Гибель Помпеи (сборник) Аксенов Василий
– Мне кажется, – ответил я.
Вскоре мы встретили Феликса Сидорых. Еще издали он широко, на полнабережной, раскинул руки.
– Познакомься, Феликс. Это мой друг Ирина, – сказал я.
– А-ха-ха! – захохотал Феликс, обнимая нас сразу вместе с Ириной. – Теперь мне все ясно! Ясно – и точка! Полная ясность. Абсолютная видимость!
Он быстро вырезал наши профили и протянул их нам.
– Что это значит, Феликс? – в некоторой растерянности пробормотал я. – Что все это значит?
– Это такая местная игра, – хохотал Феликс. – Мы здесь все вырезаем друг друга профили. Кто быстрее вырежет, тот и получает полтину. С вас рупь.
Мы простились с Феликсом и зашли в ресторан.
– Давай кутить, Миша, – предложила Ирина. – Кутнем как следует, а завтра я сниму деньги с аккредитива.
Мы заказали шампанского и кетовой икры. Икры кетовой не оказалось, и тогда мы заказали крабов. Крабы, как выяснилось, тоже кончились, но был мясной салат «ривьера», его мы и взяли.
– Та-ра-ра-ра, и в потолок вина кометы брызнул ток, – сказала Ирина и через стол протянула мне руку.
В ресторане играл джазик: трое молодых людей – труба, контрабас и аккордеон – и старик – рояль. Юношей все тянуло на импровизацию, а старик, воспитанный в строгой курортной манере, этого не любил, возмущался, когда они начинали импровизировать, и бросал клавиши.
Наконец заиграли мелодию, которая, видимо, была по сердцу старику. Он забарабанил на своем инструменте и запел с большим энтузиазмом, подмигивая нам и улыбаясь.
– Пора настала, я пилотом стала, – пел старик во все горло.
Мы смотрели на него с восхищением и, когда он кончил, пригласили его к столу. Старик мягко спрыгнул с эстрады. Видно, вся жизнь его прошла в ресторанах. При наличии галстука он был в войлочных домашних туфлях.
– А я для вас и пел, – сказал он, принимая бокал. – Вижу – интеллигентный человек сидит в иорданских брючках, дай, думаю, спою для него и для дамочки. И кроме того – сюрприз. Извольте, с вас рубль.
Он протянул нам наклеенные на белую бумагу два наших профиля носом к носу, а сверху еще были пририсованы два целующихся голубка. Как он мог смастерить эту шутку, играя на рояле и распевая, это осталось тайной.
Я очень смутился при виде этого нескромного намека, а Ирина положила его в сумочку, загадочно улыбаясь.
В это время под гром всех инструментов, исполнявших какой-то боп, в зал вошел Игорь Барков и вместе с ним широкоплечий медлительный человек, очень хорошо одетый. Они пошли к нам, подлаживая свою походку под ритм бопа.
– А, Ирка приехала, – сказал Барков.
– Я к Мише приехала, а не к вам, – возразила Ирина.
– Конечно, к Мише, – не стал спорить Барков. – Миша – мое золотце.
– Присаживайся, Игорек, – пригласил я, – и вы… – Я посмотрел на его спутника, не зная, как сказать: «товарищ», «гражданин» или «мистер». – И вы, синьор, присаживайтесь.
– Знакомьтесь, друзья, – сказал Барков, – это итальянский режиссер Рафаэль Баллоне. Мы с ним года два назад в Мардель-Плата мартини пили, а год назад на самолетном стыке в Дакаре по бокалу пива хлопнули. Большой мой друг, прогрессивный художник.
– Очень приятно. Рафик, – сказал тот и уставился на Ирину, а Ирина, как и полагается звезде, посмотрела на него, потом на кончик своего носа, а потом в сторону – проделала простейшую комбинацию глазами.
Очень это мне не понравилось.
Игорек пригласил Ирину на танец, и, пока они танцевали, Рафик, водрузив на нос очки, рассматривал ее.
– О, какая замечательная девица, – обратился он ко мне, – я хочу на ней жениться. Она будет мой жених. То есть нет. Женский жених, как это по-русски? Да, невеста, спасибо. Она будет моя невеста, а я жених. Вы обратили внимание на пропорции ее тела? Нет? Это интересно – абсолютно идеальный масштаб длины ног и рук и тела и также точная обрисовка корпуса. Только есть недостаток – немножко вот здесь, как это? Чиколотка, немножко чиколотка широковата.
