Мохнатый ребенок. Истории о людях и животных Аромштам Марина

Операции «Лягушонок»

Когда мама была маленькой, у нее не было собаки. Из-за взглядов бабушки Ани на жизнь. Но мама все время об этом мечтала. И чем старше становилась, тем сильнее крепла эта мечта. В седьмом классе мама вдруг заметила, что Толик Мозгляков вертится теперь не вокруг нее, а вокруг Тамары. И свои глупости рассказывает ей. Про то, как надо кого-нибудь сварить и съесть. И Тамара, добрая Тамара, в ответ только смеется. Разве добрые смеются таким хитреньким, игривым смехом? А Таня отрезала свои длинные волосы и носила теперь короткую французскую стрижку. Но Борька Шалимов, глядя на Таню, по-прежнему краснел. Несмотря на отсутствие косы. И не просто краснел. Теперь он все время садился за одну парту с Таней, а после уроков тащил из школы два портфеля — свой и ее. До самого Таниного дома. Хотя жил в одном подъезде с мамой.

От всего этого мама чувствовала себя не очень хорошо. И случайно (совершенно случайно!) взглянув в зеркало, обнаруживала там всеми покинутое, никому не нужное существо. Ну, ничего-ничего, мстительно думала мама. Вот она вырастет и посвятит себя какому-нибудь великому делу. Она будет работать от зари до зари, и у нее просто не останется времени на что-нибудь другое. На каких-то там друзей, которые так противно хихикают и таскают чужие портфели. А мамино дело будет настолько великим, что ей даже не нужен будет сильный, храбрый и благородный юноша, который мог бы ее от чего-нибудь спасти, а потом предложить руку и сердце.

Она будет совершенно одинокой. Одинокой и удивительно прекрасной. Делить с ней ее совершенное одиночество будет только собака. Большая черная овчарка. Самец. Мама снова смотрела на себя в зеркало и представляла, как рядом с ней — вот тут, справа, — стоит собака. Собака будет встречать маму после работы, гулять с ней по темному парку и носить в зубах мамину сумку. Вот идут они вместе по улице, а прохожие оборачиваются и шепчут друг другу: «Какая прекрасная одинокая девушка с собакой…»

Но у мамы никак не получалось стать совершенно одинокой и, видимо, из-за этого, удивительно прекрасной. Ей все время что-нибудь мешало. Взять хотя бы великое дело. Маме постоянно подворачивались дела, которые могли считаться великими. Но их невозможно было делать без чьей-нибудь помощи. Совсем наоборот. Когда мама еще немного подросла, она перешла учиться в другую школу. И там у нее появились новые друзья. Они вместе ходили в походы, ставили спектакли и мечтали открыть новую школу — такую замечательную, где детям будет интересно учиться. Для этого маме пришлось поступить в педагогический институт. Она по-прежнему хотела собаку, разные дела теперь только мешали осуществить это желание.

А потом появился папа и нанес маминой мечте самый сокрушительный удар: она окончательно лишилась возможности стать одинокой. По крайней мере, в обозримом будущем.

Папа, как только увидел маму, твердо решил на ней не жениться. Все окружающие страшно удивились: вокруг было много разных девушек, на которых он преспокойно не женился и до этого. Но так твердо не жениться папа решил только на маме. Дело было вот в чем.

Хотя у мамы, в силу сложившихся обстоятельств, не получилось стать удивительно прекрасной, она была вполне симпатичная и жизнерадостная. Папа тоже был молодой и очень много читал. Он читал разные книги, но больше всего — по истории. И вот, когда папа в первый раз встретил маму, он для начала спросил: «Как вы чувствуете себя в Истории?»

А мама ответила, что ей совершенно не нравится чувствовать себя в Истории. Вся История, сказала мама папе, состоит из войн, во время которых люди убивают друг друга. Но людям этого мало, и они убивают невинных животных. Они придумали химическое оружие и атомную бомбу, и к тому же уничтожили морскую корову. Этого мама никогда не сможет им простить.

Она, мама, хотела бы быть как Джейн Гудолл. Джейн Гудолл была знаменитой исследовательницей обезьян, поехала в Африку и наблюдала там за шимпанзе — как они живут в природе. Она даже делала обезьянам прививки — чтобы те не умирали от болезней. Это было ее великое дело.

Еще мама хотела быть как Альберт Швейцер. Швейцер был врачом и тоже решил поехать в Африку. Правда, он лечил людей, а не животных. Но кроме него лечить людей в Африке в то время было совершенно некому. И он делал великое дело.

А еще маме нравятся йоги и буддисты. Им вообще не нужна никакая История. Йоги и буддисты просто закрывают глаза, сидят в позе лотоса и думают о чем-нибудь великом. Мама тоже пробовала так сидеть. Нужно скрестить ноги, а потом положить левую ступню на правое колено, а правую ступню на левое колено. Пятками вверх. Очень трудная поза, и у мамы пока в позе лотоса не получается думать ни о чем великом. Только о том, когда же это, наконец, кончится. Поэтому мама пока решила отдельно сидеть и отдельно думать.

Йоги и буддисты не едят мяса. Они считают, что вместе с мясом человек поглощает страдания зарезанных кур и коров. Зачем человеку съедать чужие страдания, если у него своих достаточно? Буддисты вообще против страданий. Они даже, когда ходят, подметают перед собой дорожку мягким веничком — чтобы случайно не наступить на какого-нибудь жучка или божью коровку. Мама пока не решается ходить по улицам столицы с веником, но мясо не ест. Уже два года. Потому что мама любит природу, и любить природу маме нравится даже больше, чем читать.

Папе стало очень обидно, что мама рассказывает ему про любовь к природе, когда перед ней стоит он, папа. И еще папе стало обидно за Историю. Он простился с мамой и твердо решил на ней не жениться.

О своем твердом решении папа думал целый вечер и целую ночь, а потом еще два дня и две ночи.

Через три дня он вообще уже не мог думать ни о чем другом и позвонил маме. «Тут мне пришла в голову одна важная мысль, — сказал папа, хотя никакой специальной мысли, кроме той, чтобы позвонить маме, в голове у него в этот момент не было. — Мне хотелось бы ее обсудить. Ты не возражаешь?» Мама не возражала, потому что стояла хорошая погода и можно было погулять в парке. А еще мама обрадовалась, что папа обратился к ней на «ты». Так даже в Истории чувствовать себя несколько легче, а тем более обсуждать мысли.

И вот мама с папой пошли гулять в парк. Сентябрь был на исходе. Под ногами похрустывали сухие листики. И все вокруг было прозрачным от поредевшей листвы и нежно-радостным от осеннего солнышка.

— Кхе-кхе, — сказал папа. Хотя новые мысли ему в голову в тот день не приходили, у него про запас было полно старых, о которых мама все равно еще пока ничего не знала.

— Я хотел бы прояснить эту ситуацию, с Историей, — сказал папа. — Согласись, мы все рождаемся не просто куда-то в пространство, а именно в Историю. Вот ребенок появляется на свет. Ну, кто он такой? Зверушка, не более того.

— Ты это серьезно? — мама возмутилась. — Про ребенка? Да если не видеть в нем человека с первого вздоха, разве можно будет воспитать из него что-нибудь приличное? Разве он сможет почувствовать себя полноценной исторической личностью?

— Значит, ты против Истории не возражаешь? — обрадовался папа. — Ты согласна, что все мы должны найти в ней свое место, оставить свой след, обрести смысл жизни? А понять себя — разве это не важно? Но сделать это можно, только если найдешь себе настоящего друга. В диалоге с этим другом. Друг, другой — вот что делает нас настоящими людьми. И встреча с ним — это задача целой жизни, которую нельзя решить раз и навсегда…

Судя по всему, догадалась мама, утром в голову папе пришла не одна мысль, а гораздо больше. И вообще он очень умный. Надо обязательно как-то дать ему знать, что она это поняла. Надо постараться тоже сказать что-нибудь умное, потому что диалог — это разговор двух или нескольких лиц. Но ничего умного мама так и не сказала. Вместо этого она воскликнула:

— Ой! Лягушонок!

— Что — лягушонок? — не понял папа.

— Лягушонок. Вон там. Провалился в яму.

Мама свернула с дорожки и побежала к яме.

— Смотри, смотри, их здесь много!

Папа подошел и тоже заглянул в яму. Яма была свежевырытая, узкая и глубокая. На дне копошились и подпрыгивали плененные лягушата.

— Тут забор собираются ставить, — сказал папа. — Видишь, вон там еще одна яма, и вон там. Похоже, под столбы. А что, эти лягушки сами отсюда не выберутся? Откуда их здесь столько?

— Им не допрыгнуть. Видишь, они маленькие. Это лягушата. Наверное, спешили на свою первую зимовку. Знаешь, как они зимуют? Залезают в водоем и зарываются в ил. Но до водоема надо сначала добраться. Тут, наверное, какая-нибудь лягушачья тропа пролегает, которая к пруду ведет. Они скакали-скакали — и попали в ловушку.

— Ты думаешь, их надо спасать? — осторожно спросил папа.

— Конечно, надо, — убежденно ответила мама. — Разве можно бросить их на дне земляной ямы, таких маленьких? Они все погибнут.

И она тут же представила себе, как они с папой приходят к яме через неделю и видят, что она заполнена дохлыми, посиневшими лягушками, которые лежат вверх животами. Нет, нет, нет…

Папа, видимо, тоже что-то себе представил, потому что вздохнул и спросил:

— Как мы будем это делать?

— Можно было бы соорудить какой-нибудь наклонный помост из веток. Но яма очень узкая. Не получится. Придется руками вытаскивать. Ты когда-нибудь держал лягушек в руках? Они очень нежные. Их можно случайно раздавить.

Папа подумал, что лягушки не только нежные, но еще скользкие, холодные и шевелятся. И что он никогда — никогда-никогда — не держал в руках никаких лягушек. Но мама в этот момент на него смотрела, поэтому он ничем себя не выдал. Ни один мускул не дрогнул у него на лице. Только глаза стали немного грустными. И мама увидела папин мужественный взгляд и поняла: он готов помогать ей и лягушкам. Готов совершить благородный поступок, даже если придется делать это голыми руками. Но на всякий случай — ради безопасности лягушек — мама решила вытаскивать их из ямы сама.

— Я буду доставать, а ты — принимай, — сказала мама. — Только надо этих лягушат не здесь выпускать, а где-нибудь подальше. А то они снова упадут в яму, в другую. Хорошо бы их куда-нибудь складывать…

Тут папа опять повел себя мужественно и благородно.

— Можно мешок сделать, — сказал он. Быстро снял с себя куртку и свернул ее кульком.

Мама засучила рукав, присела у ямы и запустила туда руку. Лягушки тут же прыснули в разные стороны, стали прыгать на стенки и никак не желали спасаться.

«Так не годится, — подумала мама. — Надо засунуть руку поглубже, до самого дна».

Маме пришлось лечь боком на землю и прижаться щекой к траве.

«Наверное, это очень некрасиво со стороны, — думала мама. — Будто я не человек, а дикое растение, которое вросло в почву одним боком. А что он подумает? Но надо выбирать, — вздохнула она, — красота или лягушки».

Чтобы сосредоточиться на лягушках, мама решила смотреть не на папины ботинки (папу целиком ей не было видно), а в сторону — на низенький куст, который рос неподалеку.

Лягушата по-прежнему увертывались и выскальзывали из пальцев. Но в конце концов мама приноровилась. Сначала она распускала пальцы и накрывала ладонью какого-нибудь лягушонка, потом чуть-чуть сжимала кулак и тащила его вверх, по земляной стенке ямы. Тут наготове поджидал папа с мешком из куртки. Мама подносила лягушонка к куртке, разжимала пальцы над горловиной, и лягушонок оказывался на новом месте. А папа ловко перехватывал мешок и легонько его встряхивал, чтобы лягушонок упал в середину. От напряжения у мамы по лицу бежала струйка пота, а папина куртка слегка шевелилась.

Наконец последний лягушонок был извлечен на свет божий. Папа помог маме подняться. Весь бок у нее был в травинках, а на щеке отпечаталось зеленовато-коричневое пятно.

— У тебя лицо грязное, — сказал папа очень нежно.

Мама достала носовой платок и стала тереть пятно, отчего пятно расползлось по щеке еще шире.

— Все?

— Почти, — сказал папа и подумал, что мама красивая.

Но мама не знала, что подумал папа, и очень переживала, что она такая грязная и страшная, да к тому же только что на глазах у папы валялась на земле, уставившись на дурацкий куст.

— Ладно, пошли, — вздохнув, сказала мама.

Папа поудобнее перехватил свой самодельный мешок, и они стали спускаться под горку — в направлении старого паркового пруда.

— Здесь, наверное, уже безопасно. Ям вроде нет. Дальше они сами доскачут, — объявила наконец мама.

Папа развернул куртку, и лягушата высыпались на землю. Они тут же шустро запрыгали по желтеющей траве, не оглядываясь на своих спасителей, — заторопились к заветному пруду, чтобы поскорее зарыться в ил. Скоро последний лягушонок исчез из виду.

— Хорошо, что мы их спасли! — сказала мама. Потом немножко помолчала и спросила: — Тебе не противно было?

— Нет, — сказал папа тихим и немного грустным голосом. — Мне нравилось, что мы вместе их спасали. И что ты до меня дотрагивалась. Пожалуйста, прикоснись ко мне еще раз.

— Без лягушек не могу. Стесняюсь, — сказала мама. Дальше они пошли молча. Папа нацепил свою куртку на палку, чтобы она немного проветрилась и просохла после лягушек. Палка с курткой на сучке была похожа на флаг. Будто бы маленький отряд спасательной экспедиции возвращался с задания домой. Они шли, шли, шли. И вдруг папа остановился и крепко прижал маму к себе, а мама обхватила папу за шею.

— Теперь, когда ты будешь обо мне думать, — пробормотала мама в плечо папе, — тебе всегда будут мерещиться лягушки — холодные и мокрые… Хотя Иван-царевич вообще женился на лягушке — и ничего!

— Я тоже хочу на тебе жениться, — неожиданно сказал папа.

— А я хочу выйти за тебя замуж. Я это твердо решила, с первого раза, когда ты спросил: «Как вы чувствуете себя в Истории?» Мне, конечно, иногда говорили… Ну, там: «Я тебя люблю!» Но это всегда было как-то скучно. А ты спросил: «Как вы чувствуете себя в Истории?» — и мне сразу стало интересно.

Папа с мамой шли по парку и держались за руки.

— Знаешь, — сказала мама, — еще недавно я думала, что навсегда останусь одинокой и буду гулять по парку одна, с собакой. С такой большой черной овчаркой. Но теперь мы могли бы гулять втроем…

— Зачем нам кто-то третий? — удивился папа. — Нам и вдвоем хорошо!

И мама, хоть и была совершенно счастлива, вдруг поняла, что теперь, в изменившихся обстоятельствах, мечту о собаке будет осуществить еще труднее.

Закон Чарльза Дарвина

Бабушка Аня, раздумывая над каким-нибудь жизненным происшествием, иногда говорила: «Да-а… Жизнь — это борьба за существование!» Эти слова она придумала не сама. И вообще, это были не просто слова, а закон. Закон Чарльза Дарвина. Чарльз Дарвин родился двести лет назад и был натуралистом. Натуралистами называли ученых, изучающих природу, потому что «натура» в переводе с латинского означает «природа».

Дарвин плавал на корабле «Бигль», наблюдал за животными и описывал, что с ними происходит. Плавал-плавал, наблюдал-наблюдал и понял: жизнь — это борьба. Только благодаря этой борьбе на земле появились все те, кто сейчас здесь живет: птицы, звери, насекомые и сам человек. Но они не перестали бороться и после того, как заняли свои места в природе. Они до сих пор борются. И едят друг друга. Маленькая рыбка съедает червячка, большая рыба — маленькую рыбку, а большую рыбу съедает кто-нибудь еще. Какой-нибудь кашалот или человек. Или червячка съедает не рыбка, а лягушка. Лягушку ловит цапля. А цаплю съедает кто-нибудь еще. Это называется пищевой цепочкой.

Мама очень уважала Чарльза Дарвина — за то, что он был натуралистом и изучал, что откуда взялось. Но она любила животных и не желала считаться с наличием пищевых цепочек. Из-за этого она даже стала вегетарианкой — не ела мяса. Папа соглашался: нельзя слепо следовать каким бы то ни было законам. Но, с точки зрения Истории, достаточно было бы того, чтобы люди не ели друг друга. На остальное можно закрыть глаза. По крайней мере, пока. На этой стадии технического прогресса. К тому же игнорирование пищевых цепочек плохо сказывалось на семейной жизни.

Ведь мама не просто не ела мяса: она не хотела его готовить. И папе приходилось самостоятельно резать колбасу для бутербродов. Это очень мешало папиному творчеству, потому что делать бутерброды и заниматься творчеством в одно и то же время совершенно невозможно. Папа даже стал подозревать, что мама ценит каких-то глупых кур и коров больше него, папы. Пусть она хорошенько подумает, прежде чем сделает окончательный выбор!

Мама отказывалась. Она считала, что выбирать не из чего: папа — это одно, а пищевые цепочки — совсем другое. Папа вздыхал и говорил себе: раз он любит маму, ему придется терпеть ее чувства к коровам. Но что он не желал терпеть ни под каким видом, так это мамины чувства к дельфинам.

Пока мама была настолько занята, что не могла завести собаку, ее любимыми животными временно были дельфины. Они плавали далеко в море и не требовали особого ухода.

Кто-то рассказал маме, что дельфины очень умные и даже умеют читать мысли на расстоянии. А один знакомый йог поведал ей по секрету, что дельфины произошли от людей. Или наоборот: люди когда-то были дельфинами. В общем — одно из двух. Йог даже показал маме таинственную картинку из древнеегипетской книжки. Поэтому, объяснял он, очень важно подружиться с каким-нибудь дельфином, а потом родить ребенка в его присутствии. Тогда этот ребенок будет все очень тонко чувствовать, и у него откроется третий глаз. Про третий глаз известно из древних книг. Будто бы им можно видеть вещи насквозь. И будто бы он есть у всех людей. Но люди об этом не догадываются, потому что обычно этот глаз закрыт. А еще друзья дельфина могут научиться проходить сквозь стены.

Мама мечтала подружиться с дельфином и родить ребенка с третьим глазом — прямо в морскую воду. На двери ее комнаты висела огромная картинка из японского календаря: лиловая женщина на фоне красного морского заката гладила голубовато-розового дельфина.

И вот, когда папа переехал к маме, он первым делом потребовал снять со стены мамину любимую картинку.

Папа заявил, что теперь, когда у мамы есть он, ей вряд ли понадобится другой такой же умный друг, пусть даже и дельфин. К тому же папе не нужны в семье никакие водоплавающие циклопы. (Циклопы — это такие чудовища из греческих мифов, у которых глаз был в середине лба.) Конечно, папа совершенно не возражает против появления нормальных детей. Но будет вполне достаточно, если эти дети будут входить, куда надо, не через стену, а через дверь, и вежливо здороваться с окружающими.

Мама уверяла папу, что третьего глаза снаружи не видно. Это внутренний глаз, которым можно различать свечение вокруг человеческой головы и по свечению узнавать, хороший человек или плохой. Папа заявил, что он умеет это делать без дополнительных приспособлений и хочет, чтобы его дети научились смотреть фактам в лицо двумя нормальными глазами. Это тоже непросто. Что касается душевной тонкости, то лично ему для этого никакой дельфин не понадобился. Ну, а чтобы мама научилась читать папины мысли на расстоянии, ей нужно подробно ознакомиться с содержимым вот этих двух книжных шкафов.

Маме пришлось признать, что папа в некотором смысле заменил собой дельфина и ей придется отказаться от своей лилово-розовой мечты, а заодно — и от родов в воду. Поэтому Костик с Гришкой родились, как самые обычные дети, — в роддоме и без дополнительных глаз.

Но это не означало, что папа одержал окончательную победу.

Пусть без помощи дельфинов, мама собиралась вырастить из своих детей настоящих любителей природы.

Гришка родился первым, на три года раньше Костика. Чтобы он рос добрым, мама решила не давать ему пищу, замешанную на страданиях невинных животных. Зато Гришка мог пить молоко и компот — сколько хотел, есть творог, мед, морковку и орешки. И еще он в любое время мог грызть капустные кочерыжки — очень полезные для растущих зубов и других органов.

Папе это совершенно не нравилось. Но он не мог все время думать о Гришкиных кочерыжках, потому что из-за бутербродов у него и так было мало времени на творчество.

Зато у бабушки Ани времени было предостаточно, и она твердо знала: кочерыжки — еда, подходящая только для эвакуации. И, когда Гришку привозили к ней в гости, бабушка втайне от мамы кормила его мясными котлетками. Эти котлетки маленький Гришка просто обожал. А мама ничего не знала и думала, что ее сыночек вот-вот станет йогом или буддистом и сядет в позу лотоса!

Но однажды все раскрылось.

Гришка приехал к бабушке, она решила сделать ему котлетки и уже приступила к осуществлению своего преступного плана, но тут ее позвали к телефону. Маленький Гришка, фарш и мясорубка остались в кухне совершенно одни, без всякого присмотра.

Гришка посмотрел на мясорубку, посмотрел на фарш, а потом — на дверь, за которой скрылась бабушка, и понял, что в таких обстоятельствах ему придется ждать котлеток очень долго…

Мама приехала за Гришкой неожиданно. Она сделала все дела раньше времени и вернулась не вечером, как обещала, а днем — как раз в то время, когда бабушка говорила по телефону. Мама вошла в кухню и увидела на столе мясорубку. Из мясорубки торчали хвостики сырых мясных трубочек. Потом она посмотрела кругом и увидела под столом Гришку. У него изо рта тоже торчали сырые мясные трубочки. А еще несколько слипшихся трубочек он зажал в кулачках — про запас. И вот Гришка сидел под столом, жевал сырой фарш и чавкал от удовольствия: на губах у него надувались красные пузыри.

От неожиданности мама так растерялась, что целую минуту (или даже две) молчала и смотрела, как ее будущий йог поедает невинно убитых животных прямо в сыром виде. Потом спохватилась, отобрала у Гришки то, что еще было возможно, и понесла его в ванную — отмывать.

Папа, узнав о случившемся, сначала просто обрадовался: наконец-то пришел конец всем этим кочерыжкам! Но потом вспомнил про закон Чарльза Дарвина и сказал: вот к чему приводит нежелание смотреть фактам в лицо! В ребенке пробуждается алчная страсть к недозволенному — причем в самом диком и первобытном виде. В результате маминых усилий Гришка, может быть, и согласиться сидеть в позе лотоса — днем. Зато вечерами будет рыскать по городу в поисках мяса, питаться тушками городских голубей, крыс и других бродячих животных, которых легко поймать на помойках. И, чтобы добыть фарш, станет проникать сквозь стены ларьков и витрины магазинов…

Мама пришла в отчаянье. Целый вечер она думала — о Гришке, папе, невинно убитых животных, о буддистах и законе Чарльза Дарвина. В конце концов ей пришлось признать, что жизнь — это борьба, от пищевых цепочек никуда не деться, и пусть лучше Гришка ест жареные котлетки, чем сырой фарш. И еще мама подумала, что стоит заодно жарить котлетки для папы, пока в нем не пробудилась какая-нибудь запретная первобытная страсть.

Когда Гришка немного подрос, мама пошла работать в школу. Не в ту, о которой она когда-то мечтала, а в самую обычную. И вдруг оказалось, что школа так же плохо совместима с вегетарианством, как и папино творчество. Маме приходилось так много готовиться к урокам и проверять так много тетрадей, что у нее совсем не осталось времени грызть кочерыжки. Кроме того, после школы она всегда была страшно голодной.

— Я сегодня поставила семь двоек за контрольную по математике и пять двоек — за безударные гласные в диктанте, — тяжело вздыхая, говорила мама. — Я так зла, что должна съесть на ужин кусок мяса. Иначе завтра в школе я съем какого-нибудь ученика! А ведь главное в этой жизни — не есть людей!

Примерно в это же время дельфины перестали быть мамиными любимыми животными. Они этого даже не заметили, так как плавали где-то далеко в море и не особо в ней нуждались. Мама снова стала мечтать о собаке.

Конечно, теперь ее после работы встречал папа. Он носил мамину сумку и гулял с ней по светлому и темному парку. К тому же у мамы были Гришка и Костик, исключавшие всякую возможность одиночества и, в отличие от дельфинов, требовавшие постоянной заботы.

И все-таки маме казалось, что в их с папой доме есть одно свободное местечко — как раз для собаки. Но теперь собаку опять нельзя было завести. Из-за папиных взглядов на жизнь.

Как мама не умела ругаться матом

Когда папа был маленький, у него, как и у мамы, дома не было никаких животных. Почему, точно не известно. Но это, по мнению папы, плохо на нем не сказалось, потому что летом папины родители отправляли его к бабушке в Покров. Покров был небольшим городком, и люди там жили в деревянных домиках. Так что при желании его вполне можно было считать деревней. Папина бабушка тоже жила в самом настоящем деревянном доме. А кроме бабушки, в этом доме жила старая и мудрая кошка Нюська.

— А что же — собаки в будке у вас не было? — допытывалась мама.

— Будка была, а собаки не было, — отвечал папа и не видел в этом ничего удивительного.

Наличие Нюськи обеспечивало папе явное преимущество перед мамой. Мама это признавала, но пыталась выяснить, всегда ли Нюська была старая и в чем состояла ее мудрость. Папа отвечал, что копаться в деталях не имеет смысла. Надо прямо смотреть фактам в лицо и учиться принимать реальность. Когда мама посмотрела фактам в лицо, то догадалась: старая мудрая кошка Нюська как-то так повлияла на папу, что он навсегда расхотел иметь собаку.

Вообще-то папа ничего не имел против собак. Но он, почти как бабушка Аня, любил их на расстоянии. Только доводы у него были другие.

— Собака, — говорил папа, — требует человека с характером. Ее воспитывать надо. А ты? Разве ты сможешь воспитывать собаку? Ты не в состоянии толком воспитать даже собственных детей! Посмотри: они совершенно не понимают слова «Нельзя!». Они ведут себя как стая плохо дрессированных щенков.

Под «стаей щенков» папа имел в виду Костика и Гришку. В первую очередь, Гришку. Но так как один Гришка не мог считаться стаей, папа вынужден был прибавлять к нему Костика.

— Ты не видел настоящую плохо выдрессированную стаю! — защищалась мама. — Вот приходи ко мне в школу на переменке. Я тебе покажу!

— И это говорит профессиональный педагог! — возмущался папа. — Никто не умеет работать с детьми. Но все хотят иметь собаку! Да непослушная собака в сто раз хуже непослушного ребенка! Она может быть опасной.

— Собака — не тигр и не лев, который при каждом удобном случае съедает своих хозяев. Собака — это домашнее животное, друг человека с первобытных времен. У половины моих учеников дома живут собаки. У твоих лучших друзей есть собака, — наступала мама.

— Да знаешь ли ты, — менял тактику папа, — что хозяин собаки должен быть готов в критический момент ее ударить, если она вышла из повиновения? Ты можешь кого-нибудь ударить?

— Если потребуется, то смогу, — гордо отвечала мама. Когда она училась в третьем классе, то ударила своего одноклассника книжкой по голове, потому что тот гнусно дразнился. Но в отношениях с большой черной овчаркой, которая носит в зубах сумку и охраняет хозяев в темном парке, никакие критические моменты, была уверена мама, просто невозможны.

— А матом? Матом ты умеешь разговаривать? — вкрадчиво интересовался папа.

— При чем тут это? — мама сразу теряла наступательную энергию.

— А при том, что все владельцы кричат и ругаются на своих собак. И случается — матом.

Мама должна была честно признаться: она не очень умеет ругаться матом. («У меня было недостаточно практики», — объясняла она.) Но совсем недавно, даже не зная, как это важно для хозяина собаки, она прочитала про мат очень интересную книгу. Оказывается, пересказывала мама, в глубокой древности матерные слова считались священными и употреблялись во время земледельческих обрядов. С помощью этих слов люди призывали Небо взять Землю себе в жены. Употреблять священные слова разрешалось только жрецам. Ведь слова использовались для выражения сильных чувств — очень сильных чувств. Теперь древние обряды забыты, и матерная речь потеряла магическую силу. Однако закон, запрещающий использовать такие слова в обычной жизни, по негласному договору, действует и сейчас.

Мама увлеклась и совсем забыла: умение ругаться матом просто необходимо, чтобы иметь собаку. Она вслух размышляла, что делать с людьми, которые не понимают правил. Особенно ее интересовали случаи, когда такими людьми были дети. И эти дети учились в ее школе…

Но папа маму перебил, потому что вспомнил, как он тоже читал книгу — про исследование человеческого мозга. Оказывается, за матерные слова в мозгу человека отвечают совсем не те центры, благодаря которым человек обычно разговаривает. Эти центры находятся в другой половине головы. Они подают сигналы, когда человек сильно возбуждается.

Тут мама перебила папу. Она вспомнила, как работала в студенческом стройотряде. В то время, когда мама училась в институте, все студенты летом отправлялись куда-нибудь работать — что-нибудь строить, полоть или собирать. Это называлось «стройотряд». Однажды маминому отряду поручили перегнать годовалых телят с одного пастбища на другое. Телят выпустили из коровника, и они понеслись сломя голову по дороге. А вдоль дороги цепочкой стояли студенты и защищали своим телом засеянные поля, чтобы телята туда не забежали и не потоптали урожай. Но телята очень быстро обнаружили дыры в студенческом строю, свернули с намеченного пути и, задрав хвосты, понеслись в пшеницу. Почти как кобылица в сказке про Сивку-Бурку. Тогда все, кто стоял вдоль дороги, бросились за ними — выгонять с поля. При этом все очень громко кричали и ругались. И она, мама, тоже ругалась. Она кричала: «Ах ты, дрянь!» и «Ах, козел!» Хотя никаких козлов в стаде не было. Быть может, она даже кричала какое-то нехорошее слово. Очень может быть. Одно вот ей приходит на память. Слова выскакивали из мамы сами собой, будто кричал кто-то другой внутри нее. Теперь-то она понимает, почему пастухи всегда ругаются матом: они просто сильно возбуждаются — из-за непослушных коров.

Да-да, заключила мама, теперь ей многое понятно. Вот недавно она проходила мимо пивного ларька. К ларьку подошел мужик и стал что-то говорить продавщице — не по-русски, а на том, древнем языке, на котором, вообще-то, нельзя говорить. Но мама не застеснялась и даже почувствовала теплоту в душе, потому что только что закончила читать книжку про мат. Теперь, после разговора с папой, мама поняла еще одну важную вещь: этот мужик, наверное, сильно возбудился — из-за продавщицы и из-за пива, которым она торгует. Его переполнили неподвластные разуму чувства, и он целиком оказался во власти другой половины головы.

Тут папа стал советовать маме почитать еще какую-нибудь книжку, которую они потом обсудят. Потому что мамины симпатии к мужику у ларька плохо вяжутся с нетерпимостью, которую она проявляет к детям в школе. А чем они хуже мужика? Они тоже возбуждаются. Их тоже переполняют чувства! С этим обязательно нужно разобраться, и это гораздо интересней, чем обсуждать несуществующую собаку.

— Тем более что с собакой надо гулять, — подытожил папа. — Кто будет гулять с собакой, скажи на милость? Ты с утра уйдешь в свою школу, а я, значит, выходи на улицу в проливной дождь и в лютый мороз? А если у меня высокая температура?

И папа выразил предположение, что мама, наверное, просто не хочет, чтобы он занимался творчеством, раз готова обменять его на первую попавшуюся собаку.

Мама стала убеждать папу, что он неправильно ее понял, что она очень сильно его любит, несмотря на желание иметь четвероногого друга. Пусть папа и дальше занимается творчеством, а разговор о собаке надо просто немного отложить.

Разговор о собаке откладывался, и ее место в доме продолжало пустовать.

Тухлые рыбки и сломанный нос

Это пустое место — оно было очень заметно. Поэтому Костик тоже хотел собаку. Такую небольшую собачку вроде спаниеля, у которой уши достают почти до земли. Иногда Костик даже представлял, как эта собачка бежит ему навстречу и хлопает своими ушами, завивая вокруг веселые струйки пыли и сухих листьев. Но он боялся, что у папы от этого поднимется температура, и поэтому не мог хотеть очень сильно.

А вот Гришка собаку совсем не хотел. Гришка хотел крокодила.

— Если хочешь знать, крокодил умнее твоей собаки. В сто раз. Знаешь, как он охотится? Притворится бревном и лежит. Комбинации разные продумывает. Может полдня лежать. Даже больше. Только глаза над водой оставит, как бинокли, чтобы за берегом следить. А потом какая-нибудь антилопа на водопой сунется, он ее — ам! И сразу пополам перекусывает!

— И кого же он у нас будет перекусывать?

— У нас — никого. Я его приручу. Это будет такой ручной крокодил. Домашний. Собака, думаешь, сразу домашней была? Да ее сто лет приручали! Даже больше. И она, если хочешь знать, тоже хищник. Думаешь, собаки всегда сухой корм ели? С геркулесовой кашей, да? Они охотились, твои собаки. Как крокодилы. Мясо ели. Живое.

— А крокодила тоже сто лет приручать надо? — Костик подумал, что у Гришки в этом случае может не хватить времени.

— Нет, я его быстро приручу. Сейчас наука приручения уже развилась. Новые приемы. Стимул — реакция.

— Что-что?

— Ну, свистишь, — Гришка показал, как он будет свистеть крокодилу, — а потом кидаешь кусочек мяса. Или рыбы какой-нибудь. В общем, что крокодилу нравится. И он к тебе быстро привыкает. А еще у него надо найти места, где его чешешь, а ему приятно. Тоже приручать помогает. Я думаю, это на лбу, между глазами.

Было не очень понятно, откуда Гришка знает, где чесать крокодилов. Было также непонятно, есть ли у крокодила лоб. По мнению Костика, у крокодила был только нос. Но Гришка сказал, что брат ничего не понимает в крокодилах.

— У крокодила даже сердце как у человека. Из четырех частей. Две части слева и две части справа. Отделены друг от друга перегородкой. В одну половину сердца вливается синяя кровь, а из другой выливается красная. Я на картинке в энциклопедии видел. Но у крокодила перегородка между половинами не полностью выросла. Поэтому в середине сердца у него кровь фиолетовая. Знаешь, как красиво!

Короче говоря, Гришка по-настоящему восхищался крокодилами. Он знал, где какие крокодилы живут, что едят и сколько весят. Будь у него дома крокодил, Гришка бы часами за ним наблюдал. А лучше — два крокодила. Тогда бы они откладывали яйца и, когда выведутся маленькие крокодильчики, носили их в пасти. Крокодилы просто обожают своих малышей, очень осторожны и никогда не сделают малышам больно. Поэтому крокодилятам нравится сидеть между острыми зубами мамаши или папаши.

Но крокодилам нужен очень большой аквариум. Величиной в полкомнаты. Или даже в целую комнату. Иначе им будет тесно и они не захотят приручаться.

Пока такого аквариума у Гришки не было, думать о крокодилах было бесполезно и он довольствовался малым.

То ли из-за того, что Гришку в раннем детстве нерегулярно кормили мясом, то ли из-за того, что однажды он наелся сырого фарша, а может быть, по какой-нибудь другой причине, у него очень рано открылись биологические наклонности. В том смысле, что он наклонялся над каждой встречной лужей, совал туда нос и руки, вылавливал все, что попадется, и тащил домой. Дома он рассаживал это «все» по банкам и с восторгом рассказывал, что где у них находится и что они умеют делать.

Иногда он даже демонстрировал Костику возможности этих странных существ.

— Вот саранча и вот саранча. Видишь? Сабли видишь? А челюсти, челюсти видишь? Эту саранчу в кино снимать можно. В фильмах ужасов. Если их в сто раз увеличить, они человека запросто перекусят. Ты что, чувак, не веришь? Да я тебе прямо сейчас фильм ужасов покажу!

Костик немного боялся, но ему было интересно. Он же не знал, что именно собирается показать Гришка. А потому молчал, то есть соглашался. И Гришка от этого молчаливого согласия очень вдохновлялся. В порыве вдохновения он запускал одну саранчу в банку к другой.

— Сидите? — хитро спрашивал он то ли у Костика, то ли у саранчи. — А теперь мы вас разозлим!

С видом фокусника-виртуоза, собирающегося продемонстрировать смертельный номер, Гришка запускал в банку соломинку и тыкал по очереди в каждую саранчу. Насекомые приходили в движение. Как гладиаторы на арене римского цирка, они бросались друг на друга, ослепленные яростью и смертным ужасом.

— Смотри, смотри! — в диком восторге кричал Гришка. — Они едят друг друга!

Костик смотрел. Костик не мог оторваться, пока представление не оканчивалось: на дне банки лежали две обезображенные хитиновые шкурки.

— Хищники, — с удовлетворением констатировал Гришка. — Страшная вещь.

Мама не знала всех этих подробностей. Мама считала, что интерес к насекомым, паукам и прочей хладнокровной и хитиновой живности — вещь довольно редкая, по-своему ценная. Мама удивлялась, что Гришка знает всех их по именам. Мама считала, это очень полезно.

У нее во втором классе учился мальчик Паша, который долго не мог научиться читать. А потом мама повела свой класс на экскурсию в лес, и экскурсовод, который рассказывал им про окружающую природу, поймал в траве богомола. Это такое насекомое, похожее на кузнечика, только намного крупнее. Богомола посадили в банку с травкой и принесли в класс, чтобы немного за ним понаблюдать. Богомол так поразил Пашу, что он наблюдал за ним три дня — все-все переменки и даже немножко на уроках. В конце концов ему на глаза попалась этикетка на банке. Паша с минуту напряженно смотрел на эту этикетку, а потом очень внятно и четко прочитал: «Бо-го-мол».

С этого момента его развитие заметно продвинулось вперед. Кроме того, считала мама, если из Гришки не получился вегетарианец, может, из него получится биолог. А биологи тоже любят животных.

Но папа был категорически не согласен с мамой. «Не путай биологов с буддистами, — убеждал он. — Некоторые биологи действительно изучают животных. Но для этого им не обязательно подметать перед собой дорожку веничком!»

И еще папа считал, что Гришкино развитие от присутствия в банке богомола (саранчи, тритонов, жуков-плавунцов, головастиков и водомерок) никуда не продвинется. Во-первых, Гришка давно научился читать, во-вторых, он совершенно не умеет обращаться с животными. И папа неустанно боролся с Гришкиными наклонностями — почти так же, как когда-то с дельфинами. Но с гораздо меньшим успехом.

Как-то папа вернулся домой чуть раньше обычного. Впереди у него было два с половиной дня, чтобы позаниматься творчеством.

Он быстренько принял душ, быстренько поел, быстренько позвонил по телефону, потом походил туда-сюда по комнате, собрался с духом, сел за стол, включил компьютер… И тут оказалось, что заниматься творчеством совершенно невозможно! Что-то мешало папе. Он сидел и думал, что же это такое. А потом понял: ему мешает дух! В смысле, запах. Этот странный запах шел из соседней комнаты — той, где жили Гришка с Костиком.

— Та-а-ак… — тяжело проговорил папа и пошел в детскую.

— Та-а-ак! — повторил он еще более угрожающим тоном, обнаружив на подоконнике вонявшую трехлитровую банку. Банка была доверху наполнена водой, и в ней, как в магазине живой рыбы, вяло шевелили плавниками и тяжело открывали рты больше десятка крупных рыбин.

— Рина! — позвал папа голосом, не предвещающим ничего хорошего. — Что это такое? Взгляни!

— Рыбы, — растерянно сказала мама, входя в детскую. — Плавают. Кажется, ротаны. Или головешки.

— Я сам вижу, что это рыбы, — отрезал папа. — Ты считаешь, эти головешки плавают? По-моему, они подыхают. Откуда они взялись?

— Наверное, Гришка в пруду наловил. Он всю последнюю неделю мечтал о рыбалке.

— Ты что — поддерживаешь бессмысленное убийство невинных рыб?

— Нет, — быстро-быстро отвечала испуганная мама. — Я допускаю охоту и рыбалку только ради пропитания.

— Кто, кто собирается этим питаться? — потрясал папа рукой, указывая в сторону страшной банки и обращаясь не столько к маме, сколько к Высшим Силам Справедливости.

— Саша, ну подожди кипятиться. Наверное, Гришка решил завести себе рыбок. Ведь в самом намерении ничего плохого нет? Быть может, он хочет создать экосистему местного водоема. Такой эксперимент…

Тут папа впал в неистовство.

— К черту эксперименты! — кричал он. — Я не дам превратить свой дом в безнравственную лабораторию! Эти рыбы еще не окончательно подохли, но уже протухли!

— Конечно, им здесь тесновато. Может быть, надо купить с получки большой аквариум… Все-таки биологические наклонности ребенка надо уважать.

— Это кто кого здесь не уважает? — папа уже разошелся не на шутку. — Здесь не уважают чужую жизнь! Здесь превращают живых существ в игрушки! Здесь не делают исключений даже для людей! Даже для тех, кто занимается творчеством!

— Ребенку для правильного развития нужны в доме животные, — пыталась урезонить его мама. — Вот если бы мы завели собаку, может быть, никому и не захотелось бы ловить рыбу. (Мама еще не знала, что Гришка хочет крокодила.)

— Ну, конечно! Тогда бы этот Никто с утра до вечера ловил собак!

— Но ребенок должен о ком-нибудь заботиться.

— Это ты называешь заботой? Бессердечно наблюдать массовую гибель несчастных существ, законсервированных прямо в живом виде? Чтобы к вечеру в моем доме не было никаких экспериментальных консервов!

Папа хлопнул дверью и ушел гулять в парк. Без мамы. Без собаки. Совершенно один. А что было делать, если ужасный запах рыбок не давал ему заниматься творчеством?

Мама осталась дома — грустить и размышлять. Возможно, развитие Гришкиных биологических наклонностей требовало жертв в виде некоторого количества рыб и саранчи. Так полагается в науке: чтобы выяснить, что как устроено и кто кого поедает, проводят опыты. Но вдруг в этих опытах и рождается желание съесть человека?

Сама мама опыты не любила. Ей было жалко маленьких шимпанзе, которых отбирали у мам-обезьян и смотрели, насколько ненормальными они вырастут. И жалко крыс, которых били током для проверки умственных способностей. И собак, которым пришивали вторую голову. Мама даже не ходила в цирк, потому что не любила выступления дрессированных животных.

Вот Джейн Гудолл, думала мама, просто поехала в Африку и наблюдала, как обезьяны живут в природе. А поняла про них ничуть не меньше тех, кто растил бедных обезьяньих детенышей на железных каркасах с бутылками молока.

— Я и наблюдал, — отмахнулся Гришка от маминых опасений, когда пришел из школы. — Я вообще их не удочкой ловил, а сачком — чтобы дырок в губе не было. Там ребята для кошек ловили. А я — для себя. Чтобы жили. И вообще… — Гришка вдруг сменил тему, — я как Даррелл хочу быть. Заповедник устроить…

— Вот-вот! Лучше устрой заповедник! — обрадовалась мама. — Когда вырастешь, конечно.

— Ну, да! Устрой! — насупился Гришка. — Для этого знаешь сколько денег нужно? Чтобы землю купить. С лесом. А у нас даже третьей комнаты нет…

Мама не поняла, при чем здесь третья комната. Она торопилась организовать отступную экспедицию.

Накормив Гришку котлетками, мама осторожно и ласково сообщила ему: выловленные в пруду рыбы испускают запах, который мешает папиному творчеству. К тому же Гришка уже достаточно понаблюдал за содержимым банки и теперь с легким сердцем может вернуть его туда, откуда взял. И сейчас все, кто не пошел бродить по парку в одиночестве, отправятся к пруду. А на обратном пути мама купит Гришке с Костиком раскраски с динозаврами: Гришке — для поощрения биологических наклонностей, а Костику — за компанию.

Рыбок вернули в родной пруд. Некоторые, правда, уже не могли уйти под воду и еле удерживались, чтобы не перевернуться кверху брюхом. На ветку растущего рядом с прудом дерева уселась ворона и следила за рыбками жадным черным глазом.

— Вон как смотрит! А рыбку ей не достать, — то ли осуждающе, то ли с сочувствием сказала мама. — Эй, ворона, ты же не чайка!

Гришка с Костиком стояли и тоже смотрели на воду.

Костик думал: как было бы хорошо, если бы папа поскорее вернулся домой и помирился с мамой. Мама думала: если бы у нас была собака, она побежала бы по парку, нашла папу и привела его сюда. А лишившийся рыбок Гришка думал о третьей комнате. Но это выяснилось только через два дня.

Через два дня папа опять не смог заниматься творчеством. И опять из-за Гришки. Точнее, из-за Гришкиного носа.

В двенадцать часов дня папе позвонили из школы и сказали, чтобы он срочно приехал: Гришка на перемене подрался, и, судя по некоторым признакам (по цвету и размеру), ему сломали нос. Мама работала в этой же школе, но в другом здании. Она в это время давала открытый урок для каких-то начальников и ничего не знала. А сказать ей про Гришку во время такого ответственного мероприятия никто не решился. Папа взял такси и помчался в школу. Он забрал из школы Гришку, а заодно и маму, которая только что закончила свой урок и страшно удивилась появлению папы.

— У Гришки сломан нос, — коротко сообщил папа. — Из-за крокодила в третьей комнате.

— А-а-а… — неопределенно ответила мама, хотя ничего не поняла. Потом она увидела Гришку с мокрыми глазами. Его нос сильно увеличился в размерах и был точно такого же цвета, как середина крокодилова сердца. Поэтому мама не стала больше ничего спрашивать.

Мама, папа и Гришка сели в черную «Волгу», которую один начальник на время одолжил маме за хороший урок, и поехали в Филатовскую больницу. Врач осмотрел Гришку, оценил ущерб, нанесенный его физиономии, и сказал, что надо делать операцию. Гришку оставили в больнице, а расстроенные мама и папа вернулись домой. Мама была просто расстроенная. А папа — расстроенный и злой.

— Ты представляешь, что учудил этот «биолог»? — рассказывал папа историю, которую узнал от школьной медсестры. — Пришел в школу и стал одноклассникам лапшу на уши вешать, будто у него дома крокодил живет. В одной комнате — мама с папой, в другой — Гришка с братом, а в третьей комнате стоит огромный аквариум, и там плавает крокодил. Стоит Гришке этому крокодилу свистнуть, как тот тут же бросает все свои дела и плывет к бортику. Гришка гладит крокодила по головке, кормит из рук и чуть ли с ним не целуется. И морда у крокодила тонкая-тонкая…

— Гавиаловый, — тяжело вздохнула мама.

— Что-что?