Париж в 1814-1848 годах. Повседневная жизнь Мильчина Вера

© В. Мильчина, 2013

© ООО «Новое литературное обозрение», 2013

Предуведомление

Эта книга – не научное исследование, а плод чтения разных книг – научных и не очень. Научные книги – это прежде всего истории Парижа эпохи Реставрации и Июльской монархии, написанные соответственно Гийомом Бертье де Совиньи и Филиппом Вижье, «Исторический словарь парижских улиц» Жака Иллере, книга Анны Мартен-Фюжье «Элегантная жизнь, или Как возник “весь Париж”. 1814–1848» и многие другие обстоятельные исследования разных аспектов парижского быта (они перечислены в разделе «Библиография», который, конечно, никак не претендует на полноту, ибо литература о Париже практически бесконечна). Из них почерпнуты факты: информация о структуре королевского двора, статистические данные, сведения об административном устройстве Парижа, о работе городских служб и учреждений. Но статистика, хотя и бывает подчас очень выразительна, не дает живого представления о прошлом. Для этого требуются тексты иного рода: мемуары, дневники, нравоописательные очерки. Все эти свидетельства субъективны: одни – из-за особенностей человеческого восприятия, другие – из-за стереотипов жанра. Но все они – некие «живые картины» или, если воспользоваться словом, модным в Париже 1820-х годов, диорамы, создающие своего рода эффект присутствия.

Статистика и разные технические подробности помогают решить первую задачу, какую ставил перед собой автор этой книги о Париже 1814–1848 годов: объяснить достаточно подробно, но без излишнего педантизма, «как все было устроено» в это время в столице Франции в политическом, бытовом и культурном отношениях. «Живые картины» позволяют решить вторую задачу – показать тогдашний Париж глазами современников (французов и иностранцев). Отсюда пространные цитаты, в частности из очерков и писем русских путешественников.

В результате же автору хотелось предложить публике книгу для чтения – по возможности точную, но не скучную.

В тексте и особенно в цитатах часто встречаются упоминания различных денежных единиц, которые уместно пояснить в самом начале.

В эпоху Реставрации и Июльской монархии во Франции имели хождение серебряные монеты в 5 франков, 2 франка, 1 франк, 1/2 франка (50 сантимов), 1/4 франка (25 сантимов) и 1/20 франка (5 сантимов). Существовали также золотые монеты в 20 и 40 франков, но они постепенно исчезали из обращения. Франк приблизительно соответствовал той денежной единице, которая при Старом порядке именовалась «ливром» и была упразднена во время Французской революции; в память об этой системе счета в первой половине XІX века крупные суммы по старинке исчислялись в ливрах. Вместе с ливрами были упразднены также такие мелкие монеты, как «су», однако в повседневном быту французы хранили верность старым денежным единицам и говорили о 5-сантимовых медных монетах – монета в 1 су, о серебряных монетах в 1 франк – монета в 20 су, а о серебряных монетах в 5 франков – монета в 100 су. В качестве счетной единицы употреблялось также слово «экю»; в этом случае подсчеты исходили из того, что экю равняется 3 франкам. С другой стороны, в быту словом «экю» нередко обозначали пятифранковую монету – в память о старинной монете, эквивалентной 5 франкам серебром.

Названия парижских улиц, площадей и храмов в нашей книге в большинстве случаев не транскрибируются, а переводятся. Поэтому в тексте можно встретить не только сравнительно привычную для русских читателей площадь Согласия вместо площади Конкорд (place de la Concorde), но, например, более экзотическую Паромную улицу вместо улицы Бак (rue du Bac) и Печную улицу вместо улицы Фур (rue du Four). То же касается названий газет и журналов. Оригиналы всех переведенных названий читатель найдет в конце книги, в списках топонимов и периодических изданий.

Переводы французских слов и выражений, а также пояснения некоторых реалий в цитатах из русских авторов даны прямо в тексте в квадратных скобках.

Произведения Бальзака «Златоокая девушка», «Феррагус», «Дело об опеке», «История величия и падения Цезаря Бирото» цитируются в пер. М. Казас; «Деловой человек» и «Провинциальная муза» – в пер. Л. Слонимской; «Утраченные иллюзии» и «Блеск и нищета куртизанок» – в пер. Н. Яковлевой; «Побочная семья» – в пер. О. Моисеенко; «Отец Горио» – в пер. Е. Корша; «Уходящий Париж», «История и физиология парижских бульваров» и «Шагреневая кожа» – в пер. Б. Грифцова; «Альбер Саварюс» – в пер. В. Дмитриева. «Пэлем, или Приключения джентльмена» Э. Бульвер-Литтона цитируется в пер. А. Кулишер, «Парижские тайны» Э. Сю – в пер. О. Моисеенко, «История романтизма» Т. Готье – в пер. С. Брахман, «Салон 1845 года» Ш. Бодлера – в пер. Н. Столяровой и Л. Липман; произведения Г. Гейне – в пер. А. Федорова. Остальные иностранные тексты цитируются в моих переводах.

Глава первая

Начало эпохи реставрации

В ночь с 30 на 31 марта 1814 года Париж капитулировал, войска антинаполеоновской коалиции (русские, австрийские и прусские) вступили в столицу, и во Франции началась так называемая Первая Реставрация (имеется в виду реставрация монархии Бурбонов, низложенной 10 августа 1792 года). 6 апреля 1814 года император Наполеон отрекся от престола, и Сенат провозгласил королем Людовика XVIII.

Но 20 марта 1815 года бежавший с Эльбы Наполеон снова вступил в Париж, и только 22 июня того же года, потерпев поражение в битве при Ватерлоо, отрекся вторично. Этот последний короткий период правления Наполеона получил название Сто дней; за ним последовала Вторая Реставрация, продлившаяся до конца июля 1830 года, когда победившая Июльская революция свергла с престола младшего брата Людовика XVIII – Карла X, короля Франции с 1824 года.

Герой современности отправляется на остров Эльба. Английская карикатура на Наполеона, 1814

В апреле 1814 года Париж представлял собою удивительное зрелище города разом и мирного, и военного. Потрясение, которое испытали парижане, было особенно велико потому, что до этого в течение многих веков столица Франции не видела в своих стенах иностранных войск. Напротив, в правление Наполеона французская армия завоевала столицы многих европейских государств. Тем не менее с начала 1814 года боевые действия шли на территории Франции, и войска антинаполеоновской коалиции постепенно приближались к Парижу. В городе ходили страшные слухи о том, что русские солдаты жаждут отомстить за пожар Москвы 1812 года и сжечь Париж.

В марте улицы города заполонили крестьяне, которые, спасая себя и свой скот, бежали из зоны боевых действий. Французские войска уходили на фронт, а навстречу им двигались крестьянские подводы и коровы. Вдобавок в городе было множество раненых; умерших хоронили в общих могилах или просто бросали в Сену.

Во второй половине марта в Париже начали распространять воззвание короля Людовика XVIII, который обещал французам в случае своего возвращения на престол мир, свободу и сохранение прав на собственность, приобретенную после Революции. Этот король (старший из братьев Людовика XVI, казненного 21 января 1793 года) покинул Францию в 1791 году, много странствовал по европейским городам и странам, а с 1807 года жил в Англии. Листовки с прокламацией Людовика XVIII подбрасывали в лавки и расклеивали на стенах домов, откуда их постоянно сдирали полицейские. Состоятельные парижане опасались не только наступающих иностранных войск, но и собственной парижской черни, которая могла принять участие в разграблении города вместе с русскими казаками.

До тех пор, пока императрица Мария-Луиза оставалась во дворце Тюильри, парижане сохраняли спокойствие. Но вечером 29 марта на глазах потрясенных наблюдателей, оттесненных дежурными гвардейцами, от дворца начали отъезжать фургоны с дворцовым имуществом. Парижане увидели позолоченную карету, в которой Наполеон ездил короноваться императором; теперь в ней вывозили императорские архивы и драгоценности. В половине одиннадцатого вечера дворец покинула и сама императрица с трехлетним сыном, получившим при рождении титул Римского короля. Ее карета направилась в сторону замка Рамбуйе, откуда императрица выехала в Блуа, а впоследствии перебралась в родную Вену; больше она в Париже уже не бывала.

Портрет Людовика XVIII в коронационной мантии. Худ. Ф. Жерар, 1814

Федор Николаевич Глинка обрисовал в своих «Письмах русского офицера» (1815–1816) странный облик французской столицы в последние дни перед вступлением туда союзников. В течение тринадцати веков, пишет Глинка, Париж слыл «непокоримым», город «слишком долго не слыхал грома войны», и потому парижане не были готовы к вступлению неприятеля:

«Буря шумела над Парижем, а парижане дремали!.. Коварное правительство играло доверенностию народа, забавляя его обманами. Уже неприятель гремел при Монмартре, а бюллетени [Наполеона] все еще по старой привычке трубили о победах! 28 только марта (по новому счислению) открылись глаза парижанам, и все прояснилось! Поразительные явления представились на бульварах. Прелестные гулянья эти, где привыкли видеть ряды богатых карет и толпы блестящих всеми украшениями роскоши женщин, в сии ужасные минуты наполнены и покрыты были ранеными солдатами и толпами отчаянных поселян, со стоном бежавших от пылающих хижин своих. Там семейства, лишенные жилищ, местились в простых телегах, тут несколько кулей соломы или связок сена служили постелью обремененным усталостию. Многие поселяне, ехавшие на ослах, гнали перед собою овец и коров. Любопытство граждан было неописанно. <…> В полдень картина совершенно переменилась: все, что было поражением сердец, стало забавою глаз, бульвары наполнились опять гуляющими, беспечность взяла по-прежнему верх над всеми беспокойными ощущениями, доверенность возвратилась, и народ легкомысленный успокоился. <…> Такие же страхи, как вчера, взволновали было умы на другой день, но теми же средствами, как и накануне, успокоены были. Потомство, конечно, не захочет поверить, чтоб целая столица не прежде могла узнать о приближении 200 000 армии неприятельской, как послышав гром пушек у ворот и гром барабанов на всех улицах своих».

30 марта произошла Парижская битва: войска под командованием австрийца князя фон Шварценберга и пруссака князя фон Блюхера атаковали французов со стороны северных пригородов Пантен и Монмартр. Четыре часа подряд в городе слышалась пушечная пальба; дым от выстрелов заволакивал небо. Некоторые парижане наблюдали за сражением в подзорные трубы с крыш своих домов или с городских возвышенностей. Однако большая часть парижского населения еще не подозревала о том, что Империи Наполеона приходит конец.

30 марта во второй половине дня холм Монмартр (в ту пору еще не входивший в состав Парижа) был захвачен русскими войсками под командованием графа де Ланжерона. Маршалы Франции дали команду прекратить огонь, и вскоре в кабачке за заставой Ла Виллет начались переговоры с представителями антинаполеоновской коалиции.

31 марта в 2 часа ночи в особняке маршала Мармона (герцога Рагузского), ответственного за оборону Парижа, на нынешней Райской улице было подписано перемирие; французские войска отошли на юго-запад столицы, на заре Александр I принял депутацию парижского муниципалитета, а в 11 часов утра союзники вступили в Париж.

Генерал-майор Михаил Федорович Орлов, один из тех, кто подписал документ о капитуляции, вспоминал о поездке в особняк Мармона:

«Мы ехали верхом и медленно, в глубочайшей тишине и темноте. Слышен был только раздававшийся топот лошадей наших, и изредка несколько лиц, беспокойных, волнуемых тревожным любопытством, являлось в окнах, которые быстро открывались и опять закрывались. Улицы были пустынны. Казалось, бесчисленное народонаселение Парижа бежало из него; но оно находилось только в оцепенении. <…> Мы приехали наконец в отель герцога Рагузского, представлявшую [так!] разительную противуположность с улицами Парижа. Она была освещена сверху донизу. Туда собралось множество разных лиц, которые, казалось, с нетерпением ожидали приезда нашего. <…> Комнаты маршала не пустели; множество знатных лиц беспрерывно приезжало вновь. Так постепенно прошли передо мною все современные знаменитости Франции, остававшиеся в Париже».

Городу еще накануне грозила нешуточная опасность, причем не только со стороны противника. Сам Наполеон, отступая из города, приказал взорвать «Гренельский пороховой магазин» (главный пороховой склад Парижа), чтобы превратить столицу в «кладбище для иностранцев». Париж спасло от пожара только то, что Наполеон отдал этот приказ устно – своему адъютанту, генерал-лейтенанту Александру де Жирардену, для передачи полковнику Лескуру. Но полковник, по свидетельству М.Ф. Орлова, «с благородной твердостью отказался от повиновения г. Жирардену, пока не получит на письме от государя своего несомненного и положительного повеления». Тем временем ближайшие соратники императора успели уговорить его не губить столицу, и Париж был спасен.

Парижане больше всего боялись мести иностранных войск, вступавших в город, однако утром на стенах парижских домов появилась прокламация русского императора, который обещал Парижу свое «особое покровительство». Этот документ был составлен в штаб-квартире армии (в замке Бонди, к востоку от Парижа), при деятельном участии графа Поццо ди Борго – корсиканца, состоявшего на русской службе; в течение последующих 20 лет ему предстояло быть послом России во Франции. Многие горожане, узнав о капитуляции Парижа, бросились к северо-восточным заставам в надежде увидеть русского царя.

О том, как происходило вступление войск союзников в Париж, мы можем судить по весьма колоритным воспоминаниям очевидца и участника этих событий полковника русской армии Михаила Матвеевича Петрова (служившего в 1-м егерском полку):

«К часу утренней зари представшего дня полковые начальники сами собою, выстроив баталионные колонны, распределяли штурмовые отряды, готовясь к нападению на Париж. Но когда под тихим голубым небом зачала заливаться румяная заря <…> мы внезапно увидели на Монмартрской башне телеграфной и на всех каланчах Парижа белые флаги мира во извещение о мире миру. Прискакали полковые адъютанты от императорской квартиры из Бонди к полкам, и был прочтен приказ нашего Благословенного о прекращении войны с французским народом с ручательством капитуляциею столицы его. <…>

Впереди всего парада, далеко отделясь от пехотной колонны, шли полки: лейб-гвардии Донской и за ним Уланский цесаревича Константина Павловича; за ними на некотором расстоянии шла сотня лейб-запорожцев, составлявшая всегда конвой нашего государя; потом следовали два генерал-адъютанта. Тут ехали оба союзные монарха, наш император с левой, а король Прусский с правой стороны. Император был в кавалергардском сюртуке, темно-зеленом с черным бархатным воротником и серебряным прикладом, в шляпе с белым султаном. <…> Александр ехал на любимом его мекленбургском боевом коне, белом как снег, называвшемся Марсом [согласно другим свидетельствам, на светло-серой лошади по имени Эклипс], а Прусский король – на темно-сером. За монархами следовали рядом фельдмаршалы, за ними полные генералы, а потом уже прочие генералы, последуемые разными чинами, составлявшими свиты. По следам этого огромного военнодействовавшего кортежа союзных монархов шла знаменитая Преображенская музыка с капельмейстером Дерфельдом. Потом маршировала скорым шагом колонна пехоты, состоявшая из почетных полков союзных государей. <…>

Колонна парада, вступив в Пантенскую заставу, шла дивизионами на полудистанции по Сен-Мартинской улице и, пройдя Триумфальные ворота того же названия, вступив ими на бульвар, поворотила направо и этим сугорбым аллейным проспектом пришла на великолепно украшенную и обставленную египетскими, коринфским и римскими антиками мраморов и гранитов площадь Людовика XV, с середины которой, повернув вправо, шла главною аллеею Елисейских Полей, в которой, прошедши сажен триста, государь император наш и король прусский остановились на правой стороне, дабы осматривать войска парада, проходившие мимо их величеств с громом барабанов и шумом музыки, но без крику “ура”, могшего досадить и благоприятствовавшим нам парижанам.

Народу было на улице Сен-Мартинской, булеваре, площади Людовика XV и аллее такое множество, что со всею деятельностью национальной гвардии и жандармерии Парижа едва могли проходить дивизионы полков сквозь толпы зрителей. <…>

После парада государь наш почти на руках парижан внесен был и с верховою лошадью к квартире его, в дом Талейрана, находившийся на площади Людовика XV, при конце булеварного проспекта, на углу левой стороны. Народ французский, прельщенный поступками и божественною доверенностию нашего государя у них и к ним, препровождая его к квартире, как некогда своего благословенного Генриха IV, кричал: “Виват, ура!”, целовал руки, ноги его и даже прекрасного белоснежного коня Марса. Наконец, чтобы доказать свою приверженность к нашему государю, парижские граждане ринулись с воплем от Талейранова дому на Вандомскую площадь и там стоявшую на монументальной колонне статую Наполеона, опутав кругом шеи канатными арканами, принялись тащить долой на землю, ревя яростно всякие поношения ему; о чем узнав тогда, государь наш послал к ним своих генерал– и флигель-адъютантов, поручив им упросить народ от имени его “оставить такое их предприятие, могущее падением такой громады нанесть утрату жизней многим из нападавших на лик почти не вредного уже никому, кроме себя”. Парижане хотя и послушались нашего императора, однако не прежде успокоились и оставили Вандомскую площадь, как надев холщовый саван на статую бывшего своего властителя, прикрепя с тылу его древку с белым мирным флагом, в каком положении она и стояла два дня, пока гражданское правление Парижа, удовлетворяя нетерпимому, даже грозному требованию вопиявшего народа, приставило к монументу леса с машиною, спустившею статую Наполеона вниз с головокружной высоты на уровень, роком ему определенный» (о судьбе этого памятника рассказано подробнее в главе десятой).

Белый цвет как символ мира смешивался в эти дни с белым цветом флага старинной французской монархии. Как вспоминает другой русский очевидец тогдашних событий, артиллерист И.С. Жиркевич, многие французы решили, что «государь наш настоятельно желал возвращения Бурбонов», так как русская армия при вступлении в Париж «имела на левой руке, выше локтя, белую перевязку». На самом деле белые нарукавные повязки, введенные в обиход после Лейпцигского сражения, были призваны сблизить форму русской и шведской армии. Дело в том, что шведы имели синие мундиры и, чтобы их ошибочно не приняли за французов, которые тоже были в синих мундирах, носили на рукаве белые повязки. И вот этот-то белый цвет русских перевязок, введенных из почтения к союзникам в борьбе против Наполеона, совпал с цветом королевского знамени, которое, в отличие от революционного и имперского сине-бело-красного триколора, было белым, усыпанным бурбонскими лилиями.

О том, что навстречу войскам коалиции высыпал в буквальном смысле слова «весь Париж», пишут практически все очевидцы и участники тогдашних событий. Особенный энтузиазм выказывали парижские женщины, которые хватали за руки иностранных воинов и даже взбирались к ним на седла, чтобы лучше разглядеть входивших в город завоевателей-освободителей. Одни вслух читали прокламацию Людовика XVIII, другие давали деньги прохожим, чтобы те кричали: «Да здравствует король!» Сестра писателя Шатобриана г-жа де Мариньи при известии о капитуляции Парижа даже расцеловала служанку.

К трем часам пополудни 31 марта 1814 года войска коалиции достигли Елисейских Полей, которые в это время представляли собой большой парк. На Елисейских Полях и в Булонском лесу расположились лагерем те части союзных армий, которым не хватило места в многочисленных парижских казармах, опустевших после ухода войск Наполеона. Муниципальный совет Парижа назначил солдатам коалиционной армии и их лошадям тот же суточный рацион продовольствия и фуража, какой прежде выделял армии французской. Город разделили на три военных округа, во главе которых стояли соответственно русский, австрийский и прусский офицеры; военным генерал-губернатором Парижа был назначен российский генерал Остен-Сакен.

В течение апреля основной силой, поддерживавшей порядок в городе, стала парижская национальная гвардия под командованием генерала Дессоля. Он воевал в составе армии Наполеона в Испании и в России, но с осени 1812 года был в отставке и не принадлежал к ревностным сторонникам императора (во время Ста дней, когда Наполеон возвратится с Эльбы, Дессоль на его сторону не перешел). Численность парижской национальной гвардии после 31 марта выросла почти в три раза (до 35 тысяч), и ежедневно в городе дежурили от 3 до 5 тысяч гвардейцев, которые по очереди стояли в карауле перед общественными зданиями, наблюдая за порядком в городе. В состав этих патрулей входили также русские и прусские гвардейцы, австрийские гренадеры, но французам было дано право брать под арест провинившихся иностранных солдат.

Площадь Людовика XV. Худ. О. Пюжен, 1831

Единственным зданием, которое охраняли только русские гвардейцы Преображенского полка, был особняк Талейрана на углу улицы Сен-Флорантена и площади Людовика XV, где разместился император Александр I. Вызывая всеобщий восторг, русский царь каждое утро и каждый вечер пешком направлялся по краю площади в православную часовню, временно устроенную для него в здании морского министерства.

У иностранцев-победителей сразу обнаружилось множество сторонников не только среди простого народа, но и среди бывших приближенных Наполеона, еще недавно казавшихся его верными почитателями. Но были и стойкие бонапартисты, возмущенные тем, что Париж стал «казачьим лагерем». У большинства же парижских жителей появление союзных войск вызывало лишь любопытство и желание поглазеть на незнакомые мундиры, в особенности – на экзотических казаков.

Парижские роялисты, мечтавшие о возвращении Бурбонов на престол, подошли к делу практически и стали принимать меры для воплощения своей мечты в жизнь. Уже 31 марта они начали раздавать прохожим белые кокарды и белые флаги, усыпанные королевскими лилиями, крича: «Да здравствует Людовик XVIII! Да здравствуют Бурбоны!» К русскому императору была направлена делегация с просьбой о восстановлении во Франции династии Бурбонов.

1 апреля в Опере, располагавшейся в ту пору на улице Ришелье (в зале Монтансье), в присутствии русского императора и прусского короля было дано представление оперы Спонтини «Весталка», которое превратилось во всеобщее изъявление монархических чувств. О том, как это происходило, можно судить по рассказу русского офицера И.С. Жиркевича:

«Государь и прусский король появились в бельэтаже, в средней ложе. Государь был в кавалергардском вицмундире и с андреевской звездой. Восторг и восхищение публики были до такой степени велики, что нет возможности даже и передать наглядно; все, кто был в театре, поднялись как один человек, все взоры устремились на среднюю ложу; махали всем, что было под рукой: платками, шляпами; из тех лож, из которых не вполне было видно государя, дамы, мужчины становились на балюстрады или свешивались чрез них, так что становилось страшно, ожидая каждое мгновение, что вот-вот да и упадет кто-нибудь! Неумолкаемый крик и возгласы приветствий продолжались более получаса и государь беспрестанно раскланивался на все стороны и едва переставал кланяться и показывал вид, что садится, раздавались вновь крики: “Vive Alexandre! Vive Alexandre!” и государь подходил опять к барьеру и кланялся. Прусского короля никто не замечал, в ложе он или нет. Оркестр несколько раз начинал увертюру и несколько раз принужден был останавливаться. Наконец, около четверти десятого, волнение поутихло; в креслах и в партере все стояли спиной к сцене, а лицом к государевой ложе. Увертюра окончилась, и только с началом самой оперы устроился настоящий порядок в местах».

В начале апреля в городе стали распространяться антинаполеоновские прокламации. В одной из них, подписанной Муниципальным советом по инициативе одного из его членов, адвоката Беллара, Наполеон обвинялся во всех бедах Франции, начиная от непомерно больших налогов, тяжелого положения промышленности и торговли и кончая многочисленными человеческими потерями. Эту прокламацию, напечатанную 2 апреля в газете «Журналь де Деба», расклеивали на стенах и распространяли в городе, а 5 апреля в продажу поступил памфлет Шатобриана, написанный еще до свержения Наполеона. Опасаясь обысков, писатель на ночь прятал его у себя под подушкой, кладя у изголовья два пистолета, а днем жена Шатобриана носила рукопись у себя на груди. Памфлет носил название «О Буонапарте и Бурбонах и о необходимости поддержать наших законных государей ради благоденствия Франции и всей Европы». Уже само именование императора Наполеона на итальянский манер («Буонапарте») указывало на то, что автор брошюры видит в нем не законного правителя Франции, а узурпатора, «лжеисполина». Брошюра имела ошеломляющий успех, и за два месяца было продано 16 000 ее экземпляров. Мнение знаменитого писателя, чей авторитет был велик во всей цивилизованной Европе, существенно повлияло на решение союзных монархов относительно будущего Франции.

Дело в том, что Александр I вовсе не принадлежал к безоговорочным сторонникам восстановления власти Бурбонов: он был готов одобрить регентство Марии-Луизы при малолетнем Римском короле. Однако брошюра Шатобриана оказалась для русского царя весомым аргументом в защиту легитимной монархии. Сам Людовик XVIII неоднократно повторял, что эта брошюра «принесла ему больше пользы, чем стотысячная армия».

Разумеется, в Париже у Наполеона были не только противники, но и сторонники, и под началом императора оставалась вполне боеспособная армия. И все же 6 апреля 1814 года в замке Фонтенбло Наполеон подписал отречение от престола в пользу своего сына; император хотел избежать уличных боев в столице. Между тем еще до этого, 2 апреля, Сенат под председательством Талейрана отрешил Наполеона от престола, а четырьмя днями позже принял решение о возвращении короны «Людовику-Станисласу-Ксавье, брату последнего короля». Своим решением Сенат желал подчеркнуть, что король получает власть не в силу наследственных прав Бурбонов, но потому, что такова воля представителей французской нации, с которой ему предстоит заключить конституционный договор.

В 1814 году католическая и православная Пасха пришлись на один и тот же день – 10 апреля; по этому случаю на площади Людовика XV было устроено торжественное богослужение. Его инициаторы стремились к очищению страшного места, где во время Революции казнили стольких людей (в том числе короля Людовика XVI), а кроме того, желали возблагодарить Бога за победу объединившейся Европы над «корсиканским чудовищем». И.С. Жиркевич вспоминает:

«В Светлое Христово воскресенье 1814 года воздвигнут был амвон в несколько ступенек, и на нем был поставлен налой для Евангелия и стол для прочей принадлежности к водосвятию. Я в это время стоял на террасе Тюльерийского сада, противу самого амвона, в числе зрителей. Прежде всего, государь с прусским королем объехали линию войск, расположенную около сада и по смежным улицам, а потом войска стянулись в колонны и построились в каре, на площади. <…> Середина площади, на большое пространство, оставалась свободной, но шагах в 100 от амвона расположена была цепью французская национальная гвардия. Когда войска построились и стали на предназначенные им места, государь и прусский король одни взошли на амвон, а свита их осталась в довольно почтительном отдалении. <…> Никогда не забуду этих величественных и истинно драгоценных для русского сердца минут! Благословение так было сильно для своих и для чужих, что на террасе Тюльерийского сада, где я стоял, удаленный почти на 200 сажен от амвона, не только было слышно пение певчих, но каждый возглас дьякона или священника доходил до нас. Пока происходило передвижение войск, меня осыпали расспросами, чтобы я указал государя, великого князя, главнокомандующих и других значительных лиц, но началась служба, все смолкло и все присутствующие, а их была несметная толпа, обратились в слух. Когда же гвардии русская, прусская и с ними вместе стоящая близ амвона национальная гвардия преклонили колена, то весь народ бросился тоже на колена, вслух читал молитвы и многие утирали слезы. Необыкновенную картину представляла кавалерия, на лошадях, с опущенными саблями и обнаженными головами. Государь и прусский король все время, без свиты, вдвоем, с одними певчими, сопровождали священника, когда он проходил по рядам войск и кропил их святой водой; наконец пушечные выстрелы возвестили об окончании этой необыкновенной церемонии, дотоле невиданной парижанами».

Вандомская колонна. Худ. О. Пюжен, 1831

Между тем в городе стремительно исчезали знаки наполеоновского правления, а 8 апреля с вершины Вандомской колонны, установленной на одноименной площади 15 августа 1810 года, была сброшена статуя Наполеона; ее заменили белым знаменем. В дополнение к процитированным выше воспоминаниям М.М. Петрова приведем рассказ о низвержении статуи, принадлежащий другому мемуаристу, И.С. Жиркевичу:

«Известно, что в день вступления союзных монархов в Париж неприязненные лица императорскому правлению хотели стащить статую, и уже были наброшены на нее веревки, но государь, узнавши об этом, повелел немедленно отрядить батальон Семеновского полка для содержания караула при колонне и этот караул все время находился до снятия статуи. Новое же временное правительство распорядилось закрыть статую белым холщовым покровом, а чрез несколько дней начали устраивать блоки на верху площади колонны с тою целью, чтобы на них поднять статую с места, а потом спустить ее. Столбы для блоков представляли точное изображение виселицы. Я пришел на площадь уже тогда, когда статуя была поднята и частью уже занесена за край колонны; внизу стояли большие роспуски для отвоза ее; народу собралось несколько тысяч, но такая была тишина, что слышно было каждое слово распорядителя работами; статую спустили и народ разошелся в безмолвии».

Австрийский министр иностранных дел Меттерних, прибывший в Париж 10 апреля, изумлялся тому, как мало внешних деталей в городе напоминали об императоре уже через несколько дней. Кажется, писал Меттерних, что Наполеон царствовал несколько столетий назад: императорские орлы и бесчисленные буквы N исчезли отовсюду; над дверями всех лавок красуется королевский герб с бурбонскими лилиями, в театрах не увидишь ничего, кроме белых кокард…

Вслед за символами Бурбонов в Париж стали возвращаться и сами представители королевской династии. Первым вернулся младший брат Людовика XVIII, граф д’Артуа (будущий король Карл X, ставший последним королем из старшей ветви Бурбонов). Покинувший Париж через три дня после взятия Бастилии в июле 1789 года, граф въехал в Париж 12 апреля 1814 года верхом на белом коне, в мундире национальной гвардии. Его сопровождали не только представители старинной знати, но и национальные гвардейцы, а также маршалы Ней и Мармон. Такой состав свиты графа должен был свидетельствовать о единодушной поддержке династии Бурбонов всеми слоями французского общества. Единственными иностранцами в свите королевского брата были англичане – в знак благодарности за приют, который Англия оказала изгнанникам Бурбонам: Людовик XVIII жил в Англии с 1807 года, его брат провел там целых 18 лет.

Один из приближенных графа д’Артуа, граф де Беньо, сочинил для него афористическую фразу, благодаря которой возвращение принца запомнилось надолго: «Во Франции ничего не изменилось, в ней лишь стало одним французом больше». Уже 20 апреля знаменитая актриса мадемуазель Марс использовала этот афоризм в куплетах, исполненных со сцены Французского театра. Глядя в сторону ложи графа д’Артуа, она спела: «Чтоб счастие нам всем обресть, еще один француз был нужен». Эта фраза, произнесенная в 1814 году, имела такой успех, что ее обыгрывали десятки лет спустя; когда в 1827 году в Париж привезли из Африки экзотическую жирафу (о чем подробно рассказано в главе восемнадцатой), о ней говорили: «Во Франции ничего не изменилось, в ней лишь стало одной жирафой больше».

Приветствуемый толпой парижан, граф д’Артуа отправился на богослужение в собор Парижской Богоматери, а затем – в королевские покои дворца Тюильри, две недели назад покинутые императрицей Марией-Луизой. Следует заметить, что до Революции брат короля жил в Версале и парижский дворец он обживал заново.

16 апреля в Париж из Нормандии возвратился младший сын графа д’Артуа, 36-летний герцог Беррийский; вечером в театре публика приветствовала его восторженными криками. Так же радостно был встречен 20 апреля русский военный генерал-губернатор Парижа Остен-Сакен.

Однако если в театры приходила преимущественно публика, симпатизировавшая Бурбонам и их иностранным союзникам, то в городе, особенно в его бедных предместьях, обстановка была отнюдь не такая благостная. Сторонники Наполеона, которых оставалось немало, сдирали со стен роялистские прокламации, грозили расправой тем, кто нацепил белую кокарду. На окнах лавок появлялись надписи «Да здравствует император!» Среди недовольных было много солдат, служивших в армии Наполеона: они опасались гонений со стороны новой власти. Командующему парижской национальной гвардией генералу Дессолю пришлось опубликовать специальный приказ, призванный успокоить военных и заверить их, что союзники не собираются им мстить. Однако помимо тревоги за собственную безопасность военными владело еще и чувство оскорбленной национальной гордости, нежелание покоряться победителям-чужестранцам. Правда, в 1814 году у большинства парижан по отношению к ним еще преобладали удивление и любопытство: казаки были одеты так непривычно, башкиры имели такие удивительные черты лица! Башкир за луки и стрелы, которыми они были вооружены, даже прозвали «северными купидонами».

Вслед за братом и племянником во Францию возвратился и сам Людовик XVIII. «Новый-старый» король вернулся на родину после двадцати с лишним лет жизни в эмиграции – в Германии, России, Англии. Еще находясь вне страны, он после казни старшего брата начал именовать себя регентом, а с 1795 года (когда стало известно о смерти сына Людовика XVI и Марии-Антуанетты) – королем Франции. Вот только от Франции этот король был тогда далеко и править ею не имел возможности; теперь, наконец, такая возможность ему представилась.

24 апреля 1814 года Людовик XVIII высадился на французский берег в Булони, а 3 мая состоялся его торжественный въезд в Париж. Все парижане, высыпавшие на улицы, всматривались в кортеж короля с особым вниманием, но далеко не все – с радостью.

Людовик XVIII возвращался как правитель уже нового государства – монархии не абсолютной, а ограниченной. 2 мая в маленьком замке Сент-Уан (к северу от Парижа) он подписал так называемую Сент-Уанскую декларацию. В ней король сулил французам некоторые конституционные блага: парламент из двух палат (который будет утверждать налоги), свободу печати и свободу вероисповедания. Декларация гарантировала новым собственникам сохранение «национальных имуществ» – тех имений, которые были отобраны во время Революции у дворянства и духовенства и проданы представителям третьего сословия. Король, таким образом, не покушался на свободы, завоеванные Революцией, однако объявлял себя «помазанником Божьим» – то есть монархом в старом духе. Сент-Уанская декларация, напечатанная в официальной газете «Монитёр» 3 мая и расклеенная в виде афишек на стенах парижских домов, открывалась традиционной формулой, которой испокон веков начинали свои обращения к народу французские короли: «Людовик, милостью Господней король Франции и Наварры, всем, кому сие ведать надлежит, шлет свой привет». Людовик XVIII так дорожил идеями преемственности и монархическими традициями, что Талейрану (возглавлявшему временное правительство после отречения Наполеона) с большим трудом удалось уговорить короля отказаться от неуместной подписи под декларацией: «девятнадцатый год царствования Людовика XVIII» (как будто эпохи Империи не было вовсе). Все эти обстоятельства лишь подогревали интерес парижан к королю из рода Бурбонов.

3 мая 1814 года состоялась процессия, посмотреть на которую собрался весь Париж. Впереди ехали верхом бывшие маршалы Империи, еще недавно служившие «самозваной» наполеоновской монархии, но после падения императора принявшие сторону «законной» монархии Бурбонов. Среди них на белом коне гарцевал граф д’Артуа, или Monsieur (титул старшего из братьев короля, который при жизни Людовика XVI носил сам Людовик XVIII). Затем в открытом экипаже следовали король и его племянница герцогиня Ангулемская – дочь казненных короля Людовика XVI и королевы Марии-Антуанетты, в 1799 году ставшая женой старшего сына графа д’Артуа, герцога Ангулемского. Для герцогини возвращение на родину, лишившую ее родителей, было исполнено особого значения; недаром один из очевидцев уподобляет ее богине мести – «Эвмениде с бледным челом и кровавым взором». Когда экипаж остановился на площади, где в 1793 году был казнен ее отец, герцогиня закрыла лицо платком из-за нахлынувших на нее страшных воспоминаний. Н.И. Лорер (впоследствии декабрист, а в 1814 году прапорщик лейб-гвардейского Литовского полка) свидетельствует о реакции парижан:

«Шумные толпы народа, покрывавшие площадь, замолкли, как бы уважая святыню воспоминаний принцессы; но вдруг раздался всеобщий громогласный крик: “Да здравствует принцесса Ангулемская!”»

Оба племянника Людовика XVIII (сыновья графа д’Артуа) – герцог Ангулемский и герцог Беррийский – гарцевали подле королевского экипажа. Сам король в голубом сюртуке, украшенном лишь орденом и эполетами, в широких гетрах из красного бархата, окаймленных золотой лентой, ехал не верхом, как ему бы полагалось, а в экипаже: он был немолод, тучен и страдал от подагры.

Традиция предписывала королю «веселый въезд» в столицу королевства, однако Людовик XVIII, получивший прозвище «царственный калека», был уж слишком неавантажен. Вдобавок французы за два десятка лет вообще отвыкли от Бурбонов и, как писал 12 апреля 1814 года в письме к матери будущий писатель, а в ту пору начинающий дипломат Астольф де Кюстин, говорили о ее представителях «как о картинах, разысканных в какой-нибудь заброшенной церкви». Даже среди аристократов многие забыли о родственных отношениях внутри королевской фамилии и принимали герцога Ангулемского за сына короля (хотя Людовик XVIII был бездетен). У национальных гвардейцев в дулах ружей красовались королевские лилии, но бывшие солдаты Наполеона, которые должны были возглашать «Да здравствует король!», кричали только «Да здравствует гвардия!», а те, кто стоял подальше, даже «Да здравствует император!»

В «Замогильных записках» Шатобриана есть выразительное описание солдат старой наполеоновской гвардии, выстроившихся на пути следования королевского кортежа:

«Эти израненные гренадеры, покорители Европы, пропахшие порохом, тысячу раз слышавшие свист ядер, пролетавших над самой их головой, лишились своего предводителя и вынуждены были приветствовать дряхлого, немощного короля, жертву не войны, но времени, в столице Наполеоновой империи, наводненной русскими, австрийцами и пруссаками. Одни, морща лоб, надвигали на глаза громадные медвежьи шапки, словно не желали ничего видеть; другие сжимали зубы, еле сдерживая яростное презрение, третьи топорщили усы, оскалившись, словно тигры. Когда они брали на караул, их исступленные движения вселяли ужас. <…> В начале цепи гарцевал на коне юный гусар, и сабля гневно плясала в его руке. Он был бледен, глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит, он тяжело дышал и лязгал зубами, подавляя рвущийся из груди крик. <…> Когда карета Людовика XVIII приблизилась к нему, он пришпорил коня и явно боролся с искушением броситься на короля».

Впрочем, остальные парижане смотрели на королевский кортеж с меньшим пристрастием: ими владело прежде всего любопытство. О том зрелище, которое представало их глазам, мы можем судить по свидетельству И.С. Жиркевича:

«На крышах и в окнах выставлены были флаги и знамена, белые с вышитыми лилиями, а с балконов спускались разноцветные ковры. По обеим сторонам улицы стояли под ружьем национальные гвардейцы. Король <…> ехал в большой открытой коляске, запряженной цугом, в восемь лошадей, в мундире национальной гвардии и в голубой ленте ордена святого Духа, без шляпы, кланяясь приветливо на все стороны. Рядом с ним сидела герцогиня Ангулемская, а напротив их, впереди, старик принц Конде, тоже без шляпы. Впереди коляски, прежде всех ехали жандармы, за ними три или четыре взвода легкой кавалерии, потом два взвода гренадер бывшей императорской гвардии. Весьма заметно было, что с концов фалд мундиров их и с сумок сняты были орлы, но ничем другим не были еще заменены. Перед самою коляскою в буквальном смысле тащились, в белых платьях с белыми поясами, с распустившимися от жару и поту волосами, двадцать четыре каких-то привидения! В программе церемониала въезда эти несчастные названы “девицами высшего сословия”, чему трудно было поверить. Около коляски ехали французские маршалы и десятка два генералов, тоже французских. Ни русских, ни других иностранных войск при этом не было».

Когда подле собора Парижской Богоматери королю пришлось выйти из кареты и сделать несколько шагов, парижане убедились, что он едва ходит. Вообще великое постоянно перемешивалось в этот день с мелочным; например, герцогиня Ангулемская была одета мало того что скромно, но еще и совсем не по столичной моде: вместо роскошной парижской шляпы на ней был маленький английский чепец, и парижанок это изумило.

После молебна в соборе король и королевская фамилия направились во дворец Тюильри. Кортеж перебрался с левого берега Сены на правый и по дороге остановился на Новом мосту перед срочно воздвигнутой здесь «временной» гипсовой статуей Генриха IV, на которой специально сделали латинскую надпись, означающую в переводе «Людовик вернулся, Генрих воскрес». Аэронавт госпожа Бланшар поднялась в воздух на воздушном шаре с двумя белыми стягами.

В Тюильри королевская фамилия вышла на балкон. Казалось бы, все должно было способствовать праздничному настроению короля; однако он не мог забыть всех унижений, каким французы вообще и парижане в частности подвергли его семейство; по одному из мемуарных свидетельств, в ответ на приветствия толпы, впрочем не слишком восторженные, он прошептал сквозь зубы: «Подлецы, якобинцы, чудовища!» Многие французы воспринимали короля так же неприязненно; недаром, несмотря на то что в день возвращения монарха в столицу королевства иностранные солдаты не покидали казарм (чтобы создать ощущение, будто свидание короля с нацией происходит без посторонних глаз), через несколько дней появились карикатуры, на которых толстый, грузный король возвращался на родину в сопровождении казаков.

Бурбоны вернулись на французский престол благодаря странам антинаполеоновской коалиции и заплатили за их военное вмешательство значительным сокращением территории своего королевства. 30 мая 1814 года в столице Франции был подписан Парижский мирный договор, по которому побежденная страна возвращалась практически полностью в свои границы до 1792 года. При этом страны-победительницы не только значительно расширили свои территории за счет Франции, но вдобавок укрепили вокруг нее кольцо государств, призванных сдерживать ее и следить за нею. Детали раздела земель, отобранных у Франции, предстояло решить на Венском конгрессе, который открылся осенью 1814 года. А пока иностранные войска начали постепенно покидать Париж.

2 июня заставы вокруг столицы перешли под контроль французских солдат. 3 июня по бульварам потянулась нескончаемая цепь австрийских фургонов, выезжавших из города. За ними последовали русские и прусские войска. Александр I покинул город 4 июня – в тот самый день, когда Людовик XVIII прибыл в Бурбонский дворец, где заседало Законодательное собрание. Здесь король произнес речь, показавшую, что ему ясно: он вступает на престол в новое время и в новой стране, не похожей на Францию до 1789 года. После этого канцлер Дамбре прочел текст того основного закона, по которому французам предлагалось отныне существовать. Закон развивал принципы, изложенные в Сент-Уанской декларации, и гарантировал французам равенство перед законом, свободу исповедовать любую веру, свободу печати и неприкосновенность собственности. Закон этот, дарованный королем своим подданным 4 июня 1814 года, именовался не Конституцией, а Конституционной хартией – в память о средневековых французских традициях. Хотя Хартия 1814 года ограничивала право избирать и быть избранными, на тот момент это была самая либеральная конституция Европы (английская не отличалась такой веротерпимостью, как французская). Хартия была дарована так быстро по требованию русского императора Александра I: перед тем как покинуть Париж, он хотел убедиться в том, что Людовик XVIII исполняет свои обещания.