– Вы подумайте насчет щиколотки, – язвительно сказал я ему, – все-таки жизнь ведь жить.
Сердце у меня заколотилось. Неужели она выйдет за него, за этого человека из мира капитализма?
Подошли Ирина и Барков. Рафик снял очки.
– Ирина, – сказал он торжественно, – я видел вас на всех экранах мира в черно-белом варианте и вот сейчас наблюдаю вас в объеме и цвете. Предлагаю вам стать моей женой. Я прогрессивный художник, но я владею четырьмя кинофирмами и пятью виллами в разных курортных районах мира.
За столом воцарилось молчание, все поняли, что это серьезно. Ирина молчала-молчала, а потом щелкнула пальцами и подмигнула мне:
– Миша, можно мне выйти за него замуж? От вашего слова зависит все.
– Нет, нельзя, – коротко сказал я, как отрезал.
Ирина весело зааплодировала.
– Этот тип! – вскричал Рафик. – Что вы нашли в этом типе?
Ирина положила вилку и выпрямилась. Глаза ее гневно сверкнули.
– Что я в нем нашла? – медленно проговорила она. – Этот человек ни разу не затронул мою честь!
Барков захохотал:
– Ловко она тебе вмазала, Рафка!
– Ну ладно, ладно, – проворчал Баллоне, – давайте не будем. Давайте закажем горячее.
Когда принесли горячее, Игорек напомнил мне о завтрашних делах, о том, что надо на мебельную фабрику поехать за материалом для стройки на натуре.
– Когда это кончится? Что я вам, завхоз или администратор? – спросил я, а сам уже соображал, кто у меня на мебельной фабрике родственник или знакомый. – Когда же я начну репетировать Конюшку и что это за роль?
– Да, что это за роль, Барков? – спросила и Ирина.
– Такая роль, – замялся Барков, – генеральская роль.
– Не маленького человека?
– Нет, наоборот.
– Я уверена, что Миша сыграет любую роль, – сказала Ирина. – У него есть талант и, главное, большое сердце. Не то что у некоторых, – добавила она.
После ресторана я проводил ее до гостиницы и под шум прибоя поцеловал ее руку. О!
5
Утром я проснулся от тишины. Наши окна выходили к морю, всегда шумел прибой, а сегодня полная тишина, и Лодкин не сопел во сне, как обычно, и не пускал пузыри.
Я подошел к окну и увидел следующее: в море был полный штиль, поверхность его находилась в самом легчайшем движении, словно от поглаживания, и лишь кое-где рябили пупырышки, какие на коже бывают от холода, а горизонта видно не было, в отдалении стоял прозрачный голубой туман, и в этом тумане совсем темно-синими казались паруса вставшего на ночь на рейде судна.
– Доброе утро, Миша, – тихо сказал за моей спиной Лодкин. Видно, штиль и на него подействовал.
– Что это за судно, не знаете, Ваня? – тихо спросил я.
– Учебный парусник «Витязь», – ответил он и вдруг гулко, страшно захохотал, закашлял, засморкался, приходя в себя. Он не заметил, как я вздрогнул. «Витязь»! Это тот самый, что закупил все карточки Ирины. Как бы не было беды!
Кое-как одевшись и умывшись, выскочил на набережную. По ней, по лужам, не просохшим еще после штормового прибоя, от своей гостиницы к нашей торопилась Ирина. За ней, разевая от молодого счастья рты, вышагивал отряд курсантов с «Витязя». Катер с «Витязя» двигался в море параллельным курсом. Я бросился вперед.
– Миша, Миша! – закричала Ирина. – Поклонники! Целый фрегат!
– Барк. Это барк, а не фрегат, – сказал я, хватая ее за холодные испуганные руки.
– Но дело не в этом, – быстро заговорила Ирина, – сейчас я встретила Баркова, и он проговорился, Миша, здесь обман, заговор, Миша!
Я увидел бегущего к нам по набережной Игорька. Он умоляюще прижимал палец ко рту, хватался за голову. Ирина, мстительно закусив губы, взглянула на него. Курсанты стояли неподалеку, по отряду волнообразно распространялись нежные улыбки.
– Миша, я выхватила у него сценарий и сразу все поняла. Это обман! Конюшка – это не маленький человек, это лошадь!
Барков уже подбежал и стоял рядом, тяжело дыша.
– Да, это лошадь, – продолжала Ирина, – она у него, у этого модерниста несчастного, ходит там по арбузам, как по головам. Это лошадь.
Всегда в тяжелые, роковые минуты жизни я становлюсь железным человеком. Внутри у меня все трепещет, вся боль моя и слезы, а внешне я – железный человек.
– Это жестоко, Игорь, – сказал я холодно и спокойно. – За что же ты меня так?
Барков бросился ко мне, но захлебнулся от волнения.
– Пойдем, Мишенька, – заплакала Ирина, – уедем отсюда. Какое право они имеют так тебя обижать?
6
К вечеру того же дня мы приехали на Симферопольский вокзал. Привокзальная площадь и крыши машин были покрыты снегом. Ирина куталась в легкое свое замшевое пальто и иногда вздрагивала, все еще переживая нанесенное мне оскорбление. Я нес ее чемоданы, а она мой портфель.
Вокзал хмуро высился над нами, а перед его чудовищным портиком и высоченным шпилем, перед длинными колоннадами мы казались себе маленькими и несчастными. Таксисты провожали нас ироническими взглядами.
Мы купили билеты на московский поезд и заложили свои вещи в автоматическую камеру хранения.
До отхода поезда оставалось еще часа два. Мы вспомнили, что не ели ничего с утра.
– Я не хочу в ресторан, – сказала Ирина, – просто противно подумать, как все там будут смотреть, когда мы войдем.
Я смотрел на нее – эдакая модная птичка в высоченных сапогах на тоненьком каблуке и в коротеньком пальтишке, озябшая, с красным носиком, она проявляет преданность и тонко мне сопереживает. Чудеса, да и только, подумал я и вдруг почувствовал себя счастливым, как никогда. Не думайте, что я выдумываю, все так и было.
Мы вышли из здания вокзала и вдруг увидели под сводами колоннады, казавшейся бесконечной, высокую стойку с большой надписью над ней: «Комплексные обеды».
– Вот то, что нам нужно, – сказала Ирина и взяла меня за руку.
Мы взгромоздились на высокие неудобные табуретки, и ноги наши повисли в пустоте.
За стойкой орудовала запыхавшаяся тетенька, седые пряди волос свисали из-под колпака, она открывала крышки огромных кастрюль, и оттуда столбами поднимался пар, как из преисподней. Она запускала в кастрюли черпаки и как-то зло, ожесточенно выдавала на-гора порции комплексного обеда. За спиной у нее, на белых дверцах холодильника, красивыми буквами было написано: «Бульоны, соусы, компоты, кисели».
Обеды, собственно говоря, были не так уж и дешевы – 77 копеек. В комплекс входило: харчо из перловки, плов из перловки, стакан кофе с молоком. Правда, мяса было много и в плове, и в харчо, а может быть, это только нам подавальщица так удачно зачерпнула.
Мы ели с Ириной, а под ногами у нас, как и у всех других едоков, крутились собаки: породистая гончая сука с отвисшими сосками, здоровенный черный пес неизвестного происхождения и несколько маленьких шавок. Им бросали со стойки кости и стряхивали с ложек перловку. Едоки приходили и уходили, состав был текучий, и вдруг мы остались с Ириной одни за стойкой, а подавальщица застыла, окаменела, уперев свой черпак в бок.
Я посмотрел на Ирину, как она ест, она посмотрела на меня, как я ем, мы улыбнулись друг другу, я поднял голову и посмотрел вверх под своды колоннады. Колонны были не круглые, а с острыми гранями, они были очень высоки, и наверху было темно, капителей видно не было, там шла какая-то хлопотливая птичья жизнь, возня, шебуршание, трепет крыл.
Закатное солнце вдруг вырвалось из туч, и напор его был таким неожиданным и сильным, что сразу стал таять снег, образовались лужи, сверху потекло, и мы с Ириной оказались как бы за шторой из прямых звенящих струй.
Небо стремительно голубело, алело, зеленело, а в колоннаду ворвался резкий и совершенно весенний ветер.
– Киселя хочу, – сказала Ирина.
– Киселя у нас не бывает, – отрезала подавальщица.
– А если поискать? – спросил я.
– Не спорь, – остановила меня Ирина и улыбнулась подавальщице.
И та вдруг улыбнулась ей и крикнула в трубу, по которой ей сверху, из ресторанной кухни, спускали чаны с комплексным обедом:
– Витек, кисельку завари!
– У-у-р-р-ах! – пронеслось сверху по трубе.
– Сейчас будет, дочка, – сказала подавальщица Ирине.
Откинув кисею весенней капели, к стойке подошли три курсанта с парусника «Витязь».
– А, вот вы где! – закричали они. – А мы вас по всему вокзалу ищем!
Они уселись рядом с нами на табуреты и уставились на Ирину молодыми нахальными глазами.
– Мы в Мурманск направляемся, – сказали они, – а оттуда на Остров Свободы. Хотите с нами, уважаемая артистка Иванова?
– Можно мне с ними, Миша? – спросила Ирина.
– Он что, муж вам, этот геноссе? – спросили курсанты.
– Просто любимый человек, – ответила Ирина.
Курсанты весело застучали ложками, требуя комплексного обеда.
Подавальщица, весело ухая, давала пар.
Сквозь капель прошла высокая старуха на тонких каблуках. Она была в горжетке с острой, чуть тронутой временем лисьей мордочкой.
За старухой на задних лапах шествовала вороватая скотина Рекс.
– Рекс, атанде! Алон, алон, – позвала его старуха и подошла к стойке, виляя бедрами.
– Садись, мамаша, – сказали курсанты.
– Хоть в разлуке жить непросто, все равно люблю матроса, – напевала старуха, усаживаясь, – синеглазого матроса с голубого корабля…
Наши собаки сразу приняли Рекса в свою компанию.
Потом пришел студент-заочник, тоже уселся и занялся вырезанием профилей.
– В Москву еду на сессию, деньги нужны, – объяснил он.
Сколачивалась хорошая компания. Становилось весело. Подавальщица, подпевая старухе, пританцовывала от котла к котлу. Пустые кастрюли поднимались вверх по трубе, вниз опускалась перловка с бараниной. Курсанты ложками отбивали матлот. Ирина слегка комбинировала своими глазами и руками. Мы с заочником рассуждали о стихах Алексея Зауриха. Рекс подбивал собак разом прыгнуть на стойку и все сожрать. Бродячая аристократка, тряся выменем, урезонивала его.
Уже стемнело, когда появились Игорь Барков и Рафаэль Баллоне.
– Миша, ты уж меня прости за эту маленькую хитрость, – сказал Игорек. – Все у нас не ладилось, и я решил вызвать тебя. Ты бы знал, как с твоим приездом ожили люди, как они подняли головы, поверили в свои силы. Может быть, вернешься?
– Нет, он не вернется, – сказала Ирина, – но вас, Барков, мы прощаем. И вас тоже, – сказала она Рафику.
Что-то загрохотало, и из трубы вылез, сияя белозубой улыбкой, сам чумазый Витек с огромной чашей пунша. Над чашей трепетал голубой пламень.
– А вот и киселек! – закричал он.
– Сюрприз! – захохотала подавальщица.
Собаки встали на задние лапы и уткнулись носами в наши локти.
А мы сидели, шумно пируя, словно рыцари и прекрасные дамы под закопченными сводами нормандского замка. Мы делили голубой огонь и перловку и бросали кости нашим собакам.
Боже мой, думал я, смертные люди! Ведь невозможно даже подумать, что всех нас когда-нибудь не станет, даже этих курсантов, даже Ирины, боже мой! Ведь в это невозможно верить, это невозможно понять. Что же делать? Может быть, верить друг в друга, в то, что соединило нас сейчас здесь, в то, что тянет сейчас всех людей во всем мире к этой нашей стойке? Ведь мы же все должны друг друга утешать, все время ободрять, разговаривать друг с другом о разном, житейском, чуть-чуть заговаривать зубы, устраивать вот такую веселую кутерьму, а не подкладывать друг другу свинью и не ехидничать. Но, к сожалению, как часто люди ведут себя так, будто не умирают они никогда, и лишь временами все складывается так благополучно, как сейчас. Жаль, что вас не было с нами.
Уже два раза объявили по радио о посадке, когда к колоннаде подъехал открытый ЗИЛ-110 и из него вышел Герострат. Путаясь в своей тунике, он деловито прошел за колонны. В руках он нес канистру с бензином.
– Все слава, все стремление к славе, – ворчал он, обливая бензином стены Симферопольского вокзала. – Мало мне храма Афины, нет, надо еще сжечь этот дворец… Пароход своего имени я уже того, а теперь, значит…
– Эй ты, Стратостат! – закричали курсанты, слезая с табуретки. – Не балуй, псих! По кумполу захотел?
Не знаю, чем кончился спор курсантов с Геростратом, потому что мы с Ириной пошли уже к поезду.
7
Яцека мы застали в мастерской. Он жарил себе пельмени. В центре помещения высилось нечто огромное, закрытое мокрыми тряпками.
– Во-первых, рад вас видеть, – сказал Яцек, – а во-вторых, и сам могу похвастаться. Получил заказ. Работаю над скульптурной группой «Мирный атом».
Он содрал тряпки, и мы увидели группу, выполненную пока что в глине. Здесь сидела женщина с чертами Ирины, а рядом с ней пытливый молодой ученый, смахивающий на меня, а за их спинами, положив им на плечи тяжелые руки, высился отягощенный идеями мыслитель, напоминающий самого Яцека.
– Скоро я стану большим человеком, Миша, – сказал Яцек, – и тебя в люди выведу.
Все так и получилось. Яцек вывел меня в люди. Ирина стала моей женой. Давно это было.
1964 г.
Товарищ красивый Фуражкин
Дядя Митя заправлялся в пельменной и соображал. Без всякого внимания и сосредоточенности он отправлял в рот пельмени, бульон, автоматически перчил, подсаливал, подливал уксусу, а сам в это время чутко следил через стеклянную стенку за стоянкой такси.
Зимний сезон для таксиста в Крыму время скучное. Работы мало, а шабашки и подавно, но сегодня что-то было особенное – слишком уж много скопилось на стоянке машин.
Плотными рядами стояли здесь «Волги» из Симферополя и местные, ялтинские, были здесь также феодосийские машины, севастопольские, а в стороне от общей кучи стоял черный ЗИЛ дяди Мити.
Иные водители спали у рулей, иные читали, большинство, собравшись в толпу, обсуждало разные вопросы, а дядя Митя заправлялся вот в пельменной и соображал:
«Если я тут очереди буду ждать – погорю. Если на Алушту стронусь или к санаторию «Донбасс» – может, погорю, а может, и нет. Но ежели я там кого подберу, то обратное все равно на индексе шпарить: Симферополь третий день самолеты не принимает, пассажиров нет, не годится. Но здесь-то ждать – дело гиблое. Того и гляди Жорка Барбарян прикатит, сорвет мне всю коммерцию».
Так и не приняв никакого решения, дядя Митя вышел из пельменной. На стоянку он не пошел, а стал прогуливаться по близлежащему переулку. Издали он увидел, как из ворот рынка вышла его теща. Ежели бы за кулинарные успехи присваивали научные звания, то теща дяди Мити давно стала бы профессором. Сейчас она выносила с рынка связанных за лапки трех курей. Оставалось только облизнуться при виде тех курей! Вот ведь работенка выдалась на старости лет – домой не успеваешь заскочить похарчиться. А похарчишься дома, так тебя за это время так обставят, будь здоров! Как раз и подкатит за это время Жорка Барбарян. Остается трескать эти пельмени, будь они неладны.
А теща-то, теща… Идет, как плывет, как та самая гусыня плывет.
Дядя Митя вспомнил, какой была теща лет тридцать назад, до войны, – ладная была такая бабенка, веселая, разбитная. Массовиком она тогда работала в санатории «Парижская коммуна», а дядя Митя как раз привез в тот санаторий на «паккарде» ответственного товарища из КрымЦИКа.
Вот ведь история получилась у него с тещей, просто смех. Женился он сразу после войны уже тридцатитрехлетним мужиком. Ну, женился, и хорошо – жена, теща, родственники, полный комплект. Только раз на гулянке под Октябрьские завели на патефоне старую пластинку «Сашка, ты помнишь наши встречи в приморском парке на берегу!» Прокрутили, и хорошо, но теща просит еще раз ее поставить. «Напоминает, – говорит, – мне эта пластинка один вечер!» – «Какой же это вечер?» – интересуется дядя Митя, которому и самому эта пластинка напоминает один вечер. «Так, один странный волшебный вечер, – со значением туманится теща, – я тогда работала в культмассовом секторе». В общем, слово за слово, и вспомнили они санаторий «Парижская коммуна», и «паккард», и вальс-бостон, после которого отправились в парк погулять, и друг друга вспомнили. Хорошо, что жены дяди Митиной на кухне не было во время этих воспоминаний, не видела она, как покраснела теща и руками на него замахала. Вот ведь как иной раз бывает.
С того дня установились между дядей Митей и его тещей замечательные товарищеские отношения. Всегда теща держала его сторону в спорах с женой, и кормила хорошо, и внуков приучала уважать батьку. Вот что значит иметь общий романтический секрет.
«Да, – подумал сейчас дядя Митя, глядя на проходящую вдали тещу, – прямо и смех, и грех, и грецкий орех».
Тут он увидел идущего к стоянке такси человека в заграничном плаще и с чемоданом в руке. Это был я.
– Черный ЗИЛ вас устроит, товарищ? – спросил меня дядя Митя.
– Вполне, – ответил я.
– В Симферополь едете? – спросил он.
– Да.
– Тогда позвольте ваш чемоданчик.
Он схватился за ручку, я придержал, но он настоял и понес чемодан впереди.
На стоянке водители закричали:
– Опять ты очередь нарушил, дядя Митя!
– Товарищ на ЗИЛ претендует, – на ходу показал на меня дядя Митя.
– Мне все равно в конечном счете, – сказал я, – ЗИЛ, «Чайка», «Волга»… – Разумеется, я шутил.
– Видите, гаврики? – сказал дядя Митя. – Это особый случай.
– Химик ты, Митька! – сердито сказал ему его сверстник Семен Вольф.
– Сема, ша. Закончим этот разговор. Прошу, товарищ, садитесь. Сиденье кожаное. Сейчас поедем, радио включим. Поедем стремительно и под джаз. Одну минуточку!
Окрыленный первым успехом, дядя Митя снова побежал в переулок. Минут пять он там рыскал, а потом выудил с автобусной остановки трех женщин с узлами и кошелками. Не глядя на водителей, он провел женщин к машине, усадил их на заднем сиденье, запихал часть узлов в багажник, а часть навалил женщинам на колени.
– Ну и химичит дядя Митя, – говорили водители.
– Некрасиво ведет себя товарищ, – сказал молодой водитель, недавно демобилизованный с флота Горбачев.
– Красиво – некрасиво, а он сегодня будет в порядке, – возразил Вольф.
«Еще бы одного человечка бог послал», – страстно мечтал дядя Митя.
И тут, как в сказке, добавился еще один, мордатый дядька в драповом пальто. Теперь дядя Митя был в полном порядке, на высшем уровне.
– Вы мне первое местечко не уступите? – обратился последний пассажир к первому, то есть ко мне. – Уступите, пожалуйста, поскольку я туберкулезный инвалид. Вы не смотрите, что я такой здоровый. Внешняя упитанность ни о чем не говорит.
Он весело захихикал, вытаскивая из внутреннего кармана трубочку рентгеновского снимка.
– Хорошо, хорошо, – торопливо сказал я, – пожалуйста, если это нужно для здоровья.
От инвалида исходил крепкий винный дух. Этим утром он уже успел побегать по набережной, отправляя в свой желудок все, что попало, – портвейн так портвейн, кубанская так кубанская, шампанское – опять туда же.
«Какой-то гипноз, – думал я, сидя на откидном сиденье, теснимый узлами и коленями женщин. – Ведь я мог спокойно поехать один на «Волге», вон их сколько, и женщины могли занять «Волгу», это какой-то гипноз».
Дядя Митя, отъехав от стоянки, удовлетворенно хмыкнул, потом, покрутив по горбатым улочкам старой Ялты и выехав на широкую Московскую улицу, опять хмыкнул и, наконец, выбравшись на шоссе и переключая скорость, хмыкнул совсем уже довольный и оглянулся на пассажиров. Задняя часть машины уютно была набита людьми и узлами. Почти полный комплект. Конечно, еще одного человека на второе откидное не мешало бы, ну, да ладно, может быть, по дороге подберем.
Из-за поворота выкатил встречный ЗИЛ Жорки Барбаряна. Дяде Мите показалось сначала, что идет Жорка порожняком. Нет, не такой человек Жорка – на заднем сиденье у него все-таки кто-то маячил.
– Э-и-ей, дядя Митя! – крикнул Жорка, высовывая голову из окна, и в голосе его, конечно, было восхищение сноровкой старшего товарища. Дядя Митя только успел ему сделать ручкой. Жорку он уважал. Подпирает молодежь, на ходу подметки режет. Но только не сегодня. Сегодня дядя Митя почти в полном комплекте. Чуть-чуть лопухнул сегодня Жора. Ну, ничего, он свое возьмет.
Дядя Митя опять обернулся к пассажирам.
– Что, дорогой товарищ, девочки тебя там еще не одолели? – обратился он ко мне. – А девочки-то смотри какие сдобные, жаркие, пух-перо, душечки-ватрушечки. Эх, кабы я тещи не боялся, приголубил бы вас всех!
Женщины эти, пожилые, темные лицом и суровые, вовсе не располагали к подобным шуточкам, но от дяди Митиных слов как-то сразу они отогрелись, поправлять стали платки и махать на него руками – шут, мол, с тобой, изыди, мол, сатана!
– Не обижайтесь, бабоньки! – весело закричал дядя Митя. – Я человек не обидный, козлиных слов не употребляю.
– Другие есть, знаете, товарищ, – обратился он ко мне, – палец зашибет, так ругается, весь изматерится, как сукин сын, а я нет. Ну, иногда скажу чего-нибудь под сливочным маслом, так это так, просто для веселья.
Он на минуту задумался, вспомнив, как позавчера в парке на техосмотре Семка Вольф палец свой зашиб. Вот уж материл, вот уж сквернословил за этот палец. Надо же, какие бывают люди!
Туберкулезный инвалид вдруг цапнул его за колено.
– Эй, водитель, штаны-то у тебя, я гляжу, хромовые!
– Трофейные, – сказал дядя Митя.
– Я и гляжу, что трофейные!
– Сносу нет.
– Я и гляжу, что сносу нет!
Дядя Митя с улыбкой стал смотреть на инвалида, а инвалид, развернув бычью шею, с улыбкой смотрел на него. Поняли они друг друга.
Инвалид вынул рентгеновский снимок, развернул его и приложил к ветровому стеклу всем на обозрение. Он болел туберкулезом уже лет десять, все время лечился, все время лечился удачно, пользовался льготами и не тужил. Рентгеновские снимки он любил даже больше, чем свои фотографические карточки.
– Вот, – сказал он, – видите, красота какая! Пневматоракс-то какой, а? Раньше у меня слева был красавец – распустили, а теперь справа наложили и тоже получился замечательный.
– Батюшки-светы! – ахнули сзади женщины. – Это что же такое?
– Это, сестрички, газ! Дуют мне его в бок через иглу по шестьсот кубиков в неделю.
– Бациллярный, браток? – спросил дядя Митя инвалида. Сам он туберкулезом не болел, но разбирался в этой болезни через больных, которых много возил по трассе Симферополь – Ялта.
– Нет, – ответил инвалид, – теперь я чистый. Да они мне теперь и не нужны.
– Что вам не нужно? – поинтересовался я.
– Бациллы Коха мне больше не нужны. Квартиру я уже получил у себя в Керчи, ха-а-рошая квартира. Вообще, товарищи, между прочим, кроме шуток, между нами, лично я туберкулезу только благодарный. Сами посудите, бесплатно жил в замечательных здравницах. Людей посмотрел, себя показал. В прошлом годе в Теберде был восемь месяцев. Высокогорный курорт, живописное место, культурное общество, медицинские сестры. Останови, браток, у буфета, заправиться надо.
– Ага, а вот у нас был случай, – подхватил дядя Митя. Он любил, когда пассажир попадался разговорчивый, но особенно забалтываться не давал, потому что самому нравилось поговорить. – Вот, значит, был такой случай… Ты погоди с буфетом-то, здесь буфетов много. Вот был случай так случай. Я тогда на грузовой работал. Везу, значит, я в Саки плетеную мебель для какого-то там санатория, а под мебелью-то у меня, хи-хи-хи, кавуны. Один добрый человек попросил на рынок в Евпаторию подбросить. Смотрю, у обочины под кустом сидит на мотоцикле товарищ Красивый Фуражкин, автоинспектор, газету читает, а мимо грузовики идут, хоть бы что. Только я подъезжаю, поднимает он свою палочку-стукалочку. Стоп, дядя Митя, приехали – выборочная проверка. Что делать, а? Я вас спрашиваю, дамы и господа, куда мне деваться с левым грузом? Делаю вид, что не замечаю сигнала, а сам по газам, по газам. Оглядываюсь – что-то у инспектора мотор не заводится. А я уже за поворотом скрылся. Все равно, думаю, настигнет меня этот коршун на своем форсированном мотоцикле. Сворачиваю в Каштановку, там у меня мужик знакомый хозяйство держит, тоже помогал я ему с перевозками. Заезжаю прямо к нему во двор, кавуны мы темпераментно сгружаем и под рогожку, а плетеную мебель на место. Тут как раз и подъезжает лейтенант. «Почему, – говорит, – сигналов не слушаетесь?» – «Виноват, – отвечаю, – никаких сигналов не видел». – «А это, – говорит, – у вас что за груз?» – «А это у меня плетеная мебель в Саки, вот наряд. Приветик!» Лейтенант: «Откиньте борта!» Откидываю – чисто! «А почему, – говорит, – в Каштановке скрылись?» – «Эх, – говорю, – товарищ Красивый Фуражкин, что же, нельзя к приятелю заехать, чашку чаю выпить!» – «Смотрите, – говорит, – смотрите, я ведь, – говорит, – все понимаю». Уехал. Я, конечно, кавуны назад в кузов. Вот ведь как бывает. Я вас не шокирую, товарищ, своим рассказом?
– Ничего, – сказал я, – что же поделаешь.
– Ага, по-всякому бывает, – заговорил инвалид, воспользовавшись паузой. – Вот меня тоже один раз профессор вызывает и говорит: «У вас, Кашкин, очень интересно протекает процесс, я, – говорит, – хочу про вас научную работу написать…»
– Так, так, – ласково сказал ему дядя Митя, как бы ободряя его для рассказа, а на самом деле желая прервать. – Это вы правильно, товарищ, заметили, что ничего не поделаешь. Материальный фактор вибрирует. Вот ты нам, друг-инвалид, про профессора рассказываешь, а со мной был такой случай. Ночью, значит, еду я в Феодосию, везу на рынок абрикос. Один из Бахчисарая попросил подбросить. Километров двадцать не доезжая, смотрю, выворачивает на шоссе, узнаю по фаре, капитан Лисецкий. Я скорости врубаю, иду, как на гонке. На счастье, колонна в Феодосию шла, я в нее и втерся. Лисецкий едет, смотрит, где я, а я в колонне. Он и не заметил.
– По-всякому бывает, – подтвердил инвалид. – У нас в Керчи на заводе вызывает меня как-то главный инженер и говорит…
– Вот-вот, то-то и оно, – подтвердил дядя Митя. – Я вот тоже в Джанкой один раз приехал ночью, а там вокруг рынка ходит Щербаков. Что, думаю, делать? Смотрю, Петро едет, наш водитель. Он сейчас в Монголии работает. Петро, говорю, выручай…
Дядя Митя прервал рассказ и чуть было не икнул от неожиданности. Он увидел слева от себя в зеркальце лицо Ивана. Иван почти уже поравнялся с ЗИЛом. Как всегда на шоссе, молодое лицо Ивана было каменным, и каменность эту еще увеличивал ремешок фуражки, охватывающий подбородок. Руки Ивана в кожаных перчатках твердо лежали на руле мотоцикла.
Он обогнал ЗИЛ и пошел прямо впереди, показывая своей палочкой-стукалочкой на обочину: прижмитесь, мол, товарищ водитель.
Дядя Митя остановился и вылез. Иван тоже слез со своего мотоцикла. Они пошли друг другу навстречу. Дядя Митя улыбнулся Ивану. Иван не улыбнулся ему.
– Обычный рейс, – сказал дядя Митя, – везу пассажиров в Симферополь.
Читать бесплатно другие книги:
