Когда «Мерло» теряет вкус Земсков Михаил

1

Я ждал Пашу в небольшом кафе на Пятницкой. Пил «Мерло» и думал о том, что конец света приходит незаметно. Начинают изменяться маленькие вещи – мелочи, на которые мы никогда не обращаем внимания. На днях я сидел в парке на лавочке. Увидев на сиденье желтый березовый лист, взял его, покрутил в пальцах. Рассмотрев внимательно, заметил: в нем что-то не так. Необычная форма – более острые и глубокие зазубрины, больше прожилок. Я встал с лавочки и сорвал с березы еще несколько листьев. Все они выглядели как первый. В этом году березовые листья изменили свою форму. Можно назвать это мутацией, а можно никак не называть. Просто осознать: нечто изменилось в этом мире. А закон Вселенной таков, что любое изменение какого-либо предмета в ней всегда – тем или иным образом, раньше или дольше – ведет к прекращению его существования.

Теперь же я пил «Мерло» от Жан Поль Шене и чувствовал, что у него другой вкус. Последние несколько лет я пью в основном только этот сорт вина. Сегодня он изменился. Березовые листья, вино… Не много ли для одной недели?

На стул передо мной опустился Паша. Я даже не заметил, как он вошел в кафе.

– Здорово, – он протянул мне руку. На белом манжете рукава – пятна крови.

– Здорово, – я пожал большую пятерню (почему пожатие ладони, которая больше моей по размеру, вызывает во мне психологический дискомфорт?).

– Что это? – я неприлично ткнул пальцем в пятна крови.

– Фигня. Один чувак денег задолжал, извинялся.

Паша – мой бывший одноклассник и мелкий бандит. Он зарабатывает тем, что дает деньги в долг, а потом выбивает долги с просрочивших должников. И то (давать в долг), и другое (выбивать долги) он делает с одинаковым удовольствием. Так что можно сказать, что Паша живет самодостаточной и счастливой жизнью.

– Официант! – у Паши громкий голос. Он заказывает пиво и эскалоп. Смотрит на меня радостным взглядом. Почему его взгляд радостен? Черт его знает. Почему я дружу с бандитом? Скажу по большому секрету: мы все живем в бандитском государстве, и дружить с бандитом вполне естественно. Паша работает в частном охранном предприятии, и ему не чуждо ничто человеческое. Он любит искусство и регулярно ходит на мои выставки.

У Паши звонит мобильный телефон. Он жмет на зеленую кнопочку:

– Алло. Да, Сеня, привет. Чем обрадуешь? Хорошо. Сколько? До какого числа? Хорошо… Смогу.

Паша жмет на красную кнопочку и снова смотрит на меня радостным взглядом:

– Ну что, чем обрадуешь?

– Паша, сегодня не я тебя, а ты меня радовать должен.

Паша громко и заливисто смеется:

– Сейчас она подъедет.

Официант приносит пиво. Паша делает небольшой глоток, потом жадно пьет и зараз выпивает половину кружки:

– Кстати, на днях Леха звонил, помнишь, Звонарев. Двадцать штук енотов просил. Под бизнес. Невероятно срочно, под хороший процент.

– Он же в Алма-Ате… – я отставляю бокал. Леша Звонарев. В восьмом классе мы с ним здорово играли в одной баскетбольной команде. Втроем – Паша, Леша и я – мы хорошо сыгрались, закидывали мячи в корзину один за другим, против кого бы ни выступали…

– Ага… Еще в десятом классе двести баксов занял, да так и не отдал… С-сука…

В кафе входит красивая и ухоженная женщина лет сорока пяти, направляется к нашему столу. Паша церемонно поднимается ей навстречу:

– Здравствуйте, Людмила Юрьевна.

– Здравствуйте, Павел, – она протягивает ему маленькую костлявую ладонь, потом смотрит на меня. Я встаю со стула и жму ее руку. Паша обходит вокруг Людмилы Юрьевны и отодвигает для нее стул.

– Вот копии всех документов. План квартиры, договор, документы хозяина. Мы предварительно навели все справки – с документами все в порядке. Теперь, как я говорила, нужно внести аванс в размере тридцати тысяч долларов.

Документы разложены передо мной на столе, между моим бокалом вина и Пашиным эскалопом.

– Наконец-то у тебя своя хата появится, – Паша допивает пиво.

Людмила Юрьевна водит тонким пальцем по документам:

– План квартиры, договор, документы хозяина… Мы навели справки – все в порядке…

Я молча киваю головой, наклоняюсь к своему рюкзачку, спрятанному под стулом и достаю из него пакет с тремя пачками стодолларовых купюр. Людмила Юрьевна испуганно поднимает ладони:

– Как, здесь?

Паша переводит взгляд с меня на Людмилу Юрьевну, потом обратно – с Людмилы Юрьевны на меня…

– Ты что?! Переводом можно было… Или завтра в офисе, – наконец говорит он.

Людмила Юрьевна оглядывается по сторонам. В маленьком кафе немноголюдно.

– Хорошо. Минутку, – Людмила Юрьевна звонит по мобильному телефону:

– Ираклий, можешь зайти за мной? Да, внутрь зайти, – повторяет с раздражением, – прямо и налево.

Людмила Юрьевна отключает телефон и улыбается мне:

– Ничего, все в порядке. Оформим расписку здесь.

Мы едем с Пашей по ночной Москве. Звучит красивая музыка – наверное, из старых американских фильмов. Во всяком случае, после двух бокалов «Мерло» мне представляются вокруг бескрайние прерии – несмотря на то, что мы едем по Садовому Кольцу.

– Ты что-то не выглядишь радостным… – вмешивается в картины прерий громкий Пашин голос.

Я пожимаю плечами:

– Куплю квартиру – исполнится мечта. К чему потом стремиться дальше?

– До квартиры же к чему-то стремился?

Я задумываюсь и снова пожимаю плечами:

– По-моему, нет.

– А твое искусство… Разве не в нем у тебя всегда был смысл жизни?

Я в третий раз жму плечами. Паша молчит, потом прерывает паузу:

– Деньги с брюссельской выставки?

– Выставка провалилась, – как можно более обыденным голосом отвечаю я.

– Да ты что?! Не поняли твое искусство?

Прерии, вернитесь ко мне… Заклинаю…

– Искусства больше нет. Есть только его интерпретации. То, что провалилась выставка, – не моя вина, а недоработка интерпретаторов.

– Суки… – сочувствует Паша, – подай на них в суд.

Великолепная идея! Судебный иск, как минимум, на миллион долларов. Но я возвращаюсь к нашему разговору:

– Дело даже не в них… Когда искусства стало слишком много, оно умерло. Возможно, то же происходит теперь с интерпретациями: их становится слишком много.

Глубокая пауза. Мы проезжаем один светофор, другой…

– Так что же теперь делать? – в голосе Паши дрожь волнения за судьбу мирового искусства.

Я тоже держу паузу, пока она не становится драматически художественной, потом прочувственным голосом отвечаю:

– Интерпретировать интерпретации.

Я попросил Пашу высадить меня около «Копейки» – решил купить продуктов и немного прогуляться.

Несмотря на поздний час, людей в магазине было еще много. Лица, эмоции, взгляды, мимика; такие разные… Красивые и усталые, глупые и добрые, обиженные и безразличные. Среди бродящих между рядами покупателей несколько миловидных девушек. Сложив продукты в тележку, направляюсь к кассам. Передо мной симпатичная кассирша (везет на красивых девушек сегодня). Можно обойтись без глупого «Девушка, как вас зовут?» – бейджик с надписью «Света» сразу раскрывает все карты.

– Здравствуйте, Света, – людям ведь обычно приятно, когда звучит их имя; я подаю ей хлебный батон и с улыбкой смотрю на опущенное над кассовым аппаратом лицо.

Она поднимает на меня глаза, равнодушно смотрит и снова их опускает. Я тем временем замечаю обручальное кольцо на ее безымянном пальце.

– Света, можно пакетик? – не унимаюсь я.

– Какой? По пять или по полтора? – грубым, почти мужским, голосом недовольно спрашивает кассирша, и у меня пропадает всякое желание продолжать какой-либо разговор. Вдруг становится грустно и тоскливо. Расплатившись за продукты, я иду к выходу.

Бреду домой по сумрачной аллее. Скоро станет темнеть совсем рано, и с каждым днем все раньше и раньше. Скоро зима и серость… Навстречу – силуэты редких прохожих. Каждый сам в себе, в своих заботах. Мир пустеет, становится разреженным, как воздух на Эвересте.

2

Я вернулся домой – в свою маленькую уютную квартирку. Наверное, это странно, но любое место, где я живу дольше одного дня, кажется мне невероятно уютным. Какая разница… Это мой дом. Хотя сейчас я мечтал о том, чтобы мое место было действительно моим, а не съемным. Чтобы в своей квартире я мог раскрасить стены и потолок в те цвета, которые хочу, на белой кухонной стене изобразить иероглиф «Ом», а на дверях и окнах писать примитивистские картины. Почему-то именно примитивистские и именно на дверях, и особенно – на окнах.

Я бросил ключи на пол около входной двери (как обычно – чтобы потом не искать долго), прошел в комнату и включил телевизор. Что бы по нему ни показывали – пусть идет. Пусть вещает. Ему ведь это нравится… Повалившись на диван, я уставился в окно. Нужно работать. Прикрой глаза – и уснешь. Оставишь открытыми – будешь работать, что-то сделаешь. Произведешь что-то новое для этого мира. Я встал с дивана, прошел на кухню, достал из холодильника пакет сока, сделал несколько глотков прямо из пластикового горлышка.

Неожиданно мне в голову пришла мысль, что голая попа – это символ всего в этом мире. В ней и красота, и дерьмо. И округлость, и прямая линия – в зависимости от угла зрения. «Нужно изобразить Вселенскую попу, – тихо проговорил сам себе, – и вообще, хочу быть окружен голыми женскими попами…»

Вернувшись в комнату, застал захватывающий криминальный репортаж по НТВ:

– В Москве задержаны двое граждан Украины, хранивших полкило марихуаны в розовом плюшевом слоне.

Розовый плюшевый слоник занимает чуть ли не все пространство голубого экрана, но ему на смену – к моему сожалению – дают крупный план двух несчастных, худых и небритых, украинцев. Один из них неуверенно говорит в большой, явно контрастирующий с его худобой, микрофон:

– Мы всегда травку в розовых слониках держим. В них удобнее, чем в зайчиках. Можно еще в мишках, конечно, но они коричневые, то ж неэстетично…

Я медленно опустился на пол. Из этого сюжета – прямо из экрана в комнату – проникла некая запредельность и обхватила меня своими абсурдными, одновременно реальными и нереальными, пространствами. Аве… В такие секунды ко мне приходят самые гениальные идеи и образы, и нужно срочно брать в руки кисти и смешивать краски. Что я и сделал через несколько секунд. Но в голове вертелось: «Езжай на рынок за дешевыми китайскими мягкими игрушками! Езжай на рынок за дешевыми китайскими мягкими игрушками!»

– Почем эти зайчики?

– Девяносто.

– А мишки?

– Сто.

– А слоники есть?

– Сто десять.

– Если десять слоников и десять зайчиков возьму, скидку сделаете?

– Зайчиков по восемьдесят отдам, а слоников – по сто.

– Давайте…

Я внес в квартиру три больших мешка с мягкими игрушками, пронес их в комнату и повалил около дивана. Бросил ключи на пол у входной двери и разулся. Половина дела сделана. Прошел на кухню к холодильнику, достал сок, сделал несколько глотков. Нужно включить плиту и поставить на горелку суп. Не хочу. Позже. Вернулся из кухни в комнату, глянул на вчерашний эскиз, снял его с мольберта и порвал. Звонок в дверь прозвенел одновременно со звуком разрываемого ватмана.

