Когда «Мерло» теряет вкус Земсков Михаил
Мы продолжаем обниматься, и мама не слышит:
– Проходи скорее, что же мы на пороге все… У меня как раз гости сегодня.
Мне тепло и хорошо, я пьянею от маминых объятий, от запаха дома, от вида знакомых стен и мебели, но внутри острый холодок: «А телеграмма?»
Все повторяя: «Это Егорушка, мой Егорушка неожиданно приехал», мама провела меня в прихожую, где нас встретили две маминых подруги и невысокого роста мужчина с широкой улыбкой и хитроватыми глазами. Он энергично протянул мне руку:
– Ну здравствуй. Рад, очень рад познакомиться. Вот ты какой, оказывается…
Я пожал его потную ладошку:
– Здравствуйте.
– Это Евгений Иванович, о котором я тебе писала, – мама положила руку на плечо мужчины.
Да, конечно… Мамин «друг» и ухажер.
– Пойдем скорее за стол. Ты, наверное, голодный с дороги. Иди мой руки. Или, может, в душ хочешь?
– Мам, на минутку… – я увожу ее на кухню. – Ты же телеграмму мне прислала, что болеешь?
– Телеграмму? – пришло время удивиться маме. – Какую телеграмму? Зачем?
– О своей болезни.
– Мой гастрит, что ли? Так сейчас ничего, нормально. Телеграмма? Я ничего не посылала. Может, ошибка какая-нибудь? Ну ладно, это сейчас неважно. Главное, что ты приехал. Мой руки, и пойдем скорее за стол.
Жюльен, холодец, маринованные огурчики, карбонат, колбаска, сырное ассорти, оливье, сельдь под шубой, греческий салат. Все это так… Ерунда… Только разминка, чтобы «нагулять аппетит» перед основным блюдом – отбивными в сметанном соусе с картошкой. Мама любит готовить, и готовит необыкновенно вкусно. Ко всему этому великолепию я налил себе холодной водки. Широко улыбаясь, Евгений Иванович протянул мне навстречу свою стопку.
Гостей было семь человек. Две подруги с маминой старой работы, которых я хорошо знал: Жанна Абулхаировна и Сауле Нурболатовна. Евгений Иванович. Соседка Ирина Владимировна. Еще двух мужчин и одну женщину я не знал. По их разговорам я понял, что это мамины коллеги по новой работе.
Полтора года назад мама ушла с государственной службы и устроилась в частную фирму. Более того, в фирму иностранную – в представительство американской фармацевтической компании. На невысокую должность – офис-менеджера, но зарплата ее, по сравнению с прежним местом работы в мэрии, выросла более чем в три раза. Кроме того, на госслужбе ей, как русской, работать становилось все труднее. Беспокоили постоянные слухи о переводе делопроизводства на казахский язык (маме, кроме освоенного еще в студенчестве английского, языки давались с трудом). К тому же в последнее время начальство все активнее проталкивало на все – и важные, и неважные – должности своих многочисленных родственников, и из Алма-Аты, и из провинции. Мама решила не ждать, когда ее начнут подсиживать или намекать на предпенсионный возраст, напоминая о необходимости давать дорогу молодым… Перейдя же на новую работу, она только выиграла.
– Еще оливье? – ухаживала за мной Жанна Абулхаировна. – Так вырос – я бы тебя и не узнала. Мужчина уже, не мальчик.
– Нет, спасибо. Объелся уже с непривычки.
– В Москве-то так не кормят… – рассмеялась она. – А мои ведь тоже все разъехались. Дамир в Астану уехал работать. Асия в Америке учится по болашаковской программе1. Только Ербол в Алма-Ате остался, слава Богу. Ты ведь Ербола помнишь?
Странным он был мальчиком. Очень любил на воду смотреть.
– Конечно. Хорошо его помню.
