Сатори в Париже. Тристесса (сборник) Керуак Джек

Часть вторая

Год спустя…

Никогда не убывает морось, что не разбивает никакого покоя – Я не сказал ей, что люблю ее, но когда уехал из Мексики, начал о ней думать и тогда начал говорить ей, что любил ее, в письмах, и почти сказал, и она тоже писала, прелестные испанские письма, говоря, что я милый, пожалуйста давай поскорее обратно – Я дал поскорее обратно слишком поздно, нужно было вернуться Весной, чуть не вернулся, денег не было, лишь коснулся границы Мексики и ощутил это рвотное чувство Мексики – поехал дальше в Калифорнию и жил в хибаре с молодым монахом Буддистского типа, каждый день гости, и отправился на север к Пику Опустошения и провел лето, угрюмствуя в Глухомани, едя и спя один – сказал: «Скоро отправлюсь обратно, к теплым объятьям Тристессы» – но ждал слишком долго.

О Господи, зачем ты поступил так со своими ангельскими-я, эта порча-жизнь, эта фу драная сраная тусня, полная рвоты, и ворья, и умиранья? – неужто нельзя было поместить нас в гнетущие небеса, где все и без того весело? – Что ль ты Мазохист, Господь, что ль Индейский Податель, что ль Ненавистник?

Наконец я вернулся в комнату к Быку после четырех тысяч мильного вояжа с горного пика у самой Канады, само по себе ужасное путешествие, не стоит и вяка об нем – и он вышел и привел ее.

Сразу меня предупредил: «Не знаю, что с ней не так, она поменялась за последние две недели, даже за последнюю неделю —»

«Это из-за того, что знала о моем приезде?» подумал я мрачно —

«Она закатывает припадки и лупит меня по башке кофейными чашками, и теряет мои деньги, и падает на улице —»

«Да что же с ней не так?»

«Дурцефалы – я говорил ей не перебарщивать с ними – Знаешь сам, только старый торчок с многолетним опытом знает, как с сонниками обращаться, – а она не слушала, она не знает, как ими пользовать, три, четыре, иногда пять, как-то раз двенадцать, это уже не та Тристесса – Я же чего хочу, жениться на ней и дать ей свое гражданство, видишь, как считаешь, хорошая мысль? – В конце концов, она моя жизнь, я ее жизнь —»

Я видел, что Старый Бык влюбился – с женщиной, и звать ее не Морфина.

«Я ее никогда не трогаю – это лишь брак по расчету – понимаешь, о чем я – я не могу на черном рынке сам себе дрянь добывать, я не умею, она мне нужна, а ей нужны мои деньги».

Бык получал $150 в месяц от трастового фонда, учрежденного его отцом перед смертью – отец любил его, и я понимал, за что, потому как Бык человек милый и нежный, хоть чутка и жулик, много лет в Нью-Йорке он свою тягу к дряни поддерживал тем, что крал где-то $30 каждый день, двадцать лет – Несколько раз в тюрьме сиживал, когда у него находили не тот товар – В тюрьме он всегда был библиотекарем, он великий ученый, во многих смыслах, с изумительным интересом к истории и антропологии, и не к чему-то, а к французской символистской поэзии, Малларме превыше прочих – Я не о другом Быке сейчас, который великий писатель и написал «Торчка» – Это другой Бык, постарше, почти 60, я писал в его комнате стихи все прошлое лето, когда Тристесса была моя, моя, а я брать ее не желал – У меня было какое-то глупое аскетическое либо целибатическое представление, что я-де не должен трогать женщину – Мое касание могло бы ее спасти —

Теперь уже поздно —

Он приводит ее домой и тут же я вижу, что-то не так – Она ковыляет внутрь дрожко у него на руке и выделяет слабую (хвала за это Богу) улыбку, и вытягивает жестко руку, я не знаю, что делать, но поддерживаю ее руку на весу повыше, «Что такое с Тристессой, она болеет?»

«Все последние месяцы она была парализована вдоль всей целой ноги, а руки у нее были в кистах, О ужасно эта девочка болела последний месяц»

«А сейчас что с ней не так?»

«Шш – пусть сядет —»

Тристесса обнимает меня и медленно выравнивает свою милую смуглую щеку с моей, с редкой улыбкой, а я играю сбитого с толку американца почти сознательно —

Смотри, я еще спасу ее —

Беда в чем, что я с ней буду делать, как только завоюю? – это как завоевать ангела в преисподней, и тогда ты удостоен спуститься с нею туда, где хуже, а может, и свет там будет, какой-то, в нижине, может, это я сумасшедший —

«Она сходит с ума», говорит Бык, «те дурцефальные сонники так со всеми поступают, с тобой, с кем угодно, мне плевать, с кем».

Фактически, сам Бык с ними перебрал две ночи спустя и доказал это —

Проблема торчков, наркоманов, боже их благослови, благослови их тихие задумчивые души, в том, чтобы срастить – Со всех сторон они в загоне, они постоянно несчастны – «Если бы правительство каждый день давало мне вдосталь морфия, я был бы совсем счастлив и совсем желал бы работать медбратом в больнице – Я даже отправил правительству свои мысли по этому поводу, письмом в 1938-м из Лексингтона, как решить наркотическую проблему, приспособив торчков к работе, с ежедневными дозами для них, пусть подземку убирают, что угодно – если только они будут получать свое лекарство, с ними все будет хорошо, как и с другими больными людьми – Это как с алкоголиками, им нужно лекарство —»

Не помню всего, что произошло, кроме последней ночи, до того роковой, до того кошмарной, такой безотрадной и безумной – Лучше все сделать так, зачем наращивать?

Началось все с того, что у Быка закончился морфий, болел, чуть перебор с сонниками, что он заглотил (секанолы) компенсировать нехватку морфия, и поэтому он ведет себя младенчески, неопрятен, вроде как сенилен, не так скверно, как в ту ночь, когда спал у меня в постели на крыше, потому что Тристесса обезумела и крушила все у него в комнате, и била его, и падала на пол прямо головой, дурцефалов она понакупила в аптеке, Бык ей больше не давал – Встревоженные квартирохозяйки маячат у двери, думают, мы ее бьем, но это она нас бьет —

То, что она мне сказала, как на самом деле обо мне думает, сейчас вышло наружу, год спустя, на год опоздало, а мне нужно было только одно сделать – сказать ей, что люблю ее – Она обвинила меня в том, что я мерзкий планакеша, велела мне убираться из комнаты Быка, пыталась стукнуть меня бутылкой, пыталась забрать мой кисет с табаком и оставить себе, мне пришлось с нею бороться – Мы с Быком спрятали хлебный нож под ковриком – Она просто сидит на полу, как умственно отсталое дитя, с вещами разными возится – Обвиняет меня в том, что пытаюсь курить марихуану из моего табачного кисета, но там только «Дёрэмский Бык» мне для самокруток, ибо у продажных сигарет внутри химикат, от которого они твердые, а это вредит моим восприимчивым флебитным венам и артериям —

В общем, Бык боится, что она его убьет среди ночи, выгнать мы ее не можем, раньше (неделю назад) он вызывал легавых и скорые, и даже так они ее не выкурили, Мексика – Поэтому он приходит ночевать ко мне в постель новой комнаты, с чистыми простынями, забывает, что он уже заглотил два сонника и принимает еще два, после чего слепнет, не может найти свои сигареты, щупает вокруг и сшибает все, писается в постель, разливает кофе, что я ему приношу, мне приходится спать на полу каменном, среди клопов и тараканов, я всю ночь его поношу, надув губки: «Смотри, что ты делаешь с моей славной чистенькой постелью»

«Ничего не могу с собой сделать – Мне еще пульку найти надо – Это пульман?» Он протягивает спичку и считает, будто это капсула морфия. «Ложку мне принеси» – Он собирается забодяжить ее и двинуться – Господи – Утром в серое время он наконец уходит и спускается к себе в комнату, спотыкаясь со всеми своими пожитками, включая «Ньюзуик», который бы ни за что никогда не прочел – Я выливаю его банки ссак в туалет, они все чисто голубые, как синий Сэр Джошуа Рейнолдза, я думал: «БОЖЕ МОЙ, должно быть, он при смерти!» но оказывается, то были банки синьки для стирки – Тристесса тем временем поспала и ей лучше, и они как-то спотыкаются там и вмазываются, а на следующий день она возвращается, стучится Быку в окошко, бледная и прекрасная, уже не ацтекская ведьма, и очень мило извиняется —

«Она через неделю опять сядет на дурцефалы», говорит Бык – «Но я ей больше не дам» – Проглатывает один сам —

«А ты их зачем жрешь!» ору я.

«Потому что я умею, я уже сорок лет торчу»

Настает затем роковая ночь —

Я уже наконец-то в такси и только на улице сказал Тристессе, что люблю ее – «Yo te amo» – Никакого ответа – Она лжет Быку и говорит ему, что я сделал ей гнусное предложение, сказав «Ты спала со многими мужчинами, почему не поспать со мной» – Ничего подобного я никогда не говорил, только «Yo te amo» – Потому что я и впрямь ее люблю – Но что с нею делать – До сонников она никогда раньше не врала – Фактически раньше молилась и ходила в церковь —

Я махнул на Тристессу рукой, и в тот день, Бык болеет, мы ловим такси и едем в трущобы найти Эль-Индио (Мрачного Мерзавца, как его зовут в этом ремесле), у кого всегда что-нибудь есть – У меня вечно имелось тайное подозрение, что и Эль-Индио Тристессу любит – У него красивые взрослые дочери, он лежит в постели за хлипенькими занавесками с широко распахнутой в мир дверью, улетает по М, старшая его жена встревоженно сидит на стуле, горят иконы, ведутся перепалки, стонет, сплошь под бесконечными мексиканскими небесами – Мы приходим к нему в кубло, и старая его жена рассказывает нам, что она его жена (мы не знали), а его дома нет, поэтому мы садимся на каменные ступеньки чокнутого дворика, где полно вопящей детворы и пьяни, и бабья со стиркой, и банановых шкурок, можно подумать, и ждем там – Быку так плохо, что вынужден пойти домой – Высокий, сутулый, колдун труповидный, уходит он, оставив меня сидеть пьяным на камне, рисовать картинки детей в блокнотике —

Затем выходит что-то вроде хозяина, дородный дружелюбный дядька, со стаканом пульке, двумя стаканами, убеждает меня заглогнуть мой с его вместе, я пью, бац, залпом, кактусовый сок каплет у нас с губ, он меня опережает, не успеваю я толком – Женщины смеются – Там большая кухня – Он выносит мне еще – Я выпиваю и рисую детей – Предлагаю деньги за пульке, но они брать не хотят – Во дворике начинает темнеть —

Я уже заглотил пятерик вина по пути сюда, это у меня один из дней пьянства, мне скучно, и грустно, и потерянно – к тому же, три дня я художествовал и рисовал карандашом, мелком и акварелями (моя первая сознательная попытка), и я без сил – Набросал маленького бородатого мексиканского художника в его хижине на крыше, и он вырвал картинку из большого блокнота оставить себе – Мы с утра пили текилу и рисовали друг друга – С меня он нарисовал нечто вроде туристского наброска, где показано, какой я молодой, и симпатичный, и американский, я не понимаю (он хочет, чтоб я его купил?) – С него я рисую жуткую апокалиптическую чернобородую рожу, также тело его, крохотно скрученное на краешке кушетки, О небеса и потомки рассудят все это искусство, чем бы ни было оно – В общем, я рисую одного конкретного маленького мальчика, который не желает стоять спокойно, затем принимаюсь рисовать Деву Мадонну —

Возникает еще парней, и они меня приглашают в большую комнату, где большой белый стол весь в чашках с пульке, а на полу открытые чайники его – Поразительны там лица – Я думаю «Хорошенько проведу тут время, а сам прямо у порога Эль-Индио и поймаю его Быку, когда вернется домой – и Тристесса тоже придет —»

Borracho, мы опустошаем большие чашки кактусового сока, и есть старый певец с гитарой, со своим юным апостолом-мальчиком с толстыми чувствительными губами и большая толстая хозяйка, словно из Раблэ и Рембрандтова Средневековья, которая поет – Вожак этой громадной банды пятнадцати, похоже, Панчо Вилья за концом стола, красное глиняное лицо, совершенно круглое и жизнерадостное, но мексикански совиное, с чокнутыми глазами (мне кажется) и в дикой красной клетчатой рубашке, и вроде как всегда экстатически счастливый – Но рядом с ним иные, более зловещие подручные какого-то сорта, на них я гляжу вдоль стола намертво в глаза и тостую, и даже спрашиваю «Que es la vida? Что есть жизнь?» – (доказать, что я философичен и толков) – Меж тем мужчина в синем костюме и синей шляпе, похоже, самый дружелюбный, манит меня в туалет на качкую беседу за мочой – Запирает дверь – Глаза его глубоко впали в пухлые трепанные глазницы У. К. Филдза – «глазницы» тут слишком чистое слово – но коварная пара смешных глазок, к тому ж гипнотизер, я не могу отвести от него взгляд, мне он продолжает нравиться – до того мне он нравится, что когда берет у меня бумажник и отсчитывает мои деньги, я смеюсь, чутка суечусь, пытаясь у него их снова забрать, он отстраняет меня, считая – остальные пытаются проникнуть в туалет – «Это Мексика!» говорит он. «Будем тут, если нам нравится» – Когда он отдает мне бумажник, я вижу, что деньги по-прежнему в нем, но клянусь на Библии Богом, Буддой, всем, что вроде как должно быть свято, в реальной жизни больше не было денег в том бумажнике (бумажник, фигашник, просто кожаный складень для дорожных аккредитивов) – Он оставляет мне каких-то денег, потому что потом я даю двадцать песо крупному жирному парняге и велю ему сходить наружу и срастить марихуаны для всей компании – Он тоже постоянно заводит меня в туалет на искренние измышлизмы, как-то у меня пропадают темные очки —

Наконец Синяя Шляпа у всех на глазах просто выхватывает мой блокнот из кармана моей (Быковой) куртки, как бы в шутку, карандаш и все дела, и сует к себе в карман и пялится на меня, коварный и смешной – Я на самом деле не могу удержаться от смеха, но потом все же говорю «Ладно, ладно тебе, отдавай мне мои стихи» и сую руку ему в куртку, а он выворачивается, и я тянусь снова, а он не дает – Я отвертываюсь к самому достопочтенному там на вид человеку, фактически единственному, который сидит со мной рядом: «Вы не предпримете ответственность за возвращение моих стихов».

Он отвечает, что предпримет, не понимая, что я говорю, но я пьяно допускаю, что так он и сделает – Меж тем в пьяном сверке экстаза я швыряю на пол пятьдесят песо, дабы что-то доказать – Позже бросаю два песо на пол со словами «Это на музыку» – Все заканчивается тем, что их скармливают двум музыкантам, но я слишком возгордился, все обдумав, чтоб тоже ползать искать свои 50 песо, но вы сами увидите, это просто на тот случай, если захочется, чтоб меня ограбили, странная такая экзальтация и пьяная сила: «Плевать мне на деньги, я Царь всего света, ваши маленькие революции я поведу за собой сам» – Над этим я начинаю трудиться, задружаясь с Панчо Вильей, и, братишка, сколько ж тут стучат чашками друг о друга и обнявшись-опрокидывают, и поют – И к этому времени я уже слишком оглупел проверять свой бумажник, но все центы до единого из него пропали – Я до ужаса горжусь меж тем, показывая, до чего ценю эту музыку, даже барабаню по столу – Наконец выхожу с Толстым Мальчуганом потолковать в туалет, и только мы выходим, как по ступенькам поднимается странная женщина, неземная и бледная, медлительная, величественная, ни молодая и ни старая, не могу глаз от нее отвести и, уже осознав, что это Тристесса, все пялюсь и пялюсь и не могу понять этой странной женщины, и похоже, она пришла меня спасти, но пришла она лишь за вмазой от Эль-Индио (кто, кстати, уже, по собственной воле, отправился к Быку за две мили от него) – Я покидаю веселую банду ворья и следую за своей любовью.

На ней длинное грязное платье и плат, а лицо у нее бледное, маленькие круги под глазами, тот тонкий патрицианский медленно ястребиный нос, те соблазнительные губы, те грустные глаза – и музыка голоса ее, жалоба ее песни, когда она говорит по-испански с остальными…

Ах ризницы – печальная изувеченная синяя Мадонна, вот Тристесса, а мне и дальше говорить, что я ее люблю, чертовы враки – Она ненавидит меня и я ненавижу ее, назовем все своими именами – Я ее ненавижу, потому что она меня ненавидит, никакой иной причины – Она ненавидит меня, потому что я не знаю, наверное, в прошлом году я был слишком благочестив – Она все время орет «Мине напливать!» и бьет нас по голове, и выбегает, и садится на улице на бордюр, и возится, и раскачивается – Никто не смеет подойти к этой женщине, когда у нее голова между колен – Однако сегодня вечером я вижу, что с нею все в порядке, спокойная, бледная, идет прямо, поднимается по воровским ступенькам —

Эль-Индио дома нет, мы опять спускаемся – Я уже дважды навещал Эль-Индио проверить, нету, но его смуглая дочь с красивыми смуглыми печальными глазами прочно смотрит в ночь, пока я ее допрашиваю: «Non, non», и больше ничего сказать не может, она пялится в какую-то фиксированную точку в мусоре неба, поэтому я только и пялюсь ей в глаза, а я никогда не видел такой девушки – Глаза ее, кажется, говорят: «Я люблю своего отца, хоть он и принимает narcoticas, но прошу вас, больше сюда не приходите, оставьте его в покое» —

Мы с Тристессой спускаемся на склизкую мусорную улицу тусклых бурых огней кокаларьков и далеких смутных голубых и розовых неонов (как втертый мелковый цветной карандаш) Санта-Марии-де-Редондас, где мы сцепляемся с несчастной измаранной дикой на вид Крус и куда-то премся —

Рука моя у Тристессы на талии, печально иду с нею – Сегодня вечером она меня не ненавидит – Крус я всегда нравился и нравлюсь по-прежнему – За последний год она доставила бедному старому Быку всевозможных хлопот своими пьяными выходками – О там были пульке и блев на улицах, и стоны под небесами, забрызганные ангельские крылья, покрытые бледно-голубой грязью небес – Ангелы в аду, наши крылья во тьме огромны, мы втроем премся, и с Золотых Вечных Небес склоняется Бог, благословляя нас ликом своим, который я могу описать лишь как бесконечно сожалеющий (сострадательный), то есть, бесконечный от понимания страданья, от одного взгляда на Лик этот хочешь не хочешь расплачешься – я его видел, в виденье, он отменит все в конце – Никаких слез, только уста, О я могу вам показать! – Ни единой женщине не может быть так грустно, Бог – он как мужчина – Все смазано, как мы поднимаемся по улице к какой-то узкой темной улочке, где две женщины сидят с дымящими котлами чего-то, или парящечашками, где мы садимся на деревянные ящики, я уложив голову Тристессе на плечо, Крус у моих ног, и они мне дают выпить горячего пунша – Я заглядываю в бумажник, денег больше нет, я говорю Тристессе, она платит за выпитое, или разговаривает, или всем этим балаганом заправляет, может, она даже вожак воровской банды —

Выпитое не очень-то помогает, уже позднеет, к заре время, озноб высокогорья забирается мне в рубашонку-безрукавку и привольную спортивную куртку, и в твильные штаны, и я принимаюсь без удержу дрожать – Ничего не помогает, стакан за стаканом, ничего не помогает —

Подходят два молодых мексиканских кошака, привлеченные Тристессой, и стоят пьют и болтают всю ночь, оба при усах, один очень коротышка с круглым младенческим лицом со щечками-грушами – Другой повыше, с крыльями газеты, как-то засунутой ему в пиджак защитить от холода – Крус просто растягивается на дороге в пальто и засыпает, головой на земле, на камне – Легавый кого-то арестовывает в головах переулка, мы вокруг свечных пламеньков и парокотелков смотрим без большого интереса – В какой-то миг Тристесса нежно целует меня в губы, мягчайший, едвакасательнейший поцелуй на свете – Да-да, и встречаю я его изумленьем – Я уже решился остаться с ней и спать, где спит она, даже если спит она в мусорном баке, в каменной келье с крысами – Но я не перестаю дрожать, нисколько обертки не выручат, уже год я каждую ночь провожу в своем спальнике и больше не приучен к обыкновенным рассветным ознобам земли – В какой-то момент падаю прямо с ящика, который занимаю с Тристессой, приземляюсь на тротуар, там и остаюсь – В другие разы вскидываюсь молоть долгие таинственные базары с двумя кошаками – Что они вообще пытаются сказать и сделать? – Крус спит посреди улицы —

Волосы ее раскинулись сплошь черные по всей дороге, люди через нее переступают. – Это конец.

Заря приходит серая.

Люди принимаются проходить мимо на работу, вскоре бледный свет давай проявлять невероятные краски Мехико, голубые платки женщин, глубоко пурпурные платы, губы людей слабо розовеют в общей стихарной синеве —

«Чего мы ждем? Куда идем?» все спрашивал я —

«Я иду ужалиться», говорит она – берет мне еще один горячий пунш, который дрожью проходит меня насквозь – Одна дама уснула, раздатчица с черпаком начинает злиться, потому что, очевидно, я выпил больше, чем Тристесса заплатила, или два кошака, или что-то —

Минуют многие люди и повозки —

«Vamonos»[87], говорит Тристесса, вставая, и мы будим оборванную Крус и покачиваемся с минуту, стоя, и уходим в улицы —

Теперь видно до конца улиц, больше никакой тьмы garbanzo[88], сплошь голубые церкви и бледные люди, и розовые платки – Мы шагаем дальше и подходим к щебневым полям, и пересекаем, и выходим на селенье из саманных лачуг —

Это деревня в городе сама по себе —

Встречаем женщину и заходим в комнату, и я прикидываю, что здесь-то мы наконец поспим, но две кровати загружены спящими и просыпающимися, мы просто стоим и беседуем, уходим и спускаемся по переулку мимо пробуждающихся дверей – Всем любопытно видеть двух оборванных девушек и оборванца мужчину, что спотыкаются медленной командой среди зари – Солнце всходит оранжевое над кучами красного кирпича и штукатурной пыли где-то, это крохотная Северная Америка моих Индейских Снов, но я уже слишком пропащ, чтобы осознать что-то или понять, хочу только спать, рядышком с Тристессой – Она в своем откровенном розовом платьице, ее безгрудое тельце, ее худые голени, ее прекрасные бедра, но желаю лишь спать, но хотелось бы обнимать ее и перестать дрожать под каким-нибудь обширным темно-бурым Мексиканским Одеялом еще и с Крус, с другой стороны, для надзора, хорошо б только закончилось это безумное скитанье по улицам —

Бесполезняк, на краю деревни, в последнем доме, за которым поля свалоки далекие Церковные верхушки, и заволочный город, мы входим —

Ну и дела! Я подпрыгиваю от восторга при виде огромной кровати – «Мы пришли сюда спать!»

Но в постели большая толстая женщина с черными волосами, а подле нее какой-то парень в лыжной шапочке, у обоих сна ни в одном глазу, и в то же время заходит девушка-брюнетка, похожая на какую-то художницу-битницу в Гренич-Виллидж – Затем я вижу десять, может, восемь других людей, которые вокруг тусят в углах с ложками и спичками – Один типичный торчок, эта драная нежность, эти грубые и мучимые черты, покрытые серой больной патиной, глаза определенно настороже, рот начеку, шляпа, костюм, часы, ложка, героин, быстро бодяжит – Все шпигаются – Тристессу подзывает один мужчина, и она закатывает рукав пальто – Крус тоже – Лыжная шапочка соскочил с кровати и делает то же самое – Девка из Гренич-Виллидж как-то скользнула в постель, в ногах, засунула свое большое чувственное тело под простыни с другого конца и лежит там, довольная, на подушке, смотрит – Люди входят и выходят с деревенской наружи – Я рассчитываю тоже получить укол и говорю одному кошаку «Poquito gote» что, я воображаю, значит капельку попробовать, а на самом деле «чуточку протекает» – И впрямь протечка, мне ничего не достается, все деньги у меня тю-тю —

Суета неистова, интересна, человечна, я наблюдаю поистине в изумленье, как бы обдолбан ни был, вижу, что это, должно быть, крупнейшая видла в Латинской Америке – Какие интересные типажи! – Тристесса тараторит без продыху – Ошляпенный торчок с грубыми и нежными чертами, с песочными усиками и слабо голубыми глазами, и с высокими скулами – мексиканец, но выглядит в точности, как любой торчок из Нью-Йорка – Тоже не хочет меня жалить – Я просто сижу и жду – у моих ног пол полной бутылки пива, которую мне купила Тристесса en route[89], я ее заныкал в одежду, а теперь тяну из нее перед всеми этими торчками, и это мне вообще никаких шансов не оставляет – Зорко присматриваюсь к кровати, рассчитывая, что толстая дама встанет и уйдет, и художница у нее в ногах, но лишь мужчины тут шебуршат, и одеваются, и выходят, и наконец мы уходим тоже —

«Куда мы?»

Выходим оттуда по ширниковой подсказке скрещенными мечами глаз, мол, мьё[90] ай знаете, старый прогон сквозь строй, респектабельных буржуазных мексиканцев поутру, но нас никто не останавливает, никаких легавых, мы вываливаемся наружу и вниз по узкой земляной улочке, и вверх к еще одной двери, а внутри старый дворик, где старик метлой подметает, и многие голоса изнутри —

Он глазами умоляет меня о чем-то, вроде «Только не бедокурь», я делаю знак «Я бедокурить?» но он стоит на своем, поэтому я медлю заходить, но Тристесса и Крус уверенно тащат меня, и я озираюсь на старика, который дал свое согласие, но все равно молит взглядом – Боже праведный, он знал!

Тут что-то вроде неофициального утреннего кайф-бара, Крус заходит в темные шумные интерьеры и появляется с чем-то вроде слабой анисовки в стакане для воды, и я пробую – не особенно-то мне и хочется – Просто стою у саман-стены, гляжу на желтый свет – Крус теперь смотрится абсолютно полоумной, с высокими волосатыми зверскими ноздрями, как у Ороско бабы орут в переворотах, но тем не менее ей как-то удается смотреться и изысканно – Кроме того, что она изысканная маленькая личность, я и про ее душу, всю ночь напролет она была со мной очень мила, и я ей нравлюсь – Фактически, она как-то раз орала по пьяни «Тристесса, ты ревнивая, потому что Як хотел на мне жениться!» – и но она знает, я люблю нелюбляемую Тристессу – поэтому она меня усестрила, и мне это понравилось – у некоторых бывают такие флюиды, что исходят прямо из вибрирующего сердца солнца, незаезженные…

Но пока мы там стоим, Тристесса вдруг говорит: «Як» (я) «всю ночь» – и давай изображать, как я дрожу на всеночной улице, поначалу мне смешно, солнце теперь желто-жаркое у меня на куртке, но мне тревожно видеть, как она изображает мою дрожь с такой судорожной серьезностью, и Крус это замечает и говорит «Хватит Тристесса!» но та продолжает, глаза у нее дикие и белые, дрожит всем своим худым телом в пальто, ноги начинают подгибаться – я тянусь смеясь «Ай да ладно» – ее же ежит больше и спазмы уже, как вдруг (покуда я думаю «Как она может меня любить, насмехаясь надо мной вот эдак серьезно») она давай падать, кое изображение зашло уж слишком далеко, я пытаюсь ее схватить, она сгибается до самой земли и висит с минуту (совсем как в тех описаниях, что мне только что давал Бык, героиновых наркоманов в откидоне до самых башмаков своих на Пятой авеню в Эпоху 20-х, до самого низу, пока голова у них не виснет совсем на шеях, и двинуться некуда, только вверх либо плашмя прямо на темечко), и к боли моей и хрясть, Тристесса берет и тяпает черепом оземь, и падает головой прямо на жесткий камень, и отключается.

«Ох нет Тристесса!» кричу я и хватаю ее под руки, и перевертываю ее, и сажаю себе на корточки, а сам опираюсь на стену – Она дышит тяжко и вдруг я вижу кровь по всему ее пальто —

«Она умирает», думаю я, «ни с того ни с сего она тут вздумала помирать… Этим безумным утром, в эту безумную минуту» – И тут же старик с молящими глазами по-прежнему смотрит на меня со своей метлой, и мужчины и женщины заходят за анисовкой, переступая через нас (с робким безразличьем, но медленно, едва глянув вниз) – Я прикладываю к ней свою голову, щека к щеке, и обнимаю крепче, и говорю «Non non non non», а сам имею в виду «Не умирай» – Крус на земле с нами по другую сторону, плачет – Я держу Тристессу за маленькие ребра ее и молюсь – Теперь кровь струится у нее из носа и рта —

Никто не сдвинет нас из этого дверного проема – в этом я клянусь —

Я понимаю, что здесь для того, чтоб отказываться давать ей умирать —

Мы набираем воду, моей большой красной банданой, и немного промакиваем ее – Несколько погодя конвульсивных судорог вдруг она становится крайне спокойна и открывает глаза, и даже смотрит вверх – Она не умрет – Я это чувствую, она не умрет, уж у меня-то на руках да и прямо сейчас, но я к тому же чувствую «Она должна знать, что я отказался, и теперь она будет рассчитывать, будто я покажу ей нечто получше вот этого – вечного экстаза смерти» – О Златая Вечность, и, как я знаю, смерть лучше всего, но «Non, я тебя люблю, не умирай, не бросай меня… Я слишком тебя люблю» – «Потому что я тебя люблю, разве недостаточно этой причины, чтоб попытаться жить?» – О изуверская судьба нас, человеческих тварей, всякий из нас неожиданно в какой-то ужасный миг помирает и пугает всех наших любимых и падалью белый свет – и трескается мир – и всем героиновым наркоманам во всех желтых городах и песчаных пустынях не может быть дела – и они тоже умрут —

Вот Тристесса пытается встать, я поднимаю ее за маленькие сломанные подмышки, она кренится, мы оправляем на ней пальто, бедное пальтишко, стираем немного крови – Идем было – Идем было желтым мексиканским утром, не мертвые – Я даю ей идти самой впереди нас, торить Путь, она это делает сквозь невероятно грязные пялящиеся улочки, полные дохлых собак, мимо раззявившей рты детворы и старух, и стариков в грязном рванье, на поле камней, через которое мы спотыкаемся – Медленно – Я это ощущаю сейчас в ее молчании, «Так вот что ты мне даешь вместо смерти?» – Я стараюсь постичь, что мне вместо этого ей дать – Нет такого, что лучше смерти – Я могу лишь спотыкаться за нею следом, иногда я кратко веду, но из меня не очень мужская фигура, Мужчины, Который Ведет – Но я знаю, что она теперь умирает, либо от эпилепсии, либо от сердечной, шоковой, либо дурцефальной судороги, и из-за этого никакая квартирная хозяйка меня не остановит, когда я приведу ее домой в свою комнату на крыше и дам ей поспать и отдохнуть под моим раскрытым спальником, с Крус и мною вместе, – Я ей это говорю, мы ловим такси и трогаемся к Быку – Выходим там, они ждут в такси, пока я стучусь ему в окошко за деньгами на такси —

«Крус сюда нельзя вести!» – вопит он. «Ни ту, ни другую!» Деньги мне он дает, я плачу таксисту, девушки выходят, и вот в дверях большое сонное лицо Быка говорит «Нет Нет – на кухне полно баб, они вас нипочем не пропустят!»

«Но она же умирает! Мне надо о ней позаботиться!»

Я поворачиваюсь и вижу оба их пальтеца, спины пальтец, величественно мексиканно женственно повернуты, с неизмеримым достоинством, потеки пыли и всей этой уличной штукатурки, и всего, вместе, две дамы медленно идут по тротуару, как мексиканские женщины да и французско-канадские женщины ходят в церковь поутру – Что-то есть неизменимое в том, как оба их пальто обратились против баб в кухне, против встревоженного лица Быка, против меня – Я бегу за ними – Тристесса на меня серьезно смотрит «Я иду к Индио для чтобы укол» и тем самым, тем нормальным самым она это всегда говорит, словно бы (наверное, я врун, берегись!) словно бы не шутит и на самом деле хочет ужалиться —

А я ей говорил «Хочу спать, где ты сегодня спишь» но фиг там влезу я к Индио или даже она, его жена ее терпеть не может – Они идут величественно, я величественно колеблюсь, с величественной трусостью, боясь баб из кухни, которые отказали Тристессе от дома (за то, что поразбивала все в своих дурцефальных приходах) и превыше прочего воспретили ей даже проходить через их кухню (единственный ход в мою комнату) вверх по узким вьющимся железным ступенькам в слоновокостную башню, что дрожат и трясутся —

«Они тебя нипочем не впустят!» орет Бык из дверей. «Пусть идут!»

Одна квартирохозяйка – на тротуаре, мне слишком стыдно и пьяно смотреть ей в глаза —

«Но я им скажу, что она умирает!»

«Сюда заходи! Сюда!» орет Бык. Я поворачиваюсь, они сели на первый же автобус на углу, ее больше нет —

Либо она умрет у меня на руках, либо я об этом услышу —

Что за саван стал причиной, отчего тьма и небеса смешались прийти и возложить мантию печали на души Быка, Эль-Индио и моей, кто все втроем ее любят и плачут в наших мыслях, и знают, что она умрет – Трое мужчин, из трех разных наций, желтым утром черных шалей, что за ангелическая демоническая сила это измыслила? – Чему случится случиться?

Ночью свисточки мексиканских легавых дуют, мол, все хорошо, а все отнюдь не хорошо, все трагично – не знаю, что и сказать.

Жду лишь снова ее увидеть —

И лишь в прошлом году она стояла у меня в комнате и говорила «Друг лучше песо, который дает тебе в постели» когда все еще все равно верила, что мы сведем наши измученные животы вместе и избавимся хоть от какой-то боли – Теперь же слишком поздно, слишком —

У себя в комнате ночью, дверь открыта, я смотрю увидеть, как она войдет, как будто сумела проникнуть через эту кухню баб – А мне ее искать на Воровском Рынке Мехико, вот что, видать, придется мне делать —

Врун! Врун! Я вру!

И предположим, я пойду ее искать, а она снова захочет ударить меня по голове, я знаю, это не она, а дурцефалы – но куда мне ее взять, и что решит, если с нею спать? – мягчайший поцелуй бледно-розовейших губ я же получил, на улице, еще один такой, и мне конец —

Стихи мои украли, деньги украли, моя Тристесса умирает, мексиканские автобусы пытаются меня сбить, зернь в небе, фу, мне и присниться никогда не могло, что все будет так плохо —

И она ненавидит меня – Зачем она меня ненавидит?

Потому что я такой умный

«Как пить дать, вот как ты тут сидишь», твердит Бык с самого утра, «Тристесса вернется, постучится в это окошко тринадцатого за деньгами для своего сбытчика» —

Он хочет, чтобы она вернулась —

Приходит Эль-Индио, в черной шляпе, печальный, мужественный, по-майянски строгий, озабоченный, «Где Тристесса?» спрашиваю я, он говорит, разведя руки, «Я не знаю».

Кровь ее у меня на штанах, как моя совесть —

Но приходит она раньше, чем мы ожидали, ночью 9-го – В самый раз, когда мы там сидим, о ней разговариваем – Постукивает в окно, но не только, просовывает чокнутую смуглую руку в старую дыру (где Эль-Индио месяц назад пробил кулаком в ярости от беззаразности), она хватает громадные розовые шторы, которые Бык торчково-мудро вешает с потолка до подоконника, она дрожит и трясет их, и отметает их в сторону, и заглядывает внутрь, и словно бы поглядеть, не ныкаем ли мы от нее морфиевые вмазки – Первым она видит мое улыбающееся повернутое лицо – Должно быть, противно ей от этого стало адски – «Быг – Быг —»

Быг поспешно одевается выйти и поговорить с нею в баре через дорогу, в дом ей нельзя.

«Ай да пусти ты ее»

«Не могу»

Выходим оба, я первым, пока он запирает, и там сталкиваюсь лицом к лицу с моей «большой любовью» на тротуаре в сумрачных вечерних огнях я могу только пошоркать немного ногами и подождать в очереди времени – «Как ты?» говорю я впрямь —

«Ничо»

Левая сторона ее лица сплошь одна большая грязная повязка с черной запекшейся кровью, она ее прячет под черным головным платком, держит его намотанным —

«Где это случилось, со мной?»

«Нет, после как ушла от тебя, три разы я упала» – Она показывает три пальца – У ней случилось три дальнейших припадка – Ватинная подбивка висит, и долгие ленты хвостов спускаются чуть ли не до подбородка – Выглядела бы ужасно, не будь святой Тристессой —

Выходит Бык и медленно мы тащимся через дорогу в бар, я перебегаю на другую ее сторону поджентльменить ее, О что я за старая сестрица – Тут как в Гонконге, беднейшие сампанные девы и матери речные в китаезных брючках отталкиваются венецианским рулешестом, и в миске нет риса, даже у них, фактически у них в особенности собственная гордость, и осудят такую старую сестрицу, как я, и О их прекрасные попочки в лоснящем сияющем шелку, О – их печальные лица, высокие скулы, смуглый цвет, глаза, они смотрят на меня в ночи, на всех клиентов Джонов в ночи, это их последнее прибежище – О вот бы я умел писать! – Лишь прекрасному стиху бы это удалось!

Как хрупка, бита, окончательна Тристесса, когда мы загружаем ее в спокойный вражественный бар, где Мадам Икс сидит, считая свои песо в задней комнатке, лицом ко всему, а мелкий усатый озабоченный бармен украдкой кидается нас обслужить, и я предлагаю Тристессе стул, что скроет ее прискорбное изуродованное лицо от Мадам Икс, но она отказывается и садится как ни попадя – Что за троица в баре, обычно оставляемом на откуп Армейским офицерам и Мексовым предпринимателям, пенящим себе усы в кружках послеобедья! Высокий костлявый пугающий горбоспиный Бык (что о нем думают мексиканцы?) в своих совиных очках и с медленной тряской, но твердоидущей походкой и я, мешкоштанный придурок-гринго, с расчесанными волосами и кровью, и краской на джинсах, и она, Тристесса, закутанная в пурпурную шаль, тощая, – нищая, – как торговка лотерейными билетами на улице, как фатум в Мехико – Я заказываю стакан пива, чтобы прилично выглядело, Бык снисходит до кофе, официант нервничает —

О головная боль, но вот она сидит со мною рядом, я впиваю ее – По временам оборачивает ко мне эти пурпурные глаза – Она болеет и хочет ужалиться, у Быка нету – Но она сейчас пойдет срастит три грамма на черном рынке – Я показываю ей картинки, которые рисовал, Быка в его кресле в пурпурной небесной опиевой пижаме, себя и своей первой жены («Mi primera esposa», она ничего по этому поводу не замечает, ее глаза кратко глядят на каждую картинку) – Наконец когда я показываю ей свою картину «свеча, горящая в ночи», она даже не смотрит – Они говорят о заразе – Все время мне хочется обнять ее и сжать ее, стиснуть это маленькое хрупкое недостижимое нетамошнее тело —

Платки немного спадают, и ее перевязка показывается в баре – жалкая – Я не знаю, что делать – Начинаю свирепеть —

В конце концов она заговаривает о подружкином муже, который выставил ее из дому в тот день, вызвав легавых (он и сам легавый), «Легавых позвал, потому что я не даю йму мое тело» сварливо говорит она —

Ах, значит, она считает свое тело каким-то призом, который не хочет раздавать, ну ее к черту – Я разворачиваюсь в своих чувствах и суплюсь – Гляжу на ее обесчувствленные глаза —

Бык тем временем предупреждает ее насчет дурцефалов, а я ей напоминаю, что ее старый бывше-любовник (ныне покойный торчок) говорил мне тоже, чтобы к ним и близко не подходил – Вдруг смотрю на стену, а там картинки красивых девок календаря (который висел у Эла Дэмлетта в комнате во Фриско, по одной на каждый месяц, за токайским вином мы, бывало, им поклонялись), привлекаю к ним Тристессино внимание, она отворачивается, бармен замечает, я себя чувствую животным —

И все предыдущие ensalchichas и papas fritas[91] минувшего года, Ах Вышний, что же ты делаешь со своими детьми? – Ты с этим своим печальным сострадательным и ничего-никогда-не-сказуемым непрекрасным ликом, что ты делаешь со своими крадеными детьми, которых покрал из своего разума подумать мысль, потому как тебе скучно было, или ты был Разум – не надо было так поступать, Господи, Пробудительность, не стоило тебе играть в эту игру страдай-умри с детишками у себя же в уме, спать не стоило, свистеть музыкантам и танцевать, в одиночестве, на облаке, вопя звездам, что создал, Бог, но никогда и не стоило придумывать и сверху присыпать превратных перевертышей, приподстраиваемых маленьких печальников Карикатурвилля, вроде нас, детей – Бедный плачущий Бык – дитя, когда болею, и я плачу, и Тристесса, которая себе даже плакать не дает…

О что был за верезг, что завершил и закрушил в ревущей мощи, дабы создался сей нефтелужистый мир? —

Из-за того, что Тристессе нужна моя помощь, но она ее не примет, а я не дам – однако, предполагая, что все на свете посвятили себя помощи другим весь день напролет, из-за грезы или виденья свободы вечности, не будет ли мир тогда сад? Арборетум Арден, где полно любовников и вахлаков в облаках, юных пьюных, что грезят и дерзят на этих облаках, боги – Все равно бог б бился? Посвятите себя богине – деритесь и бах! Мисс Дурцефал отворит свои розовые уста и давай целоваться в Мире весь день, а мужчины будут спать – И не будет там ни мужчин, ни женщин, а один только секс, первородный секс ума – Но тот день так близок, что пальцами щелкни – и покажется, ему-то что за беда?.. С этим недавним событьицем под названием мир.

«Я люблю Тристессу», вместе с тем мне хватает наглости остаться и сказать, им обоим – «Я б сообщил квартирным хозяйкам, что люблю Тристессу – Могу им сообщить, что она болеет – Ей нужно помочь – Она может у меня в комнате сегодня переночевать» —

Бык встревожен, рот у него открывается – О старая клеть, он ее любит! – Видали б вы, как она слоняется по комнате, убирается, пока он сидит и бодяжит себе заразу бритвочкой, или же просто сидит, произнося «М-м-м-м-м-м-м» долгими тихими стонами, которые не стоны, а его весть и песнь, теперь я осознаю, что Тристессахочет Быка себе мужем —

«Я хотел, чтобы Тристесса стала моей третьей женой», говорю я позже – «Я не для того в Мексику приехал, чтобы мне старые сестрицы указывали, что надо делать? Прям перед факультетскими вмазываться? – Слушайте, Бык и Тристесса, если Тристессе наплевать, то и мне наплевать —» При этом она на меня смотрит, удивленными не-удивленными круглыми ей-наплевать-глазами – «Дай мне вмазаться морфием, чтоб я стал думать, как ты».

Они быстренько мне и дают, в комнате потом, я же тем временем снова пил мескаль – «Всё или ничего», грю я Быку, который это повторяет —

«Я не блядь», добавляю я – И кроме того я хочу сказать «Тристесса не блядь» но не хочется затрагивать эту тему – Меж тем она со втравкой этой своей полностью меняется, ей лучше, расчесывает волосы до красивого черного глянца, смывает кровь, все лицо себе умывает и руки в мыльной ванне, как Длинный Джим Бобер наверху в Каскадах у своего костра – Вжик – И она тщательно втирает мыло в уши и крутит там пальцами, и оттуда хлюпает, ухты, моется, у Чарли вчера вечером бороды не было – Она снова покрывает себе голову ныне-расчесанным платком и поворачивается представить нам, в олампоченной высокопотолочной комнате, чарующую испанскую красотку со шрамиком во лбу – Цвет лица ее и впрямь загорелый (она себя зовет чернушкой, «Такая негра, как я?»), но в огнях сияющих лицо ее постоянно меняется, иногда оно угольно-бурое, почти иссиня-черное (прекрасное) с очерком блестящей скулы и долгого печального рта, и горбинки на носу, что как у индейских женщин поутру в Ногалесе на высоком сухом холме, женщин разнообразной гитары – Кастильский оттенок, хотя кастильским он может быть лишь как старый Закатекас, уместно – Она поворачивается, аккуратная, и я замечаю, что тела у нее и впрямь нет вообще, оно совсем затерялось в откровенном ее платьице, затем я понимаю, что она никогда не ест, «тело ее» (думаю я) «должно быть прекрасно» – «красивая штучка» —

Но затем Бык объясняет: «Не хочет она любви – Посади Грейс Келли в это вот кресло, морфий Бякибяка вот в это, Джек, и я выберу морфий, а никакой Грейс Келли не выберу».

«Да», утверждает Тристесса, «и я, я нихачу любовь».

Я ничего не говорю про любовь, как не запеваю «Любовь совершенно бесконечная штука, это апрельская кутерьма, когда щупальца тянутся ко всему» и не пою «Ты обнимабельная», как Фрэнк Синатра, ни то «Великое чувство», где Вик Дэмоун говорит «твоя рука коснется лба моего, и взгляд я вижу твоих глаз», ух, нет, я не не согласен и не согласен с этой парочкой любовь-воров, пусть себе женятся и утопнут – влезут под одеяла – отправятся батовствовать[92] в Риме – Галло – где угодно – я же, я не собираюсь жениться на Тристессе, это Бык собрался – Она валандается вокруг него нескончаемо, как странно, пока я лежу на кровати в дрянском улете, она подходит и чистит изголовье своими бедрами практически у меня перед самым носом, а я изучаю их, и старый Бык наблюдает поверх очков на сторону – Мин с Биллом с Мамулей с Айком с Марони Марони Иззи и Биззи и разительный Диззи и Бесси Припадь-мне-поближе Мартарки и Пчелка Би, О боже их имена, имена их, я хочу именно их имен, Эйми с Биллом, не Эймос с Энди, откройте мэра (мой отец очень их любил) откройте крокус фокус-покус в чулане (этот Фрейдов шлюп рассудка) (О хлип хлюп) (хляп) старик этот что вечно – Молли! – Враль М’ги черт побери и Молли – Бык и Тристесса, сидят там в доме всю ночь, стонут над своими бритвочками и белой дрянью, и осколками зеркала, что служит противнем (алмазно острая дрянь, что врезается в стекло) – Тихие домашние вечера – Кларк Гейбл и Мона Лиза —

Однако – «Эй, Тристесса, я поживу с тобой, а Бык заплатит» наконец говорю я —

«Наплевать», говорит она, поворачиваясь ко мне на табуретке – «Меня устраивает».

«Хотя б на пол ее квартплаты будешь давать?» спрашивает Бык, отмечая у себя в заметочном блокноте цифры, которые все время ведет. «Что скажешь, да или нет».

«Можешь приходить с нею видаться, когда захочешь», прибавляет он.

«Нет, я сам хотел с ней жить».

«Ну, так не выйдет – у тебя нет денег».

Но Тристесса все поглядывает на меня и я на нее все пялюсь, вдруг мы любим друг друга, пока Бык себе нудит, и я восхищаюсь ею откровенно, и она сияет откровенно – Ранее, я сграбастал ее, когда она сказала «Ты все помнишь в тот вечер?» – «Да» – «на улице, как ты меня целуешь» – И я показываю ей, как она меня тогда поцеловала.

Тот крохотный нежный скольз губами по губам, с лишь легчайшим поцелуем, наметить поцелуй – Она им меня отвадила – Ей было все равно —

У нее не было денег ехать на такси домой, автобус уже никакой не ходил, у нас больше не было денег ни у кого (кроме денег в банке крови) (денег в банке грязи, Чарли) – «Да, я пешком домой».

«Три мили, две мили», говорю я, и там случилась та долгая прогулка под дождем, что я помнил – «Можешь туда подняться», тыкая в свою комнату на крыше, «я к тебе не пристану, no te molesta».

«No te molesta», но предоставлю ей приставать ко мне – Старый Бык поглядывает поверх своих очков и бумаги, я снова все проибал с мамой, Царь Эдип, наутро вырву у себя глаза – Сан-Франциско, Нью-Йорк, Падичи, Меду, Мантуя или где угодно, я всегда царский обсос, из которого сделали сына по должности в отношениях мужчины и женщины, Ахх-йяаааа – (Индейский вой в ночи, под сладкую msica раздолья campo[93]) – «Царь, бряцарь, вечно я мешаю мамуле и папуле – Когда уж сам стану папулей?»

«No te molesta», и к тому же, ради Быка, моего папули, – я сказал: «Мне придется стать торчком, чтоб жить с Тристессой, а я не могу быть торчком».

«Никто так торчков не знает, как другой торчок».

Я тоже сглатываю, внимая истине —

«Кроме того, к тому ж, Тристесса торчок старинный, как я, она не ссыт – в дряни – Торчки личности очень странные».

После чего он пускается в долгий рассказ о странных личностях, которых знал, на Острове Рикера, в Лексингтоне, в Нью-Йорке, в Панаме – в Мехико, в Аннаполисе – Соответственно его странной истории, в которую включаются опийные грезы о странных ярусах стеллажей, где девушек кормят опием через смутные синие трубки, и подобные странные эпизоды вроде всех невинных faux pas[94], что он совершил, хоть и всегда со злобной алчностью перед тем, как наблевал в Аннаполисе после запоя, в душевых, а чтоб спрятать от офицеров, попробовал смыть горячей водой, с тем результатом, что вонь расползлась «по всему Бредли-Холлу», и в газете Военно-Морских Козлов потом написали об этом чудесное стихотворение – Он и дальше пускался бы в долгие рассказы, но там была она, а с нею он просто проводит обычный торчковый базар на младенческом испанском, вроде: «Ты не ходи завтра хороший вид вот такой».

«Да, я лицо сейчас почистю».

«Так не хорошо вид – Они на тебя один раз посмотрят и они знают ты берешь очень много секанолов»

«Да, я иду»

«Я тебе пальто почищу —» Бык встает и помогает ей почистить вещи —

А мне он говорит: «Эти художнички и писательки, не любят они работать – Не верят в работу» (как годом раньше, когда Тристесса, и Крус, и я шутейно трещали с той шутейности, что была у меня в прошлом году, в комнате, он колотит майянской статуэткой размером с большой кулак, пытаясь починить дверь, которую сломал накануне ночью, поскольку принял слишком много сонников и вышел из комнаты, и замкнул ее щелчком на засов, ключ в комнате, а он в пижаме в Час Ночи) – ух, сплетно мне. – (В общем, он заорал на меня «Иди помоги мне дверь починить, я сам не могу» – «Ох да отлично ты можешь, я разговариваю» – «Вы, художники, все ленивые жопы»)

Теперь доказать, что я не таков, я медленно поднимаюсь, головокружа от того укола их любовной заразы, и набираю воды в жестяной кувшин нагреть на перевернутой лучевой лампе, чтоб у Тристессы была горячая вода омыть рану – но передаю кувшин ему, потому что не могу со всей этой маетой уравновешивать его на хлипких проволочках, да и все равно он старый учитель, Сарый Колдун, Старый Водяной Знахарь, который это может и не даст мне попробовать самому – Затем возвращаюсь на кровать, распростираюсь – и простата тоже, поскольку морфий забирает у тебя из штанов весь секс и оставляет его где-то еще, в кишках – Некоторые все сплошь кишки и никакой души – А я собираюсь с червивым духом – Вы жалитесь пиками – Набубениваетесь коктейлями – Дуете апельсины – Я собираюсь с червовым своим духом и битой – Два – Три – Десять триллионов миллионов головокружительного пороха звезд ферменталижуется в высоком тоскливом Полуосевом Джеке – в подпорке реквизитной – Никаких друганов своих я не топлю в масле – У меня к этому кишка тонка – А духу этого не делать есть – Но секс, когда морфий спущен с поводка в твоей плоти, и медленно расползается, жаркий, и безрассудит тебе мозг, секс отступает к кишкам, большинство торчков худосочны, Бык и Тристесса оба мешки с костями —

Но О изящество некоторых костей, эти молоки, за кои цепляется немного плоти, вроде Тристессы, и получается женщина – И Старый Бык, хоть и никто от тощего ястребиного своего тела, его серые волосы хорошенько приглажены, а щека у него юношеска и временами смотрится он решительно хорошеньким, и фактически Тристесса наконец однажды ночью решила на это решиться, а он был под боком, и они это сделали, хорошенько – Мне тоже кусочка хотелось, видя, как Бык не просоответствовал задаче, разве что раз каждые двадцать лет или около того —

Но нет, довольно, больше не слышу, Мин с Молли с Биллом и Грегори Пегори Враль Мак-Гой, ой, пусть они себе, а я пойду своей дорогой – «Найдите мне Мими в Париже, Николь какую-нибудь, милый Прозрачный Прелестный Пити Татхагаты» – Как стихи, произносимые старыми итальянцами в Южноамериканской пальмовой грязи, плоской, которым хочется вернуться в Палаббрио, reggi[95], и прогуливаться по благолепному колоколонному бульвару с гуляющими девушками и пить аперитив с кофейными грабежниками с картежной улицы – О кино – Кино Господа Бога, показывающее нам его – его, – а нас ему, – ему, который мы – ибо как может быть два, не-один? Отпальмируй мене это вербой, Епископ Сан-Хосе…

Пойду я зажгу свечи Мадонне, живописну Мадонну да съем мороженого, бенни с хлебом – «Дурь с солониной», как говорил Бхикку Бубу – поеду на Юг Сицилии зимой, стану изображать маслом воспоминания об Арле – Куплю пианино и сам Моцарт мне не брат – Напишу долгие печальные сказы о людях в легенде моей жизни – Эта часть мое кино, давайте-ка вашу послушаем