Сын погибели Свержин Владимир
– Вели призвать сюда Гуго де Пайена.
Длинные разноцветные вымпелы рыцарей-баннеретов весело плескались над головами руанских дворян, выехавших за городские ворота, чтобы загодя встретить щедрого на милости короля и сопроводить его в Руан – распахнутое сердце Нормандии. Людовик Толстый наблюдал с холма, как гарцуют в ожидании его появления доблестные воины – цвет здешнего рыцарства, о чью отвагу раз за разом прежде сокрушались попытки вернуть в повиновение французской короне некогда утерянное герцогство. Больше века французские короли пытались добиться этого, но каждый раз безуспешно. Теперь Нормандия была готова с почетом и покорностью встретить своего законного государя.
Людовик, довольный, улыбнулся – даже если бы он в своей жизни не сделал ничего более, имя его останется живо в потомках из-за одного лишь нынешнего дня.
– Нам пора ехать, – напомнил королю восседающий на смирном ушастом муле аббат Сугерий. – Не след заставлять подданных долго ждать.
– Я дольше ждал этого часа, – горделиво отмахнулся Людовик, но дал шпоры коню.
Трубы взвыли, и кортеж его величества медленно и торжественно тронулся вниз с холма.
– Вот и свершилось, – тихо проговорил Людовик, оборачиваясь к Сугерию. – Мой дед мечтал дожить до сего дня. – Он вдруг усмехнулся. – Интересно, что думает по этому поводу новый король бриттов?
– Можно предложить, что Гарольду III нет дела до нормандских владений его предшественников. Матильда же, дочь короля Генриха Боклерка, прости Господь душу грешника, сейчас тоже вряд ли помышляет о наследстве Вильгельма Завоевателя. Поговаривают, что события последних месяцев подорвали не только ее телесное здоровье, но, увы, и душевное. Она почти не разговаривает и соблюдает настолько суровый траур, что даже король видит ее лишь изредка. Не могу сказать, что Господь безвинно наказал это предерзкое семейство, но следует признать, что Матильда в нем – отрадное исключение.
– Оттого теперь она и жива. И пусть живет себе подальше отсюда, – подытожил услышанное Людовик. – Но как бы то ни было, надо как можно скорее послать моему дорогому троюродному брату Гарольду III высокое посольство, дабы приветствовать его восшествие на престол и убедить в нашем дружеском благорасположении и родственной любви. Следует объяснить Гарольду, что, приняв под свою руку Нормандию, мы вовсе не покушались на его владения, а лишь вернули свои. Необходимо указать, что земли эти были отторгнуты от Франции теми же преступными руками, что отобрали корону бриттов у его деда, короля Гарольда, убитого при Гастингсе. Во всем же прочем между нами не может быть ни вражды, ни разногласий, и я рад буду стать его вернейшим другом во имя процветания наших королевств и во славу Божью.
– Я составлю послание, мой король. Но, боюсь, ваше доброе намерение будет тщетным.
– Что такое? Ты полагаешь, Гарольд откажется?
– О нет, беда не в Гарольде. Я говорю о Бернаре из Клерво.
– Славься! – раздалось со всех сторон. – Славься, король!
– Нынче вечером обсудим, – кинул Людовик, улыбаясь и простирая руки к встречающим его рыцарям.
Праздник, устроенный в честь мирного вступления в Руан короля Франции, должен был запомниться каждому обитателю этой земли на годы годов его. Да и то сказать, не каждый день Нормандия открывает объятия старшей сестре – Франции. Выпитым в тот день можно было заполнить ров вокруг города, а позади него воздвигнуть частокол из костей быков, кабанов, оленей, косуль – и это, не считая мелкой живности.
Музыка за окнами давно уже перестала быть стройной, рожки то и дело взвывали, точно предвосхищая рев трубы архангела Гавриила, струны из оленьих жил скорбно оплакивали безвременную кончину лесных рогоносцев, но танцующие и не думали скорбеть. Дробный стук их деревянных башмаков по камням ратушной площади не давал заснуть даже далеким от празднества божьим тварям.
Впрочем, главному виновнику торжества в этот час было не до сна. Он слушал, нахмурившись. Аббат Сугерий никогда не заботился подсластить пилюлю для своего духовного чада.
