Хочу быть бедным (сборник) Пирогов Лев

Wednesday, 21st

В палате телевизор, не выключается никогда. Соседа привезли с операции, он вяло мычал и потешно махал перед собою кистями рук, когда медсестры с каталки перетаскивали его на кровать. Ухмылялись: видно, к этому привыкнуть нельзя, к отходнякам, всякий раз что-то новое изобретает слабая плоть. Оклемался быстро, минут через пятнадцать, началась эйфория. Громко, раза в полтора громче обычного, рассказывал, что был в Ираке, где в каких-то катакомбах встречался с Саддамом. Ещё через полтора часа стал крупно страшно трястись, как в эпилептическом припадке, замолчал.

Другой сосед, получив вместо утки (с патрубком для ссанья) судно (женщинам под попу кладут), долго размышлял над этим вслух. Размышление состояло из двух частей: а) все утки прибрали женщины-больные; б) зачем они им?

Я тем временем неожиданно подсчитал, что уже четверть года в больнице лежу. Надо же.

Friday, 30th

Неужели человек перестаёт быть нравственным инвалидом, только когда в силу естественного изнашивания материи становится понемногу инвалидом физическим?

Запас прочности, умещающийся в естественность, очень важен. Сид Баррет в шестьдесят лет выглядел куда более здоровым, чем в двадцать девять. Нравственное здоровье не покупается специально навлечённым на себя страданием в виде эксцессов. Так и в эстетике – важно постепенное старение вещи, а не нарочитая её испорченность.

А то, что в юности человек является инвалидом, неоспоримо. Большинство уродств современной культуры происходит именно от того, что это «культура молодости». Вспоминая, какую музыку – и с каким чувством – я слушал в юности, благодарю Бога, что вырос, а не «сдох в тридцать лет», как рекомендует Миша Вербицкий. Жаль только, что до тридцати я умел писать.

…Интересно, не жалел ли Баррет, что слишком рано научился играть на гитаре?.. В пользу этого, кроме трогательного ухаживания за садом в последние тридцать лет жизни, мало что говорит, но хочется думать, что в его «уходе от мира» всё же было чуть-чуть гоголевского. Гоголь ведь тоже предпочёл ухаживать за садом – только у него вся Россия наш сад.

Saturday, 31st

Когда лежал в 3-й палате, у меня были соседи: Коршун, Лето и Жила. Такие у них были фамилии. Хотел бы я уметь рассказать хотя бы об одном из них, о Стефане Николаевиче Коршуне. Вот где народ! По больницам лежит.

Теперь я уже во 2-й палате, и моему новому соседу 91 год. А он весь в заботах об оставленном дома хозяйстве: лошадь с телегой, свиньи и мотоцикл. Лопает по десять раз в день, вчера в полпятого утра полез в тумбочку… И курит!

Если бы я был Львом Толстым, Стефан Николаевич с его удивительными рассказами был бы моим дядей Ерошкой, и я сочинил бы про него повесть «Казаки».

Кстати, Лев Толстой на днях снился. Был он какой-то мой родственник, улыбался и что-то пел. Я пытался вспомнить, на кого он похож, оказалось – на Дэвида Боуи.

Любопытно, что и Стефан Николаевич, и мой новый девяностооднолетний сосед Виктор Захарович в жизни люди премягкие, плохих слов не говорят (похоже, принципиально), никогда ни с кем не ругаются. Но оба разговаривают во сне. И не просто разговаривают, а кричат. И не просто кричат, а очень зло матерятся.

Thursday, 19th

Это важно. На том берегу окна, прилепившись лицом к стеклу, снова кто-нибудь погибает. И снова требует: вашей помощи, группы крови, клеток костного мозга, печени. А ты заморозишь шею, половину лица и попытаешься жить дальше. Может, выйдешь на балкон покурить. Или схватишься за щёки руками. Не важно.

Схватишься за щёки руками и, встревожив каблуками предательски звонкий пол, – прочь, мимо лифта (слишком, зараза медленный), в духоту весенне-зимнего трупохранилища города. Прочь по улицам, надрывая финишную ленточку сердца и опрокидывая грудью троллейбусы. Боже. Боже. Пока не успокоится ходьбой кровь в сосудах. Пока не створожится встревоженный выделениями галок асфальт.

Wednesday, 31st

Подумалось, что известная киношная формула «счастье – это когда тебя понимают» есть ни что иное, как вывернутое наизнанку «счастье – это когда ты понимаешь». Не верить – это и значит не понимать.

Жизнь – дар, а дар должен радовать. Однако большинство людей не умеют радоваться подаркам. Обычно они озабочены вопросом – а к чему этот подарок меня обязывает? Отсюда происходят «идеи», «революции», «служения» и горбы у верблюда, то есть в конечном счете разочарование и неблагодарность.

Wednesday, 18th

А я ведь только сейчас, две минуты назад, куря украдкой в окно, сообразил, что молодость моя, что называется, «безвозвратно прошла», и то состояние, в котором я пребываю сейчас, называется «зрелость».

Смешно – зрелость… Но молодость прошла, это точно.

Sunday, 3rd

Интрудер подпёр кулаком щёку и ощутил себя вдруг большой полезной собакой, он однажды видел такую. Собака сидела перед дверью какого-то магазина и терпеливо ждала хозяйку. Интрудер знал (он понял это сейчас), что если бы понадобилось, собака прождала бы так, не шелохнувшись, всю жизнь. И эта собачья жизнь не была бы напрасной.

Не хотелось скулить и нетерпеливо юлить задом. Не хотелось думать, – когда ждёшь, это мешает. Раньше, когда Интрудер был вертлявым голенастым щенком, он сгрыз бы от нетерпения пару ботинок. Но теперь всё было иначе.

Thursday, 9th

Роман Юрия Арабова «Биг-бит», получивший премию (опять!) Аполлона Григорьева, ерунда страшная. Но есть там сильный момент (многократно описанный, впрочем, в разных рок-агиографиях), который заставляет задуматься. Это когда человек впервые слушает на плёнке «Тип-2» этих вот самых битлз.

Арабовский герой решил, оказывается, что это девки поют. И почувствовал, что девки порочные. И музыка тоже явно «запрещённая», какая-то не такая. «Этот город создали боги; эти боги были безумны; боги, создавшие этот город, уже умерли».

Отбросим всё, что известно нам и Арабову, и представим себе ситуацию.

Лиц с конверта пластинки нет, названия нет, никакого контекста нет. Зато есть известная тебе жизнь. Есть чёткая, «бытийно обеспеченная» река-волга по радиорепродуктору каждый день. Вот она – понятно, про что. Про Волгу. Про Съезд Партии. Про звонки трамваев за окнами. Про пионерский галстук. Про синие сатиновые трусы.

А тут? Безликие и безъязыкие андрогины. Слова непонятны. Бестелесность. И эта бестелесность – не про то, что есть в твоей жизни. Отмена всего. Шок.

Это очень важно было – что слова не понятны. Если бы мы заранее знали, что эта музыка про «дай мне твою ладошку» (молчат девчонки, стоят в сторонке), ничего такого особенного с нами бы от битлзов не случилось. Но мы же не знали. Каждый воображал себе нечто значительное, нечто такое – ЭТВАС. Соответственно, весь последующий русский рок был попыткой сказать про это.

Его убило изучение английского языка.

Friday, 10th

Дочитал Арабова до конца. Ещё один момент заставил задуматься. Леннону приносят плёнку с записью подростковой «советской группы». Переделанные семиструнки Шосткинского завода, пионерский барабан за 12 рублей. Леннон слушает всё это открыв рот. Потом сглатывает слюну и робко интересуется:

– Это что, бабы поют?

При этом ему даже в голову не приходит, что поют-то они под битлзов! На самом деле они поют «па-переулкам и бульва-а-а-арам…», но не как Магомаев, а «как жучки». То есть это они думают, что как жучки, а жучки-то в этом отражении себя и не видят, потому что наше-то советское «а-а-а-а», это вам не битловское «а-а-а-а», тут вам и пионерский галстук, и синие сатиновые трусы, и гитара Шосткинского завода, и Волга, и прорванное горло картонного репродуктора, и трамвайные звонки под окнами, и дядя Веня инвалид, и Первое мая, и Сталинград.

За Зыкину! За Сталина! За Кулундинский элеватор! За электробритву «Харькiв»! А-А-А-А-А-А-А-А-А-А!..

Friday, 2nd

Литература модная и литература народная – найти десять отличий.

Можно рассуждать логически, а можно на пальцах, и тогда сразу всё понятно: достаточно заменить слово «литература» на слово «одежда».

Monday, 5th

Подумалось после основательного прочтения в метро рассказа Бориса Екимова «Веселый блондин Володя» вот что. Как здорово быть слесарем на заводе! Пусть даже не на идеальном, из кинофильмов «Большая семья», «Возвращение Максима», «Неисправимые» и почему-то еще «Высота», хотя там не завод, а строительство сталелитейного комбината, – пусть на обычном, как из повести Владимира Козлова «Школа».

Или из рассказа Владимира Сорокина «Первый субботник».

Вставать в полседьмого утра, кряхтя и матерясь, хлебать квас из ковшика, ехать в промозглом автобусе и, оставив надежду на Проходной, окунаться в запах металлической стружки. Расписана жизнь, ничего от тебя не зависит, и хорошо – потому что когда зависит, случаются и гордыня, и уныние, и маета духа. А тут – с мастером поругаешься, потом к монтажникам на рытье траншеи пошлют или снег убирать, потом Любку-наладчицу за зад прихватишь, а там и в столовую пора, очередь занимать. После столовой можно и это самое, но так, конечно, чтоб в глаза не бросалось.

После гудка опять-таки можно и это самое. Покойно живёшь, при деле, при большом и верном, даже если в силу всеразличнейших обстоятельств не особенно «нужном людям». Живёшь, как жили отец, дед и прадед. Живёшь как ПОЛОЖЕНО. Солнце, вон, не спрашивает, как ему светить, и даже если все инвесторы рынка скинутся, а все рулевые реформ «освоят», вспять его повернуть невозможно. Знаете почему? Потому что оно вообще не вокруг нас вертится.

Вокруг чего-то другого.

И мне будет приятно засыпать вечерами, думая эту не очень-то понятную мне мысль.

Tuesday, 6th

Некоторые думают, что «жить вечно» – это о продолжительности. Между тем это не продолжительность. Это ответ на вопрос «как».

Saturday, 10th

Замечено: стоит лишь написать что-нибудь (не спорю, прекраснодушное) про людей труда (ну, например, как хорошо на заводе работать, или как хорошо комбайном бороздить море спелой пшеницы, или спускаться в шахту, где, рискуя жизнью, на карачках, в антисанитарных условиях зарабатывать на смех детишек и ежевечерний домашний уют с толстой женой в халате и замечательным душистым супом с фрикадельками в старомодной зеленой эмалированной кастрюле), как тут же набегает какая-нибудь куча людей и начинает талдычить: «Ага, ага, а почему же ты сам не работаешь на заводе, а вот бы тебя туда, а вот моему знакомому руки-ноги станком оторвало, а потом он в шахте погиб и т. д. и т. п. и пр.!»

Даже принимая во внимание понятную страсть оппонентов уличить меня в неискренности, нельзя не заметить, что из их готовности дать отпор складывается удивительная, замечательная картина – картина ненависти к труду. Труд им неприятен. Они с ним явно что-то не поделили. Их бесит сама мысль, что кто-то где-то может сидеть и прекраснодушествовать по поводу каких-то там алкоголиков-комбайнеров, тогда как они тут действительно трудятся в своих банках и рекламных агентствах! И между прочим, делают там всё, чтобы ужас шахты (слесарного цеха, пшеничного моря, далее по списку) не повторился!

Friday, 20th

Познакомился вчера с культовым музыкальным журналистом Андреем Гороховым. Расскажу, как он уступает место в метро.

Культовый Андрей Горохов, мой друг, сначала садится, почему бы и нет. Но когда входит женщина с сумками, а свободных мест поблизости нет, он встаёт и, глядя ей в глаза, говорит: «Садитесь, пожалуйста!»

Женщина, конечно, пугается. Места же есть! В другом конце вагона, конечно, но есть же… Естественно, не садится. Опасливо интересуется: «Почему вы мне уступаете?» А Горохов говорит: «Потому что меня так воспитывали».

