Миграции Клех Игорь

Поезд № 2

(Путевой физиологический очерк)

На рандеву с Тихим океаном

Меня всегда коробило от неуместной фамильярности словечка «Владик» в отношении Владивостока. Словно житель самой обширной страны на свете, очутившись на краю земли — перед лицом самого грандиозного из океанов и несметной желтой расы, пытается поглубже спрятать с помощью уменьшительного суффикса свое чувство потерянности. В первый раз я попал сюда, проведя неделю в поезде по заданию журнала «Гео» — проехав по Транссибирской магистрали от Москвы до Владивостока (см. «Гео» № 9/1999). И вот я снова здесь, теперь как участник писательских Тихоокеанских встреч. Отсидев полсуток в самолетном кресле без сна и перекура, я сошел с трапа усталым, как бурлак, трезвым, как стеклышко, перекормленным, от нечего делать, и обобранным на 7 часов разницы во времени.

Занятно, что поселили меня в той же гостинице на берегу Амурского залива, что и восемь лет назад. Ее похожее на круизный лайнер здание, врезанное советскими зодчими в крутой берег, замечательно выглядит на фотографиях и издали, но при более близком знакомстве по-прежнему оказывается малоприспособленным для комфортного проживания. Главный вход в гостиницу — со смотровой площадки на крыше, облюбованной местной молодежью. Отсюда попадаешь сперва в сияющий холл, где получаешь ключ от номера, а затем спускаешься в лифте на жилые этажи, где качество отделки ниже плинтуса, а уровень удобств не потянет и на «три звезды». Еще и музыка орет за полночь из китайского ресторана на первом этаже, и однообразно воняет с кухни пережаренной рыбой. Прибрежная полоса перед отелем теперь огорожена, вход платный, за оградой — спортивные площадки, аттракционы, кабачки и пляж. Хотя купаются в Амурском заливе только люди небрезгливые да приезжие — городские стоки по-прежнему без всяких затей сливаются в море. Зато вид! Посреди залива вертится на привязи трехмачтовый парусник, как в позапрошлом веке; морская ширь вдали и приглушенный плеск волны под окнами. Я и не подозревал, что щемящая музыка знаменитого вальса «Амурские волны» была сочинена именно здесь столетие назад влюбленным армейским капельмейстером. Уже в советское время песенники из Хабаровска на Амуре, дописав слова, связали эти волны со своей рекой.

Заамурские земли — Уссурийский край, нынешнее Приморье — были присоединены к России без малого полтора столетия назад, по Пекинскому трактату 1860 года. В те времена еще существовали такие «бесхозные», почти ничейные буферные территории. После того как отсюда переселились на юг маньчжуры, покорившие Китай и растворившиеся в нем, институты государственной власти здесь долгое время отсутствовали. Малочисленные коренные племена управлялись шаманами и жили охотой. Пришлые китайцы и корейцы совсем немного занимались земледелием и куда больше заготовкой морепродуктов и золотоискательством — для них это был отхожий промысел. И все эти труженики страдали от хунхузов — банд китайских разбойников, приходивших с юга и туда же возвращавшихся с добычей после очередного набега, — этот промысел здесь был самым прибыльным.

Владивосток возник как военная пристань в бухте Золотой Рог, в окружении сопок, поросших вековым девственным лесом. На эту естественную гавань после Крымской войны уже точили зуб британцы и французы, приценивались американцы и даже дали ей свое название, китайцам было не до того, японцы пребывали в глухой самоизоляции и поздно спохватились. Русские первыми взялись за дело и дали провидческое название этой крошечной пристани, превратившейся за двадцать лет в город (1880 год) и наш главный военный и торговый порт на Дальнем Востоке. Что позволило к концу XIX века проложить Уссурийскую железную дорогу, связав ее затем с Транссибом и КВЖД, и, таким образом, мало-помалу освоить весь Уссурийский край. А инициатором всего предприятия был генерал-губернатор Восточной Сибири граф Муравьев-Амурский — выдающийся государственный деятель, учредитель и «крестный отец» Владивостока. Поэтому справедливо, что его именем назван большой полуостров, на южной оконечности которого расположен город, обязанный ему своим появлением на свет.

Этот полуостров, стиснутый Амурским и Уссурийским заливами (в свою очередь, отростками океанского залива Петра Великого), в своей южной части так изрезан бухтами и бухточками, что разделяющие их полуострова причудливых очертаний более всего напоминают пучок щупалец кальмара или каракатицы. Владивосток стал местом встречи изумительной по красоте акватории с живописно разлегшимся на сопках и полуостровах городом. Здесь несметное количество естественных и искусственных смотровых площадок, с которых открываются виды и панорамы, достойные кисти мариниста и пейзажиста или хотя бы щелчка затвором фотоаппарата. Но только когда позволяет состояние атмосферы, поскольку климат в Приморье муссонный. Как здесь говорят, «широта крымская (Сухуми, Ницца и Нью-Йорк находятся с Владивостоком приблизительно на одной параллели), да долгота колымская». Зимой дуют студеные ветры из Сибири, летом надвигаются дожди и туманы с океана. Самые погожие месяцы — с августа по октябрь, но именно в этот сезон повадились налетать на Приморье циклоны и тайфуны, к счастью обессиленные уже своими бесчинствами в Японии, Китае и Корее. В геоклиматическом отношении здесь сошлись в клинче север с югом, образовав совершенно особый мир. Есть такое употребительное в Приморье словечко, малоизвестное в других областях России, — эндемик. Эндемиков, то есть уникальных форм растительной и животной жизни, встречающихся только здесь и нигде больше, в Уссурийском крае немерено. Не говоря об уссурийских тигре и леопарде (первых осталось около полутысячи, а вторых меньше трех десятков — но китайцы или японцы истребили бы их всех еще лет пятьдесят назад), здесь даже всем известный шиповник больше похож на райские яблочки, а дубы все с особенными листьями и в высоту растут неохотно. Часто кроны деревьев формой напоминают кочешки капусты брокколи, а особенной красотой отличаются кроны могильной сосны, словно распластанной ветрами на голых склонах сопок — как в китайской и японской живописи.

Трагикомическую историю мне рассказал специалист по животному миру Уссурийского края и Японского моря. Его приятель создал частное предприятие по выращиванию гигантских тихоокеанских устриц — и прогорел. Он не мог ни экспортировать их, ни продать, поскольку они не отвечали никаким ГОСТам. Говорят, очень вкусные, но в ракушках огромных, как лапоть. Увы, попробовать их мне не удалось, так же как трепангов, внесенных в Красную книгу и оттого легально нигде не продающихся. Впрочем, новых и необычных вкусовых ощущений мне и без них доставало, но об этом отдельно. Тот же специалист, энтомолог и кандидат биологических наук, издающий роскошные каталоги и альбомы о фауне и флоре края, открыл мне глаза, почему и откуда здесь столько эндемиков. Оказывается, нынешнее Японское море в третичный период было озером, а когда соединилось с океаном, на его берегах — в бывшей Маньчжурии, на Сахалине и Японских островах, на Корейском полуострове сохранились остатки того некогда единого «затерянного» природного мира. Красивая гипотеза.

Особая тема — встреча нашего Дальнего Востока с крайним Западом. Для россиян, так же как для китайцев и корейцев, крайне важна эта встреча через море или даже океан с американцами, японцами и австралийцами. Весь Владивосток сегодня буквально испещрен рекламными стендами: «Олимпиада в Сочи, форум АТЭС во Владивостоке. Поддержи план Путина!» Владивостокцы уповают, что остров Русский, прикрывающий вход в бухты и столетие назад превративший город в неприступную морскую крепость, к 2012 году будет соединен наконец с материком мостами и превращен в свободную экономическую зону — русский Гонконг или Сингапур (а Владивосток уже бывал порто-франко, наряду с Одессой и Таганрогом). Во всяком случае, финансовых вливаний из федерального бюджета здесь ждут все — от чиновников и бандитов до пенсионеров. Ожидания эти законны и оправданны, иначе Россия может когда-нибудь потерять Приморье. Как сказал местному предпринимателю китайский: «Мы придем сюда, не потому, что это нам так уж нужно, а потому, что вы здесь недееспособны». И это не фольклор, а поразившая одного моего знакомого откровенность партнера по бизнесу. Большинство местных жителей уже давно гораздо чаще бывают в соседних экономически развитых странах, чем в Европейской части России. А многие вообще в ней не бывали из-за несусветной дороговизны билетов — мой самый дешевый (вдвое дешевле!) из всех возможных авиабилетов «туда-обратно» стоил 28 тысяч рублей. При том что, как и сто лет назад, не россияне стремятся работать в Японии, Китае и Южной Корее (за исключением ученых и браконьеров), а ровно наоборот — что легко видеть на стройках, рынках и в коммунальном хозяйстве Владивостока. Ходит даже темный слух, что китайское государство оказывает существенную денежную помощь своим гражданам, обзаводящимся семьями в Приморье, называется и сумма. Ни подтвердить, ни опровергнуть этот слух мне никто не смог. Стоит сказать и о другой расхожей легенде — о ДВР, просуществовавшей под властью белых, красных, серо-буро-малиновых и даже интервентов до 1922 года. Якобы существовала для Приморья когда-то призрачная возможность сделаться «островом Крым» (британцы и называли Владивосток «дальневосточным Севастополем») или русским Тайванем. Конечно, это миф и иллюзия, но иллюзия живучая.