– …Поход в Англию несказанно увеличил популярность настоятеля Клервосской обители. Тысячи людей воочию лицезрели ангела Божия, закрывавшего аббата от стрел своими крылами. Свершенное им было не под силу армиям короля Шотландии и принца Уэльса, да и тамошние бароны, которые отнюдь не новички в военном деле, не смогли достигнуть того, чего добился Бернар, едва дав себе труд высадиться на ту сторону Ла-Манша. Он почти захватил Англию!
– Но кончилось это плачевно – его армию буквально искрошили объединившиеся войска Боклерка и Гарольда.
– Какие мелочи… – пожал плечами аббат Сугерий. – Главное, что в этом сражении Бернар самолично поразил грозного демона. А его рыцари заполучили в свои руки величайшую реликвию – нетленную главу Иоанна Крестителя – священный источник Божественной истины. Вслед за тем они были чудесным образом перенесены ангелом Господним едва ли не к воротам Клерво. Что же касается истребленных королем толп – кого во Франции интересуют убитые где-то там англичане?
– Увы, это правда.
– Как я уже говорил, – продолжал Сугерий, – ныне Бернар не признает над собой власти не только королевской, но и папской. Мне доподлинно известно, что Бернар изгнал из Клерво доверенного человека, присланного к нему Гонорием II. Он не дал несчастному даже утолить голод и жажду после дальнего путешествия. Бернар проповедует верховенство Божьей власти в своем лице надо всем миром. Он хочет низвести земных владык до уровня управляющих при своей персоне. Его смирение лживо, а гордыня не знает предела.
– Но ангел Господень с ним.
– Бесконечна хитрость врага рода человеческого, и козни его – не людским чета.
– Ты видишь в проповедях Бернара происки… – король перекрестился, – не к ночи будь помянуто…
– Я не исключаю этого, – пожал плечами аббат Сугерий. – А потому считаю необходимым послать гонца в Рим – с просьбой к его святейшеству учредить высочайшую комиссию для рассмотрения праведности деяний преподобного Бернара. Пока Рим в силах еще что-то сделать.
– Ты хочешь сказать, что мы сами уже не способны противопоставить ничего этому кликуше?
– Увы, мой государь, стоит нам попытаться предпринять любую малость против него, мы получим волну мятежей во всех едва-едва замиренных нами землях королевства. К тому же кому, как не Святейшему Папе, карать и миловать пастырей христианских душ?
– Аминь, – выдохнул король и прислушался: из-за двери доносилось негромкое пререкание.
– Ну что там еще? – крикнул Людовик.
Дверь приоткрылась, и в образовавшуюся щель протиснулся начальник стражи.
– Там граф Фульк Анжуйский, – запинаясь, начал воин. – Он рвется к вашему величеству.
– Рвется? – переспросил христианнейший король.
– Именно так.
– Что ему нужно?
– Не могу сказать, мой государь. Но позвольте заметить: он не совсем одет.
– То есть как не совсем одет?
– Видите ли… – смутился бывалый воин, – прямо говоря, вовсе не одет.
Глава 3
Люди плохи не потому, что они плохи, а потому, что они – люди.
Марк Аврелий
Отец Гервасий, уже несколько лет возглавлявший Бюро Варваров в богатом Херсонесе, еще раз поглядел на тайнописную цифирь, слагавшуюся в текст категоричного, как обычно, императорского повеления. Мало кому могла прийти в голову мысль, что пергамент с прописанной сметой затрат на богоугодную деятельность церквей и монастырей Херсонесской фемы на самом деле ничего общего не имеет ни с закупкой свечей, ни с раздачей милостыни, ни с разведением садов и виноградников.
За годы беспорочной службы отец Гервасий легко приспособился читать шифрованное письмо, не складывая знаки кода в столбцы, а так – прямо с листа. Но сейчас он счел нужным проверить самого себя. Наморщившись, смиренный монах обреченно вздохнул и нехотя отправился во дворец архонта.
Блистательный дука Григорий Гаврас – архонт Херсонеса – не слишком жаловал представителя Бюро Варваров, однако же в силу обстоятельств был вынужден считаться с этим «оком государевым». Любой неосторожный шаг любого сановника неминуемо вызывал подозрения василевса, и без того не слишком доверявшего своей знати.
Увидев среди дворцовой колоннады сумрачного отца Гервасия, спешащего к нему, архонт невольно обеспокоился. Конечно, реши сей раб божий обвинить его в измене и взять под стражу, наверняка пришел бы сюда в сопровождении целого войска, но и сейчас хмурое выражение лица отца Гервасия не предвещало ничего хорошего.
– Мир тебе, сын мой, – приветствовал он архонта.
