обезумев от скуки, направились к бане, как несколько лет назад, когда были еще глупыми мальчишками. Только раньше их забавы были безобиднее.

Петр, шатаясь, приблизился к деревянной двери и громко постучал тяжелым кулаком. Внутри затихли.

— Отворяйте… девки! — закричал Петр. — Царь пришел…

Алексашка, сам едва стоявший на ногах, поддерживал государя, как мог.

— Отворяйте, или плетей захотели?! — продолжал надрываться Петр, бухая кулаком по дереву.

В ответ — тишина. Девки испуганно затаились.

— Лучше по-хорошему, а то… ить… его ж как понесет… — пробурчал Алексашка, едва не падая носом вперед.

Петр вдруг разозлился:

— Ах, вы, шалавы, не хотите… Ну ладно. Я ж церемониться не стану.

Царь повернулся и кривой походкой побрел в сарай. Затем вернулся и, потащив за собой Сашку, приказал взять огромное полено. Сашка послушно поднял один край, а Петр ухватился за другой. Так они и вернулись к бане. Внутри все еще было тихо.

— Сашка, подсоби… — пробурчал Петр и как треснет с размаху краем полена по двери.

Девки испуганно завизжали, поняв, что задумал Петр.

В течение нескольких минут царь с Сашкой отчаянно долбили бревном о дверь. Ничего не получалось. То ли были слишком пьяны и сил не хватало, то ли дуб попался крепкий.

Запыхавшись, Петр и Сашка отступили. Потом попробовали снова. На этот раз дверь поддалась.

Петр, красный как рак, а за ним Сашка ворвались в баню. Нагие девки с визгом и проклятиями кинулись врассыпную. Царь пытался поймать хоть одну, но их розовые, покрытые пеной тела выскальзывали из рук.

Наконец Петру удалось схватить кого-то. Это оказалась Варвара, дворовая девка. Она мыла полы и убирала комнаты.

Петр зарычал и опрокинул Варвару на скамью. Она орала и вырывалась что есть мочи. Царь стал целовать ее лицо, руки, голую грудь, приговаривая:

— Ну что ты, что ты…

Петр прижал ее к скамье, и ее тело, извивающееся и скользкое, наконец обмякло. Варвара замерла, с ужасом в глазах уставившись на царя. Петр нахмурился и резко отстранился. Отпустив Варвару, он повернулся к Алексашке, который все еще пытался поймать девку во дворе, хотя и ловить-то уже некого было. Все разбежались.

Петр повалился на ближайшую лавку, обессиленный и опустошенный. Что же это они творят? Как дети малые, ей-богу.

Варвара, воспользовавшись заминкой, юркнула в дверь и была такова. Петр так и заснул на лавке.

Поведение царя вышло за рамки дозволенного. Но больше всего Наталью Кирилловну тревожили постоянные походы в Немецкую слободу, куда Петра водил Лефорт, с которым он познакомился у дома Монсов. Лефорт был на шестнадцать лет старше Петра и приехал в Россию в двадцатилетнем возрасте для прохождения военной службы. Именно он и представил молодому царю Анну. Как оказалось, Петр и Лефорт были схожи характером. Лефорт слыл искусным и неутомимым солдатом, славился гостеприимством и был горьким пьяницей — именно эти качества высоко ценил царь.

Петруша часто бывал в доме золотых дел мастера. Внутри всегда было чисто и аккуратно, пахло свежестью и лимонной цедрой. Анна в накрахмаленном платье выходила встречать его. Он широко улыбалась и подавала руку для поцелуя.

— Добрый день, Питер, — тихо говорила она, и глаза ее при этом сияли таинственным светом.

За долю секунды до того, как она опускала взор долу, Петр мог заметить озорные вспышки.

Потом обычно появлялся сам хозяин, благовидный старик низкого роста, морщинистый, но с прямой спиной. Он церемонно кланялся и приглашал Петра за стол.

В гостиной царя обычно встречала мать Анны.