Занятным образом иллюстрирует ее желанность и невозможность судьба русско-американского актера Юлия Бринера. Во Владивостоке вам охотно покажут солидное здание на улице Алеутской, принадлежавшее до революции торговому дому Бринеров, где родился создатель «Великолепной семерки». Лучший вестерн всех времен, который Юл спродюсировал и где сыграл главную роль, являлся ремейком фильма «Семь самураев» японца Акиры Куросавы, который позже экранизировал книгу русского путешественника и писателя Арсеньева, сумевшего создать базовый дальневосточный миф, давно затмивший соцреалистическую классику Фадеева (романы «Разгром» и «Последний из удэге»). Три символических героя этого мифа: русский офицер, нанайский проводник и уссурийский тигр (но о тиграх чуть ниже). Такие вот причудливые переплетения судеб и переклички через океан и поверх исторических барьеров. В музее имени Арсеньева мне довелось принять участие в обсуждении темы будущей международной конференции, которая привлекла бы японцев, китайцев и американцев: что-то о «материковом» и «островном» сознании в Тихоокеанском регионе.

Почему действительно у нас машины уже японские, а дороги по-прежнему русские?

Диссонанс между красотой природы и неухоженностью городской среды в наших традициях. На улицах Владивостока сегодня уже не встретишь общественный транспорт с заваренными жестью окнами и бесплатным проездом, так поразивший меня восемь лет назад «эндемик» и реликт «военного коммунизма». В еще оставшихся трамваях и троллейбусах почти некому ездить — чуть не половина взрослого населения Владивостока пересела в очень приличные автомобили с правым рулем. Автомобиль отечественного производства в Приморье теперь не меньшая редкость, чем в советское время иномарка. Почему бы и нет, если слегка подержанную машину можно приобрести в Японии буквально за несколько сот американских долларов? Не можешь сам приобрести, придется приобретать на городском автомобильном рынке уже подороже — по цене от полутора до шестидесяти тысяч у. е. Десятки тысяч машин дожидаются под открытым небом своего покупателя уже на нашем берегу. В часы пик заторы на узких и крутых улочках Владивостока почти не уступают московским, но рассасываются, в отличие от московских, как-то мягко, без ругани и нервов.

Вообще, в характере местных жителей, как мне показалось, отсутствует специфическая российская, сухая, континентальная злость. Открытый все же город — одних только консульств в нем два десятка, еще больше представительств иностранных компаний. Здешние люди предприимчивы и не чувствуют себя, вопреки обстоятельствам, загнанными в угол, в тупик. В советское время в море ходили и сорили деньгами в кабаках — теперь все иначе, но люди и сегодня не сидят на месте, рук не опускают. В 26 институтах Дальневосточного госуниверситета, несмотря на платное образование по многим специальностям, обучается 22 тысячи студентов. Огромное множество юных красавиц встречается в аудиториях и на городских улицах, невзирая на экспорт невест. Местами красив и город, особенно в своей старой части. Улицы Светланская и Алеутская с многоэтажной застройкой конца XIX — начала XX века сделали бы честь любому западноевропейскому городу (подобным образом русскими был застроен и Харбин, этот «маленький Париж» посреди Китая, где никого из русских давно уж не осталось). Странноватые названия многих владивостокских улиц и бухт объясняются просто: их называли именами прибывавших сюда русских кораблей, чьи экипажи принимали участие в строительстве пристаней, складов и казарм. Удивительно, но даже типовые постройки советской поры иногда выглядят на живописном рельефе вполне привлекательно. Часть из них возводилась по индивидуальным проектам приморских и столичных архитекторов. Пару раз, в 30-х и 60–70-х годах прошлого века, предпринимались даже попытки превратить Владивосток в «советский Сан-Франциско» (рельеф там довольно похож, а береговая линия намного скучнее), но «как в Америке» не получилось, да и не могло получиться. Только сегодня, благодаря беспрецедентной автомобилизации края, Приморье стало приобретать отчасти «американский» вид. Дело за малым: все остальное подтянуть до уровня автомобилей. С несколькими автострадами и развязками под Владивостоком это уже получается. Нельзя только больше позволять китайцам возводить остекленные здания-«карамельки» в своем вкусе, как на Океанском проспекте, где расположена мэрия.

В первый же вечер я оказался на полуострове Эгершельд в гостях у организатора Тихоокеанских встреч, литератора и издателя Александра. Застройка, тянущаяся от торгового порта до маяка, мягко говоря, не впечатляла — бараки, лачуги, «хрущобы». Квартиру в трехэтажном доме на берегу Александр купил ради вида, переступив ее порог, гости только ахнули. Это была просторная студия интеллектуала, как где-то в Америке или Западной Европе. Блеск отделки интерьера уравновешивался покойным видом книжных стеллажей от пола до потолка, один из которых оказался, как в переводных детективах, потайной поворотной дверью, ведущей в кабинет. Но главным украшением этого жилья являлось панорамное окно во всю стену — с видом на огни города и порта, темнеющую громаду острова Русский и поблескивающие воды трех заливов и пролива Босфор Восточный. А мрямо под окном, за каким-то сарайчиком, песчаный берег и прибой. В ненастную погоду и зимой такое окно должно влетать в копеечку.

А всего через день я оказался на вершине сопки поблизости. Вид открывался еще шикарнее на все стороны света, но при свете дня себе под ноги и на береговую линию было лучше не глядеть. Мусор, обшарпанные постройки, совершенное отсутствие потребности в благоустройстве, как в стране «третьего мира». Еще и свистопляска улица какой-то злобной мошки, мешающей глазеть и снимать. А на экране и на фотографиях все будет выглядеть привлекательно, как и подобает.

Как человек приезжий, естественно, я вправе поделиться только собственными, достаточно фрагментарными впечатлениями. Пешеходу во Владивостоке приходится временами попотеть, зато катание на машине по крутым горкам, когда только успевай переключать зрение с ближних видов на дальние и обратно, занятие восхитительное. С первого взгляда я влюбился в улицу Светланскую, с ее женским именем и вереницей живописных дореволюционных фасадов. Гостиница «Версаль», где размещался партизанский штаб Лазо, жили спасенные челюскинцы и останавливался по пути в Шанхай прототип Штирлица. На перекрестке с Алеутской богатейший краеведческий музей имени Арсеньева — через дорогу от всем известной по теленовостям высотки краевой администрации. Здесь Светланская выходит на набережную, где изначально заведено было так: солнечная, глядящая на бухту Золотой Рог сторона улицы была отведена для гражданского строительства, а теневая для казенных зданий и учреждений. Поэтому напротив монумента Борцам за власть Советов на четной стороне — на нечетной расположены бывший отель с театром «Золотой Рог» и магазин, уже сто лет зовущийся за отделку своего фасада «Зеленые кирпичики». По правую руку — мрачноватое здание Дома офицеров флота, скверы с советскими памятниками и недавно восстановленная и похожая на бисквитный торт Триумфальная арка, сооруженная в 1891 году к приезду во Владивосток цесаревича, будущего Николая Второго (в Японии наследник получил от уличного полицейского удар саблей плашмя по голове, испытал сатори и немедленно по прибытии во Владивосток заложил последнюю версту Транссибирской железнодорожной магистрали — опрокинул серебряную тачку на насыпь и забил серебряный костыль в полотно), а по левую — легкомысленный фасад в стиле «а-ля рюсс» и вычурное здание гамбургского торгового дома «Кунст и Альберс» (в советское время служившее ГУМом), а также книжный магазин торговой сети «Книжный червь» (располагающей, на столичный манер, литературным кафе) и единственный уцелевший гастроном (где цены на все существенно выше московских). Поэтому берешь водку на нечетной стороне улицы и переходишь на четную, чтобы было с чем пообедать в безалкогольном православном кафе.

Кстати, когда стали возвращать храмы представителям разных конфессий — костелы, кирхи, молельные дома, — обнаружилось, что православным верующим и возвращать-то нечего. Стыдливо передали им стрелковый тир и кинотеатр, построенные на месте разрушенных церквушек и срытых кладбищ, да восстановили взорванный кафедральный собор — и на том спасибо. Жить у моря и не верить в Бога — как-то это не по-русски. А жили ведь.

Вообще, что считать достопримечательностью — в значительной мере дело вкуса. Несомненной достопримечательностью Владивостока является построенный в 1912 году железнодорожный вокзал, где на отметке «9288 км» заканчиваются рельсы Великой Транссибирской магистрали. Его здание имеет очевидное сходство с шехтелевским Ярославским вокзалом в Москве — на «нулевом километре» Транссиба. Но более всего впечатляет пешеходный мостик над путями, соединяющий его с современным зданием морвокзала, как бы приглашающий немедленно пересесть с поезда на корабль и продолжить путешествие.

Достопримечательностью являются также памятники, единственные в своем роде: адмиралам Макарову и Невельскому; купцу Якову Семенову — первому гражданскому жителю Владивостока, разбогатевшему на торговле морской капустой и много сделавшему для развития родного города; поэтам Осипу Мандельштаму, погибшему здесь в пересыльном лагере ГУЛАГа, и Александру Пушкину, прозванному местными остряками за необычность позы «писающим Пушкиным». Достопримечательностью можно считать и установленную на набережной на постаменте настоящую подводную лодку времен Второй мировой войны. Но вот аляповатые муляжи уссурийских тигров у парадных подъездов на улице Тигровой, этакая пародия на каменные изваяния львов в других городах, — это достопримечательность или нет? Или элитарная книжная лавка в помещениях бывшей барской конюшни, в двух шагах от смотровой площадки над верхней станцией фуникулера? А ведь надежные кирпичные дореволюционные постройки посреди дощатых времянок советской «нахаловки» — настоящая экзотика исчезающего Владивостока. Ей на смену грядет элитная жилая застройка, как та, что нависает над улицей Посьетской. Глядишь на нее, словно из ущелья на Град Небесный, — шейным мышцам больно и сфотографировать невозможно.

Еще Чехов по пути на Сахалин видел в Амурском заливе резвящегося кита, что не было редкостью и привело писателя в восхищение. А одну из улиц Владивостока назвали Тигровой оттого, что тигры извели всех собак у первых поселенцев. Тигр может не тронуть человека, но присутствия собаки в своих охотничьих угодьях не потерпит. Одни говорят, что он видит в ней естественного конкурента и зачищает от нее территорию. Другие уверяют, что тигру просто очень нравится вкус собачьего мяса, и поэтому на «безрыбье» он предпочитает корейцев, употребляющих собак в пищу, что отдает совершенной уж «собачатиной». Известно, что обитание по соседству с хищником, способным убить человека, придает особый тонус жизни в любом крае. Казалось бы, уссурийских тигров осталось всего-то полтыщи, и скрываются они в дебрях, однако первобытный детский страх пополам с восторгом живет почти в любом жителе Приморья. Мне нравилось «раскручивать» приморцев на разговоры о тиграх, и это слегка походило на сеансы психоанализа. Преодолевая внутреннее сопротивление, каждый либо припоминал собственные переживания от опасной встречи с хозяином тайги, либо рассказывал историю, приключившуюся с кем-то из знакомых, на худой конец — где-то слышанную или вычитанную. Ощущалось, что тигр здесь не условный символ, как для китайцев панда, а грозное олицетворение природной мощи — как бурый медведь для жителей Карпат и Камчатки или белый медведь для жителей Крайнего Севера. Любопытно, что у белого медведя существует нечто вроде «сговора» с лайками — те, почуяв медведя, не поднимают лай, а он за это их не трогает. Тогда как уссурийский тигр методично уничтожает собак всех пород и делает это с охотничьим азартом. И больше всего рассказов я услышал как раз о бескомпромиссной кошачье-собачьей вражде, когда самые огромные, свирепые и лютые собаки неожиданно для своих хозяев вдруг превращались в скулящих щенков. А поскольку тигра можно увидеть, только если он сам тебе покажется, в большинстве этих историй повествовалось о незримом, но ощутимом присутствии тигра, как в мистическом триллере. Окрас позволяет тигру оставаться невидимкой буквально в считаных шагах от тебя. Свежий след, оставленный им на тропе, выражает недовольство и означает «это моя территория», а кучка помета — последнее предупреждение: «Убирайтесь, я у вас за спиной и слежу за вами».

Для примера две истории, приключившиеся в окрестностях прииска Восток, где в уссурийской тайге добывается вольфрам и где проживает один из спонсоров Тихоокеанских встреч. Первая героическая и нетипичная — как охотнику чудом удалось застрелить уже в прыжке напавшего на него тигра, но свалившаяся на него трехсоткилограммовая туша чуть не похоронила охотника, переломав ему ноги и ребра. Вторая трагикомическая — как человек спасся неожиданным способом. Тигр одним ударом убил собаку, а выскочившего на подворье на ее предсмертный визг хозяина прижал к двери, положив ему лапы на плечи. Вид тигриной морды лицом к лицу поверг хозяина пса в такой ужас, что он непроизвольно принялся орать благим матом. Не ожидавший столько шума тигр, в свою очередь, опешил, поморщился, отпрянул и, прихватив труп собаки, неторопливо растворился в темноте. А человек весь остаток ночи просидел дома взаперти, в обнимку с ружьем и не сомкнув глаз. За что купил, за то продаю. Но мне приятно было видеть неподдельное волнение рассказчика, не позволявшее усомниться в правдивости историй, приключившихся с его соседями.

Мне отсоветовали здесь заходить в лес, хотя причиной тому совсем не тигры, а полчища изголодавшихся клещей. Висит груша — нельзя скушать, стоит лес — нельзя в него войти. Встреча с энцефалитным клещом тоже может стоить вам жизни, и не только в Приморье. Но есть большая разница между опасениями и страхами погибнуть от укуса насекомого и священным ужасом встретиться с тигром один на один, согласитесь.

После тигров самое время поговорить о капитанах, точнее — с отставным капитаном Анатолием Александровичем Семашко.

Украинских фамилий на «-ко», «-тюк», да и покондовее — таких как Шепета или даже Халабуда, в Приморье немерено. При том что это либо люди обрусевшие уже в нескольких поколениях и зачастую исторической родины в глаза не видевшие, либо приехавшие сюда в молодости и оставшиеся здесь навсегда. Поэтому владивостокский ресторан «Пузата хата» — с украинским борщом, полтавскими варениками, галицийской жареной кровянкой, начиненной гречкой, и анекдотическим салом в шоколаде — выглядит сегодня куда экзотичнее десятков китайских, японских и корейских ресторанов. Владивосток до 1922 года был городом на редкость пестрым в этническом отношении. Кого сюда только не заносило! Помимо попавших сюда по долгу службы, здесь селились крестьяне-переселенцы из центральных областей России и Украины, донские казаки, ссыльные поляки, немецкие, американские и французские предприниматели, почему-то финны, китайцы-синеблузники с косицами, за которые их драли в потасовках, корейцы в белых балахонах верхом на коровах (это отсюда в 1937 году принудительно переселили 5 тысяч корейцев в Среднюю Азию, где они обрусели и откуда рассеялись по городам и весям Союза) и целый контингент японских проституток (как времена переменились!). Первые полвека своего существования Владивосток даже внешне очень напоминал города американского Дикого Запада, особенно в период «порто-франко» (свободной безналоговой торговли). Только вместо эффектных револьверных перестрелок в салунах и на улицах существовала речка Объяснений для офицерских дуэлей (название это до сих пор сохранилось в топонимике города, в которой, как мало где еще, отпечаталась вся его история). В советском плавильном котле пестрота населения заметно поубавилась, но следы былого разнообразия видны до сих пор. Много встречается выходцев из Сибири и других регионов и республик, когда-то влюбившихся в этот край и перебравшихся сюда жить.

Вот и уроженец Донбасса Семашко навсегда связал свою жизнь с Владивостоком и Тихим океаном. Кульминацией в его биографии был период, когда он возглавлял рыболовецкую флотилию «Алексей Чуев» в должности капитана-директора (гражданский эквивалент должности контр-адмирала, номенклатура кабмина СССР). Флотилия состояла из гигантской плавбазы с таким названием, перерабатывавшей улов дюжины юрких траулеров. В 1980–1982 годах в Ленинграде были построены четыре однотипных плавбазы, первоначально закладывавшиеся как авианосцы, но по решению свыше переделанные и приспособленные для нужд рыболовного флота. «Алексей Чуев» был из этой серии. Водоизмещение 45 тысяч тонн, длина корпуса 215 метров, двигатель 10 тысяч лошадиных сил, капитанский мостик на высоте 28 метров над уровнем палубы — настоящий Левиафан! Флотилия уходила в море на полгода, для производственных и бытовых нужд на плавбазе имелся мощный опреснитель морской воды. С не меньшим вдохновением, чем Франсуа Рабле описывал обед великана Гаргантюа, Анатолий Александрович перечислял мне какие-то немыслимые количества — эшелоны, вагоны, цистерны, тысячи тонн! — провизии, питьевой воды, соли, солярки и прочих горюче-смазочных материалов, масляной краски (чтобы вернуться с промысла при полном параде), загружавшиеся перед отплытием на этот плавучий остров. Стараясь чего-то не упустить, следом он перечислял ежедневный выход продукции: десятки тонн мороженой и соленой рыбы, рыбьего жира, костной муки, консервов-пресервов, да еще триста тонн шкурок минтая.

Тут я изумился в первый раз:

— Как — шкурок? Зачем?!

— Вот и мы так все спрашивали и матерились — совсем они там наверху офонарели! Производство убыточное, труд дурацкий, люди отлынивают, халтурят. Только когда у нас забраковали первую партию, выяснилось, что шкурки минтая потребовались для нужд военной электроники — изготовленные благодаря им платы могли нести до миллиона контактов на квадратном сантиметре. Тогда уж пришлось людей приструнить и наладить выпуск чистого продукта.

Тогда я задал еще один вопрос:

— Скажите, а почему испортилась селедка? Почему продается только тощая да пересоленная?

Как оказалось, не только потому, что ее солят уже мороженной где-нибудь в Подмосковье. Порча началась раньше, когда «прямой» засол свежего улова из соображений экономии стали подменять засолом «в стадии первоначального окоченения». И тут старый капитан изумил меня во второй раз, рассказав о «королевском» засоле — от 25 до 50 центнеров сельди такого засола ежегодно поставлялось флотилией в Кремль.

— Чтобы получить несколько тонн такой сельди, надо сначала взять 100 тонн соленой сельди и аккуратно выпотрошить. Потрошеная селедка потом отправлялась в армию или тюрьмы, а ее внутренности применялись для засола свежей рыбы вместо тузлука, рассола. В бочках 5 тонн сельди перекладывалось слоями с 10 тоннами кишок. Рыба не только засаливалась, происходила еще ее ферментация. Селедочка получалась — язык проглотишь! Этим у меня занимался повар-кореец Ли, никто не мог с ним соперничать.

Я тоже мысленно проглотил язык, закусил удила и продолжил расспрашивать капитана со все большим пристрастием, а он, как Шехерезада, выкладывал очередную морскую быль, настолько увлекательную, что я жалел только об отсутствии диктофона и недостатке времени, чтобы все это записать и издать под неброским титулом «Рассказы старого капитана». Особо захватывающими были истории о перипетиях времен «холодной войны»: как в «тени» его судна пыталась прокрасться в наш порт чужая подлодка, как воровали друг у друга радиобуи, чтобы добыть секретную информацию. Однажды его рыболовецкое судно больше суток преследовал американский эсминец, передавая по громкой связи: «Верните украденное имущество Соединенных Штатов!». А как его вернуть или избавиться от него, когда все было подотчетным, и только по долгу службы на капитана «стучало» пять подчиненных?! В конце 1990-х, получая визу в американском посольстве, капитан с изумлением узнал, что мог быть арестован на территории США, и этого не случится только потому, что истек четвертьвековой срок давности по его «преступлению». Прежде я как-то, по тупости, не задумывался, что все гражданские суда у нас и на Западе всегда были готовы не только к «труду», но и к «обороне». Так, на случай войны в конструкции «Алексея Чуева» были заложены пусковые шахты для ракет и оборудованы места для установки орудий. Поэтому неудивительно, что, когда в середине 90-х кто-то из руководства пароходства приватизировал плавбазу и продал китайцам, а сам укрылся в США, китайцы включили «Алексея Чуева» в состав военно-морского флота и стали использовать в качестве плавбазы своих подлодок.

К тому времени наш капитан уже был на берегу, но его неугомонный и деятельный характер и здесь давал себя знать. На пенсии он занялся судомоделированием и уже собрал дюжину исторических парусников и кораблей: от простенькой каравеллы Колумба до недавно сгоревшего чайного клипера «Катти Сарк», флагманского линейного корабля адмирала Нельсона и нескольких судов, составивших славу русского флота, — от фрегата до канонерки. Как опытный мореход и прирожденный хозяйственник, он воспроизводит все без исключения детали конструкции в масштабе и использует только аутентичные материалы, вплоть до породы древесины.

— За одну из моих моделей мне предлагали 20 тысяч долларов, — признался капитан, — но мне жаль с ними расставаться. В них моя жизнь, и я предпочитаю дарить их своим детям.

— А не хотите сделать Владивостоку подарок, — поинтересовался я, — устроить выставку своих макетов? Она бы произвела фурор, ведь некоторые модели чуть не в рост человека!

— То-то и оно — их транспортировка может закончиться капремонтом, а не выставкой. Пусть уж дома стоят.

А я подумал, что на фоне своей эскадры сам Анатолий Александрович гляделся бы Гулливером, угнавшим для лилипутов флот Блефуску.

Во Владивостоке задождило, официальная часть поездки закончилась, и в выходные мы выбрались отдохнуть на берегу бухты Витязь километрах в трехстах южнее Владивостока. Отправились на трех машинах. Примерно через час очень приличная автострада стала перемежаться участками грунтовой дороги с прибитой дождем пылью и камешками-попрыгунчиками. Миновали заповедник Кедровая Падь, где обитают последние дальневосточные леопарды-эндемики. Показался небольшой порт Зарубино, к причалу которого спешил южнокорейский паром с очередной партией подержанных и новых автомобилей. Вдоль берега потянулись страшненькие турбазы советской поры. Но они закончились, и дорога пошла через лес на подъем. Главное испытание подстерегало нас именно здесь. Последние пять километров пути мы преодолевали битый час, раскачиваясь, как на тренажере, соскальзывая в колеи и ямины и скрежеща днищем по камням. К счастью, дождь не перешел в ливень, чтобы сделалась непроходимой для легковых автомобилей эта так называемая «дорога», ведущая в одно из излюбленных мест отдыха владивостокцев. Конечной целью нашего пути был поселок Витязь и одноименная бухта на полуострове Гамова в Хасанском районе — том самом, где 70 лет назад велись кровопролитные бои с японцами. На дорогу с остановками и дозаправкой вместо обещанных трех с половиной у нас ушло чуть не шесть часов. Нас дожидался накрытый обеденный стол в одном из частных пансионатов, сделавшихся весьма прибыльным местным бизнесом. Сутки в таком, в зависимости от сезона, обходятся чуть больше или чуть меньше одной тысячи рублей с человека (или $ 40). Наш оказался довольно мил и живописен — цветники с японскими шаровидными поплавками от рыбацких сетей, резные деревянные скульптуры, открытые веранды, столовая на полтора-два десятка человек с наемной татарской стряпухой, обшитые вагонкой двухместные каютки на втором этаже, банька и душ, плохо закрывающиеся двери санузлов. Видно было, что пансионат не столько строился, сколько рос — вегетировал по мере возможности и необходимости. Что неудивительно, поскольку хозяином пансионата был упоминавшийся в начале очерка энтомолог и кандидат биологических наук, перебравшийся сюда жить с семьей из Владивостока. Как человек пишущий, фотографирующий и издающий книги, он был заинтригован таким обилием залетных литераторов в собственном доме и в первый же вечер угостил нас незабываемым самогоном… из меда, за которым он не ленится ездить раз в сезон за полтыщи верст к знакомому пасечнику в город Арсеньев.

Перед тем как перейти к кульминации поездки, позволю себе два небольших отступления.

Владивосток — город, вытянутый в длину, и некоторые его окраинные поперечные улочки заканчиваются в лесу. Один из загородных особняков, где нас принимали, от швейцарского шале отличали только высоченный забор и суховатый «офисный» характер. Никакой безвкусицы, все функционально — да только никто в нем не живет, разве ночует изредка или гостей принимает. Другой дом — в конце улочки Сахарный Ключ, где цена сотки за два года выросла с 1 до 5–6 тыс. у.е., — отличал более «новорусский» характер в некоторых деталях интерьера (особенно меня покорило подвесное кресло-качалка на пружине). Зато люди здесь именно что жили в свое удовольствие — с детьми, собаками, родней, в новом просторном доме на краю леса, с застольями для гостей на открытом воздухе под кедровыми соснами и лиственницами. Хозяин — бывший филолог, его жена — юрист, специализирующийся на операциях с недвижимостью. Можно, оказывается, и так.

В любом приморском городе на Западе или на Востоке непременно существует рыбный рынок — во Владивостоке таковой отсутствует. При том что доля морепродуктов в рационе приморцев несравненно выше, чем у подавляющего большинства россиян. Но и только. Кажется, я больше походил на фаната даров моря, чем все они, вместе взятые. Например, меня дружно уверяли, что трепанга можно купить в любом крупном супермаркете, безбожно путая трепанга с каким-нибудь моллюском трубачом. Каюсь, я собственноручно расколол дюжину черных и серых морских ежей в поисках их деликатесной икры — и кандидат биологических наук помогал мне в этом, даже не вспомнив, что сейчас не сезон. А располовиненные ежи продолжали шевелить своими иглами, как в фильме ужасов. С жадностью набрасывался я на отварную сифулу — жительницу ракушки, похожей на кокетливую дамскую шляпку, — сослепу приняв ее жесткий красный язык за мясо краба. Я вдумчиво сравнивал крупную икру дальневосточной симы с икрой других лососей. Впервые распробовал нежную мякоть гребешков и вошел во вкус сушеной морской капусты, напоминающий вкус тыквенных семечек (а не рыбьего жира, как в советское время). Я научился на глаз отличать банки и вправду с крабовым мясом от таких же с его отходами, напоминающими стружки и опилки в крабовой заливке. Чего-чего, а времени на это я не жалел и не терял. Новые друзья снабдили меня в дорогу еще соленым папоротником-орляком для салатов и корейским «тяем» — пастой из плесени, выращенной на соевых бобах, — острой, как аджика, и вкусной, как гноёный сыр.

Но вернемся в бухту Витязь, где дождь прекратился, распогодилось, и всей компанией мы двинулись на берег бухты. Вода в ней оказалась на удивление теплой, и кое-кто купался. Из-за заработанной во влажном климате жестокой простуды (меня успокаивали: «О, вы, видимо, не бывали южнее Окинавы, вот там климат, это действительно!») я бродил босиком по мелководью, подбирая ракушки и похожие на кокарды морские звезды, которыми были буквально усеяны прибрежные камни. Выброшенная прибоем, на песке гнила морская капуста и подсыхали белые водоросли, которые по неведению я принимал в китайско-корейских салатах за древесные грибы. Тихий почти летний вечер посреди бабьего лета на берегу одного из заливов Японского моря.

А следующий день выдался просто будто в зените лета. Я обгорел на солнце и тоже рискнул искупаться, невзирая на душераздирающий кашель. Было бы глупо этого не сделать. Утром мы отправились на машинах по такой же примерно дороге, что накануне, на противоположный берег полуострова. С сопок открывались умопомрачительные виды на заливы по обе стороны, но то, что мы увидели, спускаясь к бухте Спасения, превзошло самые смелые ожидания. Изрезанный берег и цепочки скальных островов, которых так недостает нашим морям, окруженные пеной прибоя и теряющиеся в океанских далях. Нечто такое до сих пор я видел только в одном из фильмов о Джеймсе Бонде, снимавшемся, кажется, у берегов Таиланда.

Дорога в конце концов сошла на нет, и, оставив машины, на территорию заповедника мы спускались пешком по извилистой тропинке в высокой траве, растянувшись гуськом. На песчаном берегу находился пост охраны заповедника, где нас уже ждали. В морской прогулке по бухтам заповедника мне посчастливилось попасть в число первых пассажиров самого длительного «заезда». Надо сказать, эта прогулка больше походила на родео. На длинной океанской волне катер било словно брюхом о бетон. Чтобы не вылететь из него, я одной рукой цепко держался за ветровое стекло и пружинил на полусогнутых ногах, как подсказал мне водитель, а другой рукой старался поймать и вернуть постоянно выезжавший из-под меня ящик, служивший сиденьем. Фотоаппарат я забыл взять с собой, а видеокамера разрядилась, — оно и к лучшему, иначе бы я точно вылетел за борт. Потому что снимать было что. Мы зашли в бухту Среднюю, где несколько лет назад побывал президент Путин и, по уверению инспекторов, вознамерился построить здесь дальневосточную резиденцию для отдыха и встреч с лидерами тихоокеанского региона. Отсюда мы направились к островам, рифам и скалам — «Ворота» (в просторечии «Штаны»), «Лев» (в профиль очень похоже), «Заячьи Уши». Увеличившееся волнение помешало нам заплыть в выбитый волнами грот, мы попытались — и отказались от этой затеи. Зато увидели целое стадо нерп, покачивающихся на волне и с любопытством нас разглядывающих с расстояния в полсотни шагов. Зашли в следующую бухту, где был еще один пост и дзот времен последней войны, и погуляли по дикому песчаному пляжу. Водитель катера тем временем попил пива и посудачил с коллегой.

В этой части заповедника всего четыре инспектора на дежурстве. Наш водитель Игорь — один из них. Ему 41 год, разведен, имеет взрослого сына, живет во Владивостоке, где и кем только не работал — таксистом, охранником, телохранителем. Теперь здесь инспектором, никаких курсов или экзаменов для этого не требуется. Летом 20 дней работает, 10 отдыхает, зимой — 15 и 15. Зимой труднее. В октябре море холодает, «морепродукты» (в т. ч. морские огурцы-трепанги — неужто не всех еще выловили?) уходят с глубины поближе к берегу. Тогда-то и наступает самый браконьерский сезон. У инспекторов катер с двигателем 40 л. с., ракетница и табельный пистолет (которым не пользуются, потому что браконьеры наймут адвокатов, и инспекторов же еще и посадят). А у браконьеров 200-сильная «Ямаха», автоматы и бронежилеты. Спустят на дно аквалангиста и дежурят, появится катер инспекторов, начинают кружиться, уводя подальше от места погружения, чтобы потом, оторвавшись на скорости, подобрать всплывшего аквалангиста и скрыться. А могут и очередь дать поверх голов — шутить не любят.

Я изумился:

— А что же пограничники? Они вам не помогают?

— Изредка помогают, но у них своя служба. Вон, кстати, глядите, опять идут напрямую через заповедник — пьяные, наверное.

Должен сказать, рассказ Игоря о небезопасных «танцах» с браконьерами впечатлил меня и подтвердил, что места эти, похоже, и впрямь «джеймс-бондовские».

Такой вот образовался здесь гремучий коктейль из неописуемых красот природы, недееспособности и людских пороков, который суперагент завещал смешать, но не взбалтывать. Хотя в данном конкретном случае взболтать все же придется — и чем скорее, тем лучше.

По этапу в СВ

Разбили Транссиб на четыре этапа и пустили по нему в прицепном вагоне поочередно четыре десятка российских литераторов — на свою страну и читателей посмотреть, себя показать. Мне выпало проехать по этапу от Красноярска до Читы — ночами ехать, а днем что-то посещать, встречаться и выступать. Так что видел я немного: за окном вагона темно, а сойдя на перрон, сразу попадаешь в распоряжение встречающих и больше себе не принадлежишь. И даже за неделю без малого ни одного организационного сбоя не произошло, что само по себе удивительно, зная Россию. Тем не менее накопился в осадке ряд впечатлений и соображений, которые не хочется похоронить в себе — и без того чересчур многое в нашей жизни проходит бесследно.

Историческая справка

Отряжать писателей в командировки по стране не комиссары придумали, а великий князь Константин Николаевич, возглавивший морское ведомство после поражения в Крымской войне. Видать, собственным чиновникам он уже ни на грош не верил.

Позднее «совписов» отправляли либо воспевать новостройки, либо лес валить, либо укреплять дружбу народов и культурные связи. Дефицит этих последних всегда накапливается в изменяющемся мире. «Литэкспресс-2008» явился ремейком аналогичного трансевропейского экспресса Лиссабон — Санкт-Петербург, придуманного одним немцем в начале XXI века. Обращение писателей к родимым осинам становится наконец актуальнее заманчивых загранпоездок.

Под крылом самолета растянулся светящейся кишкой, длиной с Москву, Красноярск. Дальше пошла какая-то тайга, и самолет сел. Возвращаясь полчаса в автобусе в Красноярск, я понял, отчего так любят в буклетах сибирских городов помещать их ночные виды. Разноцветные огоньки и плавные линии несравненно живописнее многокилометровых окраинных дощатых развалюх в мерзких утренних сумерках. Прилетели.

Нас поселили в гостинице на центральной площади города. Из окна моего номера открывался следующий вид. Слева некая архитектурная фантазия на тему лондонского Биг-Бена, на площади огромный фонтан с аллегорическими фигурами Енисея и Ангары на столбах, справа последний построенный в СССР лет тридцать назад театр оперы и балета, а во всю ширь широкое русло Енисея внизу и мосты через него. Один из них, железнодорожный, создавался для Транссибирской магистрали по той же новомодной технологии, что Эйфелева башня, и был удостоен диплома на Всемирной выставке 1900 года в Париже. Красотой и первородством, естественно, он уступал Эйфелевой башне, но превосходил ее по количеству заклепок и в длину. И еще: поперек пейзажа тянулось перевернутое, как в зеркале, название гостиницы «Красноярск/ксряонсарК». Над противоположным берегом реки солнце теснило и начинало прожигать телогреечного цвета тучи.

Овсянка — то, что было предложено писателям после гостиничного завтрака. Это название села на противоположном правом берегу Енисея, где жил и умер Виктор Астафьев. Этакая «Ясная Поляна» сибирского писателя, одного из классиков русской советской литературы.

Экскурсионный автобус домчал бы нас туда за полчаса, если бы не красота петлявшей по холмам дороги. Осенний лес выглядел светоносным, его бледно-желтая листва больше походила на пух. Мы миновали знаменитый среди скалолазов природный заповедник Столбы, видную отовсюду сопку Токмак, но остановились в Слизнево взглянуть на Енисей с недавно обустроенной грандиозной смотровой площадки. Когда красота вида после посещения Овсянки первыми лицами государства начинает цениться наконец как национальное достояние, это все же здорово, ей-богу. Языческие, «по-ганские» лоскутки на низкорослых деревцах, висячие замки новобрачных на ограде парапета и изваяние астафьевской «Царь-рыбы» — какого-то полумодернистского осетра на постаменте, рвущего стальные сети, — все это несущественный вздор, который можно оставить за спиной, чтобы насладиться разливом суровой сибирской реки, от горизонта до горизонта. Еще и распогодилось. Просто именины сердца.

Как выяснилось, Астафьев жил на удивление скромно, что делает ему честь. Самый обычный тесноватый домик, традиционный до одури. Представляю, как писатель — этот бывший беспризорник, фронтовик и скиталец по городам русской провинции — возлюбил его на старости лет. Зато деревенская усадьба его бабки производила впечатление настоящей сибирской крестьянской крепости. Домик такой же скромный и тесный, а подворье за высокой оградой как у настоящей помещицы — с сельхозинвентарем в крытой галерее, дощатыми дорожками-тротуарами и звонкими головами капусты на грядке, построенными в каре, как кирасиры.

То и другое теперь мемориальные музеи, как и построенная Астафьевым на свои средства двухэтажная образцово-показательная сельская библиотека — читательский клуб. Главный красноярский зодчий спроектировал ее, исходя из своих довольно приблизительных представлений о европейской готике. Подобного камина я не встречал еще нигде и никогда. И камень на фасадах, не простояв и двух десятилетий, уже трещит и осыпается — его скрепляют десятки ласточек своими гнездами под карнизом крыши. А еще Астафьев построил в Овсянке вполне традиционную сельскую церковь. Так и после смерти писатель кормит и окормляет (от слова «кормчий», как известно) некоторое количество своих земляков.

Остальные ездят на работу или, если молоды, норовят переселиться в Красноярск. И наоборот, на двадцати километрах береговой линии от Овсянки до Красноярска растут загородные поселения областной элиты. Поэтому будущее этой части правого берега предопределено. Вид отсюда на лесистый и крутой противоположный берег, с колоссальными лбами скальной породы над мерным течением Енисея, открывается изумительный. В выборе места не откажешь, и есть за что побороться.

Еще бы строить научиться из камня, но это общероссийская проблема. Нас отвезли пообедать в ресторан в виде каменного маяка из детских книжек. Видно, что люди старались соорудить сказку, но лучше бы они этого не делали — срубили бы что-нибудь более привычное и знакомое из дерева. Вообще, всех этих проектантов и «левшей», как то практиковалось в Российской империи, я бы отправлял на год в принудительном порядке в Италию, для начала, и только после этого позволял бы им что-нибудь строить. Стоят же в Красноярске и других городах России целые улицы крепких и стильных дореволюционных построек, и шрифты тогда были, даже на вывесках и афишах, превосходные — кириллица здесь ни при чем, если в голове ветер и руки не оттуда растут.

Справедливости ради стоит сказать, что хотя бы потчуют сегодня в сибирских ресторанах местными продуктами, а не привозными да морожеными, — свежей рыбой из реки и грибами из лесу, что в центральных областях России все еще чрезвычайная редкость.

Наш автобус в поездке сопровождал целый шлейф автомобилей местных газет и телерадиокомпаний — экое событие, аж десять литераторов пожаловало из Москвы в кои-то веки! На сельском кладбище, где похоронен Астафьев, я отстал от бесцеремонной толпы «папарацци», чтобы сфотографировать чью-то могилу. За ее оградой ни деревца, ни кустика, только холмик со стелой да вкопанный в землю стол с двумя скамейками для поминальных застолий. Где еще такое встретишь, кроме России? Разве что в Азии…

На другой день по поводу прибытия литературного вагона и смены его подуставших пассажиров относительно свеженькими нами состоялись митинг и братание на перроне Красноярского вокзала. С духовым оркестром в мундирах, речами местных начальников, теле- и фотокамерами корреспондентов, ряжеными девицами с хлебом-солью… А еще через несколько часов на полустанке Иланское мы подписывали книги и раздавали автографы всем желающим — таких оказалось немерено. На перрон привели школьников, и они мокли добрый час под холодным осенним дождем в ожидании прибытия на двадцать минут небожителей в это богом и людьми забытое место. Говорились какие-то речи, раздавались книги, напоследок нас снабдили подносом горячего картофеля, прочей снедью и флягой самогона. Это читалось как: «Вы же, родненькие, пишите, пишите людям на радость, чтоб в мире светлее стало, и свет этот и до нас дошел через сколько-то световых лет, вы уж там поживите за нас, за всех!..» Глаза детей горели и лучились любопытством, они их прятали и вновь глазели. Не было никаких слов для этого ни у кого. Я смотрел, как они расходились, промокшие и озябшие, но довольные, по направлению к своим жилищам, когда поезд тронулся и стал набирать ход. Меня душили слезы.

В этой поездке впервые в жизни мне пришлось раздавать автографы на каких-то листках из школьных тетрадей, по нескольку в одни руки — «еще для подруги», «для мамы», «для учительницы». В Сибири выросло уже целое поколение, подавляющее большинство которого никогда не бывало западнее Урала, а уж Москва и Питер — это просто какие-то другие небесные тела нашей Солнечной системы, где живут инопланетяне, что-то такое знающие, о чем мы здесь только гадаем. Каждое слово о формах жизни внутри МКАД, за границей, в литературе, они готовы были жадно впитывать, как пересохшая губка, независимо от возраста и положения в обществе. Смотрительница неотапливаемого музея одного села в Бурятии застенчиво спросила меня: «Вам, наверное, странно после Москвы смотреть на то, как мы здесь живем?» Кругом простиралась голая степь, сортир во дворе, недавно врытые и уже покосившиеся столбы, кривобокие ветхие дома. А в музее из двух комнат: по углам — немного отслужившей свой век утвари, на длинном столе — склеенный местным умельцем бумажный макет села со всеми домами, на стенах — вырезки из районной газеты и увеличенные фотографии фронтовиков с краткой биографией. Как и везде в селах, на фронт ушла большая часть здешних мужчин, и вернулась едва треть из них.

Характерно, что такие самодеятельные краеведческие музеи встречаются все чаще не только в сибирских селах. Прошлым летом немало таких я находил в верхневолжских заштатных городках и поселениях, и это обнадеживающий симптом. Гомо не хочет в гумус, а желает спасти и сохранить, оставить по себе хоть какой-то след земной жизни.

Иркутск мне понравился несравненно больше, но задним числом я отдал должное и Красноярску. Соразмерные города хороши в сравнении — тогда отчетливее ощущаешь их тонус и нерв, чего почти не ощущаешь, живя в них постоянно и почти не бывая в соседних, в каких-нибудь восьмистах верстах всего. Красноярск выглядел более «американским»: вот-вот халупы снесут и построят — и уже вовсю строят, край-то промышленный, богатый! — небоскребы и развязки. Тогда как Иркутску небоскребы не грозят, место занято. Иркутск многократно выгорал подчистую, как Чикаго, покуда не был плотно застроен респектабельными купеческими каменными особняками, а поскольку война сюда не докатилась, они так и стоят — и простоят еще века. Город-купец. У Красноярска «московский» нерв, а у Иркутска «питерский», к чему и память о ссыльных декабристах обязывает: закованная в камень Ангара, помпезный памятник-новодел императору Александру III (бронзовые детали периодически воруют, но за этим следят теперь не только двуглавые орлы с постамента, но и милиция), непривычно ухоженные улицы, флегматический темперамент и даже библиотеки с инкунабулами. Так мне, во всяком случае, показалось.

Здесь нас ждала утренняя экскурсия на Байкал — озеро на глубочайшем тектоническом разломе, почти на евразийском вулкане, отчего Иркутск по многу раз в году трясет.

— Этой ночью было пять баллов, — нервно призналась экскурсовод, — а пару месяцев назад вообще семь баллов. Тогда было страшно. Ночь провели на улице, хорошо еще не холодно было.

Я изумился: почему не знаю ничего? И в поезде ничего не почувствовал. Не нужны вам, братцы, небоскребы! Получить нечаянное подтверждение квазифилософских спекуляций всегда приятно, что ни говори. Оттого-то у иркутян почвенник Распутин, а под Красноярском жил неприкаянный Астафьев. И хищный Суриков родился на берегах Енисея, а не его притока Ангары.

Утро выдалось пресерым, дождливым, промозглым. В широченном истоке Ангары едва угадывалась острая верхушка Шаман-камня, полтора метра над водой. На нем шаманили шаманы и оставляли в спорных случаях преступника на нем на ночь — если вода не смоет и он не окоченеет, отпускали его на свободу. Эта легенда мне нравится больше, чем традиционная о Байкале-батюшке, осерчавшем на дочку-Ангару, влюбившуюся в Енисей. Ему триста речек-наложниц несут свою воду, а она, зараза, к хахалю сбежала! Швырнул ей вслед скалу, да не попал. Торчит теперь Шаман-камень памятником этих мифологических страстей. В истоке ширина Ангары 863 метра, а глубина на перекате от 1,5 до 4,8 м. Строители Братской ГЭС в 1960 году для скорости наполнения водохранилища и получения дополнительно 32 млрд квт/часов собирались было взорвать здесь 7 млн. кубов грунта, да проект зарубили, Бог миловал (интересующихся отсылаю к книге иркутянина Эрика Бутакова «Вокруг Байкала за 73 дня»). И это уже не мифологические страсти, а взаправдашняя жуть и бездонность сумасшествия.

В этом месте на берегу Байкала в поселке Листвянка была создана когда-то лимнологическая, то есть озероведческая, лаборатория, затем институт, а теперь и Байкальский музей, где всего много и не очень скучно. Особо посетителей привлекает большой аквариум с парой пузатых смешных нерп, словно не плывущих, а плавно перетекающих из бассейна в бассейн, — смотреть на это можно часами. Вообще, восточный бог счастья — от Японии, где его зовут Хотэй, до Бурятии, где его также очень любят, — очень походит своим дородством и довольством на такую нерпу. Это мы все чем-то недовольны.

Есть еще аттракцион «Батискаф» — имитация погружения в задраенном плавательном аппарате на самое дно Байкала. Глазеешь на экраны в иллюминаторах, на всякую плавающую-ползающую живность, на головокружительный обрыв (знаменитый драматург Вампилов утонул именно здесь всего в сорока метрах от берега), на сгустившийся мрак и илистое, почти безжизненное дно в свете прожекторов на глубине полутора километров, и думаешь: какое счастье, что все это «понарошку». Скорее, скорее наверх! На очередную встречу с читателями и в ресторан «Кочевник» с бурятской кухней.

Кухня, надо сказать, своеобразная, скотоводческая, перегруженная мясом — огромными подносами с «Гнездом Тамерлана» и «Колесом Фортуны», большим количеством водки и традиционным монгольско-бурятско-калмыцким плиточным чаем с молоком и жиром, совсем не противным и замечательно утоляющим жажду.

Раннее утро в Улан-Удэ. На центральной площади проступает каменноугольный абрис самой большой в мире головы Ленина, шесть метров в диаметре. Не хватает только Руслана с копьем на коне.

В Бурятии, если вы важный гость, вас повсюду встречают по обычаю — ряженые с хлебом-солью и непременными шарфиками из искусственного шелка, голубыми, белыми или желтыми, на вытянутых руках, так что ты и сам поневоле становишься ряженым, и число шарфиков на тебе все растет. Могут еще и покамлать немножко, как босс местной писательской организации, встречавший нас на вокзале в шесть утра. Необъятный, похож на бая, в иномарке с шофером, а ведь был наверняка парторгом, стихи зачем-то продолжает писать и издавать. Гостеприимный человек, но я глядел на него как на инопланетянина или как на представителя другой, невероятно древней цивилизации, которую мне не дано принять и понять.

Совершенно противоположным антропологическим открытием стало для меня впечатление от бурятского типа женской красоты. Откуда у этого степного народа берутся такие луноликие, это ясно, но такие тонкокостные, хрупкие и совершенно аристократические красавицы? Теперь понятно, почему грубые монголы и северные китайцы в древности так гонялись за бурятскими невестами. Поэтому из бурятского национального музея я запомнил только прелести экскурсовода да жуткие ламаистские иконы с Владыкой Смерти, грызущим колесо сансары со всеми ее насельниками, чистыми и нечистыми, и фигурками змеи, петуха и свиньи на втулке — символами злобы, хвастовства и невежества, сиречь свинства. Запомнился почему-то еще мотоцикл с коляской — допотопный железный конь бурятской «пампы».

По этой пампе нас отвезли сперва в Иволгинский дацан в 40 км от Улан-Удэ, где лежит бурятский святой Итыгилов. И это самая странная часть всего путешествия. Дацан как дацан. Монастырь и религиозная школа — со всеми этими лоскутками на деревьях, вертящимися барабанами с письменами, которые все, кроме меня, исправно крутили зачем-то, проходя мимо, с партами для будущих лам в душных китайских интерьерах, от которых мне делалось дурно, с огромными позлащенными истуканами в застекленных шкафах и торговлей сувенирами на выходе, с простодушными и раскрашенными, как в детском саду, гипсовыми изваяниями львов и тигров на дворе, с поленницами дров и строительными работами, со слоняющимися отрешенно-озабоченными монахами и свободно бегающими по территории собаками, удивительно спокойными, словно готовыми в будущем перерождении тоже стать монахами, с калитками в голую степь и воротами в небо. Но было еще нечто.

Практически закончено было строительство павильона, предназначенного стать мавзолеем Итыгилова. Этот Пандито Хамбо Лама XII в очередном своем перерождении, как Даша Дорджо Итыгилов, прожил в Бурятии 75 лет, затем столько же пролежал похороненным в земле, но в 2002 году был извлечен современными ламами и перенесен в Иволгинский дацан. Говорят о чуде, поскольку Итыгилова нельзя назвать ни живым, ни мертвым, якобы тело его не разложилось и даже не окоченело, у него продолжают расти ногти и волосы. Я его не видел, он лежит на втором этаже одного из храмов и ждет переселения в специально сооруженный мавзолей, до сей поры его демонстрировали верующим дважды в год по большим праздникам. Но от самой этой истории остатки моих собственных волос готовы подняться дыбом. Вера страшная сила. И что интересно, многие живущие в Бурятии русские, особенно женщины, стали политеистками и, посещая православные храмы, не видят ничего зазорного в том, чтобы заручиться для себя и своей семьи еще и поддержкой местных небесных покровителей — запас кармана не тянет.

Добрый десяток женщин сопровождал меня в поездке на родину Итыгилова — они настояли на этом перед моим выступлением в Иволгинской районной библиотеке. Я запомню этот марш-бросок надолго — по этой самой бурятской пампе, в раздрызганном автобусике, под конвоем вереницы голых сопок в отдалении, с лихим водителем, недавно сгонявшим за пару тысяч км в Хабаровск за леворульным автомобилем, — настоящая Аризона какая-то! На обратном пути, заинтригованный обилием брошенных на обочине машин, он зашел в лес и впервые в жизни собирал белые грибы, ему объяснили, что это такое и что русские их едят. Простодушный тридцатилетний парень, двое детей. Они и сами все слишком часто казались мне детьми.

В Улзын-Добо в чистом поле был огорожен гектар земли, где родился Итыгилов. Посредине высился какой-то белёный каменный торт праздничного вида, я видел такие в дацане. Из избушки со светящимся в горнице компьютером вышел молодой монах, недавний выпускник Иволгинского дацана и смотритель святыни. В ногах у него путались два пушистых щенка. Под забором лежала сука и с тревогой смотрела на них, но не вмешивалась. Женщины, среди которых не было ни одной бурятки, уговорили монаха набрать для меня и для них воды из святого источника, открывшегося на месте, где появился в очередной раз на свет Итыгилов. У них оказались с собой пластиковые бутылки. Монах позволил мне пройти с ним в надкладезный бревенчатый сруб и заглянуть в отверстие колодца. Он сказал, что кругом солончаки, и сам факт пробившегося чистого родника здесь — это уже чудо. Показал на лес в полукилометре, где пролежал 75 лет в могиле Итыгилов. Мне понравилось, что он не хотел меня ни в чем убедить, я спросил — он ответил. Спокойное достоинство и доброжелательность бурятского ламаизма — самая симпатичная его черта. Никакой нетерпимости и никакой агрессии. Здесь даже собаки себя ведут, как должны бы были вести себя люди.

Женщины были просто счастливы и убеждали меня увезти свою бутылку с водой в Москву. Но я выпил ее еще в поезде по пути в Читу.

Иволгинск, кстати, назван по бурятскому названию речки и никакого отношения к одноименной птице не имеет. Над приземистыми домами и потемневшими крышами этого райцентра возвышается загнутая, как коготь, одинокая сопка Баян-Тугай. Белыми камнями на ее склоне выложены слова молитвы с благословением для тех, кто способен прочесть надпись.

О Чите не могу сказать ничего, кроме того, что это был в советское время штабной гарнизонный город и остается им и сейчас. Въевшийся казенный дух ощутим в центральной городской гостинице (впрочем, с превосходной кухней) и почти совершенно неощутим в высших учебных заведениях, где молодежь берет свое, что обнадеживает. Во всяком случае, во всех городах на учащуюся молодежь смотреть было приятно. Может, это старческое, но мне кажется, они лучше нас.

Помню, что за Читой заканчивалась автотрасса, что так изумило когда-то знакомого киевлянина, намеревавшегося проехать автостопом до Владивостока:

— По зимнику, парень, только по зимнику!

Говорят, что теперь иначе, но это требует проверки, слухи противоречивы.

Пузырь, Соломинка и Лапоть, Абрек, Карабас, бюст Горького, Мурзилка, Кошмарик и я, грешный, сдали свои полки в «Литэкспрессе» следующей писбригаде и вылетели в Москву. Пускай они теперь отдуваются до самого Владивостока. Счастливого пути!

А ведь это были места моего раннего детства. Маклаково на Енисее, теперь Лесосибирск, где у меня жил медвежонок и я чуть не отморозил нос в пятилетнем возрасте. Купаться летом мы с родителями и их сослуживцами ездили в устье Ангары. Запах кедровой сосны я узнаю без слов и на том свете.

А в Забайкалье мы жили в поселке Брянск, где намечалась великая стройка социализма, но Хрущев ее зарубил, провозгласив «семилетку». Мне сказали, что теперь или больше нет такого поселка, или есть какая-то Малая Брянь. Помню, когда переезжали туда, как я боялся, что машина сорвется в Байкал с высоты. У вырубленной в скале дороги, кажется, не было никакого ограждения. А из Брянска мы ездили по выходным на служебной «шкоде» за сто с лишним километров посмотреть кино в Улан-Удэ, там и ночевали. Помню запах перегретой остывающей машины на дворе и аспидное монгольское небо над головой, с молозивом звездной материи. Чересчур много всего я помню. Пора меня лобанить, как говорили на Руси тыщу лет назад.

Ясенево и окрестности

Ясенево известно как «спальный» микрорайон размером с небольшой областной город. Район удаленный — десять станций метро от кольцевой, — прижатый к другому кольцу, МКАД, как засунутый под ремень учебник.

Дышится в нем тем не менее легко, поскольку от поглотившего его обходным маневром мегаполиса он отгорожен Битцевским лесопарком и зеленой зоной в районе Узкого. Приезжие из центральной части города удивленно вертят головами и дышат полной грудью. Стометровая ширина его улиц и однообразие жилых коробок сводили меня с ума. Прогуляться в гастроном или на ближайший рынок — занятие минимум часа на полтора. Почва злая, глинистая, неплодородная. Поэтому в первый год жизни здесь мне нравилось только небо иногда — благодаря дальним видам оно бывает изумительно, неправдоподобно красивым. Силы небесные будто позаботились о компенсации местным жителям за визуальную скудость того, что расположенониже. Хороши в Ясеневе закаты, летние грозы и обильные снегом зимы.

Неплохо также звучало название, тянущееся через «ясень» к «осени» и располагавшее к пешим прогулкам. И со временем именно это присутствие и даже вторжение природной среды стало примирять меня с участью ясеневского жителя. Замусоренный и перенаселенный лесок с законсервированными послевоенными голубятнями и строениями ясеневской усадьбы, тесная площадка для выездки, облепленная по периметру зеваками, — все это не вызывало особенного энтузиазма. Кони, грациозно роняющие лепешки на асфальтные тротуары, на мой взгляд, выглядят несравненно лучше. Собственно в Ясеневе из чего-то нестандартного и примечательного имеются лишь церковь Петра и Павла XVIII века, закрытое сельское кладбище по соседству да пара тенистых, насмерть затоптанных аллей, заросших прудов и выродившихся садов с низкорослыми фруктовыми деревьями. Но с самого начала, и даже ранее, я попался в узы Узкого — усадьбы Трубецких, превращенной в советское время в ведомственный санаторий, а в постсоветское переживающей распад и запустение, что равно приличествует как гнездам родовитого дворянства, так и советским символам, упрятанным за многокилометровыми имперскими оградами.

Во-первых, здесь просматривался рельеф, членящий ландшафт, делающий его любопытным и живописным. Во-вторых, имелся каскад прудов с белыми амурами, покачивающимися у поверхности воды в водорослях, как отрубленные руки. В-третьих, встречались задающие лесу масштаб старые деревья, и еще — загибающаяся липовая аллея на дамбе, темные великовозрастные ели и высаженные полукругом дубы у головного здания усадьбы. Наконец — собственно усадьба, прекратившая сопротивление и сдавшаяся на милость окрестных жителей. Какие-то санаторные работники в белых халатах еще отсиживались в огромном дощатом флигеле, уставшем за двести лет прикидываться каменным. Здание само нуждалось в лечении, если не погребении. Краска лущилась на его рассохшихся стенах и задиралась чешуйками, будто от какой-то неизлечимой и прогрессирующей кожной болезни. Особенно впечатляли оштукатуренные слоноподобные колонны центрального портика — у их основания штукатурка пооблетела, обнаружив обшитую прогнившими досками гулкую пустоту. Несмотря на наплыв людей в выходные дни, кажется, это одно из самых располагающих к философствованию мест в Москве. Не случайно в одном из покоев этой усадьбы, превращенном позднее в бильярдную, скоропостижно умер Владимир Соловьев. В номенклатурные и плотоядные времена, как уверяют краеведы, в нем отдыхали от забот Мандельштамы и Пастернак. Но куда более воображение поразила — вероятно, в силу своего драматизма — другая деталь. На колокольне церкви в Узком (будто вылепленной пальцами из теста и присыпанной мукой, — что-то с камнем здесь нелады) холодным осенним днем 1812 года сидел Бонапарт, глядя на начало отступления своей армии по лесистой Калужской дороге. В складках местности и на высотах окрестностей встречаются также сваренные из рельсов противотанковые «ежи» (в виде памятников) и вывороченные бетонные останки вполне реальных дзотов времен последней обороны Москвы. Есть во всем этом нечто гипнотическое.

И вот только года два спустя из муниципальной газеты «За Калужской заставой», которую я уже собирался было отправить на дно мусорного ведра, я вдруг с изумлением узнал, что живу на самой высокой географической отметке в Москве. О, слепота! Клянусь, это не входило ни в мои намерения, ни в тайные помыслы. Какая ирония и злая пародия на мегаломанию литературного «лимитчика» и всемирного Растиньяка — удалиться и спрятаться в Ясеневе от всего, чтоб нечаянно выяснить, что подвешен чуть не в сотне метров над высоой Воробьевых гор! Я вышел на один балкон, на второй — местность во все стороны заваливалась к горизонту. Наверху сочащейся родниками Ясной горы (еще и глухота: улица сюда ведет — Ясногорская!) расставлено было подковой пять раскладных двадцатичетырехэтажных «книжек». Неожиданно я обнаружил себя на самой ее маковке — во втором «томе» где-то посередке. Так вот почему отсюда так хорошо смотрится салют над городом в отдалении и всегда гуляют ветры. Я поблагодарил в душе того, кто научил меня читать буквы, того, кто их придумал, и еще тех, кто распорядился засовывать в почтовые ящики жильцов всякую бесплатную печатную продукцию. Ясенево — это, получается, такая типа вахта на смотровой площадке где-то на бизань-мачте Москвы: спите спокойно, жители Ясенева и юга столицы!

За кормой — за МКАД — перемигиваются каждый вечер в лесу огоньками высотные корпуса с антеннами одной из самых могучих разведок мира. Оттого так спокойно спится в Ясеневе. И на палубе чисто: поливочные и уборочные машины, милиция, солнцевская «крыша» — под ней то ли трудолюбивые, то ли ленивые азербайджанцы (я так и не понял), которые только зря не допускают сюда ничего из того, что у них самих растет. За все годы всего один раз сожгли в едва открывшемся «ирландском пабе», не представившись, нескольких человек со всей обстановкой. Вообще, здесь много просторных, полупустых и весьма дорогих магазинов, в которых постоянно тем не менее ведутся перестановки, реконструкции, затеваются ремонты, — не поверю, что в них тихо и культурно не «отмываются» чьи-то безличные деньги.

В дни дефолта только, год назад, вдруг все как провалилось: вымершие ряды ларьков, оголившиеся и плохо освещенные торговые площади, ставшие полем брани, где визгливые наскоки покупателей встречали лающую отповедь продавщиц, давно истосковавшихся по чему-то такому, — изобилие оказалось иллюзией, жизнь есть сон, и пришла пора перетянуть за это оглоблей кого-нибудь поперек хребта.

Но и это, поколебавшись, отошло куда-то. Стабильный, чистый, довольно ухоженный район, расположенный в отдалении от трасс, вокзалов и заводов. Потому и неблизко до него — за все надо платить.

Почва только сотрясается местами от проносящихся подземных поездов, и шахты с козырьками выведены на газоны, чтоб не задохнулись под землей стекающиеся из различных мест к себе домой обитатели.

Да лежащий ничком потемневший мужик из цветного металла парит на пятиметровой высоте напротив одного из выходов метро. Над его плечами барахтается также в воздухе человеческое дитя из того же материала. Никто не в состоянии точно сказать, что все это должно было означать или символизировать. Да и не видит никто давно за рекламными щитами да троллейбусными проводами этих медных летунов, кроме приезжающих сюда в первый раз.