– И с тобой да пребудет благословение небес, – с деланным смирением ответил Григорий Гаврас.
– Я нынче получил распоряжение… – продолжал монах безо всякого перехода, – мне велено сообщить тебе…
– Ну что же ты умолк, сообщай. – Архонт сделал знак рукой, приглашая гостя в тронную залу.
– Василевс намерен отправить Симеона в земли франкской империи.
– Моего сына? – нахмурился повелитель Херсонеса. – Зачем?
– Об этом я должен говорить лично с турмархом.
– Но он болен, – отрицательно покачал головой Григорий Гаврас. – Никого не желает видеть. Все то время, которое остается у него от ратных дел, проводит в уединении, погруженный в безмолвную тоску.
Гервасий вздохнул, сочувствуя печали отца.
Не так давно отважнейший из воинов Херсонеса – славный предводитель конной рати – Симеон Гаврас отправился в Кияву, дабы сопроводить племянницу василевса, Никотею. Его путешествие было долгим, а возвращение печальным. В первые дни сын архонта походил на безумца: отказывался от еды, молчал и смотрел, будто сквозь людей, не замечая чьего бы то ни было присутствия. Со временем начал разговаривать, но по-прежнему оставался мрачен, точно душу его язвила незаживающая рана.
Прямо сказать, история, поведанная в Херсонесе пройдохой-авантюристом Анджело Майорано, доставившего скорбного духом турмарха в родные пенаты, мало удовлетворила представителя Бюро Варваров. Рассказы о чудом расступившихся водах Светлояр-озера и Владимире Мономахе, обратившемся в змея, представлялись ему досужей выдумкой, более того – наглой ложью. Но слова Майорано подтверждали воины кортежа. Отец Гервасий был склонен заподозрить сговор, но тут Симеон, выйдя из оцепенения, собственными устами повелел наградить Мултазим Иблиса, как называли Майорано на Востоке, и отпустить, вернув ему захваченный корабль.
Григорий Гаврас чуть замедлил шаг возле распахнутой перед ним двери.
– Турмарха ко мне! – скомандовал он дежурившему у входа в тронную залу офицеру стражи.
– Ты намерен говорить с ним один на один? – Архонт повернулся к идущему следом монаху.
– У меня не было повеления держать распоряжение василевса в тайне от вас, но оно не должно получить огласку за пределами этой залы.
Турмарх Херсонесской фемы Симеон Гаврас не заставил себя долго ждать. Он явился пред отцовские очи, сверкая вычищенной до блеска чешуйчатой броней, в развевающемся пурпурном плаще, с мечом у пояса.
– Ты звал меня, отец?
Архонт указал взглядом в сторону Гервасия.
Симеон равнодушно взглянул на монаха и, отведя глаза, неприязненно поджал губы.
– Да простит меня доблестный воитель, я лишь выполняю предначертанное василевсом. Распоряжение тайное и требующее немедленного исполнения.
Турмарх безмолвствовал.
– Оно касается некоей особы, вам хорошо известной, может потребовать от вас не только храбрости, но также ловкости и мудрой предусмотрительности.
Симеон Гаврас продолжал бесстрастно рассматривать отца Гервасия, точно видел его впервые в жизни.
– Известно ли тебе, что севаста Никотея жива, ныне здравствует…
– Что?! Что ты сказал, монах? – Турмарх, точно камень из баллисты, подлетел к чернецу, едва не сбив его с ног.
Отец Гервасий попятился:
– Жива, здорова и, быть может, в этот час сочетается законным браком.
– Ты лжешь! Озерная пучина сомкнулась над ее головой!
– Сие мне ведомо лишь со слов безбожного мошенника Анджело Майорано, по твоей милости ускользнувшего из моих рук. О том же, что Никотея ныне пребывает в Аахене, во дворце Конрада Швабского, я знаю доподлинно.
Пораженный этой вестью Симеон Гаврас бессмысленно жестикулировал, то открывая, то закрывая рот. Казалось, звуки всех фраз, которые он хотел произнести в единый миг, сцепились меж собой в плотный комок, и теперь турмарх был просто не в силах выдавить из себя ни единого слова.
– Я вижу, мой храбрый друг, ты рад, что она жива.
– Но кто он? – с трудом прохрипел Симеон.
– Как уже было сказано – герцог Швабии. Насколько мне известно, он не представляет собой ничего особо интересного – один из многих рыцарей, коих в Алеманнских землях великое множество.
– Я должен убить его?
– О нет, сын мой, – монах воздел персты к небесам, – сие есть тяжкий грех! Василевс желает, чтобы ты отправился в Аахен и помог Никотее стать императрицей.
Симеон закусил губу, чтобы не взреветь от ярости. Казалось, жги его сейчас раскаленным железом, боль не была бы сильнее той, что он испытывал, выслушивая эти новости.
– Ты можешь потратить на сие предприятие столько золота, сколько будет нужно. Все, кто работает в тех землях на Бюро Варваров, будут находиться под твоей рукой. Но в кратчайшие сроки Никотея должна стать императрицей. Заметь, не женой императора, а именно императрицей. Такова воля нашего повелителя – славнейшего из земных владык.
Симеон тяжело дышал, точно панцирь, привычный до такой степени, что временами турмарх просто забывал о стальной чешуе, вдруг превратился в многопудовые вериги и теснил его грудь. Ища поддержки, турмарх оглянулся на отца – тот смотрел пристально, словно ожидая от сына верного ответа.
– Я… – Симеон до хруста сжал рукоять меча, представляя, с какой радостью раскроил бы череп неведомого ему герцога Швабии. – Я готов.
– Василевс надеется на тебя и облекает высоким доверием, – с ноткой сожаления в голосе напутствовал его отец Гервасий: будь его воля, он бы ни за что не доверил столь щекотливое дело такому бесхитростному, хотя и, несомненно, храброму юнцу. Лучше бы взялся сам.
Но Симеон не уловил нотки разочарования в тоне монаха, зато явственно услышал радостный вздох своего отца.
Людовик Толстый озадаченно поглядел на верного советника. Юный Фульк Анжуйский, наследник одного из крупнейших ленов[8] королевства, был не просто кравчим августейшего монарха, он являлся важнейшей фигурой в великой «шахматной баталии». Фигурой, ценность которой могла легко поменяться в зависимости от капризов погоды или желудочных колик нынешнего герцога Анжу.
– Пусть войдет, – повелел Людовик, нахмурив и без того прорезанное тремя рядами глубоких морщин чело.
Начальник стражи молча поклонился и исчез за дверью, а через мгновение в освещенной факелами зале возник сам виновник ночного переполоха – граф Фульк Анжуйский. На разодранной в клочья нижней рубахе у плеча отчетливо проступало кровавое пятно.
– Как это понимать, граф? – оглядывая сконфуженного кравчего, гневно спросил король. – Тебя ограбили?
– Нет, мой государь, – опустил глаза юноша.
– Тогда что же?
– Мне совестно об этом говорить.
– Проклятие! – выругался Людовик. – Так не делай того, о чем потом будет совестно рассказывать!
Фульк тяжело вздохнул, не поднимая взгляда с застеленного восточным ковром пола.
– Это была честная схватка. Я убил его.
– Господи, сделай так, чтобы я ослышался! – Король сделал шаг к юноше. – Что ты сказал?
– Это была честная схватка, – повторил анжуец.
– Впервые слышу о манере вести честный бой в исподнем. Говори толком, кого ты убил, несчастный?
Юнец вздохнул поглубже, собираясь то ли с мыслями, то ли с духом, то ли с тем и другим разом, и, наконец, поднял глаза.
– Сегодня на празднестве я познакомился с одной девушкой… Очень милой девушкой… Я ей тоже понравился…
– Ну и?
Фульк искоса поглядел на аббата Сугерия, сосредоточенно перебирающего четки.
– Мы уединились тут неподалеку… Но, поверьте, ничего не было!
– Во всяком случае, от этого «не было» кого-то уже не стало, – резко оборвал его король. – Отвечай – кого?!
– Мы уединились на сеновале, и вдруг ее брат… старший брат… он напал на меня с мечом… А мой клинок лежал в стороне. А еще с ним были трое слуг… – довольно бессвязно продолжал кравчий. – Там в сене торчали вилы, я успел схватить их…
– Кого ты убил, несчастный, говори?!
– Ее брата. Но он тоже ранил меня!
– Его имя! – взревел король.
– Робер де Вальмон.
– Что?!. Ты хочешь сказать, что вознамерился совратить дочь коннетабля де Вальмона Мадлен, и тебя застукал один из ее братьев?
– Я не пытался… Мы понравились друг другу…
– Молчи, глупец! – рявкнул Людовик. – Ты не представляешь, что натворил! Виконты де Вальмон – младшая ветвь графов Д’Иври, а те через своего основателя – Рауля Д’Иври – в близком родстве с родом герцогов Нормандских. Завтра же нормандцы объявят, что я вознамерился истребить местную знать, а послезавтра мир в этих землях, ради которого мы проливали кровь столько лет, снова пойдет прахом.
– Но я же не хотел! – тихо всхлипнул Фульк. – Я оборонялся!
– Оборонялся!.. – устало передразнил Людовик Толстый. – Ладно, ты сказал, там были слуги – что с ними?
– Я их обезоружил и хорошенько отдубасил тупым концом вил.
– Ловкач! Один против четверых, – восхитился король. – Вот посмотришь, завтра слуги объявят, что ты напал на молодого Вальмона, когда тот защищал честь сестры от французского злодея-насильника. И она – обещаю! – подтвердит это.
– Не может быть! Она такая добрая!
– Может, глупец! Может, и подтвердит! – заорал король. – У Мадлен, кроме убитого тобой, еще семеро братьев, и все – старшие. Они заставят ее говорить что угодно, лишь бы спасти честь рода. И скажу более: даже если сегодня я как верховный сюзерен дарую тебе помилование, ни один из Вальмонов и их многочисленной родни не признает убийцу члена своей семьи обеленным. Они будут жаждать твоей крови.
– Что же мне делать? – обескураженно пробормотал Фульк.
– Что делать, – задумчиво глядя на графа Анжуйского, пробурчал венценосец. – Раньше следовало соображать, прежде чем по сеновалам девок щупать. Не при святом отце будь сказано. – Он покосился на аббата Сугерия.
Людовик не спускал глаз с юноши, и тот попытался сжаться под тяжелым, будто в нем был сосредоточен весь немалый вес тучного монарха, взглядом.
Что мудрить, Фульк был, несомненно, хорош собой – той редкой мужественной красотой, которая обычно выдает старинные римские корни. Он выглядел старше своих лет. Военное ремесло, которое молодому графу довелось изучать с мечом в руках, а не по трактатам, закалило его характер, добавляя правильности черт гордую стать молодого льва.
– Через несколько месяцев ты должен стать мужем наследницы герцога Буйонского. Если Господу будет угодно, в будущем этот брак принесет тебе корону Иерусалимского королевства. Ты же скачешь, как молодой жеребец, почуявший запах кобылки.
– Я был готов просить у вас руки Мадлен, – с трудом выдавил юноша.
– Молчи! Де Вальмоны – хороший род, но ты рожден для иной участи. Теперь же говорить о сватовстве к Мадлен и вовсе бессмысленно. Вероятно, в скором времени братья упекут ее в монастырь, хорошо, если еще только послушницей.
Аббат Сугерий недовольно покачал головой, но не стал прерывать речь государя.
– Сейчас надо подумать, как спасать твою голову. Где одежда?
– Все осталось там, – обреченно вздохнул Фульк. – На крики начал сбегаться люд…
– Понятно. Стало быть, и без слов Мадлен по гербу все легко узнают, кто составлял ей компанию этой ночью.
– Что мне оставалось делать?
– Сейчас это уже совершенно не важно. Я велю людям молчать о твоем появлении здесь. Тебе же следует поскорее убраться из Руана и направиться в Париж. Конечно же, братья обесчещенной девицы будут искать тебя не только в стенах города, а, вероятно, по всей Франции, но в столице легче укрыться. Когда я вернусь туда, отправишься с посольством в Рим. Надеюсь, в Италии до тебя не дотянутся, заодно испросишь себе отпущение грехов.
– Но как мне выбраться из Руана?
– Чуть свет в Париж отправляются возы с дарами Нормандии. Сейчас спрячься там – среди связок мехов. Никто не посмеет искать беглеца меж королевских подарков. А дальше потрудись сам позаботиться о собственной безопасности.
Жизнь, как полагал Федюня Кочедыжник, была презабавной штукой. По рассказам отца, когда мальчику было немногим больше месяца, на поречное займище,[9] где располагался стан его рода, наскочил отряд печенегов. Свирепые грабители совсем уж было вознамерились разорить беззащитное селение, но вдруг увидели спящего в колыбели Федюню, а рядом – преизрядных размеров аспида. Змей, свернувшийся кольцом вокруг ребенка, поднял голову и угрожающе зашипел на разбойников. Узрев в этом недобрый знак, печенеги бросили захваченное в стане добро и умчались обратно в степь.
Много позже Федюня понял, что, почитай, все соседи, да и захожие люди, не только не разумеют змеиные речи, а и боятся его друзей пуще огня. Но это мало заботило неразумного отрока, покуда судьба не занесла его в Херсонес. А там мальцу чуть и вовсе конец не пришел за такую малость, как кормление змей. И лишился бы живота, не появись бог весть откуда люди заморские, которые его из подземелья вытащили да увезли за тридевять земель. Этих-то витязей ни змеями, ни пламенем было не пронять, и оттого столь покойно у Федюни на душе сделалось, что, казалось, готов он был век с ними идти, куда прикажут. А уж тем паче, что шли они к самому что ни на есть заветному Светлояр-озеру.
Об этой земле, что под ясной озерной водой – о граде Китеже, – Федюня слышал, еще на коленях у прадеда сиживая. Сказывали, что в том краю стоит змеиного царя терем, и кто по тропе-волне к потаенному крыльцу дойдет, тому суть всякой вещи, всякого слова откроется. Оттого и мечтал Федюня до подводного града дойти, а коль повезет, то и до самого змеиного царя добраться. Да и то сказать, отчего не добраться, когда родился на свет в полуночный час на Ивана Купалу, так что всякий тайный путь точно солнцем высвеченный?! Поди, не зря Кочедыжником[10] прозвали.
Долго ли, коротко ли, где конным, где пешим, а добрался Федюня до Светлояр-озера. Да вот незадача: как воды расступились, он помнил, как в град входил – помнил. А далее точно сон дурной. Только-то и виделось – глаза огромадные, желтым пламенем горящие. Ни проснуться, ни взор отвести. А как очнулся – тропа средь вод, да только места незнакомые и люди, по всему видать, чужестранные и до жути диковинные. Хотя все, что они лопочут, понятно, но речь вроде как и незнакомая, нелюбезная. Нет, чтоб гостя к обеду пригласить – схватили, в железа заковали, повезли невесть куда.
«Насилу ушел, – подумал Федюня и тут же осекся. – Отчего же насилу?»
Привезли его в неведомый град к людям грубым да неласковым – это верно, а что ж касательно остального – так сущая безделица. Как притянули волоком на судилище, так и вздумалось отроку, что надо бы поспешать от того места подальше. Тут-то копья у стражи змеями обернулись, и путы сами собой наземь спали. Так что шел теперь Федюня по городской улице куда глаза глядят, да и сам не ведал куда.
Стражи у ворот, увидев незнакомца в чудном заморском платье, от чрезмерного усердия бросились преграждать ему путь. Глянул на них Федюня с укором, те и застыли в оторопи. Когда мимо отрок проходил, и словом не обмолвились – так и прошествовал через городские ворота. Да только за воротами, почитай, весь белый свет, а что там искать: может, к отчему дому пть-дорожку – так ведь нет отчего дома.
Закручинился было Кочедыжник, а потом хлопнул себя по лбу, точно умишко, задремавший в граде Китеже, обратно возвращался. Ведь други-то милые – дядька Лис и Камдель, витязь заморский – тоже по тракту нерукотворному под воду ушли! Может, и они нынче где-то поблизости обретаются? А может, и вся дружина княжья тут.
Федюня посторонился, пропуская мимо возы, запряженные волами.
– Подайте! – послышалось рядом. – Смилуйтесь, не дайте помереть от голода калеке убогому!
Только сейчас Федюня заметил, что по обочинам дороги сидят полдюжины нищих, протягивая руки к медленно катящимся возам.
– Здрав будь, почтенный, – поклонился Федюня ближайшему калеке, сидевшему в маленькой тележке, выставив сухие нехожалые ноги.
– Где уж там, – отмахнулся тот. – Здрав будь… Почтенный… Чего надо, малый?
– Вы тут у дороги сидите, может, слыхали – не объявлялся ли в здешних краях князь Мстислав с дружиной?
– Не знаю о таком, – покачал головой нищий. – Вот нынешний король Гарольд Английский, тот – да, объявился. Сказывают, прям из озера вышел. Да не один, а с целым войском! Врут, поди. Но складно врут.
– Ой, не врут, дяденька! – всплеснул руками Федюня. – А где ж ныне та рать?
– Так говорю же – в Лондоне. Где ж ей быть? Гарольд – всей тамошней земли король.
– А как отсель до того Лондона добраться?
– Эх, далече, малый. Ноги б ходили – ей-ей, сам отвел бы. А языком всех миль не перечтешь.
– Ну так пойдем. – Федюня протянул нищему руку, помогая встать.
Тот вознамерился было оскорбиться злой насмешкой или поведать глупому чужестранцу, как во время схватки при Фаулскирке опрокинувшаяся лошадь привалила молодого оруженосца Гарри из Суонси, навсегда лишив возможности двигаться иначе, как на этой злополучной тележке…
Он уже открыл рот для того, чтобы высказать мальцу горький упрек, но вдруг померещилось калеке, будто возле колеса тележки скользнула змеиная тень. Сам того не осознавая, схватился бедолажный за протянутую руку, и тут ноги его точно пламенем ожгло. «Куснула-таки, сволочь, – с досадой подумал он, вскакивая. – Сейчас, поди, и помру». Однако жгучая боль исчезла так же быстро, как и появилась, а он продолжал стоять.
– Пошли, – потянул за руку Федюня, словно удивляясь, почему его собеседник медлит.
Тот сделал шаг, еще один, ошарашенно глядя на собственные нижние конечности, затем подпрыгнул, выделывая замысловатое коленце, дробно отбарабанил ритм стремительной джиги по наезженному тракту.
– Йо-ха! – крикнул он, бегом устремляясь от города.
Ни слова не говоря, Федюня побежал вслед за ним.
– Ты видел? – указывая на улепетывающую невесть от кого парочку, спросил соседа один из соискателей лишнего пенни.
– Ага, – только и смог пробормотать тот.
– Слышь, а у Гарри-то ноги и впрямь неходячие.
– И то…
– А змею видел?
– Так ведь, как же…
– А ведь не было змеи! Мелькнула и пропала. Что ж такое выходит, Господи спаси?! – перекрестился первый нищий. – А ну, догоняем! Этакое не каждый день случается!
И оба «страдальца», не сговариваясь, вскочили на ноги и, позабыв о костылях, устремились вслед Федюне.
Григорий Гаврас с явным облегчением глядел, как почтенный отец Гервасий минует дворцовую стражу и покидает двор его резиденции.
– Ты правильно поступил, сынок. – Он повернулся к Симеону. – Я понимаю, как тебе сейчас тяжело, но, видно, тут уже ничего не поделаешь.
– Сие ведомо одному лишь Господу, – смиряя клокотавшее в груди буйство, выдавил турмарх. – Я не верю, что Никотея добровольно избрала себе в мужья какого-то никчемного алеманнского владетеля. Тут кроется тайна! Вероятно, севасту принудили дать согласие на брак! Я должен быть рядом с ней. Я должен ее вызволить! И если узнаю, что она в руках врагов…
– Прекрати, – оборвал его речь архонт. – Враг не стал бы брать Никотею в жены и сажать ее с собой на герцогский трон.
– И все же я не верю! – упорствовал младший Гаврас.
– Веришь или не веришь, суть дела это не меняет. Если Никотея еще и не стала герцогиней Швабской, то к твоему приезду станет ею наверняка.
Симеон шумно выдохнул, и ноздри его гневно раздулись.
– Молчи и слушай, – решительно остановил его отец. – Я понимаю твою любовь, твою безумную страсть, но до сего дня она приносила нам один только вред. Милостью небес ты вернулся в свой дом невредимым. И еще большей милостью после твоего возвращения не разгорелась война между Херсонесом и Киявой. Умерь свой пыл. Никотея не только прекраснейшая из женщин – она наша союзница. Вернейшая из наших союзников! Или ты забыл, что смерть брата по-прежнему не отомщена, и василевс, замысливший сокрушить дом Гаврасов, по-прежнему властвует в Константинополе как ни в чем не бывало? Я верю, что Господь не оставляет нас милостью своей, и именно поэтому Никотея сейчас пребывает в сердце империи франков. Я вижу, что Вседержитель в память святого нашего предка Федора Стратилата благосклонен к Гаврасам. Сказано, что кого Господь намерен покарать, он лишает разума – не этим ли можно объяснить, что тебя, а не кого-либо иного, василевс отправляет в Аахен? Не препятствуй же божьему промыслу, ибо сила человечья ничто пред могуществом Его. Отправляйся к франкам и делай то, что велит тебе василевс. Пусть Никотея станет владычицей Западного мира. Вместе нам не составит особого труда одолеть презренного Иоанна Комнина, а там… – внимательно поглядел он на сына. «Благороден, слишком благороден, – подумал архонт, – такой не станет бить кинжалом в спину. Такой бросит вызов, чем бы это ни грозило». – Там, я верю, Господь и далее будет на нашей стороне.
Симеон Гаврас нахмурился.
– Ступай, готовься в путь!
Когда турмарх вышел из тронной залы, Григорий Гаврас медленно прошествовал к резному золоченому креслу – подобию императорского трона и, водрузившись на него, ударил посохом об пол.
Брэнар, командир варяжской стражи, почти бесшумно возник перед ним.
– Мой сын отправляется в Аахен, – глядя на суровое лицо постаревшего в битвах воина, проговорил архонт.
– Мне это уже ведомо.
– Тебе знаком алеманнский язык?
– Да, – склонил голову северянин.
– Возьми человек пять надежных бойцов, ты отправляешься с Симеоном.
Варяг кивнул.
– Твоя задача – оберегать его от любого врага, от явного, тайного, а также от любого, какой только может появиться – упокой, Господи, душу его.
Глава 4
Все могут короли, но королевы хотят еще больше.
Борис Крутиер
Никотея открыла глаза и, не двигаясь, перевела взгляд с темного сырого потолка на стены с закопченными полосами – воспоминанием о горевших здесь недавно факелах. Расшитые охотничьими сценами занавеси шпалер чуть плескали, вздуваясь от пола, отчего травящие вепря собаки на них казались живыми, но они не заинтересовали герцогиню. «Похоже, там сквозняк», – мелькнуло у нее в голове.
Севаста приподнялась на локте, пытаясь лучше рассмотреть, откуда тянет ветром. Конрад Швабский лежал рядом с нею, раскинувшись в блаженном изнеможении. Никотея чуть заметно усмехнулась – как учила некогда Мафраз, если желаешь чего-то добиться от мужчин, обращайся с ними так, чтобы даже несчастье с тобой они предпочитали счастью с соперницей.
Уроки знойной персиянки не прошли даром. Этой ночью Конрад впервые узнал, какой может быть женщина, и озадачился вопросом: кто же были все те, с кем он прежде встречался в постельных баталиях. Неожиданно для себя Никотея тоже почувствовала, что между нею и этим рыжим мускулистым варваром существует какая-то непонятная ей связь, но это ощущение вовсе не порадовало ее. Привязываться, а уж тем паче влюбляться она не собиралась.
Герцогиня мотнула головой, словно пытаясь отогнать непрошеный морок, и с удивлением увидела сморщенную, помпезно одетую старуху, неподвижно восседавшую на табурете в углу опочивальни.
Заметив пробуждение госпожи, та, ни слова не говоря, поднялась и хлопнула в ладоши. По этому сигналу из-за вздуваемой сквозняком занавеси появились, точно выплыли, четыре дебелые вальяжные девицы. Каждая с платьем в руках.
Старуха, кланяясь, приблизилась к супружескому ложу, чтобы помочь герцогине подняться, и на довольно сносной латыни предложила ей выбрать сегодняшний наряд.
Никотея молча ткнула в одно из них, отворачиваясь, чтобы скрыть досаду. Ей вдруг представилось, что, проснись Конрад хоть на миг до нее, в комнату наверняка бы ввалились увальни вроде тех, что вышиты на гобелене. В каком виде они могли бы ее увидеть?!
Невзирая на проповеди сестер-монахинь, воспитывавших дочь Анны Комнины на протяжении нескольких лет, Никотея не только не верила в греховность плоти, но и откровенно гордилась своей красотой. Однако не подобает демонстрировать всем и каждому то, что предназначено восхищенным взорам немногих. «Эту церемонию надо будет изменить», – подумала знатная ромейка, скрывая досаду и еще раз за сегодняшнее утро сожаления об отсутствии Мафраз.
Наскоро омывшись теплой водой из серебряного рукомойника и с помощью служанок придав себе вид гордый и величественный, Никотея вышла из опочивальни. Ночные стражи резво подскочили с лавок, на которых дремали последние часы, с усердием выражая нерушимую преданность и набирая воздух в грудь, чтобы прокричать здравицу молодым.
– Тише, он спит, – властно остановила их герцогиня, и эти слова, произнесенные на латыни, к ее радости были столь выразительны, что не нуждались в переводе.
Никотея обвела взглядом обветренные лица соратников мужа. Все как один – воинственные бородачи, мало склонные к каким бы то ни было размышлениям.
Севаста видела подобных людей в Константинополе среди наемников. Такие не боятся смерти, ибо не слишком отличают ее от жизни. Хорошо, что они есть под рукой у Конрада, прекрасно, что их много, но сейчас ей нужно было совсем другое.
Читать бесплатно другие книги:
