Хочу быть бедным (сборник) Пирогов Лев

Политтехнологи (и публицисты, стремящиеся ими стать, то есть влиять на умы, добиваясь результата) относятся к «инженерам». Даже если «по происхождению» они люди культуры.

Тут вспоминается вот что – вспоминается «русский рэп». Молодые люди из групп типа «Каста» и «Кровосток» родились в благополучных семьях, получили университетское образование, работают на престижных работах, однако читают рэп на уличном жаргоне, специальными «уличными» гнусавыми голосами – чтобы такие же, как они, подростки из интеллигентских семей к ним тянулись. Подростки всегда тянутся к чему-то не такому, как дома у предков.

Культурный («по происхождению») мальчик Антон Черняк, он же «Шило», читает стишки про то, как трахает малолеток, нюхает кокаин и «дырявит бошки».

Культурный («по происхождению») дяденька Константин Крылов читает свой рэп про химически чистую русскость, которая имеет простую формулу. Его аудитория тянется к простоте. К наглядности. К результату – а точнее, к его достижимости. Синица в руке лучше, чем журавль в небе.

Monday, 3rd

Я грузин. Как выяснилось. В фильме «Мимино» меня занимает лишь то, что касается провинциальной жизни («Гамарджоба арици?» – у водопроводной колонки, девушке Лали, вырядившейся для него, жёстковыйного, в импортные босоножки цвета «жёлтая подводная лодка»). А московская часть со всеми этими талантливыми «Ви почему кефир не кушаете – не любите?» и отвратительными, нет сил смотреть, танцами в ресторане – неинтересны, «второй сорт».

Я бы на месте Валико тоже выпрыгнул в конце из самолёта. Там хорошо, где баран бодает в попу барана. А вся эта Лариса Ивановна, весь этот «Европа-центр» – всё это одна фантазия. И мы в нём – тоже одна фантазия.

Tuesday, 4th

Есть такое философское словечко – «оптика». По-русски говоря, угол зрения. Точнее – то, что мы хотим, способны и вольны в предмете увидеть.

Кто же «по-настоящему» видит вертолётчика Валико? Девушка Лали, сама стремящаяся быть им увиденной? Нет. Потому что в её глазах он герой, немыслимая по деревенским масштабам величина – вертолётчик. Связующее звено между горным захолустьем и сказочным, манящим большим миром (в который девушка Лали и сама, вероятно, стремится, судя по её башмакам цвета подводной лодки). Вертолётчик для неё «средство передвижения». Мягче говоря, проводник мечты.

Сам Валико точно так же стремится быть увиденным Ларисой Ивановной. Но в оптике Ларисы Ивановны (в оптике Москвы) он забавный пигмей, комичная экзотика: «Спасибо, я пешком постою», лезгинка, «покушал, туда-сюда, и кончились». По-настоящему – не героем и не пигмеем – его здесь видит сомасштабный ему шофёр Рубик. Он пожалел Валико, полюбил «чёрненьким» – замёрзшим, обломавшимся и отнюдь не героико-романтическим.

Отсюда научный вывод: истинность зрения поверяется этической компонентой. Смотрящий познается в беде. Ваш читатель – это тот, кто полюбит вас, прочитав ваше далеко не самое удачное (на ваш взгляд) произведение. Он прочитает вас «сквозь» ваш успех.

И, чтоб два раза не вставать, об этике.

«Этика» – это такой способ обозначить «много всего». Она начинается с тревоги либо чувства вины, продолжается скорбью и оканчивается покаянием – это идеальный сценарий, требующий непредставимо долгой и трудной работы. Например, почему среди образованцев и молодёжи так моден буддизм? Потому что его можно понять, объяснив. Проживать – не обязательно. В нём отсутствует момент личной скорби, неизлечимой боли за себя и других, личного страха, личной вины. Что почувствовал Сиддхартха, когда увидел спящих, больных и бедных? «Нечто». Не важно. Буддизм не об этом – он о том, что было дальше. В общем, нажми на кнопку – получи результат. Чистая феноменология. Это на самом деле она, а не буддизм, сегодня в моде.

Wednesday, 30th

Родина – это пейзаж, а не натюрморт. Поэтому «городской литературе» так мучительно трудно быть «русской», а в «деревенщиках» видят сугубый патриотизм, даже когда его там в них нет.

…с другой стороны, на фотографиях пейзаж не нужен; и люди не нужны, если у них нет как-то по-особому стёртого сапога, натянутой кепки. На фотографиях не нужно живое, потому что это обман, хочется отвести глаза. Любить на фотографиях можно лишь натюрморты.

Tuesday, 29th

Прочёл в Интернете про мальчика, который один учится в пятом классе сельской школы. Он там и староста, и цветовод, и дежурный – бессменный дежурный, и учат его, судя по сфотографированным для репортажа самопальным методичкам, получше, чем во многих московских школах со стеклянными потолками (прозрачными воротами, какой-то там звездой) и бассейном. А для чего учат, зачем учат лучше, чем в московской элитарной экспериментальной? Он же всё равно не поступит никуда из срани этой своей – ни на менеджмент, ни на управление, ни даже на элементарный юрфак, – семилетка же, слышите, хи-хи, се-милет-ка, и потом, чтобы поступить, деньги нужны, а что этот бесперспективный мальчик будет вносить в кассу родного вуза – млеко и яйки? Хых-хы… А его учат.

К чему, для чего, зачем?

Я думаю, его учат РАДИ БОГА.

Monday, 12th

Пересмотрел после небольшого двадцатилетнего перерыва «Жертвоприношение». Смешное кино. Культурфетишизм для самых маленьких.

Вот Дм. Бавильский ходит на классические концерты, знает всех гобоистов по отчествам, в книжках у него персонажи ни слова в простоте не употребят: всё только Мондриан розового периода. И при этом он производит (на меня) впечатление совершенно дикого человека – «насекомое», сказал о нём однажды в священном антропологическом ужасе Иван Куликов. Я всё думал, почему. Оказалось, культурфетишизм – это разновидность язычества. А язычник – всегда дикарь.

Сказано: «И да не сотвори себе кумира», а фильмы Тарковского – сплошное воздвигание идолов. Вот «Жертвоприношение» взять. Там есть одна сцена, после которой смотреть этот фильм всерьёз становится невозможно. Сцена молитвы Александра.

Александр молится в объектив – на камеру. Молитва – эстетическое событие, которое можно рассматривать, как рассматривал тот же Александр альбом с репродукциями икон, совершенно по-бавильски цокая языком: «Ах, сколько духовности!.. Вот эта краска называется киноварь…» Неудивительно, что молитва на публику очень быстро превращается в помесь проповеди (это Богу-то проповедовать?) и заметок фенолога – Александр принимается объяснять (зрителю или Богу?), что после ядерной войны «не останется ни ручейков, ни деревенек».

Напичкивать фильмы цитатами из старинной живописи и музыкой Баха – это не культура, это каргокульт. Имитация процесса, об истинной природе которого не имеешь ни малейшего представления.

Saturday, 31st

Лет восемь назад принимал активнейшее участие в кулуарной светской беседе между знаменитой издательницей Прохоровой и горсткой интеллигенции, слетевшейся на её свет. Выглядело это так: я старательно разеваю рот, произношу слова, а никто в мою сторону даже ухом не ведёт, будто я не я, а соус на скатерти. Наблюдавший это со стороны Гаврилов решил даже, что я говорю с кем-то по мобильному телефону через вынесенный микрофон, и зауважал меня за это: такие прибамбасы были редкостью в то время в Москве, но зато нередкостью в Голландии, из которой Гаврилов только что триумфально вернулся, переполненный впечатлениями.

Меня и продавщицы не слышат, и официантки: такой уж талант – в мёртвую зону попадать (знаете, это когда в зеркало заднего вида не видно едущую сзади по соседней полосе машину).

А ещё однажды всей душой участвовал в споре: трое человек кричали, перебивая друг друга, а я только молча ёрзал на стуле и волновался внутренне. После окончания спора выяснилось, что у меня единственного из споривших сорван голос. Три дня сипел. Есть тонкие материи на свете…

Tuesday, 2nd

Почувствовал с остротой, что больше писать нельзя. Сам себе становлюсь неинтересен и как-то чужд – унылые напоминания пустому равнодушному космосу, что девяносто килограммов костей и жира всё ещё на орбите. У Сенчина хороший рассказ есть: берёт музыкант, бывший лауреат конкурсов (а теперь просто работа, семья, дети), берёт с полки дудку, долго с любопытством держит в руках, разглядывает, говорит что-то вроде «ебёныть» и кладёт на место.

Но всё равно раньше было гораздо хуже!..

Friday, 6th

Вот сейчас в Интернете многие так замечательно критикуют отдельные недостатки в работе нашего дорогого правительства. Такие людоедские, так правильно критикуют, душа болит. А в конце – обязательно приписка: «Нет, братцы, надо валить». Невозможно, дескать, в такой стране, с такими недостатками жить. Надо думать о детях.

И верно ведь. Были бы дети живы. За это на всё пойдёшь. Но (и вот тут я понял что-то непонятное, но простое) вот, говорят, режиссёр Тарковский уехал из СССР, потому что ему тут не давали снять фильм про Гамлета. А он хотел. У режиссёра фильмы – вроде детей. А с другой стороны, Шукшин, Тарковского однокурсник. Я ни в коем случае не сравниваю. Шукшин был мужик, а их, как известно, много. Но вот ему тоже очень хотелось снять фильм – про Стеньку. Тоже не давали. Мыслимо ли представить, чтоб Шукшин уехал поэтому? Да чтобы он вообще – хоть из-за чего-нибудь – уехал?

Зачем родина? И почему у некоторых она есть? И почему нет у некоторых. И где кончается человек.

Wednesday, 31st

Папа с мамой рассказывали: привели однажды в магазин игрушек на день рождения. Выбирай, мол, подарок себе. Сами напряглись: вдруг денег не хватит? Нет, обошлось. Пошёл, пошёл – и гляди-ка, тянет с полки пластмассового космонавта копеечного. (Кажется, я правда помню его.)

Что это было, скромность?

Конечно нет. Откуда же ей быть у ребёнка. Просто – выбирал по себе.

Так же, по себе, каждый из нас старается выбрать убеждения, семью, жизнь.

Wednesday, 31st

Это было недавно, прошлой зимой. Шёл по вымороженному асфальту, глядя себе под ноги, глядя, как метёт под ногами сухая позёмка – редкие такие, будто пенопластовые крошечки. Идти нужно было далеко, в магазин «Пятёрочка». Говорят, это плохой магазин. Люди там, говорят, поют по утрам специальный корпоративный «Гимн Пятёрочки». Не знаю. Скорее уж, совершают намаз.

Я шёл туда, потому что у меня заглохла машина, а денег на новый аккумулятор не было. И уж тем более на близкий дорогой магазин. А надо было купить еды.

Может, от того, что я давно не ходил пешком и не оставался наедине с собой, в голову лезли мысли. В машине ведь ты участник движения, всегда есть с кем поговорить: «Куда прёшь, козёл, ну давай, давай». А тут один.

Мысли были эпические. Про работу, про кризис. Про ребёнка, страх за него. Про то, что нет денег на новый аккумулятор и на тот, другой магазин.

И СЛАВА БОГУ.

Неожиданно понравилось так идти.

Надо было сразу же тогда описать это чувство, потому что я тогда испытывал, наверное, вдохновение. И мысли были. Вернее, не мысли. Недавно прочитал в одной книжке, что «…значение имеет не объём усвоенной информации, а интенсивность переживания высоких тайн бытия, открываемых потрясённой душой». Вот у меня была интенсивность переживания.

А теперь – объём усвоенной информации.

Wednesday, 31st

А незадолго до того, как этому случиться, побывал в районной поликлинике. Там очереди. Старушки как на приступ идут. А внизу надо надевать на обувь такие штучки, бахилы. И вот я увидел, как один человек, вместо того, чтобы купить эти бахилы у гардеробщика за десять рублей, намотал на ноги принесённые из дому полиэтиленовые пакеты. Их пока ещё дают бесплатно в Москве в магазинах. И не только он один. Многие там так делают. И мне вдруг это очень, очень понравилось.

Я почувствовал, что тоже хотел бы стать таким свободным и самостоятельным человеком, который трезво расходует свои ресурсы. А то, что полиэтиленовые пакеты на ногах – это смешно, убого, как-то там ещё, только добавляет ценности этому, так сказать, поступку.

И в поликлинике сразу же понравилось мне. Что подоконники облупленные живые. А не из пластика, как там, куда я раньше ходил. Раньше у меня была страховка – ого. А жил так себе.

Wednesday, 31st

Сразу вспоминаются (не тогда, сейчас пытаюсь вспоминать) разные случаи. Вот, например, в метро. (Ещё одно место, где можно побыть наедине с собой.) Как только его ни называют, и «мясоперерабатывающие недра», и как-то ещё (забыл), и ничего ты тут, считается, не поделаешь: метро – на то и метро, чтобы подчиняться ему. Здесь действуют законы физики, а не этики. Упал на лестнице – обтекут; тысяча человечьих винтиков опаздывает на необходимую им работу, пощады не будет. А тут этот мужик. Немолодой, кряжистый, из деревни приехал. Вышел из вагона и стоит. Соображает, думает. В метро думать нельзя! Тысяча тысяч винтиков (и каждого родила мама, у каждого дома альбом с фотографиями, клетка с хомячком для ребёнка, сервант) ненавидят и желают уничтожить его!.. Кабы он был одним из них – но он не один из них.

Его не так-то просто уничтожить. Здоровый мужик. Люди тычутся в его спину и, шипя что-то, откатывают, шелестят пеной, ищут обходные пути, – а я подумал (я же не как все люди): «Вот так же, степенно расставив ноги, выходит он, этот Атлант, на своё картофельное, хлебное поле, где ни от Чубайса, ни от цены на нефть не зависит, взойдёт ли она, эта Репа, заколосится ли чуткая до подземных токов и небесного благоволения Рожь». Люди тыкались, шелестя, а я (не такой, как люди) думал – как же должно быть хорошо, надёжно за этой широченной спиной. Если не тыкаться.

Wednesday, 31st

Американский социолог Дональд Вуд придумал слово «постинтеллектуализм». Это как раз когда тычутся. Когда человек считает себя центром мира, потому что каждое утро в рот ему из-под крана сама собой, подчиняясь одному лишь его царственному хотению, течёт вода. И не важно, кто её туда, в водопровод, засовывает. Надо только знать, какую нажать кнопку.

…Точно так же считает себя центром мира лабораторная обезьяна, научившаяся нажимать на кнопку, чтобы послушные её воле учёные выдавали банан. Можно спорить, кто там, в этой ситуации, главный, обезьяна или учёные (по Принципу неопределённости Гейзенберга непросто всё), но мы спорить не будем. Мы ходим проложенными для нас маршрутами, смеёмся в отведённых местах, чувствуем и думаем, как собака Павлова, по команде. Ищем не там, где потеряли, а там, где проведён свет.

Хотя в мире по-прежнему остаётся много вещей, у которых нет кнопки. Чуть зазевался, не перезарядил аккумулятор вовремя – и оп… Один в целом мире, на целом глобусе, щурясь на переживание тайн бытия, по мёрзлому асфальту идёшь.

Вот когда я только переехал в Москву из Ставрополя, там у нас было ещё по-советски, а тут уже капитализм, стабильность. Мне это сперва, понятно, понравилось, контраст такой. В магазин по пути из метро заходишь – а там… Раз даже чёрной икры купил. Белковая оказалась.

Но со временем что-то начало беспокоить. Неправильность, унылость какая-то. Вот те же пакеты…

Писательница Татьяна Толстая говорила где-то, в телепередаче какой-то, что раньше, мол, использованные полиэтиленовые пакеты мыли под краном и сушили над газовой конфоркой, и это плохо. Преступление коммунистического режима перед маленьким человеком. Я при том полиэтиленовом режиме тоже немножко жил. И не помню, чтобы сушка пакетов как-то унижала моё достоинство. Зато помню, как Павел Басинский рассказывал однажды про Индию.

В Индии, кто не в курсе, мусор с улиц не убирают. В соответствии с местными представлениями об устройстве мира его там подъедают священные коровы, гуляющие по улицам. Священные коровы едят всё, кроме этих самых пакетов и пластиковых бутылок. Поэтому некоторые улицы в Дели покрыты пакетами и бутылками уже по колено, и не исключено, что ещё лет через пять-десять мы этот замечательный город с памятниками культуры вовсе потеряем из виду.

Гипербола, понятно, И всё же: чем больше пакетов – тем меньше чего-то ещё.

Чего?

Что нам не жаль отдать в обмен на полиэтиленовые пакеты?..

Wednesday, 31st

Помню, на заре девяностых шли по улице со старшим товарищем – Славой Солодских, нашим ставропольским прогрессивным демократическим журналистом. Слава поддел ногой картонный стаканчик из-под кока-колы и говорит:

– Вот, смотри, лежит фирменная американская вещь, и никому не нужна, я её пинаю ногой.

Действительно, всего несколько лет назад советский человек животом упал бы на такой лакомый кусочек яркого, иностранного. Пачки сигаретные собирали, фантики от жвачек, «этикетки нерусские»…

– Вот это и есть, – сказал он, – настоящая победа демократии.

Я был потрясён, согласился.

А теперь думаю: ведь мы раньше и хлеб с асфальта поднимали, если лежит. Перекладывали куда повыше – «для птичек». Типа экономия ресурса, а на самом деле символическое приподымание статуса. Ценностью был потому что. Хотя хлеба-то было много. Просто были живы ещё те, кто помнил другое.

К ценному относились так, будто его мало, даже если это не так.

Чего было мало при коммунизме? Свободы, джинсов, хороших книг.

А чего стало мало при демократии?..

Вроде бы этого и должно хотеться.

Но люди исхитряются хотеть того, чего много: денег, развлечений, свободы, полиэтиленовых пакетов, одежды, еды.

А не радости созидательного труда, например.

Wednesday, 31st

Когда я ещё только начинал здесь жить, вокруг было много хозяйственных лавчонок и магазинчиков – типа болтики-железки, полочку прибить, какую-нибудь ерунду починить. За десять лет все позакрылись. Не нужны. Спроса нет. Ломается если что – выбрасывают, покупают готовое. В помещениях заводов теперь склады импортной готовой продукции, этого самого нового, неизвестно откуда и до каких пор берущегося. Пока вроде хватает. Ширится и пухнет объём – только интенсивность переживаний куда-то делась.

«С каждым годом всё лучше питанье, а здоровье всё хуже и хуже», – как Женя Лесин пишет в своих стихах.

Wednesday, 31st

Часто представляю, что меня выселяют на необитаемый остров, и можно взять всего десять предметов с собой. Лопату, пилу, цветок в горшке… Можно взять десять книжек. А можно вместо одной книжки ещё лопату, ещё пилу.

Что-то я сильно сомневаюсь, что какую-нибудь книжку выбрал бы.

Не только потому, что пила нужнее, а ещё и потому, что наедине с собой и без книжек можно прожить.

Читать можно «от скуки» (как от головной боли), но не вместо скуки. Если жить скучно и читать тоже, то зачем же тогда читать?

То же самое – с одиночеством.

Чтение – это такая игра в «других». А играть интересно в то, что может случиться на самом деле. (Поэтому большинство из нас, взрослея, утрачивает интерес к сказкам, потом к фантастике, потом к художественной литературе вообще.) Если «других» нет и никогда не будет, какой смысл играть в них?

Играть рано или поздно надоедает. Даже в собственные мысли и чувства.

Давеча подумалось: что нужно для счастья? Две вещи всего. Скромно жить и много трудиться. И всё.

Целых пятнадцать секунд счастлив был.

А потом вспомнил: вот эти женщины, что присылают письма с просьбами о помощи на сайт «Русская берёза», чьи дети голодны и больны, чьи мужья работают скотниками в вымерзающих деревнях за пятьсот рублей в месяц, вот им это скажи. Что нужно скромно жить и много работать.

И сразу опять скрутило.

Может быть, для счастья дети нужны. Конечно, нужны дети. Я же помню, как счастлив был, когда Глеб родился. Просыпался с улыбкой, из кровати как пружиной подбрасывало. По улице потом не шёл, а летел. Ног не чувствовал. Счастье – в химически чистом виде.

Но и опять. Скажи, что для счастья дети нужны, той женщине, про которую недавно прочёл – спряталась в сарай ненужного ребёнка тайком рожать, а у неё попереченое предстояние было, ручкой вперёд малыш пошёл, застрял в ней. Она эту ручку оторвала ему… Сама умерла или нет, не помню, разве важно теперь?

Боже мой, что ж так страшно-то по-настоящему жить? И что ж так мелко, когда не страшно. Бешенство небитой, пересидевшей в девках души.

Как-то оно ведь, на самом деле, не на словах всё. Есть – хорошо. Нет – плохо. В полиэтиленовых пакетах колбаса задыхается и покрывается скользкой микробной плёнкой, а если в бумаге – нет. Вот и всё, что об этом необходимо знать, но не для счастья, нет. Просто чтобы жить дальше.

Wednesday, 31st

Ладно. Попробуем сгрести в кучку все эти старательные подходцы. Досадно, что писать правду не получается. Всё только «вытаптывание окружности», всё вокруг да около. А правду сказать – боюсь. Засмеют. Или, может, сам не знаю её, а лишь, как собачка, чувствую. И хочется, чтоб читатель почувствовал тоже, а для этого – задурить его, затуманить голову, купить на «интонацию» – складную, доверительную, заморочить словами, как напёрсточник, влево, вправо – а где смысл?..

Ну, где-то вот.

Мне кажется (я интуитивно чувствую), что «быть бедным» – для меня хорошо. Это как возвращение домой. Родители мои были бедны, и их родители были бедны. Под бедностью, наверное, я понимаю простоту. Под простотой – привычку.

О том, что такое простота, замечательно сказал Константин Сутягин, художник и писатель: вот, говорит он, допустим, бабушка деревенская, «простой человек», яблочком на улице угостила. Конечно, возьмёшь, особенно если сам прост. А если то же самое сделает городской житель, человек интеллигентный и непростой, – насторожишься, сто раз подумаешь. Если и возьмёшь, то десять раз помоешь с мылом, прежде чем есть.

Вот как-то так.

А привычка – ну это жить, как родители твои жили. Как в детстве жил. В детстве мы все просто живём, потому что ничего из головы не придумываем – делаем «что положено». Отсюда мой традиционализм, отсюда ностальгические оглядки на прошлое.

Казалось бы, и живи. Но есть трудность. Я боюсь быть бедным сам по себе, один. Мне обязательно с собой побольше людей утянуть нужно. Чтобы там, во всеобщей бедности, не чересчур бедствовать. Чтобы как все, короче.

Быть не как все – это не только очень ответственно, но и неправильно. Зачем граф Толстой не хотел быть как все? Зачем заставлял быть не как все своих детей, жену, мучил их? Во имя чего мучил? Чтобы хорошо было «всем»? Или только ему?

Ну это враньё, конечно, подтыкаться Толстым.

С тех пор, с тех пенопластовых крошечек, год прошёл. Ясно уже, что бедность – вымирающий вид. Не потому, что «скоро бедных не будет», а потому, что скоро им всё труднее выжить. Бедных выдавливают на обочину жизни, оттесняют от медицинского обслуживания, от образования, от «информационного поля».

«Хотеть быть бедным» становится всё чудовее и чудовее.

Wednesday, 31st

Впору задуматься – этого ли я хочу?

Я же просто рая хотел, чтобы всё просто было (просто давалось), а бедности и страха, и незащищённости, и бесправия, и голода, и болезней, и страданий близких своих – не хочу, нет. Хочу «социального государства». Чтобы кто-то мне этот рай обеспечивал. И не мне лично, а (так надёжнее) мне в числе всех.

Вот и начинается агитация, идеология. «Публицистика».

«А давайте, братцы, вместе?.. Вы будете работать (честно жить и много трудиться), а я вам буду статьи писать». Так что ль?

Нет, самоуничижение паче гордости.

Самокритика – разновидность самодовольства.

«Личные мотивы» имеют значение, когда для себя говоришь. А когда для других, им, другим, плевать на личные мотивы твои. У них свои есть. И, значит, нет никакой нравственной проблемы в том, что ты желаешь всем того, чего желаешь себе. Если всем не нужно – они не возьмут.

Saturday, 25th

Бывает так: слов мало, смысла тоже, а есть что-то.

Мало, но важное оно. А много важного не бывает.

Когда много важного, это, шут его знает, не то совсем.

Ну как водки – когда много, не то совсем.

Не та радость.

Но и не в этом смысле. А просто,

когда на странице или холсте – мало,

то там, где художник,

и тут, где ты

(в общем, не на холсте), становится много.

И этим живёшь, дышишь.

Мне всегда нравились «бедные», «плохие» певцы.

Билли Холидей, Алёша Димитриевич,

потом эта, как её… не важно.

А хорошие певцы с голосами вызывали

недоумение и скуку – про что они?

Зачем поют. В какие дали,

в какие голубые города.

«Большие голоса» слишком тужатся

выполнить техническое задание

и, по-моему, в силу этого

(огромное физическое и нервное напряжение)

редко слышат, о чём поют.

Так же наши писатели – отбывают задание:

вот тут красиво надо сказать,

вот тут надо умно, стоп-стоп, а давно ли

я говорил красиво?! на какой странице?

Скорей побежал считать…

Натужная лёгкость,

лёгкость письма, мысли – тоже задание (скажем,

зачем я пишу это в столбик?)

Saturday, 25th

…Ведь выходит не по-настоящему всё, игрушечно.

Я вот, знаете, мечтаю вести дневник. Не в Интернете, а настоящий. Чтобы можно было писать его для себя, а не для других, то есть – не заботясь о форме, которая (в моём случае) всегда приводит к игрушечности. Не для литературы дневник, а полезный. С указанием дат, чтобы – полез через год, посмотрел, когда было то-то и то-то. А не «о чём я думал в не важно каком году». Это и впрямь не важно, о чём ты думал. Важно – что в это время помимо тебя было. (Сделал открытие.)

Monday, 10th

В Коломне хорошо. Катки бесплатные, горки для детей ледяные, деревянные и всякоразные (для взрослых тоже), прочая пошлая ужасная совковая чушь, будь она неладна, не понимаю, как можно кататься с горки, когда томится в заточении Ходорковский, не понимаю. Будьте прокляты. Пьяных не видел.

Нет, наверное, они были. Наверняка были. Наверняка все эти люди были свински, мертвецки пьяны, но я не видел. Видимо, потому что сам был ужрат в зюзю, русские ж много пьют.

Милиционеров тоже не видел. Может, двух или трёх. То есть – грабь, убивай, поджигай-манежничай, русский народ!

За три дня единственное неприятное впечатление: мальчик лет десяти в шапочке и шарфике команды «Зенит». Остальное всё хорошо.

Ещё там был ледяной слон с сеном внутри и в него можно было засовывать детей. Засунул в слона, выпил «сбитню» и пошёл бесплатно кататься с гор.

Парадокс, что делает с человеком промытое путиноидами сознание! Вот ведь выпивающих видел (с собой приносили из дому мужики, а то постоянно пузырь полный со «сбитню»), а пьяных – нет! Не иначе гипноз. И советская пошлость всюду: дед-морозы, снегурочки, песни-частушки, ряженые, казёнщина, ненавижу. Покуда Ходорковский томится. Дети русские – все дебилы, жирные, в чирьях вместо очков, топчутся ногами-сосиками: утя-тю! В то время как наши дети…

Даже телевизор в гостинице показался не таким отвратительным, как в позате разы. Там показали уморительный фильм «Моральные ценности семейки Адамсов», раньше я не смотрел, знал, конечно, что есть такой, но не смотрел. Понравилось. Смешно. Дома посмотрели в интернетах первую часть. Очень похоже на фильм «Аватар». Просто каждые десять лет чуть освежают концепцию, а так об одном и том же.

Единственное, что хорошо в Коломне – кафе-макдоналдс, и все в нём сидят. Ну не все, человек восемьдесят. Остальные на катках и с гор катаются, но лучшие люди, Совесть Коломны, сидят в кафе и ненавидит тех, этих. Других дешёвых кафе нет. Нет ли тут параллели с совестью Ходорковского?

Туристов водят, показывают городового в будке, новую мостовую, якобы кремль. Рядом в ста метрах – домики покосившиеся, резные наличники, крашенные масляной красочкой столько миллионов раз, что почти и не видно их, единственные на свете, последние, аутентик. Нет, ходят смотрят на мостовую. Ну да ничего, по-другому не может быть, мостовая от наличников отвлекает, чтобы не расхватали, чтобы на подольше хватило.

Похожие оконные рамы, «ещё с дореволюции», замаскированные масляной половой красочкой, есть в Москве на Ильинке, метрах в ста от Красной площади. Да и вообще их полно везде. Жизнь полна, вымирания нет, – не больше, чем тридцать, семьдесят или триста лет назад. Люди поют частушки. Сами поют. Сочиняют слова и поют. Водку пили, а пьяных нет. Милиции не было. Никого не убили. Детей много. И даже все три дня был неплохой мороз.

Я очень не люблю оттепель.