– Ну ладно, ты кушай, а я пойду потанцую, – Жанна Абулхаировна не смогла устоять, услышав мелодии итальянской эстрады восьмидесятых годов. На небольшом свободном пространстве комнаты уже танцевали мама с Евгением Ивановичем и мамины новые коллеги.
Я сунул в рот кусок мяса, закусил маринованным огурцом и незаметно вышел из комнаты.
5
– Алло? Ты меня слышишь? – я стоял на лестничной площадке и пытался дозвониться до Паши. Линия обрывалась в третий раз.
– Да, Егор, слушаю, – наконец невозмутимый и обыденный голос.
– Здорово. Как дела? Тебя не забрали?
– Кто? А, те мудаки… Смеешься, что ли? Все нормально. Андрей Филиппович развел. Пришлось немного отстегнуть, конечно. А так фигня, забудь.
В трубке раздался хлесткий смачный звук.
– Алло, Паш, что такое?
– Таракана пришлепнул. Сука, разгулялся…
– Ты дома, что ли?
– Ага. Как у тебя все? Как долетел?
– Долетел нормально. Одна проблема: мама не посылала ту телеграмму.
– В смысле?
– Так – не посылала.
– А кто послал?
– Не знаю.
– Может, ошибка какая-нибудь?
– Там все правильно стояло – мой адрес, фамилия. Такое ощущение, что кому-то нужно было, чтобы я уехал из Москвы. Я боюсь, не с квартирой ли это подстава? Людмила Юрьевна – надежный человек?
– Хм… Надежный… Насколько я знаю…
– У меня к тебе просьба: можешь через свои контакты пробить, откуда и от кого на самом деле пришла телеграмма – из Алма-Аты или Москвы?
– Можно попробовать… Думаю, для меня пробьют.
– Спасибо, Паш. Я буду ждать от тебя информации. А сам постараюсь как можно скорее в Москву вернуться. Хотя мы с мамой почти три года не виделись. Я не могу так сразу уехать…
– Да, понимаю. Я позвоню.
– Спасибо. Пока, – я отключил телефон и вернулся в квартиру. Мама продолжала танцевать с Евгением Ивановичем под «Рикки и Повери».
После танцев Евгений Иванович подошел ко мне.
– Ну как, хорошо дома? – широко улыбнулся, и казалось, что улыбались не только губы, глаза, лицо, но даже и округлая лысина. Если играть в ассоциации и выбирать геометрическую фигуру, максимально соответствующую внешности Евгения Ивановича, то это, несомненно, будет круг. Говорил он негромким, очень мягким голосом.
– Конечно, хорошо, – ответно улыбнулся я.
– Я тоже так думаю… Тебе, как художнику, важно видеть мир каждый раз по-новому, в новых цветах… – судя по всему, пьяненький и добродушный Евгений Иванович был настроен на приятно-философскую беседу. – Каждый раз находить новые ответы на, по сути, один и тот же вопрос: а зачем все? Все это? – он обвел руками окружающее. – Задаешь ведь себе такой вопрос?
– Бывает, конечно, – согласился я.
– Многих почему-то этот вопрос повергает в депрессию, – продолжал Евгений Иванович, – начинают жаловаться, что все бессмысленно, и зачем вообще тогда жить, и не лучше ли сразу повеситься или утопиться… А мне, наоборот, хорошо. Да, допустим, бессмысленно все – ну и пусть… – махнул он своей небольшой полной ручкой. – Может, если бы существовал смысл, то вдруг он оказался бы каким-нибудь отвратительным и страшным… Так пусть уж лучше его не будет. Почему бы и не жить без смысла? Сидишь, бывало, вечером в своей комнате, пьешь чай, музыку слушаешь. Хорошо. Подумаешь: а зачем все это? К чему эта хорошесть? Да просто так. Хорошо, и все. Почему бы и нет? Все равно ведь все проходит… И хорошесть эта пройдет, так почему бы не порадоваться ей сейчас?
– А вы эпикуреец… – улыбнулся я.
