Ленд-лизовские. Lend-leasing Аксенов Василий

Мощно и сильно шли по периферии бухт шмыгающие канонерки. Только две или три из них получили попадания и шли теперь, полыхая пламенем и грохоча тревогой удара:

И так шла юношеская отвага, держась за шканцы и зависая огромными стягами, идущими вперед. Охотники, изо всех сил отбиваясь и гремя всей мощью своих скорострельных орудий, описывали круги вокруг своих правомочных судов.

Планеркой кружили вниз на американские огромные годзиллы, пытаясь нежданным стальным ударом озарить небо, откуда повалятся пропаханные части всяческих лиц, летя и снижаясь с оглушительным свистом.

Не так легко было примирить Южное крыло ленд-лиза и обнаженную непримиримость висящих над пустынями аулов. Там накапливались верхом на лошадях крупные отряды наблюдателей-магометан. У многих на бешметках висели значки ZZ-Waffen. Многие сидели в седлах наподобие индейских всадников, почти не общаясь на человеческий манер. В тот миг, когда появлялись на излучине реки или вдоль каботажного морского направления караваны судов «блу карго», да еще и в сопровождении вооруженных охотников, один из главенствующих вождей поднимал огромный и длинный палец и указывал вниз. После этого патрульная служба начинала утекать все ниже и ниже и пропадала.

В тот час, когда караван останавливался на якорях или на причалах в захудалых поселках, из множества ущелий вырывались все более дерзновенные улюлюкающие удальцы. Все было похоже прямым путем на нападение на «шелковые караваны». Всадники бросались прямо в седлах и перепрыгивали с седел прямо на палубы. Страшные твари с шашками, с двумя кинжалами, с набором гранат, с пистолетом и с помповым ружьем управлялись как надо на палубах и на трапах. Между тем натренированные лошади поворачивали на луговые поля и начинали задумчиво пастись под многочисленными лозунгами сельскохозяйственного животноводства: «Коневоды абазов, лезгин, кавалеры черкесов и балкарцев, возьмите коня за свое социалистическое животноводство!»

Между тем на Покровке в Москве одно из морских руководящих зданий занялось пожаром. Подводный флот задымил на несколько кварталов. Огромный сводный оркестр по двадцать раз в день обходил кварталы и обмороженными губами дудел-гудел: «До свиданья, мама, не забудь, не грусти, пожелай нам доброго пути!» И только лишь флигель речного и морского флота уцелел.

В этом флигеле нетронутым стоит аппарат Волжско-Каспийской военной флотилии. Этот аппарат рассылает отряды своих кораблей в различные центры автономных республик, особенно в Чувашию, в Мари, в Татарию и далее по приказам идущих вниз по Волге ленд-лизовских караванов, все глубже и глубже, к Астрахани, в Дербент, в Махач-Кала, в Баку, в Красноводск, в Энзели и дальнейшие персидские порты.

Движение американских и британских караванов сопряжено с движением ВКФ. Во флотилии, увы, не хватает личного состава. Мы берем во время волжской навигации пятнадцатилетних ребят и девчат. Отпетые парни и девчата из больших университетских городов выдвигаются вперед в поисках партизанских отрядов из отпетых магометанских кланов.

В горных кланах возникают строительные ангары, битком наполненные колоссальным количеством муссолиниевских цеппелинов, готовых к периодической разгрузке взрывпакетов. (Бульдожистое личико Дуче готовилось к наводнению всех все немыслимых squdrras adzurras для влечения всех этих неповторимых всеевропейских подвесок для будущих ужинов – и баста!) Все прикрылось за счет возникновения неокавказских партизан. Они готовы к пресечению ленд-лизов. У всех этих бывших советских партизан возникает желание рассечения доставок на Юг, где формируются новые пункты формулировки движения нефти.

Москва, еще вчера центр ленд-лиза, уже сегодня поднимает вопросы о прекращении огня. Крупнейшие персоналии бизнеса продолжают еще говорить о распределении разгрузок, однако они, с американской стороны, говорят о том, что мы продолжаем двигаться вперед и формируем построенные в каре полки, готовые к продвижению на Тегеран.