Матильда, так ее звали, была женщиной строгих нравов. Она тщательно следила за внешним видом, с умом вела хозяйство и вообще была умнейшей женщиной. Видимо, Анна именно у матери позаимствовала свою красоту. Хоть Матильда и была уже в преклонном возрасте, глаза ее все так же были живы и горели огнем. Руки ни минуты не были без дела: мать Анны либо вязала, либо вышивала, либо подавала на стол. Все ее существо, казалось, было пропитано энергией. Тело ее не знало усталости. Она горделиво шествовала по гостиной, отдавала распоряжение девкам хорошо поставленным голосом, и даже взмах ее тонкой, сухой руки выглядел величественно.

У Анны также был младший брата — Виллим. Петр сразу полюбил его и доверялся ему во всем.

Такова была семья Анны Монс, возлюбленной царя.

Петр как с цепи сорвался. Почти каждый вечер, если не устраивался очередной загул, они с Алексашкой седлали коней и неслись в проклятый трактир, и дебошам их числа не было. Уже среди бояр разговор темный пошел о том, что немцы поганые-де истинного царя к себе сманивают, прельщают красотой коварных девок, опаивают, губят. «Что же это с землей Русской будет, если царь вырядился, что твой шут гороховый, в иноземное платье, которое разве только бабе пристало носить!», — шептали они. Да и в народе пошли толки.

А Петр и правда не признавал исконно русской одежи. Вырядился в немецкое платье зеленого цвета и даже выучил несколько слов из немецкого языка. Приказы потешным войскам, которые тренировались теперь каждый божий день, отдавались на немецком. И во всем, что делал Петр, присутствовал дух иноземщины.

Наталья Кирилловна, в ужасе от поведения сына и от пугающих слухов, позвала в свои покои бабку Воробьиху. Та могла и мудрым советом подсобить, и исцелить растревоженные нервы, и погадать. Гадать Воробьиха умела по-всякому: на свече и на воде, на игле, и по петухам, и даже по теням. А еще умела Воробьиха сны читать и по ним определять, что человек думает, чего боится, замышляет ли что-то коварное и злое.

Долго была бабка в покоях Натальи Кирилловны, гадала. Все было как в тумане, лишь одно для Натальи Кирилловны было ясно: сманили-таки ее сыночка, ее Петрушу. И сманили не сундуками с иноземным тряпьем, не сладким заморским вином и яствами, а прекрасными темными очами девицы какой-то, дочери золотых дел мастера. Лишь ради нее одной Петруша мотается в проклятую слободу, ради нее ночей не спит. Немка проклятая!

Воробьиха пересказала все слухи, которые гуляли по Москве, вплоть до шепота про самого беса черного, который якобы вселился в молодого царя и хочет изничтожить землю Русскую, на радость немцам окаянным. Наталья Кирилловна испугалась пуще прежнего.

— Что же это творится-то? — схватившись за голову, приговаривала царица. — Что же творится? Петруша, значит, на Кукуе околачивается, а мне что же делать? Где спасения искать?

— Ты не пужайся, родненькая, — увещевала Воробьиха. — Есть спасение и от твоего горя.

— Какое же? Ну, говори! — приказала Наталья Кирилловна.

— А такое. Самое простое. То, что испокон веку люди делали. — И, помедлив, продолжила: — Женить надо твоего Петрушу. Женить. Так и ему пользу, и государству.

— Да как же это… А не рано ли?

— Самое время, — твердо произнесла Воробьиха. — Взрослеть ему пора.

На этом дело и решилось.

Глава 2

В трактире Монсов было шумно. В этот выходной Иоганн Монс закатил настоящий пир. Вокруг стоял немыслимый гвалт, помещение заплыло дымом. Музыка визжала так громко, что временами становилось тошно. Народ хохотал, напивался и дебоширил. «Да уж, немцы работать умеют, как никто, но и отдыхать не дураки», — весело подумал Алексашка, потянувшись за очередным кувшином вина. Ох и вкусное же вино у этих Монсов… Да и еда не хуже. Алексашка уже раскраснелся, глаза горели, волосы взлохмачены.

С ним за столом сидел Петр, который тоже успел попробовать яств и хлебнуть лишку. Его выпученные глаза дико горели, руки постоянно вздрагивали. Молодой царь как будто не знал, куда их деть: то на колени положит, то обхватит собственные плечи так, будто ему холодно, то ногти начет грызть. Ноги подрыгивали в такт очередной мелодии, плечи непроизвольно подергивались.

Взгляд Петра весь вечер был прикован к Анхен, дочери Монса. Ее длинные русые волосы были красиво приподняты и скреплены алой лентой; мягкими волнами они спадали на плечи, придавая ей таинственный и нежный вид. Огромные темные глаза то и дело кокетливо обращались в сторону молодого царя, щеки румянились.

В полумраке трактира Анна показалась Петру еще прекрасней, чем при солнечном свете. А может, вино в голову ударило?

На Анне было алое платье со множеством юбок, которые вздрагивали и приподнимались при малейшем движении и кружились вместе с ней, как только она начинала танцевать. Ее изящные икры, которые легко можно было заметить, не давали Петру покоя. Тонкий стан девицы так и манил. Хотелось обхватить ее за талию и прижать к себе как можно крепче. Хрупкие розовые плечи были оголены.

В этот вечер Анна много смеялась. Ее алые губки постоянно растягивались в милую сердцу Петра улыбку. Анна кружилась в танце, плавно скользила по залу, склоняла нежную головку то в одну, то в другую сторону и постоянно ее горящий взор обращался к Петру. В одно мгновение ему даже показалось, будто в темных глазах вспыхнул лукавый огонек и тут же погас. Петр покрутил головой: мол, показалось.

Алексашка дернул Петра за локоть.

— Хороша, а, мин херц? — с ухмылкой спросил он, показывая в сторону дочери Монса.

— Угу, — только и пробурчал царь, не отрывая взгляда от пышной юбки. — Хороша…

— Что ж ты, мин херц, никак влюбился? — поддразнил его Алексашка.

— Может, и влюбился. А что? Может я… возьму да и женюсь на ней! — воскликнул вдруг Петр и бешено посмотрел на друга. — Что захочу, то и сделаю. Мне никто не указ!

— Ты что ж, мин херц, совсем ум потерял! — в страхе воскликнул Алексашка. — Немку да в царицы! Где это видано. Нельзя, нельзя, мин херц… — покачал он головой.

Петр, не ответив, вдруг вскочил и, хлопнув ладонью по столу, широкими шагами направился туда, где в танце кружилась Анна. Почти грубо схватив девушку за плечи, он повлек ее за собой, на улицу. Анна не сопротивлялась, лишь удивилась. Глаза ее испуганно распахнулись, однако руки крепко вцепились в рукав Петра.

Алексашка, наблюдая эту сцену, лишь качал головой. Затем, осушив очередную чашу, тоже поднялся и с веселым гиканьем кинулся к стайке танцующих девушек, которые тут же, радостно завизжав, бросились врассыпную.

Все захохотали.

Петр молча вел за собой Анну. Стояла глубокая ночь. Вокруг было темно, и Анна не могла рассмотреть выражение лица царя, однако ей отчего-то казалось, что он злится. Они шли до тех пор, пока оказались на достаточном расстоянии от трактира, от его шума и света. Петр застыл, и Анна наконец смогла заглянуть ему в глаза. В них бушевало пламя. Ей стало страшно. Раньше Петр в ее присутствии весь сжимался, стеснялся, начинал нести околесицу, а то и вовсе молча смотрел в пол. Сегодня же в нем чувствовалась решительность. Анна вдруг увидела в нем не того нескладного и неловкого паренька, который украдкой ловил ее взгляд, но сильного мужчину, готового рискнуть.

Вокруг было невероятно тихо, даже ночные птицы не тревожили их своими голосами.

Петр смотрел на Анну, затем, как будто решившись, он медленно наклонился и легко коснулся губ Анны. Это был даже не поцелуй, лишь легкое скольжение его губ, однако Анна успела почувствовать запах вина и табака.

Она резко отпрянула, почувствовав жар во всем теле. На глаза навернулись слезы. Петр молча от ступил.

— Кто я для вас? — хрипло спросила Анна. — Зачем вы это сделали?

У Петра как будто язык отнялся. Он не мог произнести ни слова. Ноги онемели. Он потупил взор, поняв, что, возможно, совершил ошибку.

— Анна, я… — начал он, но девушка не дала ему договорить.

Бросив на него обиженный взгляд, она умчалась прочь, под защиту родительского крова. Петр так и остался на месте. Лишь спустя долгое время он, очнувшись от потрясения, побрел обратно в трактир. Разозленный и огорченный, он вскочил на коня и понесся ко дворцу. Подобно вихрю, он ворвался внутрь, разбудил Лизку и, не дав ей и рта раскрыть, овладел ею. Бедная девушка и пикнуть не смела. В действиях царя не было ни намека на нежность, лишь злоба и мука. Каждое его движение было сильным и резким, он причинял Лизке боль. Когда все закончилось, Петр без сил повалился на топчан, тяжело дыша, весь мокрый от пота и слез. Лизка молча приподнялась и стала гладить царя по голове, перебирать его черные кудри, ласкать шею и щеки.

Петр лежал неподвижно какое-то время. От него пахло вином и табачным дымом. Затем он с трудом приподнялся и крепко обхватил Лизку.

— Ну почему ты не она?.. Ну почему не она?.. — шептал он в исступлении.

Лизка не отвечала, лишь молча продолжала гладить царя. Сердце ее болело, грудь сдавило.

Через несколько дней после случившегося в трактире Монсов Наталья Кирилловна позвала к себе сына. Петр вихрем ворвался в комнату, весь красный и запыхавшийся, видно, снова от важного дела оторвали.

— Что, маменька, звали меня?

— Да, Петруша. Дело есть к тебе…

— Да уж говори скорей, — потребовал Петр, переминаясь с ноги на ногу.

Наталья Кирилловна внимательно посмотрела на сына. Вон как вымахал. Высокий, нескладный, косолапый какой-то, как еще сам в собственных ногах не запутался. И ни минуты покоя: все ходит взад-вперед, плечами передергивает, руки потирает, ногти кусает. Выпуклые глаза возбужденно сверкают, волосы всклокочены. Того и гляди, совершит какую-нибудь глупость. Права была, выходит, Воробьиха. Остепенить его надо, да поскорей.

— Жениться тебе надо, Петруша, — со вздохом произнесла Наталья Кирилловна. — Я уже и невесту присмотрела. Чудо как хороша! Заглядение. Кожа бела, лицом мила, станом стройна. Работяща. Чего же тебе еще и желать.

— Женить? Ну и жени, раз надо, а мне болтать некогда, дела ждут. — И унесся, только его и видели.

Наталья Кирилловна вздохнула. И что за царь из него выйдет?

Пока взрослел молодой царь, всю власть прибрала Софья. А правила она строго, никому не спускала, да и сила за ней была немалая. Стрельцы клялись ей в верности, многие знатные люди тоже были на ее стороне.

Однако в последние время стали долетать до царевны тревожные слухи, будто бы в Преображенском, где жил Петр, что-то затевают. Неужто молодой волчонок вырос и вспомнил о своих правах? При ходил к Софье Василий Голицын, давний ее соратник, и предупреждал, что, мол, сила там собирается немалая. Петру вроде все потеха, а полки его, Семеновский да Преображенский, не чета стрельцам. Все, как один, воины подтянутые, подкованные в ратном деле, и командам царя повинуются безоговорочно. Разволновалась Софья пуще прежнего, однако виду не подала. Только лицо ее словно окаменело, в глазах затаилась ярость.

— Не достанет меня. Силенок не хватит, — твердила она, но у Голицына были сомнения.

Да и бабки, приходившие к Софье посудачить, тревожные вещи говорили. Якобы царь молодой жениться собрался, и Наталья Кирилловна прочит ему в жену дочь поместного дворянчика Лопухина.

— Хотят женить, пусть женят, — отвечала Софья.

Все, и бояре, и дворяне, и мужики обычные, почуяли, что назревает что-то. Угроза притаилась. Софья, подобно черной птице, сидит в своем дворце, а молодой царь с немцами бучу готовит. Не останется он в стороне от власти — горяч слишком и необуздан, чтобы мириться со второй ролью.

Наталья Кирилловна выбрала в невесты сыну дочь окольничего Иллариона Абрамовича Лопухина, переименованного в качестве отца царской невесты в Федора.

Его дочь также была вынуждена в связи с обручением сменить свое имя Прасковья на Евдокия. Выбрали ее без всякого согласия жениха, да этого и требовалось. По обычаю вопросы брака решали родители. Наталью Кирилловну в этом браке прельщало то, что род Лопухиных был хоть и захудалый, но многочисленный, и она надеялась, что они будут стоять на страже интересов ее сына. К тому же Евдокия была воспитана по старине, и матери Петра это очень понравилось.

Наталья Кирилловна, посмотрев невесту, осталась довольна. Скромна, хороша собой, тиха… Что еще нужно ее драгоценному Петруше? Правда, больно бледна, да это не беда. Нарумянить можно. А потом, девка от страха, видимо, сильно нервничает.

Зимой, 27 января, состоялась свадьба Петра с Евдокией Лопухиной.

До этого момента царь невесты не видел — его охватило какое-то странное равнодушие к собственной судьбе. Целыми днями он был занят, и мысли об Анне ушли на второй план, случившееся у трактира забывалось. Однако ночами Петр вспоминал ее милое личико, ее темные, полные слез глаза, румяные щеки, шелковистые волосы и гадал, как теперь сложится его жизнь. Как он будет без своей Анхен?..

Стоя в полутемной церкви, озаренной торжественным светом свечей, Петр выглядел еще более нескладным, и казалось, находился не на своем месте. Да и чувствовал он себя так же. Разве ему здесь место? Петру больше по душе были потешные сражения и пальба из пушек в чистом поле, а не смотрины и государственные дела. Собственная женитьба мало его интересовала.

В какой-то момент он ненароком взглянул на невесту. Лица ее он видеть не мог, так как оно было скрыто белой вуалью. Он заметил, как нервно дрожит ее тонкая, белая рука. Пальцы были изящными и тонкими. Да и сама невеста, даже в многочисленных одеждах, выглядела хрупкой и маленькой. Сердце его дрогнуло от жалости и еще какого-то странного, незнакомого чувства. Эту девушку хотелось защищать, ее хотелось оградить от всех неприятностей.

Вскоре невеста откинула вуаль, и Петр наконец увидел ее лицо. Оно было маленьким и бледным, даже несмотря на то, что невесту нарумянили перед церемонией. Кожа казалась тонкой и почти прозрачной, в глазах притаились испуг и недоверие. Петр молча взял жену за нежную руку и повел прочь из церкви.

Сегодня должна была состояться первая брачная ночь.

Евдокия оказалась полной противоположностью Анне. Тихая и скромная, она и слова поперек не говорила ни мужу, ни Наталье Кирилловне. Всех слушалась, была покладиста и пуглива, как молодая кобыла.

Некоторое время она боялась мужа, вздрагивала каждый раз, когда слышала его тяжелый шаг или чувствовала прикосновение. Однако вскоре попривыкла и стала смелее, тем более что Петр и не думал ее обижать, был с ней нежен и ласков, голоса никогда не повышал. Со знавал, что не выдержит Евдокия грубого обращения. Однако и чрезмерной заботы тоже не про являл.

Петр недолго пробыл с женой, всего несколько дней, а затем сбежал в домик при дворце, где устроил себе лежак. Там и ночевал. Евдокия от стыда была ни жива ни мертва — муж на пятые сутки сбежал из супружеской постели! Что же дальше будет? Наталья Кирилловна только головой качала и приговаривала: «Что же это с тобой, Прасковья, не так? Неужто совсем нерадива, раз Петруша молодухе предпочел старый топчан».

А Петр, казалось, последний разум потерял. Чего он только не творил, и управы на него не было. Люди гадали, откуда у этого косматого дьявола, столько сил берется? Походы в Немецкую слободу не прекратились. Несколько раз в неделю Петра, мертвецки пьяного, привозили домой, а он вместе с Алексашкой горланил песни и выкрикивал непристойности. Вскоре и вовсе стыд потерял: придумал новую забаву.