В Хартии были прописаны правила будущих выборов в палату депутатов, однако на период до начала этих выборов депутатами были назначены члены Законодательного корпуса, действовавшего при Империи. Согласно Хартии, члены другой палаты – палаты пэров – не выбирались, а назначались королем. Людовик XVIII оставил в этой верхней палате парламента многих членов имперского Сената, но дополнительно ввел в нее своих ставленников – представителей старинной знати и духовенства. При этом те сенаторы, которых в палату пэров не включили, не подверглись в эту пору никаким гонениям, хотя среди них были члены Конвента, голосовавшие в 1793 году за смерть Людовика XVI, – такие как Фуше или Сьейес. За бывшими сенаторами даже сохранили в качестве пожизненной пенсии их весьма солидное жалованье.

5 июня делегация от палаты депутатов отправилась в Тюильри благодарить короля за новую конституцию, принятую накануне. Тогда же к имени Людовика впервые был официально присоединен эпитет «Желанный» («le Dsir»). Благодарные депутации от разных сословий прибывали в Тюильри в течение всего лета 1814 года.

Конечно, Хартия не могла сразу понравиться всем французам, тем не менее к ее принципам привыкли довольно быстро. Когда через 16 лет Карл X дерзнул на них покуситься, французы совершили революцию, одним из главных лозунгов которой была защита Хартии. Русский посол Поццо ди Борго выразился очень точно: «Каждая партия нашла, с чем не согласиться в Хартии, и тем не менее все ей подчинились».

Новые границы Франции и ее новый политический строй изменили национальный состав и социальную структуру парижского населения. При Наполеоне Париж был центром всей французской империи, территория которой сильно превосходила территорию дореволюционного французского королевства: парижской администрации подчинялись чиновники в Бельгии и Швейцарии, на северо-западе Германии и на севере Италии. Теперь уроженцы этих стран начали покидать столицу Франции, а парижане, некогда отправленные императором на службу в покоренные земли, возвращались домой. Кроме того, в Париж потянулись из-за границы и из провинций убежденные роялисты, которые до этого не желали сотрудничать с «узурпатором Бонапартом»; теперь, после реставрации королевской власти, они были готовы занять высокие посты при дворе. Язвительный Стендаль характеризовал эту ситуацию такими словами: «Тридцать тысяч дворян, не умеющих делать ровно ничего, прибывают со всех сторон в дилижансах с надеждой выпросить все, что только можно».

Чтобы дать места всем тем сторонникам монархии, которые со времен Революции были отстранены от власти, Людовик XVIII уже в июне 1814 года начал формировать свой придворный штат – военный и цивильный. Распределив по провинциальным гарнизонам императорскую гвардию, король восстановил четыре роты лейб-гвардии, которыми располагал накануне Революции Людовик XVI, и сформировал две новые роты. В общей сложности в эти шесть рот входило 2686 человек – более половины военного придворного штата. Кроме того, в него были включены еще четыре роты «красной» королевской гвардии, по 255 человек в каждой: королевские жандармы, королевская легкая конница, «черные» мушкетеры и мушкетеры «серые». Наконец, в придворном военном штате состояли еще швейцарские гвардейцы, гвардия при королевских покоях, гвардия при королевской резиденции, конные королевские гренадеры и две роты лейб-гвардейцев графа д’Артуа. В общей сложности в придворном военном штате Людовика XVIII получили мест почти пять тысяч дворян, желавших служить восстановленной монархии. Забегая вперед, отметим, что в начале Второй Реставрации (когда Людовик XVIII вторично вернется в Париж после Ста дней) король упразднит некоторые роты и сократит свой военный придворный штат до полутора тысяч человек: он будет состоять из 1116 лейб-гвардейцев короля и 355 швейцарских гвардейцев; впрочем, это не приведет к экономии средств, так как военные, исключенные из придворного штата, пополнят королевскую гвардию.

Цивильный придворный штат был меньшим по численности (около семи сотен человек), но получить должность в нем считалось ничуть не менее престижным, чем в штате военном. Придворный штат включал такие «ведомства», как духовная служба, служба королевских покоев, шталмейстерская служба, егермейстерская служба, служба гардеробной, гофинтендантская служба.

Придворные штаты имелись также у принцев и принцесс – герцогов и герцогинь Ангулемских и Беррийских. Таким образом, множество знатных людей теперь «нашло себя» в службе при дворе, и аристократическое Сен-Жерменское предместье ожило. Хозяева его особняков, при Империи пребывавшие в молчаливой оппозиции власти, торжествовали. Впрочем, многие были уверены, что их не оценили по достоинству. По свидетельству русского посла Поццо ди Борго, «все без исключения были чем-нибудь да недовольны». Искатели мест буквально преследовали министра двора, королевского фаворита графа де Блакаса, домогаясь от него новых милостей. Всякий дворянин полагал, будто французский король вернулся во Францию исключительно для того, чтобы принести пользу именно ему. Всем нужны были места, пенсии, награды. У некоторых придворных служба была «поквартальной»; например, каждый из четырех обер-камер-юнкеров нес службу в королевских покоях в течение трех месяцев, а потом уступал свое место «коллеге». Сходным образом распределялись должности и в военном придворном штате; благодаря этому одна должность давала службу четырем придворным.

Возвращение к старым порядкам происходило во всех сферах: на улицах Парижа появились религиозные процессии, в храмах проходили многочисленные заупокойные службы в память казненных членов королевской фамилии и их верных слуг. Кульминацией всех мероприятий такого рода стало перенесение в усыпальницу французских королей в Сен-Дени останков Людовика XVI и Марии-Антуанетты, которое состоялось 21 января 1815 года, в годовщину казни короля. С 1815 по 1832 год этот день во Франции был днем траура, и только в 1833 году власти Июльской монархии траур отменили.

А в 1815 году, холодным и мрачным зимним днем, погребальная колесница с царственными останками, которую сопровождал пышный кортеж, с трудом продвигалась по узким улицам Парижа. В какой-то момент украшения колесницы зацепились за веревку, на которой висел уличный фонарь. В эту минуту из толпы раздался тот крик, который слишком часто слышался на парижских улицах 25 лет тому назад, во время Революции: «На фонарь!» Иначе говоря, власти хотели напомнить о революционных событиях, чтобы пробудить в народе скорбь и раскаяние, а разбудили совсем иные чувства.

Вообще Париж в начале Первой Реставрации представлял собой смешение стилей и этикетов разных эпох, выразительно описанное Шатобрианом:

«Маршалы Империи сделались маршалами Франции; с мундирами наполеоновской гвардии смешались мундиры лейб-гвардейцев короля и “красной” королевской гвардии, сшитые точно по старинным образцам; герцог де Муши, сроду не подходивший к пушке, шествовал к обедне бок о бок с израненным в боях маршалом Удино; замок Тюильри, имевший при Наполеоне вид столь опрятный и военный, наполнился вместо запаха пороха ароматами изысканных яств. <…> Свобода, составлявшая сущность этой эпохи, позволяла уживаться вещам, на первый взгляд совершенно несовместимым; но не всякий умел узнать эту свободу в одеждах древней монархии и имперского деспотизма. К тому же почти никто не знал толком конституционного языка; роялисты допускали грубейшие ошибки, рассуждая о Хартии; сторонники Империи разбирались в ней и того меньше; члены Конвента, успевшие при Наполеоне стать графами, баронами и сенаторами, а при Людовике XVIII – пэрами, то припоминали полузабытый республиканский диалект, то прибегали к изученному ими до тонкости языку абсолютизма».

Первоначальная эйфория, порожденная возвращением Бурбонов, постепенно сменялась разочарованием, одной из причин которого была неуклюжая экономическая политика новых властей. Ступив на французскую землю, королевский брат граф д’Артуа и его сын герцог Ангулемский пообещали французам отменить введенные при Наполеоне обременительные налоги на продукты питания (droits runis). Но вскоре выяснилось, что утрата 86 миллионов, которые эти налоги приносили казне, причинила бы государственному бюджету слишком большой ущерб. Поэтому власти по-прежнему продолжили взимать те же налоги, хотя и под другим названием (contributions indirectes). Благодаря этому казна не лишилась прибыли, но репутация королевской власти в глазах народа сильно пострадала.

Кроме того, престиж этой власти подрывали и нападки прессы, которая после жесткого цензурного контроля при Империи вдруг ощутила себя свободной. Атаки исходили из лагеря бонапартистов, органом которых была сатирическая газета «Желтый карлик»; ее издатели изобрели два сообщества: «Орден гасильников» и «Орден флюгеров» (или, как выражались в те времена в России, «флюгарок»). В первый торжественно зачислялись все ретрограды и фанатичные защитники старых порядков (поскольку они «гасили» просвещение, их уподобляли гасильнику – колпачку для гашения ламп и свечей), во второй – перебежчики, которые до апреля 1814 года были верными слугами императора, а после его падения стали так же преданно служить Бурбонам. События 1815 года – возвращение Наполеона в Париж и его новое изгнание – существенно пополнили число «флюгарок», обширный список которых был опубликован в вышедших в 1815 году «Словаре флюгеров» и «Альманахе флюгеров».

Оппозиционные настроения были особенно сильны среди бывших военных, так как в июне 1814 года 500-тысячную армию сократили более чем вдвое: около 300 000 человек были распущены по домам. Тех офицеров, которых нельзя было отправить в отставку, перевели в запас на половинное жалованье; таких «резервистов» набралось почти 12 тысяч человек. Эти бывшие военные, оставшиеся без дела, с утра до вечера сидели в кафе и проклинали новые порядки, причем всегда находились люди, готовые сочувственно их слушать.

Впрочем, несмотря на ропот некоторых слоев населения, течение жизни во французской столице казалось безоблачным.

Между тем низвергнутый император Наполеон жил поблизости от европейских берегов, на острове Эльба, который он получил в пожизненное суверенное владение – по договору, заключенному в Фонтенбло 11 апреля 1814 года. Как вскоре выяснилось, император вовсе не смирился со своим положением и строил новые дерзкие планы. Об этом в Париже ходило множество слухов, но Бурбоны не обращали внимания на предупреждения и предвестия грядущих событий.

И потому поистине как гром среди ясного неба прозвучала для них весть о бегстве Наполеона с Эльбы и о его высадке 1 марта 1815 года на французском берегу (неподалеку от Канна) вместе с тысячей гвардейцев, которых ему было позволено взять с собой на остров. Тут-то и стало ясно, сколь непрочной была власть Людовика XVIII: перебежчиков, немедленно вставших на сторону императора, оказалось так много, что 18 марта ночью на воротах королевского дворца Тюильри появилось объявление: «Император просит короля не посылать ему больше солдат – у него их и так довольно».

Чем ближе Наполеон подходил к Парижу, тем больше у него оказывалось сторонников. Власти сначала пытались оказать сопротивление «корсиканскому чудовищу»: всем офицерам и солдатам было приказано прибыть к месту расположения своих частей, были созданы военные трибуналы, чтобы карать дезертиров. Во главе королевской армии, которая должна была оказать сопротивление Наполеону, был поставлен маршал Ней. Прощаясь с королем, он пообещал доставить Наполеона в Париж «в железной клетке», в ответ на что Людовик XVIII лишь пробормотал: «Так далеко наши желани не простираются». Однако не прошло и трех дней, как Ней перешел на сторону Наполеона. Так же поступили и многие другие старые товарищи императора, в частности маршал Сульт, который с 3 декабря 1814 года занимал в правительстве Первой Реставрации должность военного министра.

Между тем 16 марта 1815 года в Париже в экстренном порядке была открыта парламентская сессия и состоялось заседание обеих палат в присутствии короля. Все его участники выразили благородное намерение защищать Париж от Наполеона любой ценой. Король произнес историческую фразу: «Мне шестьдесят лет – могу ли я достойнее закончить свою жизнь, чем пожертвовав ею во имя своих соотечественников?» Некоторые депутаты предлагали королю встретиться с Наполеоном один на один, чтобы выяснить намерения экс-императора. Другие считали, что нужно превратить Тюильри в крепость, чтобы король вместе с придворными и члены обеих палат затворились в ней и сопротивлялись осаждающим до последней капли крови.

Однако в реальности все произошло совсем иначе. Людовик XVIII боялся разделить участь старшего брата, погибшего на эшафоте. Поэтому король согласился на уговоры тех своих приближенных, которые предлагали ему бежать, и в ночь с 19 на 20 марта в обстановке строжайшей секретности сел в карету и покинул Париж. Через десять дней Людовик XVIII вместе с частью приближенных обосновался в Генте (в то время город принадлежал Голландии), где и провел все Сто дней вторичного правления Наполеона.

20 марта 1815 года Наполеон и его войска вступили в столицу. Настроение парижского населения в это время было самое неопределенное. С одной стороны, многие – причем не только среди знати, но и среди простолюдинов – продолжали поддерживать короля. Двоих мужчин, которые выкрикнули «да здравствует Бонапарт!», прогуливавшиеся в саду Тюильри парижане едва не побили зонтами. С другой стороны, в Париже имелось и немало сторонников Бонапарта, которые готовили его возвращение. За четыре дня до бегства короля полиция попыталась арестовать таких заговорщиков, но они успели спрятаться – кто у друзей, а кто у слуг. В числе ускользнувших от полиции оказалась и бывшая королева Голландии Гортензия, падчерица Наполеона и жена его брата Луи.

Менее знаменитые парижские бонапартисты, напротив, почти не скрывали радости: чувствуя приближение своего кумира, они вдевали в петлицу букеты фиалок (эти любимые цветы королевы Гортензии считались символом императора). Бонапартисты радовались, роялисты были объяты страхом.

Прошел почти год после капитуляции Парижа в марте 1814 года, и вот столица снова преобразилась: в течение суток на место королевских лилий вернулись трехцветные кокарды (считавшиеся при Бурбонах «якобинскими»), а также императорские орлы. На одной из тогдашних карикатур изображены индюки, в ужасе выбегающие из ворот дворца Тюильри, между тем как в открытые окна влетают орлы – символы наполеоновской славы. Во дворец Тюильри потянулись министры, государственные советники, слуги Наполеона, одетые в мундиры и ливреи времен Империи, которые они бережно хранили в надежде, что смогут вновь ими воспользоваться. Уличные торговцы зазывали покупателей криками: «Покупайте трехцветные кокарды! Они медленнее пачкаются и дольше служат!»

Так начались «Сто дней» вторичного правления Наполеона. В политическом отношении этот период резко отличался от времен Империи. Наполеон понял, что вновь навязать Франции деспотический режим не удастся, и так же, как ранее король, решил принять конституцию, которую назвал «Дополнительный акт к конституции империи». Разработку этого документа император поручил либералу Бенжамену Констану, которого тринадцатью годами ранее отлучил от политики за излишнее свободомыслие. Констан, прежде ненавидевший Наполеона как тирана, оценил происшедшие с императором перемены и согласился на сотрудничество. 23 апреля 1815 года текст Дополнительного акта (который злые языки нарекли «бенжаменкой», по имени сочинителя) был напечатан в официальной газете «Монитёр». Акт предусматривал создание двухпалатного парламента – палаты пэров, назначаемых императором, и палаты представителей, избираемых нацией. В этом отношении структура парламента не отличалась от той, которая была установлена Хартией Людовика XVIII. Разница была в другом: король свою конституцию французам пожаловал, не спрашивая их мнения, император же хотел, чтобы его Дополнительный акт получил одобрение нации. В связи с этим в мае 1815 года был проведен плебисцит (всенародное голосование). Тогда же состоялись выборы представителей, а 2 июня был оглашен список пэров. Накануне, 1 июня, на Марсовом поле произошло торжественное оглашение результатов плебисцита: Дополнительный акт императора был одобрен подавляющим большинством проголосовавших (хотя множество французов от участия в плебисците уклонилось). Наконец, 3 июня состоялось первое заседание палаты представителей.

Казалось, жизнь входит в свои берега, однако даже во время пышной церемонии на Марсовом поле на лице Наполеона была написана тревога, и для этого имелись все основания. Во-первых, французы, уставшие от бесконечных войн, далеко не единодушно поддержали вернувшегося императора. Среди простого люда был популярен такой шуточный диалог: «Знаешь, отчего после 20 марта хлеб подорожал, а мясо подешевело? – Да потому, что булочник уехал, а мясник воротился». В среде богатых и знатных парижан были сильны роялистские настроения, которые выражались завуалированно, намеками, но были понятны всем. Носить одежду белого («бурбонского») цвета значило бы слишком откровенно проявлять свою оппозиционность, поэтому дамы-роялистки предпочитали синий – «цвет королевской власти и верности».

Но если внутреннюю оппозицию Наполеон, возможно, сумел бы преодолеть (у него был в этом отношении большой опыт), то внешняя опасность снова сыграла роковую для него роль. Члены антинаполеоновской коалиции вовсе не желали видеть императора во главе Франции, пусть даже наделенной конституцией. В июне 1815 года союзные войска начали стягиваться к границе Франции. Узнав об этом, император принялся организовывать оборону Парижа: по его приказу были проведены фортификационные работы, построены новые бастионы, вокруг города были расставлены пушки. Однако Наполеон не мог не признать, что все эти скороспелые усилия напрасны: осады Париж не выдержит. Поэтому 12 июня армия Наполеона покинула столицу, чтобы атаковать войска союзников, сконцентрированные на юге Нидерландов.

Как известно, удача отвернулась от Наполеона: 18 июня 1815 года на равнине близ города Ватерлоо его армия была разбита англо-голландско-ганноверско-прусскими войсками под командованием англичанина герцога Веллингтона. В 6 часов вечера 21 июня в скромной почтовой карете император возвратился в Елисейский дворец на улице Предместья Сент-Оноре; во время Ста дней он охотнее проводил время именно здесь, а не во дворце Тюильри – своей официальной резиденции. Поражение под Ватерлоо нанесло сокрушительный удар по престижу императора, и он не мог этого не сознавать. Среди парижской политической элиты у Наполеона оставались сторонники, которые призывали его оказать вооруженное сопротивление войскам союзников. Другие политические деятели, напротив, требовали, чтобы император немедленно отрекся от власти. Наполеон избрал второй вариант: 22 июня (на следующий день после возвращения с поля проигранного сражения) он действительно отрекся от престола в пользу своего малолетнего сына. Наполеон отправился в замок Мальмезон, а затем в Рошфор, намереваясь отплыть оттуда в Соединенные Штаты. Однако выход в море был заблокирован британскими судами, и императору пришлось сдаться англичанам. Вскоре его судьба была решена: 15 июля на борту корабля «Беллерофонт» Наполеон отплыл на остров Святой Елены.

После этого в Париже парламент назначил временное правительство (именовавшееся «исполнительной комиссией») под председательством Фуше. Этого человека в начале Ста дней император вновь сделал министром полиции (при Империи Фуше занимал этот пост много лет подряд). Наполеон (так же, как до него Людовик XVIII) верил в безграничные возможности Фуше. Между тем министр полиции уже довольно давно вел двойную игру. Чувствуя, что карта Наполеона бита, он способствовал политическому краху императора. Именно Фуше уговорил Наполеона отречься в пользу сына, убедив его, что это единственный способ сохранить свою династию. Одновременно Фуше вел тайные переговоры с англичанами и их союзниками; он вовсе не желал, чтобы парижские роялисты самостоятельно добились повторной реставрации династии Бурбонов. Ему хотелось, чтобы Людовик XVIII вернулся на престол исключительно благодаря тем связям, какими обладал он, Фуше, и был всем обязан именно ему.

Между тем 29 июня англо-прусские войска подошли к Парижу, который словно вернулся на год назад: снова, как в конце марта 1814 года, из соседних деревень в столицу потянулись крестьяне, спасающиеся от грабежей; снова до парижских улиц доносился грохот канонады. Однако беспечные жители столицы продолжали как ни в чем не бывало прогуливаться по бульварам, причем среди прохожих встречались и те, чьи шляпы были украшены «бурбонскими» лилиями, и те, кто предпочитал бонапартистские фиалки или красные гвоздики. У застав скапливались зеваки, желавшие увидеть войска союзников. Любопытство было так велико, что сторож, имевший право пускать посетителей на башню собора Парижской Богоматери (прекрасный наблюдательный пункт!), зарабатывал в день до 100 франков – огромные деньги по тем временам.

Париж снова, как и год назад, вел жизнь одновременно и военную, и мирную. 2 июля стрельба шла уже почти около городских стен, но в самой столице жизнь текла по-прежнему, театры давали те же спектакли, в развлекательном саду Тиволи был устроен праздник.

Маршал Даву, военный министр в период Ста дней, располагал для защиты Парижа достаточными силами (больше 100 000 человек армии, 600 артиллерийских орудий), но он предпочел уберечь столицу от разрушений, неизбежных при военных действиях, и от возможной мести противника. 3 июня в Сен-Клу представители Франции (при посредничестве Фуше) начали обсуждать с Веллингтоном и Блюхером условия перемирия. Было решено, что французская армия в течение недели отойдет на юг, за Луару, а депутаты французского парламента получат неприкосновенность – «до тех пор, пока они будут оставаться на своих местах». Последний пункт соглашения стороны понимали по-разному: Веллингтон был уверен, что статус-кво сохранится лишь до прибытия в Париж Людовика XVIII, а Фуше уверял депутатов, что они и после этого не потеряют своих полномочий.

Как бы то ни было, конвенция, подписанная в Сен-Клу, уберегла Париж от ужасов войны. Англо-прусские войска вошли в город 6 июля, а два дня спустя, 8 июля, туда въехал Людовик XVIII. Король покинул Гент в тот самый день, когда Наполеон отрекся от престола; как говорили тогда злые языки, король возвращался в столицу «в обозе чужестранцев». Впрочем, галантный герцог Веллингтон вывернул эту формулу наизнанку, сказав, что это союзники вошли в Париж в обозе Людовика XVIII, так как французские города и крепости сдавались без боя англичанам и пруссакам только потому, что союзники действовали от имени короля. Если в 1814 году Людовик XVIII вернулся в столицу лишь через месяц после капитуляции, то теперь он поспешил – и для того, чтобы не утратить власти, и для того, чтобы спасти город от грабежей.

На сей раз переход столицы в руки иностранных войск произошел буднично и был так не похож на торжественное вступление союзников в Париж 31 марта 1814 года, что некоторые горожане разочарованно восклицали: «И это все?» Англичане взяли под свой контроль правый берег, пруссаки – левый. Военным генерал-губернатором был назначен прусский генерал Мюфлинг, на которого была возложена ответственность за снабжение города и за его безопасность. Количество чужеземных солдат и офицеров, заполнивших город, было так велико, что Париж можно было принять за огромную казарму под открытым небом. 20 000 солдат Веллингтона разбили лагерь в Булонском лесу и на Елисейских Полях, где они рубили деревья, чтобы строить бараки и жечь костры. Их командиры устроились с бльшими удобствами, поселившись в самых лучших особняках Парижа, которые раньше принадлежали приближенным Наполеона.

Среди парижан по-прежнему имелись не только сторонники, но и противники Бурбонов, и влияние последних чувствовалось достаточно сильно. На улицах столицы нередко были слышны крики «долой Бурбонов!», а национальная гвардия желала сохранить имперский триколор. Однако в большинстве провинциальных городов преобладали роялистские настроения, и потому знаменем Франции вновь сделалось белое полотнище с бурбонскими лилиями.

Итак, король Людовик XVIII въехал в Париж 8 июля в 3 часа дня – в закрытой карете, в сопровождении своих лейб-гвардейцев, швейцарских гвардейцев и парижских национальных гвардейцев. У заставы Сен-Дени его встретил префект департамента Сены Шаброль (он занимал этот пост до Ста дней и вновь получил его накануне, 7 июля). Префект произнес короткую речь, в которой упомянул «Сто дней, истекшие с того рокового момента, когда Государь покинул столицу…», – так впервые было употреблено название короткого перерыва в правлении короля. На этот раз Людовик XVIII доехал до дворца Тюильри по улице Сен-Дени; он утверждал, что теперь парижане приняли его лучше, чем в 1814 году. Однако, судя по другим свидетельствам, приветственных криков было гораздо меньше, чем тогда, хотя сопротивления никто не оказывал. Добравшись до дворца, король вышел на балкон и произнес короткую речь, обратившись к собравшимся на площади парижанам: «Друзья мои!» Больше того, уступив их настояниям, Людовик XVIII спустился к своим подданным в сопровождении всего нескольких национальных гвардейцев. Тут наконец раздались приветственные крики, а поскольку к этому времени уже стемнело, люди принесли свечи, чтобы лучше видеть короля; так была устроена импровизированная иллюминация.

В это время Париж имел вид странный и беспорядочный: на улицах валялись кучи отбросов, поскольку службы, занимавшиеся уборкой мусора, уже несколько дней бездействовали. На стенах домов можно было увидеть вперемешку и давно расклеенные приказы правительства Наполеона, и свежие декларации Людовика XVIII, сулившие прощение всем «согрешившим» во время Ста дней, за исключением зачинщиков бонапартистского заговора; там же висели многочисленные афишки и объявления частных лиц.

Сразу после вторичного возвращения короля в Париже снова начались перемены, ставшие уже привычными: лакеи сменили зеленые ливреи на синие, в названиях различных учреждений место прилагательного «императорский» занял эпитет «королевский». Однако иностранная оккупация во второй раз оказалась гораздо более суровой, чем в первый, и французская национальная гордость не однажды подвергалась унижениям. На первых порах парижанам случалось увидеть, как прусские солдаты, стоящие лагерем на площади Карусели, сушат белье на воротах дворца Тюильри и наводят на него орудия. Прусский главнокомандующий Блюхер намеревался взорвать Иенский мост через Сену, так как его название напоминало о поражении, которое Наполеон нанес пруссакам в 1806 году. Мост удалось отстоять, так как Людовик XVIII пригрозил, что вместе с мостом оккупантам придется взорвать и самого короля. Тем не менее от названия, оскорбляющего прусскую честь, парижанам пришлось отказаться, и Иенский мост был срочно переименован в мост Инвалидов (это название сохранялось до 1830 года). Блюхер, с явной неохотой отказавшийся от своего намерения, утешился тем, что по мосту Инвалидов промаршировали 40 000 его солдат: то была символическая месть за реальное поражение девятилетней давности.

У парижан вообще складывались с пруссаками гораздо более напряженные отношения, чем с англичанами; на улицах и набережных постоянно вспыхивали стычки с прусскими солдатами, которые вызывали особенно острую ненависть жителей французской столицы. Дело дошло до того, что 18 августа прусский военный генерал-губернатор опубликовал приказ: стрелять в любого, кто посмеет оскорбить его солдат.

Присутствие в городе оккупационных войск было еще и весьма обременительным: если в 1814 году оно обошлось муниципалитету примерно в 5 миллионов франков, то в 1815 году расходы увеличились в 10 раз. С начала августа в Париже находились помимо англичан и пруссаковтакже русские и австрийские войска, в общей сложности – 300 000 человек. Англичане по-прежнему жили в палатках на Елисейских Полях и в Булонском лесу, но пруссаки все-таки покинули центр города и переместились на Марсово поле, эспланаду Инвалидов и в Люксембургский сад. Прусские солдаты жили в специально построенных бараках, а офицеров определяли на постой в дома горожан. Русские части размещались в казармах.

Парижане начинали роптать, и сам король отмечал, что при его передвижениях по городу приветственные крики слышатся «уже не повсюду». Однако в день тезоименитства короля 25 августа в Париже состоялся пышный праздник, во время которого любовь к Людовику XVIII выражало даже население таких простонародных кварталов, как Сент-Антуанское предместье.

Поражение Франции, которым закончились Сто дней, обошлось французам очень дорого не только потому, что содержание оккупантов стоило больших денег. В сентябре 1815 года победители начали вывозить из музея в Лувре произведения искусства, доставленные из покоренных Наполеоном стран. Австрийцы, англичане, голландцы, испанцы забирали свои картины и статуи, а в конце сентября с Триумфальной арки на площади Карусели была снята венецианская квадрига, водруженная туда при Наполеоне. Большим ударом по французскому национальному самолюбию стал и общий смотр войск держав-союзниц, устроенный на Марсовом поле 18 октября, во вторую годовщину Лейпцигской «битвы народов».

Впрочем, некоторым парижанам присутствие иностранцев приносило немалые выгоды; среди выигравших нужно в первую очередь назвать владельцев различных развлекательных заведений, в частности игорных домов Пале-Руаяля, куда постоянно приходили офицеры всех званий, включая прусского главнокомандующего Блюхера. Новые заведения под открытым небом, обслуживающие иностранцев (кафе, танцевальные залы, лавки, торгующие вином, и т. п.), росли как грибы в Булонском лесу и на Елисейских Полях, рядом с палатками англичан: спрос рождал предложение.

Между тем политическая жизнь Франции вновь начинала устраиваться на тех началах, что и летом 1814 года. Король отказывался иметь дело с палатой представителей, избранной при Ста днях, и в августе 1815 года состоялись новые выборы. Впрочем, проведены они были по старому избирательному закону Империи, хотя и с некоторыми изменениями. Результатом этих выборов стала так называемая «бесподобная» палата, получившая это прозвище за то, что большинство ее членов придерживалось таких консервативных ультрароялистских убеждений, подобные которым отыскать невозможно; первая сессия этой палаты открылась 7 октября. Гораздо раньше, еще в июле 1815 года, был составлен список из шести десятков человек, запятнавших себя активным сотрудничеством с Наполеоном при Ста днях; они были приговорены к изгнанию, причем злые языки говорили, что Фуше включил в этот список всех своих старых друзей.

В конце сентября был сменен и кабинет министров, назначенный королем 9 июля. Во главе этого кабинета стоял Талейран, а пост министра полиции занимал Фуше (Шатобриан назвал эту пару: «порок об руку с преступлением»). Эти двое ненавидели друг друга, а Людовик XVIII не слишком доверял Талейрану и ненавидел Фуше; однако король считал, что на первых порах монархии без них не обойтись. Наконец, 15 сентября Фуше был отправлен послом в Дрезден, а в январе 1816 года это «утешительное» назначение было заменено куда более суровым приговором – пожизненным изгнанием. Талейран, понимавший, что король под влиянием ультрароялистов собирается избавиться и от него, предпочел сам сделать первый шаг и подал в отставку.

26 сентября 1815 года у Франции появился новый кабинет, во главе которого король поставил герцога де Ришелье. Герцог провел долгие годы в России и был на хорошем счету у русского императора, что позволяло надеяться на заключение нового мирного договора, условия которого будут не слишком обременительны для Франции. Условия эти обговаривались на самом высоком уровне, с участием русского и австрийского императоров и прусского короля, которые оставались в Париже с 10 июля до конца сентября.

Договор был окончательно подписан 20 ноября 1815 года. Условия его оказались тяжелыми: возвращение Франции к границам 1790 года, выплата контрибуции в 700 миллионов франков (по 40 миллионов каждые четыре месяца) и временная оккупация – минимум на три года, максимум на пять лет; поначалу, впрочем, речь шла о 800 миллионах и семи годах оккупации, так что кое-каких уступок французы все-таки добились.

С территории Франции войска союзников ушли только в конце 1818 года, однако столицу они начали покидать гораздо раньше, в октябре-ноябре 1815 года; последними (в середине декабря) из Парижа ушли англичане.

Эпоха Реставрации, прерванная «наполеоновским» эпизодом Ста дней, продолжилась; на сей раз ей был определен более долгий срок жизни – не один год, а целых пятнадцать лет.

Глава вторая

Июльская революция в париже

Эпоха Реставрации началась с восторженной встречи короля из династии Бурбонов, возвратившегося в страну после долгого изгнания. Однако идиллия продлилась недолго: с каждым годом пропасть между нацией и правящей династией становилась все глубже. Король Карл X, в 1824 году сменивший на престоле своего брата Людовика XVIII, в гораздо меньшей степени, чем его предшественник, был склонен делать уступки новому либеральному духу, распространившемуся во французском обществе. Новый король полагал, что Людовика XVI, казненного в 1793 году, погубили излишняя мягкость и неумение противостоять революционным смутьянам. Карл X не обращал внимания на рост оппозиционных настроений в стране, хотя в тревожных симптомах недостатка не было. Некоторые случаи могли показаться незначительными: например, в марте 1823 года сержант национальной гвардии Мерсье отказался выводить из зала заседаний либерального депутата Манюэля (изгнанного из палаты депутатами консервативного лагеря) и на несколько недель стал героем всего Парижа. Но происходили и события куда более серьезные. 29 апреля 1827 года во время смотра на Марсовом поле национальные гвардейцы встретили короля криками «Долой министров!» После этого король распустил сначала парижскую национальную гвардию, а спустя полгода – палату депутатов и назначил новые выборы. Однако оппозиция одержала сокрушительную победу и на них, так что в конце концов королю пришлось согласиться на отставку консервативного кабинета под председательством графа де Виллеля, которой так долго требовали либералы.

В начале 1828 года Карл X поставил во главе правительства более открытого новым взглядам Мартиньяка, однако сделал он это, что называется, скрепя сердце. После поездки по Восточной Франции в сентябре 1828 года король окончательно уверился в безграничной любви французов к своей особе; увидев, какой восторженный прием оказывают ему подданные, Карл X сказал своему премьер-министру: «Слышите, господин Мартиньяк? Разве эти люди кричат “да здравствует Хартия!”? Нет, они кричат “да здравствует король!”».

В августе 1829 года Карл X счел возможным пренебречь пожеланиями либеральной политической элиты: он назначил новый кабинет министров, во главе которого поставил своего единомышленника, ультрароялиста князя де Полиньяка, который тоже считал конституцию, свободу печати и прочие либеральные новшества гибельными для Франции. Между тем Франция, как очень скоро выяснилось, думала иначе.

Министерство Полиньяка было на редкость непопулярным: 16 марта 1830 года палата депутатов (221 голос «за», 181 – «против») приняла обращение к королю с требованием его распустить. В ответ Карл X 16 мая распустил строптивую палату и назначил новые выборы. Их итоги (подведенные к концу второй декады июля) оказались, однако, еще менее утешительными для короля и его кабинета (274 оппозиционных депутата против 145 сторонников правительства). Новая палата должна была собраться на свое первое заседание 3 августа, однако король не признал свое поражение, а решился идти напролом и самовольно изменить конституцию. Губительность этого политического шага для судьбы монархии была ясна даже роялистам – тем из них, кто был способен смотреть на вещи здраво. Так, герцог де Розан в начале июля 1830 года говорил:

«У Бурбонов нет собственной политической партии; г-н де Полиньяк не сможет защитить короля от либералов, иначе говоря, от общественного мнения всей Франции, ибо в конце концов следует признать, что вся Франция высказывается в этом духе, и если г-н де Полиньяк желает бороться против нее, оставаясь на своем месте, он достоин повешения».

Король, однако, всего этого не сознавал, а его ближайшие соратники и подчиненные лишь укрепляли его иллюзии. Префект полиции Манжен в начале июня гордо заявлял, что «королевская гвардия подавит любые беспорядки, угрожающие общественному спокойствию», а непосредственно накануне принятия роковых для монархии королевских указов-ордонансов заверял министров и короля: «Что бы вы ни предприняли, Париж останется спокоен; ни о чем не беспокойтесь: за Париж я отвечаю головой».

Замечательное свидетельство относительно слепоты кабинета Полиньяка оставил один из его членов, министр духовных дел и народного просвещения граф де Гернон-Ранвиль. 25 июля в королевском замке Сен-Клу его отозвал в сторону барон де Витроль – дипломат и новоиспеченный пэр Франции, человек весьма осведомленный и славившийся своим политическим чутьем. Он сказал Гернон-Ранвилю, что меры, задуманные королем, будут весьма несвоевременны, поскольку в Париже неспокойно, умы возбуждены и народ может взбунтоваться… Так вот, вспоминает министр просвещения, эта информация привела его в изумление, поскольку министр внутренних дел граф де Перонне постоянно убеждал и его, и других своих товарищей по кабинету, что в Париже все спокойно… Пребывая в этом счастливом заблуждении, министры Полиньяка и совершили тот поступок, о котором Шатобриан впоследствии писал:

«Еще одно правительство в здравом уме и твердой памяти решило спрыгнуть с башни собора Парижской Богоматери. <…> Пять человек, отнюдь не лишенных здравого смысла, с беспримерным легкомыслием бросились в бездну, увлекая за собою своего повелителя, монархию, Францию и Европу».

Что же, собственно, произошло? В Конституционной хартии 1814 года имелась весьма двусмысленная статья 14-я, которая гласила: «Король – верховный глава государства, командующий сухопутными и морскими войсками, объявляет войну, заключает договоры о мире, торговле и союзах, назначает чиновников на все административные должности, издает регламенты и ордонансы, необходимые для исполнения законов и обеспечения государственной безопасности». Между тем государственная безопасность – понятие весьма расплывчатое. Одной части французского общества в 1830 году казалось, что для сохранения этой безопасности нужно чтить конституционные свободы, а другой – что «буйную демократию», парализующую действия королевской власти, необходимо существенно ограничить. Очевидно, что король и министры из кабинета Полиньяка придерживались именно второй точки зрения и потому решились изменить Хартию самовольно, без одобрения новоизбранной палаты депутатов (пока она еще не начала работать).

25 июля в Сен-Клу министры и король поставили подписи под четырьмя ордонансами. Первый из них лишал французов свободы печати, вводя предварительную цензуру на все периодические издания и брошюры. Тремя следующими ордонансами король распускал только что избранную палату, уменьшал число депутатов и повышал избирательный ценз, а также назначал дату выборов в новую палату депутатов по новым, менее демократическим правилам. Все эти ордонансы пересматривали Конституционную хартию 1814 года, выпущенную Людовиком XVIII, и фактически уничтожали во Франции конституционную монархию.

В 11 вечера того же дня министр юстиции Шантелоз передал текст королевских ордонансов главному редактору официальной газеты «Монитёр» Франсуа Сово – для их публикации в завтрашнем номере газеты. Присутствовавший при этом министр финансов Монбель спросил у журналиста, что тот думает об этом документе. «Да помилует Господь короля и Францию! – отвечал Сово. – Мне 57 лет, я видел Революцию день за днем; я умываю руки, охваченный глубоким ужасом».

Назавтра стало очевидно, насколько обоснованной была такая реакция. 26 июля 1830 года номер «Монитёра» вышел позже обычного, около 11 утра. Одновременно был обнародован приказ префекта полиции, запрещавший печатать газеты, не получившие предварительного разрешения. Однако журналисты оппозиционных изданий, собравшиеся в редакции газеты «Насьональ», решили, что не станут подчиняться приказу и на следующий день все-таки выпустят очередные номера своих газет. Кроме того, по инициативе Адольфа Тьера (в ту пору молодого историка и журналиста) газетчики составили протест против действий правительства; его подписали 44 человека. Они объявляли, что если власти отказались действовать по закону, то и журналисты вправе оказать им неповиновение. Во второй половине дня этот текст был отпечатан, и его начали распространять в кафе и на улицах. Между тем в городе – в Пале-Руаяле и на площади перед биржей – начали появляться первые толпы людей, кричащих: «Да здравствует Хартия! Долой министров!» Большинство среди них составляли студенты и самые образованные из рабочих – печатники. Жандармы и королевские гвардейцы приказали всем разойтись, взяли несколько человек под стражу, и с наступлением ночи толпа рассеялась.

Префект полиции Манжен не принял всерьез эти мелкие вспышки протеста и записал в своем ежедневном рапорте: «Во всех кварталах столицы продолжает царить самый образцовый порядок». Сохранял спокойствие и король: весь день вместе с сыном, герцогом Ангулемским, он охотился в загородной резиденции Рамбуйе, а к вечеру возвратился в Сен-Клу, где проводил лето. Так прошло 26 июля.

27 июля обстановка начала накаляться. Роялистские газеты (получившие, естественно, официальное разрешение на выход) воспевали мудрого короля и клеймили гадких смутьянов. Несколько оппозиционных газет, не побоявшиеся выйти без разрешения: «Насьональ», «Время», «Глобус», «Торговая газета», – опубликовали коллективный протест журналистов против королевских ордонансов. Власти отдали приказ о наложении ареста на печатные станки этих газет и о заключении под стражу журналистов, подписавших протест. Приказ относительно журналистов так и не был приведен в исполнение (пока полиция их искала, они успели скрыться). В редакцию газеты «Время» полицейским удалось проникнуть лишь спустя много часов, поскольку журналисты отказались открывать двери; пришлось долго искать слесаря, который согласился бы взломать замки. Дело в том, что главный редактор газеты Жан-Жак Бод зачитывал доставленным к зданию слесарям статью Уголовного кодекса, из которой следовало, что их действия будут противозаконны и должны квалифицироваться как кража со взломом. Законопослушные рабочие все как один отказывались выполнять требования полиции, и в конце концов полицейскому комиссару пришлось прибегнуть к услугам того «специалиста», который обычно заковывал в кандалы каторжников.

Между тем на улицах нарастало волнение. Поскольку промышленники и коммерсанты, собравшиеся накануне в Ратуше, приняли решение не открывать 27 июля свои мастерские и фабрики, множество рабочих осталось на улице, и оппозиционно настроенные студенты с успехом вели среди них агитацию. Мятежная толпа начала разбивать вывески с королевским гербом, разграбила несколько оружейных лавок. В половине двенадцатого утра король призвал дежурного начальника штаба королевской гвардии маршала Мармона и вверил ему командование парижским военным гарнизоном. Карл X приказал маршалу разогнать скопления смутьянов и к вечеру возвратиться в Сен-Клу; король не сомневался, что бунт будет подавлен в течение одного дня.

Маршал Мармон и до этого не пользовался особой популярностью в народе, так как именно он в марте 1814 года подписал капитуляцию Парижа. К исполнению королевского приказа маршал приступил без большой охоты, к тому же несколько часов ему пришлось потратить на сбор войска и приведение его в боевую готовность. Тем временем жандармы начали разгонять толпу, собравшуюся вокруг Пале-Руаяля и перед зданием Министерства иностранных дел на бульваре Капуцинок. Около трех часов дня был убит первый из восставших, а к пяти часам – еще несколько человек; раненых было гораздо больше. По приказу Мармона основные стратегические пункты столицы были заняты войсками, которые, впрочем, не встретили особого сопротивления и вечером вернулись в казармы.

Три десятка членов новоизбранной палаты депутатов (той самой, которую распустил один из королевских ордонансов) отказались поддержать мятежников, но поручили Гизо сочинить официальный протест против действий полиции и войск. Тем временем группа крайних левых, бывших «карбонариев», составила 12 комитетов (по одному на каждый парижский округ) для руководства вооруженным восстанием.

И вот на рассвете 28 июля восстание началось. Толпа, в которой смешались представители самых разных слоев общества (рабочие, национальные гвардейцы, студенты, военные-отставники), вышла на улицы и принялась валить деревья, выворачивать булыжники из мостовой, строить баррикады, разоружать отдельные группы королевских гвардейцев. К 11 утра восставшие захватили Арсенал, пороховой склад Сальпетриер, военный продовольственный склад. Чуть позже в их руках оказались Ратуша и собор Парижской Богоматери. В городе постоянно раздавались звуки набата.

Непосредственный свидетель всех этих событий маршал Мармон понял, что в городе происходит уже не бунт, а революция. Он доложил об этом королю и предупредил его, что если пойти на уступки сейчас, то корону еще можно спасти, но завтра, скорее всего, будет уже поздно. Однако Карл X этому совету не внял и приказал маршалу объявить в городе военное положение. Обязанный повиноваться, Мармон решил действовать по плану, выработанному его штабом утром 28 июля: четыре колонны войск должны были расчистить главные улицы мятежных кварталов и отбить у восставших основные стратегические пункты, которые они успели занять. В полдень войска начали действовать, но получили от маршала приказ – стрелять в горожан как можно реже.

Улицы были перегорожены баррикадами, и пока солдаты разбирали завалы, восставшие стреляли в них из окон и с крыш соседних домов, а также швыряли камни. Задачу армии не облегчала и страшная жара, стоявшая в городе; позже злые языки говорили, что, если бы король опубликовал ордонансы в дождливые дни, никакой революции в 1830 году не произошло бы, – в самом деле, кто же свергает короля, укрываясь под зонтиком?

Тем временем оппозиционные депутаты, собравшись на импровизированное заседание, снова не решились «выйти за пределы правового поля». Они ограничились тем, что подписали сочиненный Гизо протест против ордонансов и отправили к Мармону делегацию из пяти человек; в нее входили два генерала (Жерар и Мутон) и три политика (в том числе банкир Жак Лаффит). Делегация прибыла к Мармону в три часа дня и потребовала, чтобы маршал прекратил кровопролитие, а затем добился от короля отзыва ордонансов и отставки министров. В этом случае они обещали попытаться прекратить народное восстание. Мармон отвечал, что до тех пор, пока восставшие не сложат оружие, он не вправе обсуждать политические требования. Еще более жесткую позицию занял глава правительства Полиньяк. Он вообще отказался принять депутатов, а в ответ на сообщение, что некоторые армейские подразделения начинают переходить на сторону народа, сказал: «Ну что ж, в таком случае пусть те, кто остался верен, стреляют по тем, кто изменил!»

К пяти часам дня армейские колонны, посланные маршалом Мармоном, заняли предписанные им позиции – площади Бастилии и Ратуши, Побед и Мадлен. Однако баррикады, только что разобранные солдатами, за их спиной вырастали вновь, и вскоре эти воинские подразделения оказались в кольце восставших, без еды и боеприпасов.

Между тем депутаты набрались мужества, и мнение наиболее решительных из них выразил банкир Казимир Перье (один из членов делегации, посланной к Мармону): «После того, что предпринял народ, мы опозорим себя, если не возьмем его сторону». Другой депутат, Жак Лаффит, предложил обратиться за поддержкой к герцогу Орлеанскому, который со своим семейством проводил лето в загородной резиденции Нейи.

Маршал Мармон с трудом собрал свои войска, разбросанные по всему городу, к Лувру и Тюильри, где он мог продержаться хоть две недели в ожидании подкрепления; однако многие пехотные подразделения, прежде подчинявшиеся королю, перешли на сторону восставших. Потери королевских вооруженных сил к вечеру 28 июля равнялись примерно тысяче человек; в это число входили и убитые, и раненые, и пленные, и дезертиры; последних было больше всего. Только с этого момента власти поверили в серьезность происходящего; полкам королевской гвардии, стоявшим в Бове, Орлеане, Руане и Кане, был дан приказ двигаться на Париж.

За ночь весь центр города покрылся баррикадами; под командой военных-отставников и студентов Политехнической школы отряды восставших отправились на штурм Бурбонского дворца (места заседаний палаты депутатов) и казарм швейцарской гвардии на левом берегу Сены; они стремились получить возможность атаковать Лувр со стороны реки.

Мармон по-прежнему считал, что король должен отозвать ордонансы и сменить правительство; он уговаривал министров кабинета Полиньяка отправиться в Сен-Клу и передать эти предложения королю. Тем временем солдаты 5-го и 53-го пехотных полков, занимавших Вандомскую площадь, перешли на сторону восставших, и Мармону пришлось отправить им на смену часть королевских и швейцарских гвардейцев. При этом Лувр со стороны церкви Сен-Жермен-л’Осеруа остался без защиты, чем и воспользовались восставшие; они перешли в наступление и открыли огонь по швейцарским гвардейцам во внутреннем дворе Лувра. Швейцарцы поддались панике и начали отступать, увлекая за собой и те отряды королевских гвардейцев, которые располагались в саду Тюильри. Мармону не оставалось ничего другого, как попытаться собрать их всех на Елисейских Полях и приказать им отступать к заставе Звезды, чтобы не попасть в окружение.

Если верить легенде, суть происходящего лаконично, но очень точно сформулировал не кто иной, как Талейран. Отстраненный от власти еще осенью 1815 года, он в течение всей эпохи Реставрации не играл активной роли в политической жизни и довольствовался придворным званием обер-камергера. Так вот, наблюдая из окна своего особняка на углу улицы Сен-Флорантена и площади Согласия за беспорядочным бегством королевской гвардии, он посмотрел на часы и с обычной невозмутимостью произнес: «За пять минут до полудня 29 июля 1830 года старшая ветвь Бурбонов лишилась престола».

Талейран был совершенно прав. После полудня стало ясно, что военные действия закончены и город полностью находится в руках восставших. Итоги сражений были подведены позднее: около 150 убитых и около 600 раненых в королевском лагере; 600 или 700 убитых и около 2000 раненых (в большинстве своем ремесленники, лавочники, мелкие чиновники) в лагере восставших; в числе жертв оказался и десяток студентов. В такой ситуации денежные потери отступают на задний план, но следует сказать и о них: на восстановление поврежденных общественных зданий и улиц городским властям пришлось потратить более 800 000 франков, а на возмещение убытков жителей – около 4 миллионов.

Старая монархия была разгромлена, и остро встал вопрос о том, какой политический строй придет ей на смену. Чтобы решить его, в особняке Лаффита на улице Артуа (вскоре после Июльской революции она была переименована в улицу Лаффита) собрались те члены палаты депутатов, которые опасались, как бы власть не захватили республиканцы, и желали этому воспрепятствовать. Они поручили командование национальной гвардией 73-летнему Лафайету, который уже командовал ею в 1789 году. Он имел репутацию либерала и защитника свободы, так как еще в 1780-х годах принимал участие в американской Войне за независимость и получил прозвище «Герой Старого и Нового Света». Командующим регулярными войсками был назначен генерал Жерар, который в 1815 году перешел на сторону Наполеона и до 1817 года жил в изгнании, а затем, так же как и Лафайет, заседал в палате депутатов и принадлежал к ее либеральному крылу. Депутаты назначили также муниципальную комиссию, в состав которой вошли известные своими оппозиционными взглядами банкиры Лаффит и Казимир Перье; 29 июля эта комиссия обосновалась в Ратуше.

Между тем около полудня того же дня к королю в замок Сен-Клу прибыла делегация из трех пэров Франции (Витроля, Семонвиля и д’Аргу); пэры умоляли короля сформировать новый кабинет во главе с герцогом де Мортемаром (который, между прочим, совсем недавно вернулся из Санкт-Петербурга, где два года находился в качестве посла Франции); эта кандидатура, как они уверяли, могла бы удовлетворить всех, даже либералов. Собравшиеся здесь же министры постановили передать общее командование армией сыну короля, герцогу Ангулемскому, который приказал Мармону, как не оправдавшему доверие короля, привести все оставшиеся под его началом войска в Сен-Клу.

Карлу X претила мысль об отказе от собственных решений. Ему казалось, что он погубит себя именно мягкотелостью, как это случилось с Людовиком XVI. Король говорил: «Я не хочу отправиться в телеге на эшафот, как мой брат, я не отступлю ни на шаг». Однако под давлением министров Карл X все же согласился отозвать свои ордонансы и сформировать кабинет под началом Мортемара и с участием Казимира Перье и генерала Жерара. Относительно будущего главы своего правительства король высказался следующим образом: «Мне жаль человека, снискавшего доверие моих врагов».

С радостной вестью о том, что король пошел на уступки, пэры отправились обратно в Париж, куда добрались только к вечеру; пока они двигались по городу, пэр Семонвиль все время громко кричал, обращаясь к прохожим: «Ордонансы отозваны, министры отставлены!» Однако в Ратуше новоизбранная муниципальная комиссия приняла это сообщение без энтузиазма и отослала пэров к депутатам, в особняк Лаффита. В 10 часов вечера один из пэров, д’Аргу, предстал перед палатой депутатов, однако он не смог предъявить никакой официальной бумаги, подписанной королем, и под этим предлогом депутаты не пожелали иметь с ним дело.

Вечером 29 июля парижские газеты, чье издание было временно приостановлено, вышли с триумфальными извещениями о победе народа, и в разные концы Франции отправились дилижансы, украшенные трехцветными флагами. Парижские кучера разносили по стране весть о том, что 27, 28 и 29 июля, в течение «трех славных дней» (как их очень скоро стали называть) в Париже произошла революция.

Между тем король улегся спать, так и не подписав никаких официальных бумаг, в чем убедились пэры Витроль и д’Аргу, вернувшиеся из Парижа в Сен-Клу около половины третьего ночи. Королевские ордонансы об отмене прежних решений и о назначении герцога де Мортемара главой кабинета министров были составлены и подписаны только на следующий день, 30 июля, около семи часов утра. После этого Мортемар уже на совершенно законных основаниях отправился в Париж, где его, однако, никто не ждал и где разные партии уже выдвигали собственные варианты будущего Франции. Бонапартисты требовали поставить во главе государства двадцатилетнего сына Наполеона герцога Рейхштадтского – «Наполеона II, наследника стольких славных побед». Республиканцы требовали очистить Францию от любых Бурбонов и писали в своих прокламациях, что только когда ни одного представителя этого рода не останется на французской земле, она обретет величие, покой и свободу. Наконец, депутаты-буржуа, которые группировались вокруг Лаффита, собирались «пригласить на царство» герцога Луи-Филиппа Орлеанского. В прокламации, расклеенной утром 30 июля на стенах парижских домов (ее авторами были два молодых историка и журналиста – Адольф Тьер и Франсуа-Огюст Минье), утверждалось: Карл X, проливший народную кровь, утратил право вернуться в Париж; республиканская форма правления ввергла бы страну в пучину гражданской войны, поссорила бы Францию с Европой; что же касается герцога Орлеанского, он еще во время Революции сражался под трехцветным знаменем и, получив корону из рук народа, будет хранить верность Хартии.

Попытка Мортемара известить парижан о том, что он назначен новым председателем правительства, окончилась полной неудачей. По совету коллег-пэров он не покидал Люксембургский дворец, куда тайком пробрался по возвращении из Сен-Клу. Один из пэров решился отнести новый ордонанс Карла X в Ратушу, но там его освистали; после этого ни одна типография не согласилась напечатать королевский указ, и даже официальный «Монитёр», не решаясь нарушить запрет муниципальной комиссии, не взялся за его публикацию.

Никто не хотел видеть во главе государства ни Мортемара, ни назначившего его Карла X, и это увеличивало шансы герцога Орлеанского. Впрочем, сам герцог, честолюбивый, но осторожный, не только не делал никаких шагов к захвату престола, но даже перебрался подальше от Парижа, из Нейи, где осталась его семья, в свою дальнюю резиденцию – Ренси. Когда в Нейи прибыл посланец палаты депутатов Тьер, его приняли жена герцога Мария-Амелия и его сестра, Аделаида Орлеанская, которая и послала гонца в Ренси за братом. В полдень 30 июля около шестидесяти депутатов собрались в Бурбонском дворце под председательством Лаффита; после долгого обсуждения они приняли решение предложить герцогу Луи-Филиппу Орлеанскому не корону, а пост «наместника».

Участь короля Карла X зависела не только от французов, но и от иностранных дипломатов, которые стояли перед выбором: покинуть Париж и тем самым выразить свою солидарность с монархом или остаться в городе и своим присутствием de facto признать новые власти. Среди дипломатов, настаивавших на втором варианте, был русский посол Поццо ди Борго – тот самый, который присутствовал при начале эпохи Реставрации; теперь он ускорил ее конец: дипломаты прислушались к его мнению и остались в Париже.

Наступило 31 июля – день, когда решалась судьба Франции. Республиканцы хотели в полдень провозгласить страну республикой и, пытаясь добиться поддержки Лафайета, предложили ему пост президента; Лафайет, однако, от этой чести отказался. Между тем еще вечером 30 июля герцог Луи-Филипп Орлеанский принял посланцев палаты депутатов и незадолго до полуночи возвратился в Париж, в свой дворец Пале-Руаяль. В ночь с 30 на 31 июля его тайно посетил Мортемар, которого герцог заверил, что в Париж его привезли силой и что он скорее даст себя разрезать на куски, чем согласится надеть корону. Все это герцог Орлеанский просил передать Карлу X в три часа ночи, но, когда настало утро, принял делегацию от палаты депутатов, которая официально предложила ему пост наместника королевства, – и он согласился. Была составлена прокламация, извещавшая об этом решении всю страну, после чего новоиспеченный наместник верхом на кобыле с символическим именем Клио отправился в Ратушу в сопровождении группы депутатов и нескольких национальных гвардейцев.

Лафайет и Луи-Филипп Орлеанский на балконе парижской Ратуши 31 июля 1830 года. Анонимная литография

Процессия имела не слишком торжественный вид. Во главе процессии несли в портшезе Лаффита, который накануне охромел, оступившись на баррикаде. Замыкал шествие Бенжамен Констан, уже много лет передвигавшийся на костылях вследствие неудачного падения: его также несли в портшезе. Вся эта «бродячая монархия» (по выражению язвительного Шатобриана) с трудом прокладывала себе дорогу через еще не разобранные баррикады и толпу зевак самого разного вида и звания, высыпавших на улицы. Зеваки не просто глазели по сторонам, но еще и кричали, размахивали руками, пели «Марсельезу», а некоторые от избытка чувств даже стреляли в воздух, сея кругом легкую панику.

Чем ближе процессия «бродячей монархии» подходила к Ратуше, тем мрачнее становились лица прохожих и тем больше враждебных криков раздавалось из толпы. А когда Луи-Филипп вошел внутрь Ратуши, некто Дюбур, сам себя объявивший ответственным за всю военную деятельность временного правительства, заявил герцогу, что, если тот не сдержит обещаний, народ, ждущий на площади, сумеет ему отомстить. Угроза звучала тем более внушительно, что на Гревской площади, где стоит Ратуша, испокон веков казнили преступников, а в описываемый момент оттуда доносились громкие крики: «Долой Бурбонов!»

Ситуацию переломило совместное появление на балконе Ратуши Луи-Филиппа и Лафайета – под огромными трехцветными знаменами. Лафайет даже обнял и поцеловал герцога. Шатобриан по этому поводу заметил: «Республиканский поцелуй подарил Франции короля».

После церемонии герцог Орлеанский возвратился в Пале-Руаяль, а король Карл X, опасаясь народного гнева, по совету Мармона покинул Сен-Клу и направился в свои более отдаленные резиденции: ранним утром 31 июля он прибыл в Трианон, а во второй половине дня добрался до Рамбуйе.

1 августа муниципальная комиссия передала власть в руки герцога Орлеанского, который назначил временный кабинет министров, а 3 августа созвал первое заседание палаты депутатов и палаты пэров.

В Париже наступило относительное затишье: время праздновать победу, разбирать баррикады и хоронить погибших.

В городе произошла очередная перемена символов государственности: место белых знамен с бурбонскими лилиями заняли знамена трехцветные.

Трехцветное знамя вручили даже статуе Генриха IV на Новом мосту; парижские простолюдины, проходя мимо, говорили бронзовому королю: «Ты бы не натворил таких глупостей, старина!» Имелось в виду, что Генрих IV не опубликовал бы таких ордонансов, как его потомок Карл X.

Карл между тем по-прежнему не хотел признавать, что для него все кончено и что он уже не способен влиять на происходящие в стране процессы. Король объявил, что сам решил назначить своим наместником Луи-Филиппа, и хотел вручить ему соответствующий ордонанс 2 августа. Но герцог Орлеанский ответил королю отказом, заявив, что он получил власть из рук представителей народа и не вправе принимать ее от кого бы то ни было другого.

Тогда король решил отречься от престола в пользу своего внука, герцога Бордоского (того «посмертного ребенка», который появился на свет в 1820 году, через семь месяцев после убийства его отца, герцога Беррийского); в его пользу отрекся от престола и сын короля, герцог Ангулемский. Карл X предлагал Луи-Филиппу стать наместником при малолетнем короле, и поздно вечером 2 августа новому королю были вручены документы об отречении старого короля и дофина, но герцог заявил, что решение по этому вопросу может вынести только палата депутатов, которой он эти документы и представит.

Луи-Филипп, герцог Орлеанский, провозглашенный наместником королевства, верхом покидает Пале-Руаяль и направляется в парижскую Ратушу. Худ. О. Верне, 1832

Наступило 3 августа – день, на который было назначено начало парламентской сессии. Она открылась в час дня в Бурбонском дворце. Присутствовали далеко не все члены палат: депутатов было две с половиной сотни (половина списочного состава), пэров около сотни (одна пятая часть). Герцог Орлеанский сообщил собравшимся об отречении короля и дофина, но умолчал о том, что они отреклись в пользу своего малолетнего наследника. Герцог держался и говорил как будущий правитель; он рассказал о том, какую политику намерен проводить и какие изменения собирается внести в Хартию. Впоследствии герцога Орлеанского не раз упрекали в том, что он даже не пытался защитить интересы своего малолетнего родственника; оправдываясь, герцог отвечал, что, если бы он попытался это сделать, растерзали бы их обоих.

Тем временем национальные гвардейцы, собравшиеся по приказу Лафайета, вместе с множеством добровольцев двинулись в Рамбуйе, чтобы припугнуть Карла X. Король сначала намеревался дать бой мятежникам, однако делегация, в составе которой был маршал Мезон, сумела внушить ему, что дело очень серьезное. Вообще-то Мезон сильно сгустил краски, заверив короля, что в трех лье от Рамбуйе стоит «армия» из 60, а то и 80 тысяч человек; на самом деле эта плохо вооруженная и плохо организованная толпа состояла самое большее из 20 тысяч человек, и верные королю гвардейцы могли бы без труда ее расстрелять. Но монархию Бурбонов эта новая кровь, пожалуй, все равно бы не спасла.

В ночь с 3 на 4 августа король с семьей, небольшой свитой и остатками армии отправился в Ментенон. Там он распустил королевскую гвардию и оставил при себе только тысячу лейб-гвардейцев, которым предстояло проводить его до Шербура – порта, откуда 16 августа он вместе с семейством отплыл в Англию. Хотя все корабли в шербурском порту были украшены трехцветными флагами, королю позволили отправиться в изгнание под собственным белым флагом. Из Англии он в 1832 году переехал в Прагу (в то время входившую в состав Австрийской империи), а четыре года спустя, 6 ноября 1836 года, скончался в Гориции (также на территории Австрии).

В Париже тем временем закладывались основы нового царствования и нового политического режима. Открылась биржа, причем денежный курс резко пошел вверх. Председателем палаты депутатов был избран один из деятельных участников переворота – Казимир Перье, а 7 августа депутаты проголосовали за новую редакцию Конституционной хартии. В ней уже ничего не говорилось о том, что конституция дарована народу монархом; в статью 14-ю (позволявшую королю издавать любые ордонансы) было внесено важное ограничение. Оно гласило: король «не может ни при каких обстоятельствах ни отменять законы как таковые, ни приостанавливать их действие». Кроме того, были изменены некоторые пункты Хартии, касающиеся деятельности самих палат. Например, председатель палаты теперь не назначался, а выбирался самими депутатами; открытыми для публики сделались заседания не только палаты депутатов, но и палаты пэров; и для депутатов, и для избирателей снизился возрастной ценз.

Свобода отделяет зерна от плевел. Карикатура Гранвиля и И.-Э. Форе из газеты «Карикатура», 6 октября 1831 года

7 августа палата депутатов проголосовала за новую редакцию Хартии и за то, чтобы призвать на «пустующий трон» Его Королевское Высочество Луи-Филиппа Орлеанского. Пэры также поддержали это предложение, и 9 августа герцог Орлеанский присягнул на верность новой Хартии. С этого дня он стал именоваться Луи-Филиппом Первым, королем французов (а не «королем Франции», как предшествующие монархи).

11 августа было сформировано новое министерство под председательством герцога де Броя. Среди задач, которые стояли перед новым правительством, одной из самых тяжелых был суд над членами предшествующего кабинета.

Из семи министров, входивших в правительство, троим удалось сразу после Революции бежать в Англию, а четверо были арестованы; им предъявили обвинение в государственной измене, а это преступление, согласно Хартии, подлежало суду палаты пэров. В число обвиняемых входили сам глава кабинета Полиньяк, а также Гернон-Ранвиль (министр духовных дел и народного просвещения), Шантелоз (министр юстиции) и Перонне (министр внутренних дел). Новый король Луи-Филипп вовсе не хотел мстить министрам и был бы счастлив, если бы они все оказались вне Франции, но у четырех министров не хватило сноровки даже для удачного бегства…

Перед пэрами стояла сложная задача: с одной стороны, «классовая солидарность» заставляла их выгораживать подсудимых; с другой стороны, спасая министров, они подвергали большой опасности самих себя: дело в том, что парижане желали казни ненавистных министров и готовы были растерзать всякого, кто станет их защищать. Ненависть к министрам была так сильна, что осталась в народной памяти надолго; в начале 1840-х годов Бальзак запечатлел в романе «Урсула Мируэ» отношение французов к бывшему главе кабинета: «во Франции все скверные лошади именуются Полиньяками». В середине октября, когда стало известно о возможном принятии закона об отмене смертной казни, народ вышел на улицы Парижа. На стенах домов появились воззвания с требованием смерти министров, по городу бродили толпы (по несколько сотен человек) с трехцветными знаменами, которые пели «Марсельезу» и кричали: «Смерть министрам!», а иногда прибавляли: «или смерть королю!» Эти требования звучали и возле дворца Пале-Руаяль (где тогда жил свежеиспеченный король Луи-Филипп), и возле Люксембургского дворца, где заседала палата пэров. Правда, манифестации на время утихли после того, как депутаты отложили принятие закона об отмене смертной казни, но 15 декабря, когда пэры приступили к разбирательству дела, народ снова вышел на улицы и окружил Люксембургский дворец.

21 декабря вечером пэры вынесли решение, которое в данных условиях свидетельствовало об их личном мужестве и способности противостоять мнению толпы: они осудили всех министров на пожизненное заключение, но смертного приговора не вынесли никому, даже Полиньяку (его приговорили к «гражданской смерти», то есть к потере всех гражданских прав, включая право собственности). Недовольная толпа, вероятно, растерзала бы министров, тем более что дворец охраняла не армия, более дисциплинированная и почти не зараженная революционным духом, а парижская национальная гвардия. Подсудимых спасла находчивость министра внутренних дел Монталиве: он задолго до оглашения приговора тайно вывел их из Люксембургского дворца и доставил в Венсенский замок, где они находились до суда, в собственной карете. И в этот день, и на следующий парижане (в первую очередь студенты-республиканцы) бурно выражали свой протест против решения палаты пэров. Власти отреагировали на это двояко: на словах они пообещали студентам уважать свободу, за которую народ проливал кровь в июльские дни; на деле два дня спустя национальная гвардия всего королевства была реорганизована, причем пост главнокомандующего ликвидирован; это автоматически привело к отставке Лафайета.

Революция окончилась, но парижский народ, пристрастившийся к баррикадной борьбе на городских улицах, стал поднимать бунты гораздо чаще, чем прежде. После процесса министров следующим серьезным испытанием для властей стал разгром церкви Сен-Жермен-л’Осеруа (в самом центре Парижа) 14 февраля 1831 года. Поводом к нему послужило богослужение за упокой души герцога Беррийского, убитого 11 лет назад, в ночь с 13 на 14 февраля 1820 года. Службу устроили сторонники свергнутого Карла X, которые теперь именовались не просто роялистами, а «карлистами» или «легитимистами», так как они считали, что Луи-Филипп занимает престол незаконно, нелегитимно. Не успела начаться заупокойная служба, как толпа заполнила церковь, принялась срывать со стен и топтать ногами распятия, разбивать статуи и витражи; через несколько часов от церкви остались только крыша и голые стены.

На следующий день, 15 февраля, та же судьба постигла дворец архиепископа на острове Сите; не только кресты, но и книги из богатейшей архиепископской библиотеки полетели в Сену. Затем кресты были сорваны с большей части парижских церквей. При этом городские власти бездействовали и не предприняли практически ничего, чтобы помешать грабежу; в этом их обвиняли даже те, кто не слишком симпатизировал католической религии.

Противники имелись не только у бывшего, но и у нынешнего правительства: в начале апреля 1831 года начался громкий судебный процесс над девятнадцатью членами Общества друзей народа – в большинстве своем офицерами-артиллеристами, служившими в национальной гвардии. Их обвиняли в намерении ниспровергнуть режим Луи-Филиппа с оружием в руках. Участие в заговоре они отрицали, однако вовсе не отрекались от своего неприятия нового режима, обманувшего ожидания народа, и открыто объявляли себя республиканцами. Этому посвятил свою речь на суде один из обвиняемых, Годфруа Кавеньяк. Его выступление высоко оценил Лафайет, который пришел на заседание суда, чтобы выразить сочувствие молодым единомышленникам. Суд присяжных оправдал всех обвиняемых, и на следующий день Париж бурлил сильнее прежнего: толпа, выкрикивавшая антиправительственные угрозы, заполонила набережные и бульвары, и разогнать ее удалось с большим трудом; убегая, манифестанты швыряли камнями в стражей порядка.

Примерно по такому же сценарию проходила жизнь на парижских улицах едва ли не каждый день с марта по сентябрь 1831 года. Предлогом для волнений становилась любая мелочь, от судебного заседания до ссоры в кабачке или просто на перекрестке.

Народное недовольство вызывал не только политический конформизм властей, но и безработица, которая вследствие революционных потрясений лишь выросла. Многих раздражала и международная политика правительства Луи-Филиппа. Дело в том, что из Франции революционный импульс (или, на языке монархистов-консерваторов, революционная зараза) стал стремительно распространяться по Европе. За Июльской революцией в конце августа 1830 года последовало восстание в Бельгии, которая вследствие Венских соглашений 1815 года входила в состав Голландии, но желала обрести независимость. Затем, в конце ноября того же 1830 года, началось восстание поляков, которые хотели добиться независимости от Российской империи.

Революционно настроенные парижане (рупором которых было Общество друзей народа) требовали от правительства военной поддержки восставших соседей. Однако Луи-Филипп, который чудом избежал интервенции со стороны европейских абсолютных монархий (России, Австрии, Пруссии), не мог позволить себе поддерживать чужие революции. Напротив, он стремился убедить европейских государей, что именно его правление – залог спокойствия во Франции. «Король французов» понимал, как велико сочувствие бельгийскому и польскому национально-освободительному движению и среди республиканцев, и даже среди монархистов (ведь большинство из них были католиками и стремились поддержать единоверцев-поляков). Однако правительство Луи-Филиппа не стало вводить войска в Польшу, ссылаясь на принцип невмешательства в дела другого государства. В сентябре 1830 года российские войска вошли в Варшаву. Министр иностранных дел Себастиани, извещая об этом палату депутатов, торжественно провозгласил: «В Варшаве воцарился покой»; парижане, однако, не разделяли оптимизма министра и стремились во что бы то ни стало выразить сочувствие разгромленным полякам. Известие о занятии Варшавы вызвало в Париже уличные беспорядки, которые продлились целых четыре дня, с 17 по 21 сентября, – подавить их удалось с большим трудом.

В Бельгию в 1831 году все же был отправлен французский экспедиционный корпус, а в конце 1832 года началась осада Антверпена, занятого голландцами. Однако все это было предпринято французскими властями не на свой страх и риск и не под влиянием уличных толп, а с согласия европейских держав. Согласие это было получено на Лондонской конференции, собравшейся в столице Англии специально для решения сложных международных политических вопросов, в том числе судьбы Бельгии.

Постепенно «июльские» власти завоевывали себе место на международной арене и наводили порядок внутри страны и, в частности, внутри столицы. Новому режиму было суждено продлиться 18 лет, однако название «Июльская монархия» укоренилось в умах далеко не сразу. Через девять лет после Революции, в сентябре 1839 года, французская писательница Дельфина де Жирарден еще колеблется, подбирая определение для царствования Луи-Филиппа: июльская эпоха… эпоха «золотой середины»… эпоха после второй революции… «Какое же название дадут потомки нашему времени? Трудно даже вообразить. Мы толкуем о Консульстве, Империи, Реставрации; а что станут говорить о нас?»

Глава третья

Королевский двор

Хотя король Людовик XVIII долгие годы прожил в эмиграции, он оставался величайшим знатоком и любителем придворного этикета. За его соблюдением король тщательно следил всегда и везде: членам королевской семьи запрещалось в его присутствии обращаться друг к другу на «ты»; все должны были строго держать длительный траур по каждому умершему родственнику. Например, придворные герцога Беррийского (которого в 1820 году заколол шорник Лувель) ровно полгода носили только черную одежду, ездили в каретах, убранных черным сукном, и т. д.