Президент Салюкс ведет переговоры по различным параметрам и интервалам. Наше движение все еще движется вперед, бормочут они. Большевистское правительство все еще держится за снабжение. Сталинз предлагает сократить вооруженное сопровождение путем предохранения военных флотилий. Сталинз любит поглощать что-то боковое, любит поглощать редис; Сталинз не верит держать оборону на пути возрождения сельдерея и прочих овощей по каналам Москва – Волга; следует продолжать развитие плодовитого тархуна, пастернака, того, что не склонит головы перед комсомольским чертыханием чертополоха. Хотели было к чертям сплавить все соусы каспийско-волжско-военной флотилии.

И вдруг вздыбился величественный флот. А величественный дредноут «Цезарь» хранит ниже ватерлинии все свои чертежи. Пусть Петровка полыхает в огне, но своего мы не отдадим! Сталинзу удалось сохраниться в пучине. Ему удалось сохранить в пучинских кочаватах великолепно-тревожные корабли КВФ. Пусть влекут с самых малых морей превосходные икры своих пузырей. Теперь, стало быть, нам стало благороднее и мореплаваннее! До некоторых пор сохраняется флотилия! Пусть идут вокруг Европы огромные циклопы.

Президент Салюкс и созревший в пределах полей наркомхоз Сталинз много раз созревали в пучине отсутствия. Сталинза далеко не всегда долюбливали поставки по ленд-лизу. Салюкс полагался на неоагрессивный и псевдореволюционный блок военного ведомства КВФ. Второй утверждал, что мы обеспечим в десяти милях от Каспия грозный навал «безбураза».

Салюкс, подыгрывая КВФ и его вице-адмиралу Миронову, изо всех сил сопротивлялся, стремился вдохновенно обеспечить руководство и удары боевых групп. Сталинз, отрицательно влияя на групповые раздольные распасовки, на обсужданцах предлагал ликвидировать основные группы воен-группо-водов и для начала предлагал приступить к очередным групповодческим расстрелам и растяжению жил.

Вот сейчас пришла пора на выдачу различных этнических групп. Групповодческие объемные партсобрания приносили фактические собрания коммунистам, лишившимся конных отар. Гнать на мотоциклах и в «студебеккерах» раннего призыва. Бить палками старух и детство. Гнали огромную толпу, растянувшуюся вперед до переполненных полустанков. Гнали прямых племяшей-балкарцев, чечено-ингушетских борцов за природу прямых выродков, аварцев, лезгинцев, дуй им в дулю, – никому не сохранять овеческого легиона!

А те, кто готовы к прямой пальбе, уходят в глубочайшие пещеры и там возникают готовые к осатаневшей пальбе, и здесь происходят тренировки джигитов, готовых к дальнейшей помыкаловке сотенных и тысячных бойцов.

Интересно, как происходили изменения магометанского сознания, все сгущающегося к Югу. Сапожный сапог готовой к сопротивлению страны был рассредоточен на клановые группы албанцев, боснийцев, гигантских групп египтянских, турецких подвижников, арабских кочевников в одеяниях туарегов. В этой среде во множестве скрывались специалисты по цеппелинам и взрывчатке, которые быстро трансформировались из фацесты, носителей знаков великой империи, в борцов за конденсацию Юга. Вот так возникала борьба.

Не прошло и больше двух лет после подписания массовых деклараций Севера, как прежний ленд-лиз стал превращаться в движение со смещением на Юг. Великая Каспийско-Волжская военная флотилия, ведомая адмиралом Мироновым, стала нести огромную силу прежнего флота. Великий наркомпрос генералиссимус Сталинз был против флотилии. Ему оставалось пройти еще несколько пядей на Юг, и флотилия должна была разделиться на различные группы воинственных деяний. За утренним завтраком с лобио, чурчхела и сациви Сталинз обсуждал вопрос о близкой ликвидации воинского руководства самостятельных флотилий. В этом же направлении шли шаги по ликвидации группировок прежних северных конвоев. «Сталинз, куда ты гонишь свой народ?!» – кричал ему из Вашингтона – а то и из «Святой Коровы» – Президент Дуайт Сотелекс.

После тяжелого боя в секторе Остров-99 и тем и другим оставалось только лишь подобрать своих раненых в разгаре лета. Один человек очнулся, но не мог пошевелиться. Он не мог даже языком пошевелить. Лежал, распростерт, заброшенный в кустарник. Удар пришелся целиком по боевому борту. И все, кто был на борту, разбросаны были вокруг в кустах.

Носом он ушел в дюны, кормовая часть торчала наружу, с медленно вращающимся винтом. Временами его трепала дрожь. Два джипа-«Виллиса» в касках с надписью «МР» медленно съехали вниз в обход утеса. У них были короткие карабины на коленях. Временами они прицеливались в разбухшие трупы и выбивали у них уцелевшие золотые фантомы.

«Вы посмотрите, Лью и Хью, вот что стало со знаменитым катером «Коммон Деноминэйтор»! – хохотнул тут командир экспедиции, майор разведки Усурч. – Жаль, что отсюда разбросаны были по белу свету несколько классных чувих!»

Тот, с кем мы вместе очнулись, свалившийся в кустарнике, не мог пошевельнуться. Он не мог вообще-то даже и дернуть ногой. Под ребром была ямка с кровавой дыркой, откуда тщилась выпить кроваво-красной жижи какая-то змеюха-медунья. Он не мог и руки-то поднять, чтобы наложить на ямку с дыркой какой-нибудь хлыст.

Таков был мальчик, который жаждал быть жив, – перевертутень Акси-Вакси, который жаждал еще дышать.

Мне так хотелось еще дышать, подумал он, ничего не желая. Мне так хотелось еще косить языком, ничего еще не желая и не вздымая сути, кто я?

Кто был в молодцовщине этой змеиной, кто попытается здесь встать? Ему казалось, что он встает и тут же проваливается на дно, уже оседает, но вот вздымается, как вздыхает без кислорода, это какой-то свой, без ушей, тот, кто не видит ни шиша, тот, кто гонит без всего, но неживучими глазами он крутит, и кто вытрещивается эбуллион, тот, кто ныряет, полный таинственных дум, вот и все.

О, кто ты был, когда забыл про все? Когда не помнил про беды кустарник? Забыл про хрюку-поросену? Не помнил про блажной кошмарник?

Мне помнится, что я уже начал было что-то слышать, то, что наговорили военные полицейские друг другу… Однако я ничего не мог высказать в их адрес, и те, кто проходили мимо меня, не замечали никакого и ничего, и весь тот труп уже видел без дела и без замечания.

Я закатил глаза и увидел вдруг за спинами военного патруля приближающийся летающий аппарат. Раздувшийся с тремя пропеллерами эл-пэ подлетал все ближе и ближе, а открытая гондола стрекотала все громче и громче, и все шестеро бойцов, оставляя за собой убийственный след, уже поднимали свое оружие для того, чтобы ударить по военной полиции.

Все восемь человек, кто еще был в «Виллисах», хотели было уже прицелиться в военно-патрульную тихоходную полицию, однако все шестеро зашвыряли джипы кругленькими бомбешками, вызвали убийственные взрывы, и только в последний день последний янки успел в последний момент шарахнуть последней очередью по летающим бульдожникам-муссолини, и все уже повалились на берегу, труп на трупы.

…Мне было трудно встать, и я не пытался встать. Пропадая опять в кустарнике и проваливаясь, я пытался встать, но в этот момент несколько ребят из нашей команды, вышвырнутые из «Коммон Деноминэйтора», обваливаясь с каких-то сыпучих дюн, стеная, и свирища, и охая, как будто мы знали заранее, что им вперед надо было знать что-нибудь наверняка из Редьярда Киплинга, а потому ноя и хряпая: «День, ночь, день, ночь, мы идем по Каспию…»

Я видел стенающего Ретгарда, который тащил на спине норманна малышку, которая сунула ему ножку в уютное подмышечное изделие и вспоминала еще замечательное великолепие прыжков с поворотами сильных взлетов – она одна моя краса! Ретгард кричал через кровавое течение смуты, пока еще можно было переступать, воплощая величие Сталинза: «Вовк, ты видишь вокруг других бойцов? Куда они все разбрелись? Где Сагдеев? Где Акси-Вакси?»

И тут я увидел пару бойцов, волокущих понурые бедра: Садовский и Холмский тащились неведомо куда, опираясь на стройных сестер, Ольгу и Оксану, волокущихся прямо и горделиво, в грязи и в слизи. Что будет с нами, мы не дадимся магометанам! Они тащились мимо нашего сторожевика и старались не смотреть на наших двух братьев Сверчковых, которые ползли наверх, ошеломляясь от страха, хватаясь за все возможное и умирая навзрыд.

«А где же наш храбрый Акси-Вакси? – взвыл, упираясь, упорный Вовк Оссовский. – Акси! Вакси! Где ты ползешь? Где ты ползешь навзрыд?»

Я попытал поднять голос, но бросил все попытки в нарастающей тиши. И ткнулся совсем в мохнатую щель камней, в мохноватую тварь, как будто старающуюся вылизать тебя из-за чего-то своим ужасным томом. И рухнул совсем без всякого ответа. Мои и все наши утаскивались, воздыхаясь и больше не отвечая ни на что. Кто-то падал в глубокие пади и с ужасом воздыхал с ответным изюмом. Все темнели в дали и распалялись. В темноте закованного неба мелькали еще повисшие лампионы, а между ними промежуточно перебегали висящие огоньки.

Неужто мы проиграли крупнейшую битву нашего времени, подумал я. Кто разгромит всю погрузочную артиллерию ленд-лиза? И вдруг ужасающий рев пронесся над всей Калмыкией. Ему хотелось подорваться и сверху, посыпаться сверху, подрывая одиночные взгляды единого плебейского чувства… и вдруг все на смену шли плодотворным началом. Я долго лежал на зеленом правом боку, а после лежал на желто-зеленом левом. Куда мне отправиться вместе с ним, в сплошной отвал?

Все стемнело, и все отчалило вместе со всеми. Я долго тащился, как будто я был не кто другой, как только лишь вожделенный анархический лиромант. Пускай лучше навалит так много, как будто кто навалился в карман еще навалившейся там узловатости лягушек. И можно было еще посасывать по штучке из тех, кого можно было посасывать. Любители неба покидали его навсегда, и вот, покидая его, поднимались и тут получали немного того, что называлось лошашадным. Они обвисали такими, как были они, и нависали тут на однолошадном, и лошади всех утрясали. А здесь он, вожделея, нависая на однолошажие, тащился, надеясь пробраться.

Потом я шел, потерявши сознание, как будто надеялся на шахматный гамбит. Потом я вовсе не шел никуда, а просто сидел между двумя батогами земли. Я просто сидел, никуда не стремясь. Под зад мне подсиживало одно влажное одеяло, с которым я стал все больше вникать совместно, но отстраненно, кого как. От меня шло кровоточие многоточия, и я, кажется, начинал общаться сидеть совместно с яйцами переплетки.

Вдруг я увидел воплощение того, о чем он жаждал быть изначально. Это был монитористый монитор. Шесть пушек следили в обрыв земли. В каменной позе сидел, весь в бушлате и бескозырке, Мирошка. Он пристально следил за мной, и вместе с ним следили за мной два пацана в телогрейках и без рукавов. Вдруг я осознал, что пацаны перед нами не кто иные, как детства пятого-бэ, и нам сейчас предстоит грандиозное бомбометание. Мирошка перднул с веревкой боченой. Пушки громухнули сатанинским свистом и посвистом. Пушки в течение ряда минут грохотали торжественным гадством. Я смотрел через плечо и понимал, что туши снарядов летят навылет. В жерла пещерных скрижалей взлетали вместе и взрывались от бешеных страданий.

Раскалившись до невероятности, пушки теперь сажали тихо и в упор в открытые пещерные жерла, и оттуда шел дым. Выходя из весомых невесин, выходили из невинных гадов, и кружили к неуспеху и к жажде успеха, и сыпал вокруг по утраченным шипящим, и вот он раскручивался, эх, был-не-была, входя в дремучую дрянь и исчезая до очередной мути моторной.

А кто это был на родной фелюке, кто исчезал и воспарял до очередной дрёхлятины – кто это был? Мироныч при виде снотворца в упор посмотрел на меня и отмахнулся рукою. Сейчас мы подловим его на пушку! Сейчас все трое встали у борта и нацелились на меня. Желтоватые брызги летели от Мироныча и осеняли просторы. Мощная струя Подлужной слободы подвешивала струи. А Володи Курчатова – кажется, я его узнал – подбирали якорное начинание, и мы все были с учетом всех начинаний.

Когда я исчез в пучине, я выглядел как все начинающие начиналы. Засим я утверждался в могуществе неистовом, с единым паром, тревоги. Влага моя трепетала по траверсу, с поворотом. Они почему-то скрывались и поддавали вдогон перегонный пар. Почему-то они не узнавали меня. Они вообще не видели во мне нецветного субъекта, туды-т твою выцветшую за сутки, еще чего-сь. Висели у меня длиннопушечные нашлепки-колбассоу.

Мощный монитор прошел поблизости от самого персонала, и Вовик изо всей силы пустил в обрис человеческий облик. Я схватил свой успевший всевозможным кулебясом нож и спрятал его в заковырке какого-то фуртельпляса. И полетел вниз, вниз, вниз… все ниже и ниже и цепляясь за мясистое что-то, и соскальзывающее, и дальше подымающееся вверх, вверх, вверх…

Где-то на глыбе несущейся воды я схватил, намотал на нож кучу человеческого нелицеприятного и рванул, чтобы вырвать ткань, – пусть поймут, что такое в этом мятежном котле. Когда я вылетел, подброшенный водой, я все махал ножом. Корма удаляющегося монитора удалялась.

Никто не помнил обо мне. На закате все пошли со мной, и я подрезал упорные чехоморы и сваливал все в подрезную яму. Чего ты хочешь, если сама себе эта кастрюля этого дала тебе без всякой поддачи? Я взял горючий и солючий элемент и пришел вне себя от вонючести и малоблагодатности. Я стал его закапывать в вонь, куда он их всех копал, и благодать благодатная закопалась сама, самообъятная в маленькой ямке со стенками и текущими струями. Там у меня текла стародавней тропою включительная апсхну!

Овцы искали меня, обкладывали поперек простоты. Не заскорузлостью меня обложили, но и не обкладывали простотой. Заскорузлые морданцы обложили меня заскорузлою мглою. Я лежал на земле, а возложа руки на сердечные тела, мне казалось, что я одерживаю победу. Все сердце мое, казалось, шло за мной по пятам. Шли овцы и звезды победных превратий.

Я открывал глаза в сплошной мерзлоте. Овцы почти уже все разбрелись. Я вставал и шел в необъятный колодезь, куда я вовсю прыгал до дна. Прыгал башкой, то ль головой. Проходил через всякие снегодержатели и ослепительной ослепительности ослепидарности. Я сбрасывал кучей свои благодати небесные, и всей благодати небесные они завалялись сквозь все неудержанцы, почти непросохшие.

Сто раз я просыпался через все мои нагие и обнаглевшие ткани. Сто раз и всякий раз по новой новизне. Наконец я выскакивал при полной новизне почти что голый и негодяй. И вот тогда мы носились друг с другом и необузданно злились, чтобы просохнуть. Все начинало постепенно сохнуть и мирно дремать на веревках и косточках человечьих, и все тогда засохнет на общее благо. Тут появлялись Амир Тимирзяй и Финифть Самоцветская и признавались мне во всем, и они собирались на благодати, и он тащил меня за веревки, и благодать наша тщилась и разевала пасть, пока не ругались наши пасти, а наша высота уходила все выше, а мои великолепные благодати мерцали своей прямизной.

Амир и Финифть не уходили до утра. Я спал не просыпаясь. Он не проснется, пока не проснутся все миры, благие и благодатные. Я третьим входил в трудовое хранилище. Я мог здесь брать подержанную соль и потревоженный шоколад. Содержатель растрепал различную соль при потреблении игрушек. Игрек Скафандрович терял при потреблении греческие папиросы. Хотел бы я бежать отсюда при потреблении чепухи. «Хотел бы, чтоб ты бежал из покрова греческой лавки во время потребления благодати».

Наша лавка была уже приближена бочком к отдаленному параплану. Озеро три с половиной тысячи, и даже больше, и даже ниже. Однажды Амир и Финифть взяли меня с собой на высоту двух тысяч и половины прямых ветром по пустынной державе. Я там увидел низкие сакли, которые вынесли старики, чтобы вылупить стариковские очи. Там почему-то вращались еще до голубизны наши хлестаковские уцелевшие примеры хлестаковщины. Вот каково – угодно ли хватиться на дуэлях? Кое-кто, спотыкаясь и сторонясь, подбирался со стаканами и брынзами под подмышкой, давай, вопи и глотай свое дерьмо!

Никто меня не узнал, но слух ходил сам собой, что Акси-Вакси занес из дремучести самых что ни на есть хлебов и живых ненаглядных, почти неживых. Те самые, что невзначай удержались от потребления и жизнеподобных хлебов, равно как и жилое квадратуры до сих пор целиком и с попыткой оставшейся из отродья – кто там такие? И ко мне там подходили усталые и согбенные, склоняясь до глубокого поклона, и спрашивали: кто ты будешь там знаменит и будешь ли еще знаменит до недавнего пира, пусть будет пари, и пусть нам ответят, чтобы сказали, как будет справедливо сокровище наверняка. Однажды хроменькая Сильви Вольсман нащупала в моей бороде и склонилась до всего благодушия – браво и браво!

Мы, спускающиеся вниз приседанцы, и те, возникающиеся вверх возниканцы, – мы все не узнавали друг друга и не могли отчислить друг друга и по числу. Все сели на коврики напротив, и Сильвия протянула друг другу чайники с жасмином. Я, кажется, помнил их всех, но никого из них не пятнал. Те, кто помнит благоушанец, будут хороши. Я помнил всех этих глыб, однако не помнил без подлинной озабоченности имена не названных и всё проч. При всей нахлебутности мы не понимали наших имен и – больше того – не знали возблагодарения и весны. Я был уверен, что вскоре мы вернемся к нашим неандертальским именам.

Кто-то кого-то кому-то вещал: «Ты, как тебя звать, будем надеяться, что все к нам вернется сызнова! Нас как будто девять персон, ударенных по макушкам. Давайте надеяться, все вернется снова. Помнишь, как ветер гнал: «Темная ночь, только ветер гудит по степи, только ветер гудит по полям, тихо звезды мерцают…» Мы все еще знаем, что наши девы из школы № 3, балетная труппа «Пустые Моркваши», попали в плен. Они нас жаждут, но там хаджибеки превращают их в гарем. Они их всех растаскивают по углам и тянут их всех по ходу пальбы и стрельбы.

Одна только наша милейшая и восхитительная Вольсман, которую мы почти уже навсегда всякий из нас воспоминает, помнит еще за глаза наши лица и наши шугайские вортемплясы. Вот она только и помнит, в какой еще стране, сохранившейся от сладостной и великолепнейшей фацесты, в финикеанской суперсосущей страсти, есть еще память о клубе девочек из страны социализма…»

Мы смотрели друг на друга и улыбались, хотя ничего еще мы не хотели. Проколебалась одна ширмочка, и из-за нее, как мановение уголка, появилась одна махонькая Стеллочка Вольсман, и все вдруг заулыбались.

Она принесла большие чайники и пиалы с заправленным заваром, и c первым она подошла ко мне: «Мой друг, я помню тебя и предлагаю тебе чашку чаю».

О Боже! Вздохнули все, и все продышались. А нас еще никто не знает, кого здесь как-то зовут.

Она улыбнулась мне и подставила ротик. Я мягко коснулся ее рта. Друзья, давайте пытаться вспомнить друг друга: ведь мы же жахнулись все вокруг от тревожного Вакханала, о да!

Знаешь ли ты, моя любовь, что нам лишь нужно прорезать тучи, приблизиться к Икару и Дедалу и на всем этом порыве пролететь над Садами Семирамиды и возжелать свободы.

Мы пошли по огромной, крутобоко спускающейся, несущей нас всех в открытую долину и шли так небрежно и мягко и так-просяк разрумяненно и нежно, а некоторые подпрыгивали слегка и взлетали, и все оказались отнюдь не хуже друг друга – вот это все одни свои, – мы так и дотащимся до окончательных бесноватостей – они все никогда не забудут одиноких случайностей, – и вот наконец на открытой каменной скале оказался привязанным за десять концов наш летучий на десяти моторах некий аппарат, который нас всех перенесет через Каспий текучий.

Мы все, пока погрузились, упаковывали свое по углам, все соприкосновенное, готовое бамбенц, пока не осталась одна веревка, на которой еще держался ковер-самолет. И вот мы поднялись, и, подхваченный ветром фракийским, взмыл неподатливый парус, что ждал постоянного ветра – всегда.

Он дул всегда, налегая на посвист, и просвистал прямой выход в пустыню Карар. Верхушки дюн еще озарялись западным солнцем, пока не утихли постоянные колебания. Мы шли в темноте, на пониженной высоте и рассказывая каждый всякому разные утолщения типичных сказок. Мы шли по курсу всяких линий и не просили никого о мелких ухищрениях спецкурса. Лежали, распахнувшись, под огромным небом, где шел пограничный патруль, и никого не вовлекая. Иногда казалось, что снизу между ребятами, кто был нам неведом, вдруг вздувалось что-то кургузное, будто бы готовое к прорыву. Мы перекатывались от кочки до кочки и старались вовремя подмечать, что ноги у кого-нибудь вовремя сваливаются вниз.

И так над светящимися дюнами нас вдруг понесло, потому что от почвенностей мы как будто ушли, и теперь между постоянных бросаний и между терзаний поселковых почв мы то свисали поблизости над крышей клуба со свисающими ногами, а то вдруг собиралось все в комок, увязывалось в яблоко и катилось прочь.

Наконец мы приземлились в спокойствии на холме. Все дальше над пустыней освещалось восходным солнцем. Большое советское солнце сияло посреди солнцесияний и звучало как нестерпимое торжество до конца: «Каждый всяческий советский человек поблизости от границы Персияны готов будет выполнять бесконечную жуть постоянной советской борьбы! Сталинз».

Мы скатали ковер до конца, а потом закатали искомое, скрытое в яме. В наших мешках угнездились мелкие варианты оружия. Кто-то здоровенный, очень сильно знакомый, близкий по имени, но незнакомый, тащил на плече основательный мешок, казалось бы, готовый к установке в двух кабельтовых на изготовку как раз над холмами по-над мешковидной тюрьмоподобной еще более издевательской в качестве расстерянности перед тем, как наши бывшие парни постучат в двери.

Ну, давайте, ребята, стучите в двери или звоните. Подождите, тут, кажется, есть телефонная лужа, которая просит, чтобы ее задули. В этот бордель, кажется, никто еще не входил, кроме американцев. Да, в общем, и среди советских еще никто не входил, пока никто еще не получил собственного удостоверения.

Два длинных мальчика и один круглоголовый и кудрявый из нашей команды взялись за дело. Никто из нас не знал, что надо будет делать. Маленькая крошка Вальсон поцеловала меня в подбородок и прошептала тихонько: «Ты мой маленький Акси-Вакси!» И это был первый и единственный фамильярный штрих.

«Вот ты, – сказал кто-то кому-то. – Ты, долгопятый, залезь под саксаул и жди очередного удара. Пусть разыграют они чего-то железного и жестокого! Пусть расплетут узлы!»

Маленький минометик жадненько возжелал очередного рвения, но мальчик тогдашний воевал в саксауле.

Наши ряшки были завязаны до глаз очередностями хамди-гарди. Мы колобасили просто так, как будто мы представляли собой своеобразие всенародия, как будто мы лишь хамим для прохода в глинобитное, как всегда. Не было ни одного самопристойного оружия, ни одного обалденно-обоюдоострого, ничего обоюдопристойного, способного выпустить сразу достаточную скорость автоматизма.

Открылась дверь, и за ней, открывшейся, не было ничего. Мы то приплясывали иногда, как будто сами знавали причастие постоянного мелкотравчатого хлопоробства.

За дверью опять никого не оказалось, и вдруг оказалось двое. Здоровые мымры вздувного типа с большими Шалашниковыми на груди. Опухшие морды подняли автоматы и шмальнули вперед. Никто ни в кого не попал. Мымрастые брыла спокойненько отступили в глубину, и вдруг все взвыли на тоненьких голосишках. Оказалось, что все мы прилегли за кучками негодяйства, а за ним все еще можно было прятаться, поскольку и дранка, и суперпланка готовы были прикрыть боковые поверхности суперджеков.

Оказалось, что супертрагедия готова была распространиться, и всякий это знал, и оба уже прицеливались в пустую дверь. Ой-ёй, никого еще не было ничего, а все-таки была еще щель чистоты, куда, как они заметили, нацеливалась мини-минометка.