Мой дверной звонок звонит в среднем один раз в четыре месяца. Наверное, поэтому я удивлен и насторожен.

На пороге женщина-почтальон – словно из советского детства:

– Здравствуйте. Вам телеграмма. Распишитесь, пожалуйста, – она протянула мне лист бумаги. Я нашел свою фамилию:

– Какое сегодня число?

– Восемнадцатое сентября.

Я расписался и поставил число. Почтальонша вручила мне телеграмму:

– До свидания.

– До свидания, – я закрыл за ней дверь и развернул листок телеграммы.

«Егор зпт сильно заболела тчк пожалуйста зпт приезжай тчк мама».

Почему телеграмма?

Я подошел к телефону и набрал мамин номер в Алма-Ате. Долгие гудки без ответа.

В турагентстве каким-то чудом оказалась снятая бронь на утренний рейс завтрашнего дня. Я позвонил Паше и сообщил ему, что заболела мама и я улетаю в Алма-Ату. Он предложил проводить меня в аэропорт.

Следующим утром он подъехал к моему дому на своей «восьмерке». Темно-вишневая «восьмерка» – вторая машина Паши. Первая – «Рено Меган». Однажды я спросил Пашу, зачем ему две машины.

– «Рено Меган» – для работы. «Восьмерка» – для мечты.

– Странный расклад. Я думал – наоборот.

– О «восьмерке» я столько лет мечтал – с последних классов школы. А как Леха купил себе «восьмеру» в институте, – особенно. Мечты должны сбываться – рано или поздно…

Чтобы выехать на Каширское шоссе, мы долго кружили по каким-то улицам.

– Кого из наших встретишь – передавай привет, – убавив звук радио, сказал Паша.

– И Лехе?

– И Лехе. Он классный пацан был. Деньги его испортили. А кого бабки не портят?

– Тебя, наверное, – усмехнулся я.

– Да-а… – протянул Паша. – Мне бы лимонов десять, и я стану к ним абсолютно равнодушен…

Мы остановились на светофоре в крайнем левом ряду. Впереди стоял старый красный «Опель». За рулем сидел лысоватый сухонький мужчина лет пятидесяти. Рядом – женщина лет тридцати. Женщина что-то говорила мужчине, повернув к нему голову и позволяя нам любоваться ее красивым профилем. Включился зеленый свет. «Опель» чуть тронулся вперед, но вдруг на нем замигал левый поворотник, и он остановился, едва выехав на перекресток.

– Ну мудак! Что ж ты раньше поворотник не врубал?! – выругался Паша. Стоящие за нами машины начали сигналить. Паша со злостью обернулся назад, но ничего не сказал. Зато заметил рукоятку бейсбольной биты, выглядывающую из-под переднего сиденья…

Бейсбол – любимая игра русского бандита. Судя по тому, как часто можно видеть в его машине биту, создается впечатление, что весь день у него состоит из сплошных тренировок на разных бейсбольных полях и спорткомплексах города. А в перерывах между тренировками он только переезжает с одного поля на другое.

Паша достал биту из-под сиденья и вышел из машины. Сигналы сзади прекратились. Паша подошел к красному «Опелю» и одним резким ударом разбил левый поворотник. Сидящие в машине мужчина и женщина вздрогнули и резко обернулись назад.

– Тебе этот поворотник на хрен не нужен. Ты им все равно не пользуешься! – крикнул Паша и картинно развел в стороны руки. Водитель «Опеля» хотел выйти, но женщина его остановила. Паша вернулся в машину, кинул на заднее сиденье бейсбольную биту и включил сигнал правого поворота.

– Разве не справедливо? – спросил он меня и, не дожидаясь ответа, посмотрел назад: – Ну пропустите, суки, объеду, – обратился практически в никуда – к несущимся по правым от нас рядам машинам. Оглядываясь назад, Паша не заметил, как впереди на перекресток откуда-то вывернула милицейская патрулька и встала перед «Опелем». Из нее вылезли двое похожих друг на друга милиционера.

В аэропорт я доехал на такси.

3

Яркое синее небо вверху и лохматые клочья облаков под крылом самолета. Я летел на Восток, к солнцу, катившему навстречу. В бесконечной синеве неба самолет казался невероятно маленьким – детской моделькой, а движение его – бессмысленным.

Подозрительно много весточек в последнее время… На днях получил подарок от Ильи, моего хорошего приятеля, живущего теперь в Сан-Франциско. Привез его высокий, плотного телосложения американец с рыжими и невероятно кучерявыми волосами. Мы встретились на «Профсоюзной». Он вручил мне небольшую, но увесистую коробку, дежурно улыбнулся и махнул рукой, не желая вступать в какие-либо разговоры. Я развернул упаковку и достал некий гибрид фотоальбома с рамкой. Две солидных – из цельных деревянных дощечек с металлическими окладами – обложки. В передней вырезан большой овал, служащий рамкой для фотографии, к задней – прикреплена складывающаяся подставка. Внутри между деревянными обложками – несколько прозрачных конвертиков для фото. Листаешь их – и на обложке в овале каждый раз новая фотокарточка. Получается многозарядная фоторамка… Вверху надпись «Friends». Действительно, friends… Илья всегда был с причудами – передавать из Сан-Франциско в Москву, через какого-то неприветливого американца, пустой фотоальбом… Хотя бы свои фотографии туда вставил…

В связи с этим нелепым подарком от Ильи я вдруг вспомнил его рассказ о дяде-еврее, эмигрировавшем в Израиль и открывшем там прибыльный бизнес. Он шил недорогие флаги израильского государства для продажи палестинцам, которые использовали их для сжигания во время антиизраильских митингов и выступлений. Благодаря дешевизне его флаги пользовались большим спросом у палестинских демонстрантов и боевиков. Дядя исправно платил налоги, и получалось, что благодаря ему государство зарабатывало на фанатизме и пиромании своих врагов…

В тот же день, после встречи с американцем я съездил в частную галерею в ЦДХ, где выставлялись мои картины. Есть люди, смысл существования которых – добавлять несуразности в окружающую жизнь, и если вы находитесь среди них, то вам время от времени гарантированы недоразумения и мелкие неприятности. Такова Юля – администратор-искусствовед галереи. Естественно, как и все подобные существа женского пола, она разведена, и у нее есть ребенок. Она очень боится мышей, хотя ни разу в жизни не видела их вживую. У нее все получается, но только «почти». Она добрый человек, но ее доброте иногда хочется предпочесть зло. Однажды я сдуру переспал с Юлей, и она сразу решила, что ее сын – от меня, хотя ему на тот момент уже стукнуло четыре года. Возможно, она имела в виду некую обобщенную ментальную связь поколений отцов и детей… Хотя ее Олежка был милым ребенком, белобрысым, с огромными голубыми глазами, в которых читались удивление и жажда познания огромного мира.

Юлина благосклонность часто помогала мне во многих профессиональных вопросах. Обычно я не отвергал ее помощь, но и никогда не злоупотреблял ею.

Когда я вошел в галерею, первым увидел Олежку. Он слонялся по залу с сучковатой палкой в руке, и во всей его фигурке читалось: «я поиграл во все игры, какие только знает шестилетний ребенок, позанимался всем, чем только может позаниматься шестилетний ребенок, и я не знаю, что еще интересного мне теперь можно сделать в этом мире…». Юля сидела за столом в углу зала и разговаривала по телефону.

– Привет! – я махнул Олежке рукой.

– Привет! – тихо проговорил он, поднял свою палку и прокрутил ею в воздухе. Стоявшая рядом высокая и тонкая деревянная скульптура обнаженной девушки повалилась на пол, и от нее отлетела рука. Юля вскочила со стула и, положив трубку на стол, подбежала к скульптуре:

– Олег!!!

Мальчик бросил палку и разревелся.

– Эта скульптура стоит восемь тысяч долларов! – Юля тоже была готова расплакаться. Она схватила отвалившуюся руку и прижала ее к груди.

– Ничего страшного. Главное – все живы, – я поднял деревянную девушку и вернул ее на постамент.

Ребенок продолжал реветь так, что закладывало уши.

– Олежка, тихо! – не выдержав, повернулся я к нему. – Че ревешь? Не ударился же. И палки свои нечего раскидывать… Иди отнеси ее к маме в офис и положи где-нибудь на пол.

Мальчик послушно поднял палку. Деловые указания от старшего дяди и порученное задание отвлекли его, рыдания стихли. Он направился со своим разрушительным орудием в небольшой кабинет администратора.

– Он и там сейчас что-нибудь сломает… – Юля пошла за ним. Она еле сдерживалась, чтобы не надавать сыну тумаков.

Десять минут спустя мы втроем сидели в офисе. Юля с Олежкой на коленях заняли маленький диванчик. Я примостился на неудобном старом стуле и рассматривал отломанную руку. Она откололась ровно по направлению древесных волокон.

– У тебя суперклей есть? Или «Момент»? – спросил я.

– Сейчас посмотрю, – Юля усадила Олежку на диван и открыла антикварный сундучок, выполнявший роль хранилища инструментов и всякой всячины.

– Это подойдет? – она достала две маленьких упаковки старого китайского суперклея.

– Классно. Лишь бы не высохший был, – я разорвал картонно-пластиковую упаковку, открыл тюбик и выдавил немного желтовато-прозрачной жидкости – судя по виду, вполне годной.

Я принес в кабинет деревянную статую, примерил руку к светло-желтому округлому шраму – прикладывалась отлично, волокно к волокну, и даже шов был почти незаметен.

– Значит, ты считаешь, что моя выставка не провалилась? – взяв тюбик клея, я начал аккуратно (лишь бы не выдавить лишнего!) покрывать им место откола.

– Я не знаю, с чего ты вообще взял, что она провалилась, – Юля подвинула Олежку и села рядом на диван.

– Никаких продаж и договоренностей… Мало публики. Слабое освещение в СМИ. Как это еще назвать? – закончив смазывать клеем древесные волокна, я вернул статуе руку.

– Ты забываешь, что одновременно с выставкой в городе проходило еще до фига всего. К сожалению, так получилось… Мы ничего не могли сделать с датами. И с пиаром были проколы. Но это совсем не значит, что выставка провалилась. Учитывая все факторы, посещаемость можно назвать очень хорошей.

– Я понимаю. И не виню ни тебя, ни… Как его? Все время забываю, как зовут вашего нового директора.

– Леонид Анатольевич.

– Да, Леонида Анатольевича. Просто жалко упущенный шанс, – я отпустил деревянную руку, которую прижимал в месте откола. Скульптура приняла прежний вид.

– Ты – гений! – Юля радостно вскочила с дивана и пригляделась к склеенному месту: – А будет держаться?

– Должно держаться – если только снова не ронять.

– Совсем не видно! Ты просто мой спаситель, Егорка… – Юля обняла меня и поцеловала в щеку. Олежка подбежал к маме и обнял ее ноги.

Я поставил скульптуру на место. Юля с Олежкой обошли ее вокруг.

– Классно, – снова улыбнулась Юля.

– Больше никаких палок в зале! – я с наигранной строгостью погрозил Олежке пальцем и повернулся к Юле: – Кстати, как новый директор себя ведет?

– Ну-у-у, – протянула она, и улыбка сошла с ее губ, – странноватый он. Иногда кажется, что какой-то недобрый. А иногда – наоборот… Вроде нормальный, даже смешной.

– Кого смешит – тебя или посетителей?

– По-разному, – усмехнулась Юля, – непредсказуемый он часто. Честно говоря, твои работы ему не очень нравятся.

– Какая разница… Ему-то главное – их продавать.

– По-моему, потому и не нравятся, что плохо продаются в последнее время… Может, я зря сказала… – Она вопросительно подняла брови и наморщила носик, – но я просто предупредить хотела.

– Неважно… – махнул я рукой, хотя на душе стало тревожно.

– Федоров две новых работы принес – хочешь посмотреть?

– Хочу.

Мы вернулись в кабинет, и Юля достала картины:

– Он пока просил их не выставлять. Обещал через неделю еще две принести, и чтобы мы тогда сразу все вместе вывесили.

Я поставил картины на пол у стеллажей и отошел на максимально возможное расстояние к противоположной стене. Юля с Олежкой сели на диван.

Живопись Федорова мне всегда нравилась. Вроде бы обычный примитивизм, но есть и что-то особенное, притягивающее взгляд – в оттенках, в мазках…

– Мама, ты хочешь, чтобы дядя Егор стал моим папой? – услышал я шепот Олежки.

– Что за глупости?! С чего ты решил? – ответный, с наигранным возмущением, шепот Юли.

– Когда он приходит, ты все время вертишь головой.

– Я верчу головой?

– Мне он тоже нравится. А вообще-то, мам, я могу и без папы обойтись. Так что на этот счет ты не беспокойся…

Юля тихо рассмеялась.

Домой из ЦДХ я поехал не на метро, а автобусом. Пассажиров было немного. Я оглядывался по сторонам, смотрел в окно. Люди в салоне были напряжены, время от времени переглядывались. По улице однообразным потоком спешили машины. Я вдруг ощутил, что этот мир абсолютно готов к своей смерти и каждый предмет в нем пропитан ожиданием конца. Настолько, что наверное никто не удивится, если пресловутый конец света наступит в следующую секунду…

Потом в глубине автобуса, за чьими-то плечами, я увидел девушку с длинными распущенными волосами. У меня внутри похолодело, стало как-то тревожно и тоскливо. В следующее мгновение я понял, почему. В голову пришла странная мысль, что мне очень сложно – практически невозможно – приблизиться и, тем более, познакомиться с идеально красивой девушкой. В моем мировосприятии настоящая красота недоступна, она всегда остается на определенном расстоянии, неуловимой. Как предел в математике – к нему можно только стремиться, но невозможно достичь. А если вдруг достигнешь и схватишь красоту, то нарушишь в ней что-то важное, ее внутренний баланс и гармонию. От чужого прикосновения она потеряет свою самость, в которой была красотой.

Встретившись со мной взглядом, девушка отвернулась. Через две остановки я вышел.

4

В Алма-Ате было тепло, даже, можно сказать, жарко. Середина сентября здесь вполне еще может сойти за лето – за август или даже за июль… Из аэропорта я направился прямо к маме домой. Если ее увезли в больницу, то соседи, с которыми мама поддерживала дружеские отношения, должны знать, в какую именно…

Старый двор – двор моего детства, «сталинский» трехэтажный дом. Ностальгия накатывает волнами – одно воспоминание за другим. Восстановление связи между видимым забором, старой детской площадкой и ощущением целого мира, целой жизни, которая когда-то незримо, но так прочно была к ним привязана…

Я поднялся на второй этаж и уже собирался было позвонить в дверь маминой квартиры, но вдруг услышал доносящуюся оттуда музыку, смех, громкие веселые разговоры. Я замер в недоумении, и палец мой завис в пяти сантиметрах от звонка. «Сильно заболела». Уже выздоровела или веселится кто-то другой? Я резко и нервно надавил на кнопку звонка.

Дверь открыла мама. Нетрезвая, веселая, с накрашенными губами и подведенными тушью глазами:

– Егорушка, сынок! Откуда? – она бросилась мне на шею, и мы крепко обнялись. – Глазам не верю! Звонок – думаю, кто бы это мог быть? Вроде все уже здесь, больше никого не жду. А тут – мой Егорушка!

– Мам, а как же телеграмма?