– Да, наверное, – Евгений Иванович погладил лысину и вдруг в одно мгновение погрустнел, то ли задумавшись, то ли вспомнив что-то.
К одиннадцати часам вечера гости разошлись. Мама принялась за мытье посуды. Я встал рядом с ней помогать – протирать полотенцем мытые тарелки и стаканы, складывать их в буфет.
– Не знаю, что это за история с телеграммой… Но тебя ко мне Божья воля прислала, – мама протянула мне хрустальные фужеры, с которых крупными каплями стекала вода.
– Какая «Божья воля», мам… – с усмешкой проговорил я.
– Я же молилась об этом все время. По два раза на день молилась, – мама замолчала, потом продолжила: – Я так счастлива была последнее время… Только тебя мне не хватало.
Поставив сухие фужеры на стол, я обнял ее за плечи и поцеловал в щеку. Она пожала мою руку:
– Знаешь, мне только сейчас по-настоящему захотелось жить…
– Да, Евгений Иванович мне показался хорошим человеком.
– Не только это… С возрастом исчезли глупые несбыточные желания, навязчивые мысли. Стала яснее понимать, чего действительно хочется в жизни. Что уже сделано, что еще можно и нужно сделать, а чего уже в любом случае не успеть… Знаю, без чего вполне могу обойтись, и что можно без сожаления отбросить… Кстати, – мама резко обернулась ко мне и радостно улыбнулась, – я же не показала тебе самое главное! – она взяла меня за руку и повела в спальню.
– Нет, подожди, – остановилась перед дверью. – Войдешь, когда скажу.
Я ожидал все, что угодно, но только не это…
Войдя в спальню, я увидел ее стоящей в центре комнаты в блестящем – то ли из парчи, то ли из шелка – белом свадебном платье и белых же перчатках до локтя.
– Мы будем венчаться с Евгением Ивановичем, – мама улыбалась смущенной улыбкой невинной восемнадцатилетней девы… – Нравится? – она развела в стороны руки, повернулась налево, потом – направо.
– Да, конечно, – я придал своим словам максимально возможную в данной ситуации уверенность.
– Правда, мы еще не решили, когда. Но обязательно венчаться, – мама поправила у локтя перчатку. – Может, если мы с твоим отцом были повенчаны в свое время, он не ушел бы от нас тогда…
Постель для меня была разложена на диване в гостиной. Я собирался раздеться и лечь спать, но мама входила и выходила из комнаты, убирая в шкаф хрустальную посуду.
– Стесняешься меня, что ли? – вдруг усмехнулась она. Я смущенно улыбнулся. Мама подошла ко мне и обняла: – Вот дурачок. Такой большой вырос, а ума не прибавилось…
Рассмеявшись, я тоже обнял ее.
– Все, закончила. Больше не буду тебя смущать, – с мнимой серьезностью, пряча улыбку, проговорила она, – тоже пойду спать.
Поцеловав меня в щеку, она ушла в спальню. Я разделся и лег в постель. Спать не хотелось. Я то закрывал, то снова открывал глаза, смотрел на блики уличных фонарей и тени на стенах комнаты. Из спальни послышался тихий шепот, в котором можно было разобрать только повторяющееся «Господи» – мама молилась.
Я еще долго ворочался в постели, но потом наконец заснул. Но как только я погрузился в параллельную реальность сна, что-то тревожное и пугающее поднялось с глубины, разрушая окружающее.
– Ты слышишь? Егор? – испуганный шепот мамы. – Егор?
Я проснулся. Рядом с диваном стояла мама:
– Какой-то свист на улице. Не прекращается. Я боюсь… Послушай.
Действительно, слышался какой-то неуверенный, прерывистый свист. Я встал с постели и вышел на балкон. Кроме свиста доносились еще как будто отдаленные хлопки в ладоши, но откуда шли эти звуки, различить было невозможно. Балкон выходил во двор, который сейчас казался абсолютно пустынным.
– Мам, ну чего ты испугалась, – обернулся я к ней, – это может быть что угодно… Сколько сейчас времени?
– Полвторого.
– Пьяные где-нибудь дурью маются. Или птица какая… Чего бояться-то?
– Сама не знаю… Но тревожно на душе. И почему так долго? Почему не прекращается? Я хочу заснуть, а они все свистят и свистят…
Словно в ответ ей свист оборвался.
– Видишь – прекратили, – улыбнулся я, – давай спать…
– Хорошо… Спокойной ночи, – мама ушла в спальню. Я лег в постель, и теперь снова не мог заснуть. Прислушивался к звукам за окном, скрипу мебели в комнате. В груди появился какой-то холодок.
6
Утром мама решила, что мы должны сходить в церковь – сразу после завтрака («а на работу я позвонила и отгулы взяла»). Я надел майку и джинсы (на градуснике за окном – тридцать два!), натянул кроссовки и открыл входную дверь:
– Я на улице подожду.
Мама вошла в прихожую:
– Подожди здесь. Куда торопишься? Ты что, в этой майке пойдешь? Неприлично же. В церковь все-таки идем, а не на пляж…
– Тесно здесь вдвоем. Я рубашку еще сверху накину, – взяв с вешалки легкую клетчатую рубаху, я вышел на лестничную площадку. Спустившись во двор, достал телефон и набрал Пашин номер. Длинные гудки, какой-то «клац», потом опять длинные гудки, и наконец хриплый Пашин голос:
– Алло.
– Паша, привет! Как дела?
– Здорово. Сплю еще.
– Извини. Новостей насчет телеграммы нет?
– Когда бы я тебе пробивал? Здесь еще девяти нет. Я же сказал: как узнаю что-нибудь – сам позвоню.
– Хорошо. Извини, что разбудил. Пока.
– Пока.
«Клац-клац».
Я оглядел двор. Он изменился за время моего отсутствия. Новая, вся цветастая и яркая, детская площадка – из металла и пластика. За ней у забора – остатки старой – деревянной. Ее установили, когда мне было лет десять, так что я еще успел покататься на ее качелях и полазить по горкам и лестницам. Сейчас от нее остались только два резных столба, да развалины песочницы.
Я подошел к столбам, погладил шероховатую поверхность и резные узоры одного из них. Какое-то тепло и энергия возникли между старой, но крепкой и сухой древесиной и моей ладонью. Хотелось держать и гладить это дерево долго; очень долго. Я подумал о том, что человек способен на нечто огромное, на нечто несоизмеримо большее, чем то, что он делает, видит и чувствует каждый день. Только он сам не знает, на что именно. Может, поэтому человек представляет себе абстрактного Бога, как это нечто великое, к чему стремится, но не может осознать. Бог нужен человеку, чтобы в Нем находить свое стремление и способность к большему.
– Егор!
Я обернулся. Мама шла к выходу со двора и махала мне рукой:
– Пойдем, хоть к концу службы успеем.
Мы подъехали к церковному двору на такси. Мама быстрыми уверенными движениями раздала нищим приготовленную заранее мелочь, и мы вошли в церковь. Она три раза перекрестилась перед входом в церковь и три раза после того, как вошла внутрь. Я шел за ней, не крестясь: я не верующий и даже не крещеный.
Служба подходила к концу. Остановившись недалеко от входа, я разглядывал иконы и роспись на стенах. Мама прошла вперед, ближе к батюшке, потом вернулась ко мне:
– Иди посмотри, на прошлой неделе привезли мощи Святого Серафима. – Она потянула меня за руку к северным воротам. Около них в стенной нише стоял ковчег со стеклянной крышей.
– Посмотри, кожа совсем не истлела – потемнела только, и даже волосы на коже видно, – тихо умилялась мама, разглядывая через стекло мощи. Потом перекрестилась и поцеловала стекло. – Посмотри…
– Мам, я не хочу, – в моем голосе нотки раздражения.
– Ну как хочешь. Его красноармейцы расстреляли в горах в двадцатом вместе с Феогностом.
Отдаленно послышалось классически бодренькое «Sehnsucht» в исполнении Rammstein. Я невольно повернул голову. В церковь вошел не то металлист, не то панк – парень лет двадцати в рваных джинсах с металлическими заклепками, рваной майке и ботинках «милитари». Длинные волосы до плеч, в левом ухе – три сережки. Из наушников, спущенных на шею, неслось ритмичное «Sehnsucht!» и гитарные запилы. Мама, увидев рокера, испуганно попятилась ко мне. Зло зашипели старушки, но парень, не обращая ни на кого внимания, прошел к образу Спаса Нерукотворного, помолился, перекрестился, потом, продолжая креститься, подошел ближе к аналою. Священник посмотрел на рокера, потом как-то виновато опустил глаза и отвернулся.
– Ты еще говоришь, что я неприлично оделся, – с улыбкой шепнул я маме.
– Ну это вообще срам, прости Господи. Как таких только в церковь пускают… Я поговорю с батюшкой. Что за непорядок…
Служба закончилась, и священник, словно прячась от взгляда рокера, торопливо скрылся в ризнице. Возмутитель всеобщего спокойствия вышел из церкви, вслед за ним – мы с мамой. За оградой церковного двора парень сел на мотоцикл и уехал.
Яркое алма-атинское солнце… Я невольно прикрыл глаза рукой.
– Почему ты не хочешь покреститься? – вдруг резко повернулась ко мне мама.
– Мам, давай только не будем начинать эту тему…
Конечно, я ожидал этого разговора, но все равно застигнут врасплох…
– Но почему? Помнишь, ты однажды подростком вдруг сам захотел пойти в церковь. Тогда ведь я сама еще некрещеная была, и даже не думала ни о чем таком. А ты сам, по какому-то внутреннему устремлению, пошел в церковь, и так был там впечатлен, что раздал нищим все деньги, что я дала тебе на новые джинсы…
Такая история действительно имела место. Девятый класс школы. В моем кармане семьдесят советских рублей – большая по тем временам сумма! Лик Христа на потолке храма. Лики святых. Голубой и белый цвета росписи. Картины страдания и умиления. Картины смирения. Я хожу по храму, смотрю – и не могу насмотреться; пытаюсь впитать в себя все. Выйдя через час из церкви, вижу нищих на паперти. «Господи, я живу, не думая и не заботясь ни о чем, а другим людям не хватает денег на хлеб», – в секунду проносится у меня в мозгу. Я достаю из кармана деньги – пятерки, десятки, одну двадцатипятирублевку – и раздаю все. Двоим нищим денег не остается. «Почему у меня такие крупные купюры?!» – давит досадливая мысль. Благообразный бородатый старичок, которому не досталось денег (хороших денег – не мелочи, а бумажных купюр), со вздохом отворачивается. Нагловатая женщина лет пятидесяти презрительно оглядывает меня с ног до головы и тоже отворачивается. «Почему у меня нет больше денег?!» – внутренний вопль, обращенный к небесам. Пристыженный, я выхожу с церковного двора – того же церковного двора, из которого мы сейчас выходим с мамой.
– Да, мам, но я уже давно не подаю нищим.
– Я не об этом. Просто в тебе всегда было какое-то особое чувство… – мама берет меня под локоть.
– Было. Но теперь нет. Мне жаль Иисуса. Но мне точно так же жаль и любых других мучеников, погибших за свои идеалы… Не более того.
– Посмотри, как хорошо в церкви. Свечи горят. Ладан. Исповедуешься, причастишься – словно заново родишься. Ну а как не умиляться и не радоваться, если знаешь, что теперь душа твоя спасена.
– Я не хочу спасать себя. Это эгоистично.
– Что за глупости! С тобой нельзя нормально разговаривать! Все в какую-то софистику уводишь, – сердится мама.
7
Почему так быстро проходит детство? Юность? Молодость?
Черт возьми, почему так быстро?! Так невероятно быстро?!
Я сидел перед открытым ящиком письменного стола. Школьные и студенческие фотографии. Старые кассеты «Кино» и «Наутилуса» (интересно, будут ли они еще крутиться в магнитофоне или уже нет?), перочинный ножик, брелоки (каждый из которых имел когда-то определенное символическое значение), серебряный портсигар, в котором когда-то много чего пряталось – от анаши до самиздатовских копий репортажа о декабрьском восстании восемьдесят шестого года. Старый кассетный плеер. Значки «Битлз». Тетрадь с рисунками, сделанными простым карандашом. Этот мир кажется невероятно гармоничным и полным в своей законченности. Только я ему уже не принадлежу. Сейчас я – особое, отдельное от него существо.
– Слушай… Пока еще не забыла… – в комнату вошла мама. – На днях Алексей звонил, твой школьный друг, помнишь?
– Леха?
– Милый такой мальчик, – продолжала мама, – меня до сих пор по имени-отчеству помнит.
– Помню, конечно. Позвоню ему сегодня.
Мама развернулась, чтобы выйти из комнаты, но вдруг остановилась:
– Слушай, тебе действительно Евгений Иванович понравился?
– Да, вполне. По-моему, хороший человек. Расскажи о нем подробнее.
– Ну… – вдруг замялась мама, – это долгий разговор. Давай вечером… Я очень рада, что он тебе понравился.
Паша не звонил. Мамин будильник с большими холодными электронными цифрами показывал «14:45».
Нужно уметь терпеть. Нужно учиться терпеть…
Я набрал номер Алексея Звонарева. Как и многое другое в последние два дня, цифры номера всплывали откуда-то из глубин памяти уверенно и быстро – как поплавок из воды.
– Алло, – размеренный голос на том конце линии.
– Леша, привет! Это Егор Харламов. Я вчера с Москвы приехал.
– О, здорово! Не может быть… Вспомнил, значит, старых друзей… – Лешин голос потек самодовольным сладким медом.
– Как жизнь? Что нового?
– Нормально все, потихоньку. Да что по телефону говорить… Приезжай в гости.
– Когда, прямо сейчас?
– Прямо сейчас. Что резину тянуть…
На дверях подъезда, в котором жил Леша, оказался домофон, но мне повезло – из дома вышел пожилой мужчина, и я успел перехватить за ним ручку тяжелой двери. Вошел внутрь и остановился. Две лестницы с бетонными ступеньками. Одна – вверх, ведущая к квартирам. Другая – вниз, ведущая в подвалы. На этой лестнице, ведущей в подвалы, когда-то убили человека. Мы с Пашей прибежали к Лешкиному подъезду посмотреть на труп еще до того, как приехала милиция. Мужчина лет сорока полулежал-полусидел на ступеньках. Кровь стекала вниз и собиралась в большую лужу около подвальной двери. Крови было невероятно много – не верилось, что столько может вытечь из одного человека. Потом говорили, что это убийство так и не смогли раскрыть. Ходили слухи, что убитый был другом Белого Бека, известного вора в законе, с которым они не поделили деньги.
В подъезд заскочила молодая девушка и пробежала мимо, оставив за собой шлейф прекрасного аромата. Легкую смесь апельсина, яблока, ландыша, табака, чего-то и чего-то еще. Я не успел ее разглядеть. Только повернул вслед голову и двумя тревожными вдохами вобрал в себя сладкие молекулы парфюмерных паров. Где-то вверху хлопнула дверь.
Поднявшись до Лешиной квартиры, я нажал кнопку звонка. Никто не открыл. Я оглянулся на площадке (не перепутал ли квартиру или этаж после стольких лет?), зачем-то посмотрел вниз на лестничные пролеты. Снова протянул руку к звонку, но за секунду до того, как мой палец опустился на коричневую кнопку, дверь открылась. Меня встретило все то же сладкое облако аромата и раммштайновское «Ich will» на заднем фоне (Алма-Ата превратилась в город германофилов-металлистов?).
– Вам кого?
Мне приходится вынырнуть из эйфории запаха к его обладательнице. Передо мной тоненькая девушка лет восемнадцати со светлыми волосами. Невероятно красивая. Чтобы начать говорить, мне требуется усилие:
– Здравствуйте.
– Привет. Так кого?
– Алексей здесь живет?
Девушка широко распахнула дверь:
– Проходи… – и после паузы, – …те.
В прихожей показался Леха, бодрым шагом подошел ко мне:
– Здравствуй-здравствуй! – несколько церемонно обнял.
– Привет! – я ответно похлопал его по плечу.
– Как говорится, не ждали… Ты че не проходишь? Наташка в дверях держит?
Он обернулся к девушке:
– Это – Егор, мой одноклассник.
Та равнодушно пожала плечами.
– Наташа – моя двоюродная сестра, – представил мне девушку Леха, – учиться приехала… Из деревни, – рассмеялся он.
– Вот дурак… – вздохнула Наташа и направилась в свою комнату.
– Не хами старшим… И сделай свой музон потише. Сколько раз говорить!
«Rammstein» за хлопнувшей за Наташей дверью заиграл еще громче. Мы с Лехой прошли в его комнату.
Я достал из сумки коньяк, два лимона и большую бутылку «Колы».
– Ого… Солидно… А я в завязке, – с улыбкой отреагировал Леха.
– С чего это?
– Дела, работа, машина… Я же если начну, то останавливаться не умею… Так что завязал полностью. Уже полгода как.
– Круто… – уважительно кивнул я. – Ну я тогда тоже не буду.
Леха принес чайник, разлил по чашкам чай:
– Ну рассказывай…
– Ты рассказывай… – усмехнулся я. Мы чокнулись чашками с чаем.
– Давно не виделись, – улыбался Леха. – Ну что, раскрутился в Москве?
– Да я особо и не раскручивался.
– Ладно скромничать-то… Как всегда, самый скромный в классе, – Леха отломил кусочек шоколадки и отправил его себе в рот.
– Нет, в самом деле, – я тоже потянулся к шоколадной плитке.
– Чем занимаешься-то?
– Картины пишу.
– Какие картины? – удивился Леха.
– Я художник.
– Да брось… Мне твоя мама говорила, что ты там коммерцией занялся, преуспевающий бизнесмен теперь.
Я удивился, а потом – когда понял – рассмеялся.
– Ну мама… А ты ей что про себя сказал?
– Сказал, как есть – что бизнесом занимаюсь.
– Все понятно тогда… Родительское тщеславие…
– Художник, значит?! – Леха разочарованно выдохнул, глотнул чаю, но тут же натянуто осклабился: – Ну уморил… Художник… Теперь я знаю, кто у нас в школе все туалеты похабными картинками разрисовывал…
Оценив шутку, я улыбнулся. Алексей вздохнул:
– Да… А мне сейчас как раз бабки позарез нужны. Слушай, можешь по старой дружбе занять тысяч двадцать из гонораров художника? На полгода. Через полгода с процентами отдам.
– Были бы – без процентов тебе занял. Но сейчас нет.
– Ну, понимаю… – с еще большим разочарованием протянул Леха. – А хотя бы десять? Под хороший процент… Тем более ты меня знаешь – все надежно, никакого кидалова.
– У меня и десяти нет, Леха. Извини.
– Понимаю, – Леха отпил чай из чашки. – Да… А мы тут крутимся, выживаем. Баха сейчас на винно-водочном работает, представляешь? – усмехнулся он. – Серик в министерство финансов подался. Я, правда, все по мелочи пока.
– Слушай, а математические головоломки до сих пор разгадываешь? – вдруг спросил я.
– Да, – настороженно посмотрел на меня Леха, – откуда знаешь?