В последний миг стражники заметили содрогательное движение, мгновение ошеломляющего мига. В последний миг они в момент заметили, что ствол раскалился от отчаяния. Свист, и удар, и раскат. Вопль сумасшедших охранников наших, которые никак не могли понять, что умирают от дрожи.

Вопли эти продолжались долго. Они ползали по полу чайханы, стонали и дергались. Вылетевшие из рук у них винтовки Драгунского свисали в тот миг стволом вниз с потолка и враскачку с люстры завода имени Яна Дрды. Вдруг кто-то вызвал на втором этаже неумелую блевотину, и вслед за этим чудовищное пение: «На рейде морском, сайят-ханум, вошла, бля, тишина…»

Она такая, ниссам-ханум-баязы, тащила своего любовника за воротник рубашенции, и тот забарахтался в своем пении, довольно-таки зассанном и засранном.

В тот миг мы внеслись в несколько мгновений и разнеслись по комнатам, чтобы встретить ребят и девчат. Девчата увидели тут нашу горную обнищаловку и сразу же узнали нас. Они кричали, вопили и стонали: «Девчонки, смотрите, какие они стали веселые, гордые и толковые!» Мы только не понимали ничего, но вскоре наши родные имена стали возвращаться в расщелины ушей.

Длинный был наш, который был длинным, который вошел, держа за хвост, держа через щетку свою минометицу. Как тут же от всего кордевалета возникло дрожащее пение: «Да ведь это же наш Марик Ратгер, тудуть его налево, или иначе – прямо по улице Лобачевского, а дальше налево, и все семейство затрепещет перед Мариком, вот каковским!»

Марик наш дергался ртом и дрожал, невзирая ни на что, а просто лишь вдруг стал вопить над кузбуцким селом: «Ребята, это я, Марик!»

И все вдруг стали просыпаться от векового похмелья – Акси-Макси, Серега Холмски, Фитьоф Аскаров, Вовк Оддудовский, Валера Садовский и младский инвалид Сверчков, – одних лишь не было – ни старшего офицера Сверчкова, ни двух студенческих студенток, ни Ольги нет, ни Оксаны…

И вдруг Сесиль Вольская ворвалась одна с большой связкой ключей и стала быстро распахивать все двери, и все наши девчонки ворвались тут со всеми своими именами, и они вот так ликовали, пока не обрыдались. Оказывается, в капитальном здании обиходного дома у каждой из наших чувих гнездились свои. Никому не пристало в этом доме пускать посторонних, а пристало лишь каждой служанке иметь своего персоналия: один – директор милиции, другой – директор службы столовых и ресторанов, третий – председатель ленинского университета миллионов, четвертый – управляющий потенциальной стрижкой овец, пятый – управляющий погрузочными средствами среды, шестой – уполномоченный средствами национальной доставки средств госбезопасности, седьмой – утекал немаловажным путем пограничной заставы – и все они заходили по мере нашего пребывания. То раздираемые нашими френчами, то такие, что заходили сюда в сеткообразных «бобочках», и каждый устраивал отельный обед, на котором каждая личная российская обслуживающая персона, именуемая наядой, могла обеспечить каждому гостю различные сферы обслуги, от чтения наизусть владимира ильича и завершая опахалами из павлиньего бока, который создавал удивительные опахала, надоступные даже нашим девам из молодого, а вернее юношеского, общества молодежи в институте познавания народных стран.

Что дальше здесь происходило в течение дня? Время от времени один из владельцев девичьего мира заходил в тень и в трепете тени, в которой вдруг словно чудеснейший попугай мечтал положить ей голову на бедра и нежно отличиться вместе с чтением теоретической стези, а в то же время и насладиться павлиньим блаженством этецетера… И в это же время входила пара мичманов краснофлотской флотилии, которые только что освоились от своих страннейших последователей… Кто были эти таковые? И неужели кто-то из гибких юнцов еще напоминал гибких и пряных по свежевым посылам плоти… ведь трудно было представить себе, что это всего лишь друзья Назиатт, что они могли быть превращены в заброшенные или забытые остракисты, или, наоборот, открыто и налицо забытые всеми гомосексуалистами…