– Где? – спрашивает женщина потерянно и от этого слегка глупо.

– В Советском Союзе, – отвечает Андрей.

Тут у неё будто пелена с глаз упала. Будто попустило её. Села спокойно. Благодарно, с достоинством. И всю дорогу на Особенного Человека поглядывала. И когда Андрей выходить собрался, сказала ему:

– До свидания.

Потом его узнала (выследила?) какая-то девочка в музыкальном магазине, он же авторитет, мой Андрей, какое-то там светило. Подошла, стала лепетать что-то о своём мальчике, который вот-вот подойдёт и который записал замечательную пластинку. Горохов спросил: «Сколько ему лет?»

От этого вопроса девочка впала в ступор.

Она стояла и молча смотрела на Горохова снизу вверх. Он ждал. Она стояла и молча смотрела на него снизу вверх. Тогда он ушёл. Вероятно, она стояла и молча смотрела снизу вверх на то же самое место.

– Как можно было молчать?! – кричал он потом. Надо же было сказать хоть что-нибудь! Например: «Ему восемнадцать!» Или что это не важно! Или что он хороший! Или спросить: «А сколько вам?»

Казалось, от его крика на стенах подземного перехода должен был полопаться кафель. Наверное, ему было стыдно за тот свой вопрос.

Saturday, 21st

Самоирония – всего лишь противоположный конец самодовольства. А палка одна.

Monday, 23rd

Горохов интересно рассказывал, что такое «вытаптывание окружности». Дескать, Хайдеггер учил нас, помахивая суковатой палкой: никогда не отвечайте прямо на поставленные перед вами вопросы. В ответ на вопрос «Вы будете чай или кофе?» требуйте немедленно водки.

Иными словами, чтобы понять вопрос, в него надо включить вопрошающего, а чтобы дать ответ, в него нужно включить себя. Например, вас спрашивают: «В чём смысл жизни?» Нельзя отвечать сразу – ваш ответ будет понятен вам одному, потому что вы шли к нему одному вам известной дорогой. Вы пока даже вряд ли понимаете, о чём вас спросили, потому что спрашивающий тоже шёл к своему вопросу своей дорогой.

Поэтому мы делаем «шаг в сторону» и спрашиваем его: «А зачем ты спрашиваешь?» Допустим, спрашивающий говорит: «Да вот, бизнес идёт успешно, а настроение чего-то хреновое». Вы делаете ещё шаг в сторону и спрашиваете: «А зачем ты занимаешься бизнесом?» Допустим, он отвечает: «Надо семью кормить». Тогда вы спрашиваете: «А для чего тебе семья?»

Так, шаг за шагом, вы с вашим собеседником вытаптываете окружность вокруг предполагаемого центра – то есть вокруг вопроса и содержащегося в нём ответа. Когда центр обозначен, острота вопроса снимается. В чём бы смысл жизни ни состоял, очевидно, что он находится где-то внутри совместно очерченного вами круга «вопросов о смысле жизни». Можно выйти из него и жить дальше.

Можно добавить, что ни на один выраженный словами вопрос не существует ответа, выраженного словами. Потому что когда мы понимаем, что нам говорят, слова исчезают. Они есть, лишь когда мы силимся понять – когда, морща лоб, заглядываем в рот говорящему. Точно так же и смысл – исчезает, когда приходит понимание. Смысл актуален, лишь когда мы силимся его найти – когда он найден, он становится частью моего не сводимого к словам и мыслям опыта. Моего «здесь-сейчас-бытия», которое стоит, тупо уставившись на стог сена, и живёт, существует, как никогда. Когда же мы спорим по ночам в гостиничном номере, возбуждённо выбегая на балкон покурить и мысленно репетируя там очередную реплику, оно спит, свернувшись в соседней комнате под пуховым одеялом.

Моё здесь-сейчас-бытие вообще ведёт куда более здоровый образ жизни, чем я. Много спит, мало пьёт, ненавидит «разговоры» и по всяким пустякам от главного не отвлекается.

Tuesday, 24th

А то знаете что, поехали-ка, батеньки, в Ясную Поляну. Как хорошо там зимой! Холодно. Водку пьёшь-пьёшь и не пьянеешь почти – всё на пользу, всё на сугрев идёт. А какие сугробы! А какой хаш в «Трёх львах» у Левона! А какая тишина. Ночью выходишь на балкон – будто чёрным бархатным мешком по голове ударили. Её можно трогать руками, набирать полные пригоршни и выливать обратно – как море. Можно разложить по тарелкам, каждому по куску тишины и пить чай… с водкой разумеется… и говорить про Хайдеггера… дескать, сволочь был… или не знаю. Ах, ну почему я там всегда так беспомощно неприлично счастлив? Мама, мама.

Saturday, 11th

Это, кстати, универсальный способ снимать вопросы – привыкать к ним. Типа, «я столько раз думал эту важную для меня мысль, что она уже перестала быть важной». Именно так обычно поступают все люди, переводя все «онтологические» и «экзистенциальные» проблемы в плоскость банальной житейской мудрости, и Хайдеггер никакой для этого не потребен им.

Monday, 3rd

Интрудер отступил, покачнулся. Было неуютно на сразу таком огромном пространстве. Хоть влево ступи, хоть вправо, зачем? Он попятился. Изобразил лицом что-то резиновое. Разве это не подло – бросить её прямо сейчас?

За ним тянулись ниточки едва сгустившегося, начавшего благодарно присыхать к бинтам времени. Вероятно, некрасивые, но живые, обрывать их было мучительно. Шёл по дорожке, пошатываясь, подслеповато щурясь, таращась на белый свет, поёживаясь от прикосновений, не болезненных, но совершенно лишних сейчас, не нужных.

У входа в непонятно зачем существующее пространство подстерегали двое привратных служек – синагог и магог. «Ква», – сказал им Интрудер во всю мощь омертвевшего, ороговевшего горла. «Нуте-с, – будем работать?» В очевидной абсурдности этого предположения таилась насмешка. С Интрудера что-то капало. Что-то от него отваливалось кусками. Какое-то сияние, стыдное, секретное, вроде нимба. Он был голый. У него были блудливые глаза – хотелось надеть очки. Хотелось, суча ногами, забиться в бурьян, зарыться головой в пыль, выключить глаза, туловище и голову, чтобы остался только сырой песок и пальмы, пальмы и по ним, перебирая сухими лапками, с таким звуком, словно пересыпается в стеклянных часах песок, ползут специально обученные морские твари – пальмовые воры, воруют у времени наши жизни.

Sunday, 27th

Вот Горчев пишет:

«Всякий раз, когда человек собирается что-нибудь такое создать – стишок там, песенку или кинофильм, он примерно представляет у себя в голове, где расположено Прекрасное, и старается двигаться именно в этом направлении ну или хотя бы не очень далеко от него удаляться. Получается это обычно плохо, потому что Прекрасное – оно как камень Гингемы, только наоборот, и поэтому в лучшем случае получается ходить вокруг него кругами, и то если очень всё время стараться. Зато если сказать: „А… я это ваше Прекрасное…!“, повернуться и пойти в противоположную сторону, то, поскольку всё тут у нас расположено на сферических поверхностях, рано или поздно можно добраться до Прекрасного с той стороны, с которой оно никого не ожидает…»

Оно бы так, да только по закону Неопределённости условия эксперимента изменяются вмешательством в него экспериментатора. Раз не ожидает, два не ожидает, а на третий глядишь – там, «с неожиданной стороны» уже дорогу асфальтированную проложили, светофоры воткнули, знаки развесили и автозаправки «Юкос» поставили. А на всех прочих дорогах, дорожках и тропинках – указатели: «Проход запрещён, до самой неожиданной и эффективной дороги к прекрасному столько-то километров». Это понятно. Непонятно другое: значит ли всё это, что Прекрасное действительно существует?

Основной вопрос эстетики, как мне кажется. Не способ достижения прекрасного, а простой ответ на простой вопрос: есть оно или его нет. Если есть, то в силу «расположенности всего на сферических поверхностях» и впрямь становится не важно, куда идти. Можно даже просто стоять на месте. Главное – верить, ну то есть знать просто, что оно есть. Уже от этого одного становится хорошо на душе. «А если мне будет приятно, я тебя ТАК ДОВЕЗУ, что тебе тоже будет приятно», – как говорил персонаж одного прекрасного фильма.

Там, за поворотом реки, находится то прекрасное, к которому я иду одному мне известной дорогой. Оно может быть и глупостью какой-нибудь – хоть коровьей лепёшкой. Я иду туда, раздвигая ободранными коленками заросли пырея, сшибая улиток с субтропических листьев хрена или же, напротив, не сшибая, и мне делается приятно, и пассажиру тоже делается приятно – допустим, он вспоминает не лепёшку, а ржавую пятилитровую консервную банку из-под томатной пасты, которую никто никогда не пробовал и не видел, но которая висела здесь, на заборе, всегда, а теперь её нет, и получается, что век кончился прежде нашего пассажира, и он, осознав это, плачет, благодарно размазывая по лицу сопли и слёзы – тоже вспомнил что-то своё, и мы едем, едем, и нам обоим приятно. Всё-таки в эстетике никуда не деться без категории Великого Своего.

А если ты просто ходишь «неожиданными путями», но конечного пункта у тебя нет (потому что «главное процесс»), никому от этого ни холодно ни жарко не будет. Кроме совершеннейших уродов и культурфетишистов. Искусство всегда должно быть про что-то, а не само по себе. Знак без дентотата – это всё равно что «жизнь без любви», извините.

Великое Своё, несмотря на кажущуюся частность, случайность, мимолётность и мелкость объекта, есть реализм. А не номинализм. Платоновских идей нет на стене пещеры, они живут в телах вещей, которые там, на стене, отражаются.

Wednesday, 26th

Смысл жизни состоит не в собирании, а в оставлении всего там, где лежало: пусть лежит, украшает собой мир, который всё равно никто не сможет забрать с собой.

Мучительные попытки «оставить след», выделить, выдавить себя из потока существования, увековечить и придавить бронзой, чтоб весёлый ветер не дай бог не разметал всё на столе, глупые стихи, что писал ты в душной и унылой пустоте, типа велкам ту май ворлд, бейби, – делают человека несчастным, неблагодарным. Не надо, это не твой ворлд. Все мы в гостях.

Смысл беготни по жизни в том, чтобы наследить в ней как можно меньше – в гостях нехорошо оставлять после себя лужицы.

И может быть, тот человек в футляре с его калошами был не так плох.

Но тогда спрашивается, зачем я пишу – почему мне это необходимо, графомания такая, писать и писать, ткать ритмы, типа как на гитаре бренчат подростки?

А тут вспоминается метафора Данила Евстигнеева: литература есть храп: человек дышит, это необходимо ему, но дышит он мучительно трудно, а мы слышим лишь побочный эффект этой трудности и раздражаемся либо восхищаемся этим храпом: «Эк, как он выдает», – а это и есть литература – храп, храп, и ничего больше.

Или, как сказал тот же Данил, стенка при игре в мяч – она значения не имеет, имеет значение только полёт мяча, а стенка это литература и есть, без неё мяч не отскакивает, но с ним можно играть по-другому, а со стенкой нельзя, вот и выходит, что мяч важнее.

Saturday, 21st

Люблю людей за работой. Сидит такой юнош с каменно-бухгалтерским видом и шарашит по кнопкам компьютера, а оттуда вылезает: «АААААААААААААА СКУА ТТЫ БРОСИЛА МЕНЯ БРОСИЛА ТЫ ПАЖАЛЕЕШЬ ТВАРЬ СДОЗХНИ СДОХНИЯ ТАК НЕ МОГУ ЖИТЬ НЕ ХОЧУ О ЛЁД ЛИЖЕТ ПЯТКИ МОЙ КРЕСТ КАК ТЫ ТЯЖОЛ ВЫВАЛИСЯ ЯЗЫК О КРЕСТ МОЙ УВИТЫЙ РОЗАМИ Я ВЕСЬ РАЗОРВААААААН ШИ ПАМИТЗЖ Л ГОРЛО МОЁ ЛОПАЮТСЯ ЖЫВОТ И РЁБРРА», – и лицо у него при этом остаётся каменно-непроницаемым, как у всякого работающего над увеличением процента продаж человека.

Или вот группа Dhe Fall, которую мне показывали в отвратительном «ночном клубе» (или это всё же был не ночной клуб?) – стоят немолодые насупленные люди, похожие даже немножко на немцев (такие же никакие), и равнодушно нажимают что-то на своих невзрачных гитарах, а девушка (халатик с пояском, шерстяные носки домашней вязки, томик Вяземского) сидит за каким-то столом с кнопочками и что-то подкручивает, типа чтобы электричество текло в людские квартиры или чтоб молоко равномерно смешивалось с сырыми яйцами на макаронной фабрике, вот на что это было похоже. А результат этих равнодушных нажиманий и хладнокровных подкручиваний был вот какой:

будто вам на голову упала работающая бетономешалка.

Wednesday, 26th

Немиров был бы вполне средним, умеренно талантливым поэтом – со всеми своими дольниками, неточными рифмами, аллитерациями и нет-нет да и убеждающей, как выстрел солью из ружья в задницу, метафорой. Но его рвёт – разрывает на это его пьяное «гип-гип, тра-ля-ля» и на трезвое понимание того, что несказанное важнее сказанного, потому что его, несказанного, ГОРАЗДО БОЛЬШЕ, и задача ввести его, эту бесконечность, в конечный текст – с помощью умолчаний, мата-перемата, втиснутых в плоть стиха ремарок и прозаических примечаний – эта задача овладевает им, дисциплинирует, окультуривает, остужает порыв, он снова начинает писать, но потом его опять рвёт, и он завывает, сдирая с себя клочья «поэзии» и оставаясь один на один с собой, без поэзии, без языка вырванного, без посредника: «Ы-ы-ы-ы…» – трясётся голова юродивого на паперти, и люди с сумрачным любопытством – а некоторые, наиболее впечатлительные, так и со страхом – слушают, пытаются уловить в этом мычании – и улавливают – невмещающуюся в сознание мощь того прекрасного и неделимого слова, которое, возможно, было вначале.

Thursday, 27th

«Стихи как таковые я понимаю все меньше и меньше; я могу теперь выносить одну лишь скрытую, неявную поэзию, поэзию совершенно без слов, я хочу сказать – без тех приемов и ужимок, которыми обычно пользуются в стихах».

Эмиль Чоран 16 декабря 1959

Wednesday, 4th

Денис Яцутко хорошо объяснил смысл службы в армии – «хождение в народ». Отличное сравнение: армия как деревня. Сразу становится понятен онтологический смысл ненависти к армии со стороны изрядно порядочных. Армию ненавидят за то же, за что ненавидят «деревню» и «деревенщиков» – за подрыв онтологических устоев личности, за несовместимость с той картиной мира, на которой основывается её идентичность. А правильная картина мира – это когда «хорошо тусанулся». Или когда «деньги – свобода – знание». Или когда «человек за роялем, дождь за окном – одним словом, литература». А когда не литература, картина мира неправильная.

Действительно, где ещё читатель Пелевина встретится с немодным, неактуальным и грубо чувствующим «народом» в таких тошнотворных количествах? Нигде. Помнится, Лев Данилкин мечтал, чтобы грубые и неэстетичные алкоголики-соседи, а также гаишники, с которыми просвещенному Данилкину и его тонко чувствующим читателям приходится сталкиваться в быту, были изолированы в какое-нибудь гетто. Чтобы их не было. Так вот, чтобы не было «народа», надо отменить армию. Или хотя бы не призывать в неё читателей Данилкина, что в контексте рассматриваемой задачи «ведь я этого достоин» одно и то же.

Thursday, 9th

По-моему, в «некоей общей сфере идей» нет НИЧЕГО такого, что было бы непонятно моей бабушке. Все то, что существует помимо и как бы «сверх» опыта и понимания моей бабушки, есть мертвечина, высосанная из пальца, выцеженная из зуба слюна, воображаемая надстройка над данной человеку в ощущениях реальностью, и даже опровергая её, мы уже скармливаем ей свои усилия, это как яма – сколько от неё ни бери, становится только больше.

Я знаю, что многие не согласны с тем, что «философия» проверяется бабушкой, но это, знаете, от непобитости. До первой затрещины. До первого столкновения с протекающей себе за окошком мирненько, но с бронепоездами на запасных путях действительностью.

Sunday, 21st

Улицкая не любит русских людей, это неудивительно. В романе «Казус Кукоцкого» есть такой персонаж – дворницкая дочь Тома, наследующая лакомую квартиру. Асексуальна, неумна, неопрятна и душевно несимпатична. У неё нет потомства – сиречь «исторической перспективы». А у кого оно есть? Это любопытно. В конце романа, когда у ещё одной наследницы клана Кукоцких, Жени, рождается «потомство» – чьим оно оказывается? Живущего в Америке эмигранта Гольдберга, сетующего, что «Пашка не дожил». Так что это Гольдберги продолжаются, а от Кукоцких остаётся только пришедшая в мерзостное запустение квартира с медной табличкой, оккупированная вконец обыдлевшей (даже пахнет от неё неприятно) дворницкой дочкой Томой. Досадно, что в таком хорошем месте, которое могло бы составить счастье достойного человека, живёт такое нехорошее население! Ага, щас всё брошу и стану его любить…

И я это понимаю. Это вот как если гуляешь по центру Москвы когда, скажем, по Бронным улицам, и любуешься жителями, эти улицы населяющими – по праву! кто бы спорил! не мне же, голодранцу, лентяю, их населять!..А зло всё равно берёт, и расстрелов каких-нибудь всё равно хочется. А не расстрелов, так хотя бы в романе «вывести».

Tuesday, 23rd

Одна маленькая девочка жила в Бирюлёво. Когда ей было четыре года, её увезли в деревню – очень надолго, года на два. А потом привезли обратно. Живя в деревне, девочка всё время помнила, что в Москве у неё были подруги – Лена и Оля. Вернувшись, она решила их разыскать. Девочка уже не помнила лиц: два года среди коров и гусей – немалый срок. Вокруг стояли огромные 16-этажные дома с окнами. Окон было очень много. Других подруг у девочки не было. Она входила в подъезды, в нерешительности подходила к дверям, смотрела на них и молча слушала. Здесь или не здесь? Неизвестно. И она шла дальше. Ей нужно было обойти много подъездов.

Wednesday, 24th

Или вот Испания – была великой империей. Потом обгадилась по полной программе. Испанцы были хорошие солдаты и хорошие моряки. Торговцы они были плохие. Виноват в этом был, как считается, католицизм. В торговом и финансовом деле везло протестантам: голландцам, швейцарцам, англиканистым англичанам. А испанцам с их «идеалом рыцарства» страшно не везло, жутко. Они были первыми, кто начал движение Европы к мировому господству, и вот из самой богатой в мире державы, из законодателей европейских мод превратились в неумытых провинциалов, живущих где-то на задворках Европы чуть ли не Христа ради…

Однако что мы видим сейчас? В своё время испанская корона дала Нидерландам исключительное право вести свои торговые дела в Новом Свете. В результате, пока гибли испанские солдаты и тонули испанские моряки, голландцы не только поднялись из безвестности и нищеты, но и неслабо зажировали. Основали в Америке Нью-Амстердам и целую кучу «аристократических» династий, вандербильдтов всяких. Но уже сегодня США неуклонно становятся испаноговорящими (недавно американский президент был вынужден выступить с заявлением, что государственный гимн на испанском языке дублироваться не будет – ну это пока), и «васпы» ничего не могут с этим поделать. Сказки про «ассимиляцию» не действуют: латиносам в Америке даже английский учить не надо – у них всё своё – и школы, и магазины, и телевидение. Но речь не об этом.

Произошёл «испанский реванш»: испанская культура окуклилась и пережила неблагоприятные времена с помощью двух вещей: религии и языка. Языка и религии. А откажись, скажем, они от католичества? Думаю, такой шаг говорил бы отнюдь не в пользу того, что у истории еще остаётся интерес к испанцам, что они ей для чего-то ещё нужны.

Вот так-то и с Россией, голубчики. Что бы нас ни ждало, это будет что-то абсолютно для теперешнего сознания неприемлемое и страшное. Пуэрториканский уличный хулиган с ножом-«бабочкой» (происходящим от испанской навахи) это, конечно, не Сервантес и не Луллий Раймунд. Пусть. Зато они будут жить дальше – и от них ещё родятся сервантесы. Только две вещи – язык и вера. За них и держись.

Язык – наиболее универсальное средство сохранения трансляции материальной культуры, вера – духовной. Выберите любые два других критерия, например «кровь и почва», и прикиньте. Почву отберут, или придется её покинуть, кровь смешается или выродится. И что?

Tuesday, 23rd

«Эстетическое понимание должно предшествовать этическому суждению».

Сразу вспоминается случай нескольких контемпорари-артистов, прославивших себя следующей акцией: они разъезжали в автомобиле по кладбищам и где видели людей у свежевырытой могилы, там быстренько выпускали из машины голую девку и фотографировали её на фоне похорон. Девка розовая, лица у родственников серые – интересный контраст.

Sunday, 28th

Спросить у какого-нибудь писателя, должна ли, по его мнению, литература учить и воспитывать, это всё равно что спросить, не дурак ли он. Отвечать будет быстро (если задумался, значит, что-то скрывает) и подробно, по принципу «дураки – вона какие, а я эва какой». Репетируем:

«– Как вы вообще относитесь к тому, что литература должна воспитывать, учить, к чему-то призывать?

– Литература должна быть прежде всего литературой. Я, конечно, вкладываю в свои книги мораль, убеждения, может быть, даже какие-то уроки. Но учить должна в первую очередь педагогика, а социальный протест пусть высказывают общественные движения. Литература, конечно, может заниматься чем-то, что более присуще другим сферам деятельности: анализировать мир, делать футурологические прогнозы, рассказывать о прошлом. Но лишь в той степени, в какой это для неё органично и позволяет оставаться литературой».

Это вот был отрывок из интервью писателя Алексея Иванова. Представим теперь, что точно такой вопрос был задан его читателю. «Научила ли вас чему-нибудь эта книга?» – «Не-а. То есть я, конечно, понял мораль, может быть, даже извлёк какие-то уроки… Но – нет».

Согласитесь, странный диссонанс получается. Ответ, предписываемый писателю «правилами хорошего тона», в устах читателя звучит как-то слегка обидно.

Wednesday, 31st

Клерк в мажорном автосервисе записал в сопроводительный лист: «Скрежит с лева и с переди». Боюсь, от этого и починят. Как страшно жить.

Thursday, 1st

«…Критерием правды является правда языка. Это необъяснимо логически, это парадокс искусства, но это – так. Стоит вам добиться эстетического совершенства языка, стиля – и все, что вы таким образом высказали, – гарантированная правда».

А не наоборот?

Скажем, какое объяснение в любви вы сочтёте более правдивым: то, которое само невесть какими словами слетело с губ, или то, к которому человек готовился, подбирал слова, добивался «эстетического совершенства» и, следовательно, убедительности? «Убедить» – это ли не соврать? Когда мы убеждаем других, не убеждаем ли мы прежде себя?

«Правда языка» – есть в этом что-то разведчицкое. «Добыл языка» = «добыл правду».

– Десять раз ходил за линию фронта, восемь правд добыл, имею Букер и два Нацбеста…

Tuesday, 8th

Компаративистика – до крайности юмористическая наука.

«Говорила мене мать: не ходи с ворами – в тюрьму-каторгу сошлют, скуют кандалами…» Это понятно что.

«So mothers, tell your children not to do what I have done. I’m going back to New Orleans to wear the ball and chain». А это «Дом восходящего солнца», роковый стандарт, а до того американская народная песня вроде.

Но это ещё ладно, – а вот где настоящая круть:

«Старик уселся на табурете поудобнее и прислонился спиной к побеленой стене. Двор был пуст – лишь куры рылись в пыли, скорее из любопытства, чем в расчёте найти зерно, но привычные звуки говорили о присутствии и других обитателей фермы, которые в отличие от старика послеобеденным отдыхом не пользовались». Джон Уиндем, рассказ «Колесо».

«Инек сидел на ступенях крыльца. Вечерело. Над далекими холмами в штате Айова, за рекой, собирались грозовые тучи. День был жаркий, душный, ни дуновения ветерка. У сарая вяло ковырялись в земле несколько кур – скорее, наверно, по привычке, чем в надежде найти что-нибудь съедобное». Клиффорд Саймак, повесть «Пересадочная станция».

Слон на кита практически.

Wednesday, 17th

У каждого есть, наверное, смутная надежда на то, что существуют где-то «законы», предписывающие нам в каждой конкретной ситуации думать и поступать определённым образом. К ним так хочется прислониться, так хочется себя с ними сверить, чтобы не облажаться, чтобы не попасть поперёк струи… Но мир разделён на миллионы соперничающих или не замечающих друг друга частей, нет Единой Инстанции, издающей законы…

С отыскания и выбора такой инстанции и начинается вера.

Выбор – это не то же самое, что «взять попробовать»: не понравилось – положил, взял другое. Выбор – это навсегда изменяющий тебя акт. Как родить ребёнка: его уже не сдашь назад, жизнь – не магазин, тут нет «выхода без покупки». Поэтому ужаснее всего участь тех, кто полагает (до времени), что обошёлся «своими силами», избежав выбора.

Вот люди раньше боялись попасть в ад. Потом они перестали этого бояться и сразу туда попали. Их жизнь – стала адом.

Я боюсь попасть в ад. Это и есть моя мотивация.

Wednesday, 24th

На сайте одного Известного Магазина проходит рекламная акция: пусть, мол, за тебя проголосует как можно больше народу, и мы тогда тебе вручим забесплатно харчей и шмоток. Ну народ, понятное дело, подтягивается, интересно же. Кружки-нескафе выигрывать, передачу «аншлаг» смотреть, «комеди-клаб» ещё, «звёзды на льду», анджелину джоли.

Однако стряслась беда. Вторглись в их уютный мир проклятые альтруисты. Которые не понимают, что «ЭТО НАДО ОДНОМУ» (беглый белогвардеец в фильме). Сперва организованные собачатники в конкурс влезли, на шестьдесят тысяч рублей кормов для собачьего приюта выиграли. Четвероротые опешили, но возмутиться не решились – собачки же, их сам Гитлер любил…

Терпение честных участников конкурса лопнуло на следующей неделе, когда в нём приняла участие волонтёрская организация, помогающая детям-отказникам. То есть детям, от которых прямо в роддомах отказались родители, детям, у которых никого и ничего нет. А значит (это же так понятно, так просто!), которым НИЧЕГО И НЕ НАДО.

Ибо известно: чем больше имеешь, тем больше хочется – а не наоборот. Жизнь штука серьёзная, в ней слюнтяям не место.

В общем, ярость благородная забила ключом. Люди поняли, что мир рушится. Пятнадцать лет естественной эволюции: прожектор перестройки, кино про терминатора в видесалоне (и про брюса-ли), кашпировский, исповедь на заданную тему, марат башаров, марат сафин, торгово-развлекательный комплекс «На Курской», диплом факультета управления с отличием, менеджмент, пиаринг, консалтинг, концертинг мадонны, георгиевская ленточка на рюкзачке – и даже САМОЕ-САМОЕ святое – сайт «Одноклассники» – всё, за что боролись долгие мучительные двадцать лет, покатилось чертям под хвост. Потому что, выясняется, «совок жив». Волонтёры победили не только честных четвероротых пользователей, «мечтающих о том, чтобы поесть трюфелей» (да, и такой там участник был), но и самое святое (после сайта-одноклассники, конечно) что есть у людей – победили бездомных кошечек! Тоже подтянувшихся за собачками…

Голосование продолжается, люди встревожены. Наиболее радикально настроенные борцы, играя кадыком под Музыку Окуджавы, клянутся пойти на крайние меры – отказаться от услуг Известного Магазина, раз им не дают свободно, равно, демократично выиграть трюфели.

…«Кушайте свои памперсы, деточки, не подавитесь», – так прокомментировал промежуточную победу волонтёров Участник Марафона, борющийся за за право обладания покупательской корзиной под названием «Ужин по-французски».

Monday, 12th

Заметка фенолога. Белка не запасает солёные орешки лишь для себя одной или для своих домочадцев, а запасает их для всего беличьего народца. Сиречь не складирует в дупле или в гнезде, которое вьёт из веток и луба, а оставляет во всяких повсеместных местах – на пенёчке, в развилочке деревца… То же происходит с грибками. Чу, на веточке осины насажен чуть подсохший грибок! Это не грибник его туда насадил – это белочка запасла, животное-коммунист.

К созданным ими кладовочкам белки не возвращаются. Но потом, в лихую годину, которая белка найдёт сокровенный запас, та им и воспользуется – всё общее.

И ещё. Белкам присущ талант коллективного подвига. Например, так называемые «миграции». Независимо от урожайности и количества вкусной пищи на единицу лесной площади они время от времени снимаются с места и отправляются осваивать новые земли. При этом белки покрывают огромные расстояния и ведут себя очень самоотверженно. Стирают лапки (пяточки) в кровь, но не останавливаются. Если на пути водная преграда – преодолевают водную преграду. Социум белок способен переплыть Енисей! (Это как две Невы возле стрелки Васильевского острова, если не видел кто.) Многие гибнут… Но заря свободы восходит над рыжими головами Нового Поколения.

Sunday, 7th

…Борис юркнул в церковь – в церкви тепло, в церкви люди. Креститься не стал. Быстро, потихоньку, как мышка. Ой ты! Церковь-то оказалась – большой храм. Потолочище!.. Верх не видать. Зато всё равно темно – как он, как Борис любит. Помедлил… Люди поклоны бьют. Смешно! Одна молодая женщина истово крестилась на икону Серафима Саровского. Крестилась, крестилась, а потом деловито вынула из-под платка образок и быстро приложила к иконе. Другой Владимирской Богоматери кланялся, а потом на пол – бух! И лбом об пол, лбом! Борису подумалось: интересно, Богоматерь если б живая была – понравилось бы ей это?

Ну да ничего, тут в храме зато тепло. Свечки прямо кострами горят. Подошёл ближе – потрескивают. Близко-близко подошёл и возле самой этой штучки, в которую их втыкают, встал. Она, что ли, маслом намазана? Да, маслом – чтобы воск легко было счищать. А хорошо потрескивает-то… Борис сощурился. Как печка. Обмороженные пальцы проснулись и заболели. Тихо заболели, покойно так, хорошо. Если не шевелиться, то вроде и не болят вовсе.

Wednesday, 1st

Стихотворение есть своего рода молитва, поэтому в нём всегда должно содержаться явное или скрытое обращение к Господу:

Помимо обращения, лирика основывается на «принципе удвоения». Скажем, если просто произнести слово «палка», оно окажется прозой. Если же его удвоить, подкрепив обращением: «О палка, палка!..» – получится лирическое высказывание. («Ветер, ветер, ты могуч…» – и так далее.)

Некоторые исследователи (в частности, я) считают, что принцип удвоения был подслушан людьми у птиц. Певчие птицы очень часто повторяют один и тот же пассаж. Собственно, только это и позволяет нам называть издаваемые ими звуки пением.

Одной из известных лирических форм, основанных на простом удвоении, является блюз:

Поскольку представления афроамериканских негров о природе Божественного были весьма расплывчаты, вместо обращения к конкретному божеству мы видим здесь апелляции к небесному светилу и пище. В остальном это совершенная формула лирического высказывания.

Tuesday, 8th

С покойным Дмитрием Александровичем Приговым мы, случалось, беседовали. Порой я даже помогал ему советами. Помню как сейчас: на презентации новой книжки В. Г. Сорокина в клубе «Муха» (там все как раз торжественных речей ждали, а на самом деле – банкета) он подходит ко мне и спрашивает: «Как вы думаете, эти пирожки уже можно есть?..»

Wednesday, 9th

Гуляли вчера около синагоги, что в Марьиной Роще. При себе, понятно, канистра бензина, спички, ну и динамиту чуть-чуть. Мы всегда так гуляем. Вдруг река? Рыбу глушить… Гуляем, значит, никого не трогаем, любуемся видами Москвы уходящей. Бархатную завязь вечера в разных направлениях разрезают стайки хасидов в вызывающей спецодежде: чёрный котелок, чёртый сюртучишко до пят, чёрные штаны, чёрные штиблеты. Ну мы зубы стиснули, идём. Слёзы катятся. Дошли до синагоги. Дворец в миллион этажей. На хотэль больше похоже. Ну, не миллион этажей, поменьше, но много. А на крыльце болельщики тель-авивской баскетболной команды «Маккаби» развязно себя ведут. Увидели нас, аж задрожали от возбуждения. «Смотрите, – кричат, – русские, русские! Давайте их убьём!» А также «ЦСКА – говно», «Да здравствует Кондолиза Райс» и другие обидные лозунги. Мы, конечно, гостеприимно улыбаемся, делаем вид, что по-хасидски не понимаем. Ладно, в конце концов, не на синагогу пришли смотреть.

А пришли смотреть, как уже говорилось, на красивейший город земли. В двух шагах от воющего и грохочущего Сущёвского вала начинается рай земной. С тополями, запахом весенней утробной сырости, с деревянными домиками и другими эксклюзивами вплоть до щенячьих мордочек из подвальных оконцев. Ну и место историческое к тому ж. Помните, в «Место встречи изменить нельзя»: «Беда, Глеб Егорыч, в Марьиной Роще засаду перестреляли!..» Вот туда мы идём.

А по пути это синагожище. Ну обошли. Рядом с синагожищем за заборчиком домишко. Одноэтажный, деревянный, тополиными серёжками перчёный, сломают скоро. Думаем, ну хоть одним глазком взглянуть… Встали на приступочку, смотрим через заборчик. Домик-то провалился весь, гниёт уже, а ведь наверняка ценности исторической!.. наверняка вот прямо здесь засаду перестреляли! Аж слёзы на глаза наворачиваются, не поверите… Встали, значитца, на приступочку, смотрим через заборчик. И вдруг слышим со стороны где назад:

– Э!.. А ну-ка там… Давайте отсюда!

– Да мы ничего, смотрим вот… С праздником вас! Всё нормально.

– Нормально будет, когда вы уберётесь!

Это охранник синагожный, морда немосковская, даром что славянин, дубинкой электрошоковой по голенищу себя постукивает. И за спиной у него, с крыльца, болельщики: «Распни, распни их!»…

Ну что было делать? Подобрали свои канистры, ушли, как велено. Бетон не горит. А зато обратном пути Салют видели, деток православных, которые «Ура!» и «С Днём Победы!» кричат, и даже в подземном переходе один мужчина нам на трофейном аккордеоне «Брестскую улицу» бесплатно сыграл. И ещё много хорошего.

Thursday, 10th

«Искусство не знает границ». Чья это проблема – границ или искусства? Незнание границ не освобождает от ответственности за их нарушение.

Friday, 11th

В детстве как – начинается кино, смотришь: если много актёров в титрах, значит, интересное, если мало, значит, тягомотина, пропал вечер, а завтра в школу. (Бывали и такие ужасные фильмы, где всего два актёра! Наверное, их придумал сам сатана!) И точно так же: открываешь книжку, если без чёрточек (в смысле без диалогов), значит, неинтересная.

А сегодня с удивлением обнаружил, что меня выталкивает из себя текст с частоколом чёрточек, с обилием персонажей. Будто вошёл в комнату, а тут все давно перезнакомились, передружились, пьют, притерпелись к запаху табака, к грязной посуде (запомнили её чистой), шутят про работу, флиртуют, – и провести здесь, сейчас, среди них, хотя бы минуту кажется гораздо труднее, чем прожить жизнь.

Wednesday, 21st

«Люди культуры» могут пользоваться цивилизацией (стремясь к благу и добиваясь «успеха»), но вот исповедовать цивилизацию они пока ещё не научились. Они – люди культуры. «Гуманитарии».

«Люди цивилизации» могут пользоваться культурой (стремясь к благу и добиваясь «статуса»), но исповедовать культуру пока не умеют. Они – люди цивилизации. «Инженеры».

Гуманитарий существует в пространстве идеальных категорий, он нацелен на идеальный результат и часто руководствуется принципом «всё или ничего»: если идеальный результат на практике невозможен, его не интересует практика.

Кстати, из записных книжек Шукшина: «Всё или ничего. Рассказ с таким названием – суть русского национального характера».

Инженер существует в пространстве конкретных понятий, он нацелен на практический результат и руководствуется принципом «лучше синица в руке, чем журавль в небе»: если идеальный результат в силу каких-либо причин недостижим здесь и сейчас, он сосредотачивается на «практически осуществимом», его как бы перестаёт интересовать идеал.