Женщина из шелкового мира Берсенева Анна

Глава 1

Если твоим родителям в момент твоего рождения почему-то пришло в голову необычное имя, то тебе всю жизнь предстоит отвечать на глупейшие вопросы: отчего тебя назвали именно так, да есть ли такое имя в святцах, да как будет сокращенно…

Мадина так к этому привыкла, что уже и не пыталась отвечать на эти расспросы каким-нибудь внятным образом. А говорила, например: «Сокращенно будет Мадо. Как у Ремарка». И расспросы после этого обычно прекращались. Либо потому, что собеседник читал «Триумфальную арку», либо потому, что не читал.

Если же сказать правду, довольно, между прочим, незатейливую – что мама назвала ее Мадиной в честь лучшей подружки своих студенческих лет, – то за этим следовал целый поток вопросов: а откуда родом была подружка, а почему ее так звали, а где она теперь? Мадина этой маминой подружки в глаза не видала. Та вышла замуж сразу после института, и муж оказался суровый – не отпускал ее ни в какие самостоятельные поездки; так студенческая дружба и угасла. Поэтому мамина фантазия вызывала у Мадины только недоумение и даже обиду: зачем было осложнять ее жизнь такой вот экзотикой с восточным оттенком?

Но это была единственная обида, которую Мадина могла иметь на маму, и, в сущности, обида такая ерундовая, что ее можно было считать вовсе не существующей.

Да в обычной своей жизни Мадина об этом и не думала. Может, если бы она жила в большом городе и знакомилась каждый день с новыми людьми, то необходимость постоянно им что-то объяснять действовала бы на нее раздражающе. А в поселке Бегичево все и всех знали в лицо, даже приезжих. Мадина родилась в Бегичеве тридцать лет назад и уезжала отсюда только на те пять лет, которые училась в Твери на филфаке, но за те годы никто ее, конечно, не забыл. Да и родители ее никуда ведь не уезжали: как приехали в Бегичево по распределению после своих институтов, так и осели навсегда, и дом построили, и дочку родили, и деревьев посадили множество.

Так что думала Мадина совсем о других вещах.

Сейчас, например, она стояла у железнодорожного переезда и, ожидая, пока пройдет очередной бесконечный состав, думала, что вот мама затеяла шить ей к командировке блузочку и ужасно переживает от того, что может не успеть, потому что ей очень хочется, чтобы дочка выглядела в Москве необычно и непровинциально, а ручная работа – это ведь, Мадиночка, теперь очень модно, и все на тебя внимание обратят, вот увидишь.

Мадина улыбнулась. Мама относилась к ее неожиданной командировке как к дару небес. И даже стыдно кому-то сказать почему: надеялась, что дочка найдет в Москве свою судьбу и счастье, а попросту говоря – мужа. Возможность найти мужа на конференции библиотекарей, то есть, вернее, библиотекарш, хотя бы и в Москве, представлялась Мадине сомнительной. Но маме она об этом не сообщала. Родители так переживали из-за дочкиной личной неустроенности, так искренне считали, что неустроенность эту обязательно следует преодолеть, что разубеждать их в этом было бы просто безжалостно.

«Вагоны шли привычной линией, – подумала Мадина, глядя на громыхающий перед нею состав. – Подрагивали и скрипели. Молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели».

Думать так было для нее естественно и привычно; мир, очерченный стихами, казался ей точнее и правильнее обычного и обыденного мира. Правда, вслух она стихов не читала никогда, потому что слышать их большинству людей было как раз неестественно и непривычно. И зачем же ловить на себе недоуменные взгляды?

Никто, конечно, не пел в вагонах. Но линия их в самом деле была привычна, как череда времен года. Бегичево и появилось-то двести лет назад в лесах Тверской губернии лишь потому, что помещица Анна Васильевна Бегичева добилась, чтобы Московско-Виндавская железная дорога прошла по ее землям. И с тех пор поселок стал жить от железной дороги – работал на ней, выносил к ее поездам на продажу вареную картошку и яблоки, ездил в Москву, Питер и Тверь… Ожидание у железнодорожного переезда, пока пройдет очередной состав, было в Бегичеве таким привычным, таким повседневным занятием, что его никто и как ожидание не воспринимал.

Земля подрагивала вдоль рельсов, и летели вдоль дороги золотые ветки осенних берез – то ли от ветра, то ли от этого вот подрагивания земли.

Поезд прошел. Мадина перешла через затихающие рельсы и направилась вдоль усаженной березами улицы к дому.

Блузочка висела на деревянных плечиках, зацепленных за дверцу платяного шкафа, так что выглядела самым главным предметом в комнате. То ли потому, что была ярко-белой, то ли потому, что вся была пронизана маминой радостью.

– Ну как? – спросила мама, едва Мадина открыла дверь. – Такой ни у кого не будет!

– Это уж без сомнений, – кивнул папа.

Это утверждение было, конечно, отголоском времен всеобщего дефицита, то есть тех как раз времен, в которых прошла почти вся родительская жизнь. Мадина привыкла к другим временам, когда даже обычная турецкая блузочка с рынка едва ли могла в точности повториться на ком-нибудь из знакомых. Просто потому, что торговцы предусмотрительно не закупали одинаковых блузочек.

– Это наша бегичевская вышивка, – авторитетно разъяснил папа. – Видишь, нитка сперва вот таким жгутиком сворачивается, а потом уж этот жгутик на ткань нашивается. Так даже в соседнем уезде не вышивали.

Точно такая бегичевская вышивка была представлена в поселковом краеведческом музее, где папа, когда закончил работу в своем строительном управлении и вышел на пенсию, стал членом общественного совета. По его рекомендациям мама специально изучила эту вышивку получше и теперь вот использовала для дочкиной кофточки.

Папа собственноручно добыл для краеведческого музея многие экспонаты – кубышку из деревни Тархово, например. Кубышка вопреки Мадининым представлениям оказалась не бочонком, а глиняным кувшином с узеньким горлом. Папа купил ее у какой-то древней тарховской старушки и подарил музею.

– Почему про скупых говорят, что они деньги в кубышку складывают? – объяснял он. – Вот из-за такого узкого горлышка и говорят. Если в него деньги опустить, то обратно уже не вынешь.

Простые, изначальные вещи вызывали у папы уважение, смешанное с восторгом; его привлекала разумность их устройства.

Из-за бегичевской вышивки блузочка выглядела такой простенькой, такой незатейливой, что ее хотелось не надеть, а оплакать. Но говорить об этом маме Мадина, конечно, не стала.

– Спасибо, – улыбнулась она. – Ни у кого такой не будет точно.

Ее слова были вполне искренними, такими же, как и благодарность маме.

– Я тебе все уже перегладила, – сказала та. – Отбери только, что с собой возьмешь. Свитер, я считаю, обязательно. Дети в Интернете смотрели – в ближайшую неделю в Москве похолодает.

Мама работала в школе, поэтому в повседневной жизни вела себя продвинуто: знала, какие группы принято слушать, а какие нет, почем продали в «Реал» игрока «Зенита», и о погоде справлялась в Интернете, через учеников, правда.

– Ну что уж такого особенного отбирать? – пожала плечами Мадина. – Я же всего на три дня еду.

– Я твой чемодан уже вычистил, – включился в сборы папа. – В саду сохнет. Только молния вот-вот сломается. Вернешься – отдадим заменить.

Мадина всегда удивлялась, как можно придавать столько значения подобным мелочам. При этом ее родители вовсе не были мелочными. Они словно секрет какой-то знали – секрет правильных жизненных сочетаний. Сама она так и не смогла найти точного соотношения между главным в жизни и неглавным.

– А что такое Высшие дизайнерские курсы? – спросил папа.

– Понятия не имею, – пожала плечами Мадина.

– Но ты же будешь жить в их общежитии! – удивился он.

– Но учиться ведь я на этих курсах не собираюсь. Откуда мне знать, что это такое?

«Да и зачем мне это знать?» – подумала она.

Мир, в котором она жила и который кому угодно показался бы замкнутым, представлялся ей вполне обширным, и жизнь в этом мире не выглядела для нее однообразной.

– Они где-то в центре находятся. Большая Калужская – где это? – спросила мама. – Я завтра Сережу Семенова попрошу, чтобы на карте Москвы посмотрел. А может, он и так знает.

Сережа Семенов был ее любимый ученик. Он заканчивал одиннадцатый класс, собирался поступать на филфак МГУ, и мама всячески поощряла его в этом стремлении. Она когда-то и дочку уговорила пойти именно на филфак Тверского университета. Правда, особенно уговаривать не пришлось: Мадина не очень представляла, кем хочет быть, а читать любила всегда, вот и пошла учиться филологии.

– Ну, будем обедать, – сказала мама. – Игорь, вынеси Шарику супу, и садимся.

– Я вынесу, – сказала Мадина.

Она взяла кастрюльку, в которую мама всегда при готовке отливала бульон для Шарика. Пес был старый, и жирный борщ, любимый папой, ему был уже противопоказан, поэтому суп для Шарика готовился отдельно.

В саду осень чувствовалась еще яснее, чем на улицах Бегичева. Листья на яблонях уже начали облетать, и сад от этого сделался прозрачным, светлым. Между просветленными деревьями, совсем низко, пролетела сорока. Сороки, летающие по осеннему саду, почему-то всегда казались Мадине какими-то странными существами; их полет напоминал ей фантастический фильм. Хотя птицы ведь они были самые обыкновенные.

Мадина подошла к будке, позвала:

– Шарик, иди сюда.

Пес высунул из будки морду, потом медленно, с трудом вылез сам. Он давно уже не сидел на цепи, и его не раз пытались перевести на жительство в дом, но он хранил верность своей любимой будке, стоящей под старой антоновкой. Глаза у него всегда были печальные. Не от тяжелой жизни – она-то у него была, как говорила соседка Веневцовых, иным людям на зависть, – а просто так, от природы. А когда он состарился, глаза приобрели совсем уж трагическое выражение.

Мадина перелила бульон из кастрюльки в Шарикову миску, погладила пса по седой голове и подождала, пока он поест. Папа беспокоился, что Шарик от старости может подавиться, и, хотя мама разминала собачью еду вилкой, все-таки обычно ожидал окончания его обеда. И Мадина ожидала тоже.

Поев, Шарик благодарно потерся лбом о ее руку и полез обратно в будку. Когда шестнадцать лет назад папа подобрал щенка на станции, главной чертой его характера было любопытство. Он совал свой влажный черный нос во все щели – так, что однажды его даже прищемило мышеловкой, – и целыми днями бегал за Мадиной, интересуясь всеми ее делами. А теперь от всего его долгого, целую собачью жизнь наполнившего интереса к хозяевам осталась только вот эта немножко равнодушная благодарность.

«Охлажденны лета, – подумала Мадина. – Вот такие они, значит, и есть».

Еще она подумала, что, может, когда Пушкин писал про годы старческой охлажденности, то тоже смотрел на какого-нибудь старого пса у себя в Михайловском. А может, и нет: стариков и среди людей ведь достаточно.

Вдоль садовой дорожки росли розы. Если осень выдавалась теплой, как в этом году, они цвели до ноября. Каждый раз, когда Мадина шла из сада в дом, то замечала рядом с большими облетающими цветами вновь раскрывающиеся бутоны – желтые, алые, бордовые. Из всего Бегичева только у них в саду розы цвели до самых заморозков, потому что мама любила с ними возиться и выращивала особенные сорта.

Стол к обеду был накрыт, то есть поверх вязаной скатерти покрыт прозрачной клеенкой, и на ней уже стояли тарелки. Посередине стола лежал в корзиночке черный хлеб. Он всегда был свежий, потому что хлебозавод находился рядом с домом и папа покупал хлеб каждый день, приходя точно к тому моменту, когда еще теплые буханки приносили в заводской магазин прямо из пекарни.

Мадина выросла среди множества таких вот чистых и ясных подробностей и не представляла без них своей жизни, да и жизни вообще.

– Хотела сегодня пирог испечь, да поленилась, – улыбнулась мама. – Вернее, с глажкой завозилась. Ну ничего, папа розанчики купил.

Булочки-розанчики тоже выпекались на хлебозаводе. Все московские дачники, которые в последние несколько лет как одержимые скупали дома в Бегичеве и окрестных деревнях, брали их да еще творожные булочки-венгерки десятками, уверяя, что ни в одной московской кондитерской ничего подобного уже не найдешь. То, что купленные утром розанчики черствели уже к вечеру, считалось одним из главных их достоинств. Это значило, что в тесто не добавляется никаких искусственных примесей, от которых оно могло бы не черстветь и не плесневеть по месяцу и больше.

Домашнего пирога сегодня к обеду не было, но компот был, конечно.

– У нас дома как во Франции, – сказала Мадина.

– Почему? – удивилась мама.

– Там не принято обедать без десерта.

– Я всегда считал, что французы знают толк в жизни, – кивнул папа. – И постоянно нахожу все новые тому подтверждения.

– У немцев тоже прекрасная выпечка, – заметила мама. – Кельнские кондитерские – это незабываемо!

В Кельн мама ездила в начале перестройки: немцы тогда во множестве приглашали школьных учителей для обмена опытом. Потом интерес к России постепенно угас, и учителей приглашать перестали, во всяком случае, из Бегичева. Впрочем, мама была уверена, что приглашают их по-прежнему, но уже из других мест.

– Ведь немцы очень последовательны, – объясняла она свою уверенность. – Конечно, не раз в их истории эта черта характера приводила к ужасным поступкам. Но теперь она нашла свое правильное место в их сознании.

Как устроено нынешнее немецкое сознание, Мадина знала только по книжкам. А следы немецкой последовательности присутствовали сплошь и рядом. И в Бегичеве, и в его окрестностях, и в соседних ржевских лесах бои и в сорок первом, и в сорок втором году были такие, что русские солдаты гибли целыми дивизиями.

На обед, кроме компота с розанчиками, был суп с клецками и жаркое.

– Ты куда торопишься? – спросила мама, сразу заметив, что дочка ест как-то слишком быстро.

Мама вообще замечала любые особенности ее поведения.

– Мне в библиотеку надо вернуться, – объяснила Мадина.

– Но ты ведь завтра уезжаешь, – удивился папа. – Неужели полдня на сборы не дадут?

– Па, зачем мне полдня? Вечером за час соберусь, – улыбнулась Мадина. – За полчаса даже. А у нас сейчас пополнение фондов, работы много.

Вообще-то, как только Мадина попадала домой, ей сразу и самой начинало казаться, что жизнь идет примерно вдвое неторопливее, чем во внешнем мире. Хотя и во внешнем мире Бегичева особой спешки ни в чем не наблюдалось.

– Зонтик возьми, – напомнила мама, когда, пообедав, Мадина уже стояла в дверях. – К вечеру дождь обещали.

Конечно, это иногда раздражало, но все-таки не слишком. Если ты у родителей поздний и единственный ребенок, то приходится быть готовой к тому, что они будут опекать тебя не только до своей, но и до твоей старости. И дай им бог на это здоровья!

– Возьму, – кивнула она. – Но дождь вряд ли будет. Туман только.

Ее зонтик был сломан, поэтому брать его с собой Мадина не собиралась. Но с родителями проще было согласиться, чем объяснять, почему ты с ними не согласна.

Она положила в сумку сломанный зонтик и вышла на улицу.

Глава 2

В библиотеку Мадина вошла, словно вынырнув из осеннего тумана. Это звучало, может, излишне красиво, но было именно так: туман окутал Бегичево сплошь, от поросших травой улиц до верхушек берез. В этом было даже какое-то событие – в таком неожиданном и таинственном тумане.

Мадина не зря спешила в библиотеку: ей не терпелось разобрать только что поступившие книги. Она даже запах их различала отдельно сквозь общий, привычный и любимый запах библиотеки. Тот, привычный, запах был – долгого чтения, которое давно стало частью жизни. А этот запах, новый, был совсем другой – какого-то будоражащего обещания.

Когда Мадина была маленькая, она приходила в библиотеку сразу после уроков и еще по дороге от школы – это была довольно долгая дорога, потому что автобус по Бегичеву не ходил ни тогда, ни теперь, – внутри у нее, в точности между сердцем и горлом, подрагивало счастье: вот сейчас, сейчас… Час или два она бродила между полками, выбирая книги, а потом, подпрыгивая от нетерпения, бежала домой и уже там читала до головокружения, до ночи, и засыпала с книжкой в руках.

Поэтому ей казалось, что в библиотеке прошла вся ее жизнь; да так, собственно, и было. И поэтому, окончив университет, она даже не попыталась устроиться в Твери, может быть, найти там какое-нибудь престижное занятие, а вернулась в Бегичево и пошла работать в районную библиотеку.

– Ой, Мадинка! – удивилась и обрадовалась Зоя, увидев Мадину в дверях. – А я думала, ты после обеда не придешь.

Мадина иногда думала, что Зоя чувствует себя на работе не как рыба, а как кошка, оказавшаяся в воде: вроде и плавает, не тонет, но уж слишком не свойственно ей такое занятие.

– Серию «Повседневная жизнь» как оформлять? – то ли спросила, то ли пожаловалась Зоя. – Как художественную или как документальную? Я думала, как документальную, а потом смотрю, там Ходасевича книжка. А Ходасевич – это же писатель?

– Писатель, – улыбнулась Мадина. – И даже поэт.

– Значит, как художественную. Или нет? – с сомнением произнесла Зоя.

– Сейчас разберемся, – успокоила ее Мадина.

«Надо будет папе их принести, – подумала она, листая новенькие, напечатанные на прекрасной белой бумаге книги из новой серии „Повседневная жизнь“ нового же московского издательства. – Он такое любит».

Она и сама любила «такое» – описания того, как жили люди сто лет назад в русских поместьях, или триста лет назад при дворе французских королей, или как живут они сейчас в Латинском квартале. От того, что обыденная жизнь этих людей попадала в книжки, она переставала быть обыденной, наполнялась особенным смыслом. Или она и была таким смыслом наполнена, потому и в книжках не тускнела?

Мадина разбирала книги, вынимая их из картонных коробок, записывала, описывала; стопка росла на ее столе. Это занятие увлекло ее необыкновенно! Погрузившись в особенную книжную жизнь, она не заметила, как светлый золотящийся туман за окном сначала потускнел, потом стал сизым и наконец превратился в вечерний сумрак.

– Мадин… – Зоя заглянула за стеллажи, за которыми стоял Мадинин стол. – Я пойду? Семь часов уже. Если что, Наташа в читальном зале. Позовешь, она поможет.

– Конечно, иди, – поднимая от книжек туманные глаза, кивнула Мадина. – И зачем помогать? Я уже почти закончила.

– Везет тебе, завтра в Москве будешь, – сказала Зоя. В ее голосе не прозвучало, впрочем, ни тени зависти. Понятно же, что на московскую конференцию следовало послать лучшего представителя их библиотеки; Мадину и послали. – Крем мне купить не забудь. Только какой-нибудь такой, знаешь, необыкновенный, которого у нас тут нету. И чтобы для стареющей кожи был.

– Ладно, – кивнула Мадина. – Только разве у тебя кожа стареет?

– Да уж не молодеет, – усмехнулась Зоя. – Тридцатник стукнул. Ужас! И как ты не боишься только? – с каким-то опасливым удивлением добавила она.

– Не знаю, – пожала плечами Мадина. – Ну да, и мне тридцать. Но я этого как-то не чувствую. Из-за библиотеки, может, – улыбнулась она.

Мадина ничуть не лукавила. Стоило ей оказаться в библиотеке, и она чувствовала себя точно так же, как десять лет назад, и пятнадцать лет назад, и двадцать… В таком постоянстве самоощущения было что-то завораживающее. Во всяком случае, Мадине нравилось плавать по своему возрасту свободно и нестесненно. А ее родителей это как раз и пугало.

– Ну, счастливо тебе, – помахала рукой Зоя. И, подмигнув, добавила: – Смотри не скучай там. А то заберешься в Третьяковку какую-нибудь и Москвы толком не увидишь.

– Третьяковка тоже в Москве, – улыбнулась Мадина.

– В Москве и поинтересней кое-что есть. По крайней мере, поновее.

Зоя скрылась за стеллажами; хлопнула, закрываясь за нею, дверь.

«Так оно и есть, – подумала Мадина. – Конечно, так и есть. Но что же делать, если мне и без этого нового-интересного хорошо?»

Эта была очень простая и в простоте своей смущающая правда. Мадина в самом деле не понимала, почему где-нибудь в ночном клубе за коктейлем «Мохито» ей должно быть интереснее, чем в своей тихой комнате за книжкой. И от одного только взгляда на какую-нибудь компьютерную игру, даже, как считалось, интеллектуальную, а не примитивную стрелялку, у нее начинала болеть голова и она не могла представить, чем может увлечь это однообразное мельтешение на мониторе. А такое увлекательное занятие, как шопинг, который, как уверяли все глянцевые журналы и все ее подружки, непременно поднимает женщине настроение, – выматывал ее так, что даже после недолгого похода по магазинам ноги-руки у нее слабели, будто после болезни.

Конечно, она была синим чулком. Типичным! Мадина прекрасно это сознавала. Но ни малейшего сожаления по этому поводу не испытывала. В конце концов, все люди разные. И кто сказал, что быть синим чулком хуже, чем задавленной жизнью матерью недружного семейства или, к примеру, женой олигарха, которые, как пишут в книжках их соседки по рублевским особнякам, погибают от скуки в своих золотых клетках?

Все в мире не относительное, а такое, каким мы его видим. И если тебя устраивает твоя жизнь и участь, то не все ли тебе равно, как относятся к этому окружающие?

Мадина просидела в библиотеке до самого закрытия и вышла на улицу вместе с Наташей, которая работала в читальном зале.

– Столько людей сегодня было! – вздохнула та, запирая входную дверь. – И сидят, и сидят… Казалось бы, полистай быстренько газеты, набери книжек на абонементе да и читай себе дома.

– Людям здесь хочется читать, – пожала плечами Мадина. – Там, где чисто, светло.

– Можно подумать, у них дома темно! – фыркнула Наташа.

Что «Там, где чисто, светло» называется рассказ Хемингуэя, Мадина уточнять не стала. Люди не любят, когда им указывают на их незнание и ставят их таким образом в неловкое положение; она старалась этого не делать.

Они с Наташей простились у поворота. Мадина пошла к себе, за железнодорожные пути, в Завеличье. А Наташа жила на соседней с библиотекой улице. Только потому в библиотеке и работала.

«И правда ведь завтра в Москве буду, – думала Мадина, глядя, как исчезают в темноте огоньки экспресса Санкт-Петербург – Москва; в Бегичеве он не останавливался. – Все-таки событие».

Это было не просто событие, а событие из тех, которые давно уже стали в ее жизни редкостью и к которым она перестала поэтому стремиться. Конечно, считается, что человек сам творит свою судьбу и, для того чтобы быть счастливым, надо совершать решительные поступки и стремиться изменить свою жизнь. Но кто знает, в чем оно, счастье? И не оттого ли миллионы людей не чувствуют себя счастливыми, что составили для себя какое-то общее, абстрактное представление о каком-то абстрактном же, якобы для всех годящемся счастье и, не находя его в своей жизни, не замечают ее прекрасного, только лично для них предназначенного течения?

Мадина к таким людям не относилась. Ей нравилась ее жизнь, и она чувствовала себя в ней гармонично.

Глава 3

Мадина помнила, как остро изумляло ее с самого детства одно удивительное московское свойство. Девочкой она не понимала, как такое может быть, что проведешь в поезде всего три часа, даже проголодаться не успеешь, и выйдешь из вагона в другую жизнь. Совершенно в другую!

Москва была другая. Какая, этого Мадина не знала. Но другая, совсем другая. Отличие московской жизни от бегичевской не надо было даже осмыслять, оно ощущалось просто физически.

Правда, осмыслять такие вот отвлеченные вещи у Мадины на этот раз и времени не было. Она уставала от московского ритма и московских расстояний, и поэтому самая обыкновенная конференция библиотекарей – с докладами, по ее представлениям, скучноватыми, с разговорами в курилке и прочими атрибутами подобных мероприятий, – утомила ее так, словно была марафонской дистанцией.

К тому же следовало найти время для похода по магазинам, и об этом Мадина думала с унынием: от магазинов она уставала всегда, не только в Москве. Она не любила разговоров об энергетике, ауре, карме и прочих неясных материях, к которым почему-то испытывает особый интерес поверхностное сознание, но, когда ей время от времени приходилось покупать одежду, готова была поверить в любые энергетические штучки. Вещи, самые обыкновенные вещи, висящие на кронштейнах или лежащие на магазинных полках, выматывали Мадину так, словно одним лишь прикосновением к ним вытягивались все ее силы. Поэтому она старалась избегать походов по магазинам, насколько это было возможно.

Но не устроить сейчас такой поход не представлялось возможным уже потому, что никто в их семье не возвращался из поездок без подарков, притом не случайных подарков, купленных впопыхах, а таких, которые доставляли бы радость. Да и Зое она пообещала же купить какой-нибудь необыкновенный, только в Москве продающийся крем.

Обещание это Мадина считала теперь опрометчивым. Ну откуда ей знать, какой крем обыкновенный, а какой нет? Кремами она не пользовалась совсем – не потому, что была какой-нибудь особенной поборницей естественности, а потому, что не испытывала в этом необходимости. Вода в Бегичеве была мягкая, без примесей железа и известняка, к тому же в саду стояла баня, и распаренный березовый веник казался Мадине лучшим косметическим средством; кожа после него становилась младенческой, ее просто грех было вымазывать кремами.

И что именно следует купить Зое, она не представляла.

Поэтому магазин «Косметика ручной работы», который Мадина увидела на Тверской улице, оказался очень кстати. Магазина с таким названием в Бегичеве не было точно.

Магазинчик был небольшой, даже тесный, но, едва войдя в него, Мадина поняла, что он до невозможности дорогой. Впрочем, в трех шагах от Кремля и не могло быть дешевых магазинов, и Мадина это знала, когда отправлялась на Тверскую в поисках Зоиного крема. Но этот магазинчик выглядел уж очень необычно, вот ей и захотелось сюда зайти.

По его стенам тянулись открытые деревянные полки, на которых была расставлена и разложена косметика – разнообразная, но вся сплошь странная. На больших фаянсовых блюдах, как в какой-нибудь старинной лавке колониальных товаров, лежали огромные куски мыла – коричневые, желтые, зеленые, розовые, синие, оранжевые, белые. У Мадины в глазах зарябило от многоцветья, к тому же каждый кусок источал свой особенный запах, и от их обилия кружилась голова. Как раз когда она вошла в магазин – дверь при этом звякнула медным колокольчиком, – маленькая продавщица в длинном льняном переднике отрезала от одного из этих кусков маленький кусочек и заворачивала его в переливчатую, как шелк, бумагу. Пока Мадина разглядывала полки, продавщица положила сверток с мылом еще и в пакетик, тоже шелковистый, и протянула его покупательнице, высокой девушке с таким холеным лицом, что не приходилось сомневаться: такие девушки дешевую косметику не покупают. На девушке был серебряный шуршащий плащ, как на фее из сказки. Только вряд ли у сказочной феи мог быть такой холодный и надменный взгляд. Даже ее высокие тонкие каблуки сверкали резким и жестким блеском, словно в них были сделаны какие-нибудь особенные металлические вкрапления.

Мадина проводила серебряную фею взглядом и снова принялась осматривать здешние необычайные товары.

Повыше блюд с кусками мыла стояли стеклянные вазы, наполненные разноцветными шарами и шариками. Еще повыше – другие вазы, уже с какой-то воздушной стружкой. Были здесь и большие флаконы с разноцветными жидкостями, и коробки, обитые шелком и доверху наполненные морскими звездами, сделанными из непонятного материала, и фарфоровые банки, крышки с которых были сняты, открывая загадочное содержимое – то ли крем, то ли какую-то смесь с мелкими темными зернышками.

Мадина разглядывала все это с открытым ртом, как ребенок, попавший в волшебные чертоги. Она и не предполагала, что обычный магазин косметики может вызвать у нее такое изумление!

– Я могу вам чем-нибудь помочь?

Маленькая продавщица подошла теперь к ней. К ее длинному фартуку был приколот значок с именем – Надя. Вообще-то Мадина смущалась каждый раз, когда слышала подобное предложение. Может, потому, что ей редко случалось это слышать, но она так и не привыкла к такому вот, на европейский лад, предупредительному магазинному общению. Да в Бегичеве его и не было вообще-то.

Надя, смотревшая на нее с доброжелательной улыбкой, несомненно, усвоила именно европейские стандарты торговли. Улыбка ее, впрочем, казалась вполне искренней, нисколько не натянутой.

– Я не знаю… – пробормотала Мадина. – То есть, вернее, мне нужен крем. Для стареющей кожи.

– Для вашей? – удивленно спросила Надя.

– Нет. Подружка попросила.

– Тогда возьмите вот этот! – радостно предложила Надя. – Он из свежих груш и меда. Питает кожу в течение целого дня, а потом…

Она щебетала без умолку, описывая несравненный эффект, производимый кремом, Мадина слушала, кивала и со все возрастающим удивлением ловила себя на том, что вся эта рекламная болтовня не утомляет ее, не раздражает, а увлекает и даже восхищает. И это тоже было то самое другое, которым вся сплошь была Москва. Какая-то другая жизнь, другие возможности, другие радости… И как же она раньше не обращала внимания на этот необыкновенный мир, состоящий из таких увлекательных мелочей?

– Я возьму его, – кивнула Мадина, когда Надя замолчала.

Та немедленно и ловко извлекла откуда-то маленькую баночку, фарфоровой лопаточкой набрала крем из большой банки и положила его туда.

– Вот, с горкой, – сказала она, улыбаясь. – Вашей подруге понравится. Ну а себе?

– Что – себе? – спросила Мадина.

– Себе ведь тоже надо что-нибудь купить.

– Зачем? – не поняла она.

– Чтобы обрадоваться, – как само собой разумеющееся объяснила Надя.

– Обрадоваться? – недоуменно переспросила Мадина.

И тут же поняла, что ей этого хочется и, главное, что это возможно. Она действительно может обрадоваться оттого, что купит в этом необыкновенном магазине какой-нибудь волшебный крем, или непонятный шар, вот хоть этот, с золотистыми искрами, или кусочек оливкового мыла, который ей отрежут от большого куска, лежащего на фаянсовом блюде, и завернут в шелковистую бумагу… И стоило ей об этом подумать, как желание купить что-нибудь вот такое, необыкновенное, никогда ею прежде не виданное и не желаемое, стало таким сильным, что у нее даже голова закружилась – сильнее, чем от обилия запахов, наполнявших магазин.

– Д-да… – пробормотала Мадина. – Я хочу… что-нибудь.

Это желание было таким неожиданным, что она испугалась его.

– Возьмите мыло, – доверительным тоном посоветовала Надя. – Оно совершенно натуральное, таким наши бабушки мылись. То есть, наверное, не наши, а каких-нибудь английских лордов. И еще… Знаете, вам обязательно надо взять бальзам для губ.

– Почему именно для губ? – улыбнувшись, спросила Мадина.

Она потихоньку стала приходить в себя. Жгучее желание непременно купить что-нибудь необычное не то чтобы ушло, но сменилось более простым чувством – любопытством.

– Губы никогда не будут трескаться, – объяснила Надя. – А скоро ведь зима. Но главное даже не в этом.

– А в чем? – спросила Мадина.

При этом она с удивлением отметила, что сердце у нее замерло так, словно продавщица Надя в самом деле могла сообщить ей что-то главное, такое, чего она никогда прежде не знала.

– Главное, что мужчины теряют голову, когда у вас на губах этот бальзам.

– Но я… – начала было Мадина.

И замолчала. Ей неловко было признаться этой улыбающейся, говорящей доверительным тоном девушке, что у нее нет мужчины, который мог бы потерять голову от запаха ее губ. Никогда Мадина не чувствовала по этому поводу ни сожаления, ни тем более неловкости, а теперь вот почувствовала, и у нее даже щеки вспыхнули.

– Вы попробуйте! – горячо проговорила Надя; кажется, она не поняла причину Мадининого смущения. – Вот этот возьмите, «Яблочный поцелуй». Попробуйте. – С этими словами она поднесла к Мадининым губам нежно-зеленую бумажную полоску. – Намажьте, намажьте. Ну как?

Мадине в самом деле показалось, что она надкусила яблоко, настоящее, осеннее, крепкое, только что снятое с дерева в саду и еще не утратившее своего живого запаха.

– Необыкновенно! – с чувством ответила она.

– Я же вам говорила! – торжествующе воскликнула Надя. – А есть еще «Жасминовый поцелуй». И «Сиреневый поцелуй». И…

– Хватит, хватит, – улыбнулась Мадина. – Я возьму. И яблочный, и жасминовый, и сиреневый тоже. Хотя я и не…

– Что – вы не? – спросила Надя.

– Ничего.

– И еще вам надо взять пенные бомбы, – тут же заявила Надя. – Можно такие же – жасминовые, яблочные. Вот эти. – Она показала на лежащие в стеклянных вазах шары, о назначении которых Мадина не успела догадаться. – Бросаете в ванну, наслаждаетесь – от них вода как газировка делается, знаете, как приятно пузырьки покалывают? – а потом все тело пахнет так же, как и губы. Со всеми вытекающими последствиями в личной жизни, – с многообещающей улыбкой добавила она.

В бегичевском доме ванны не было, только душ и баня. Но Мадина взяла и пенные бомбы: очень уж ловко Надя укладывала каждую из них в шелковый пакетик. И бальзамы для губ взяла – все эти завораживающе разнообразные поцелуи. Она вообще чувствовала себя завороженной, и маленький магазинчик, в который то и дело входили покупатели, казался ей зачарованным царством.

Сумма, которая значилась на чеке, показалась Мадине такой заоблачной, что она уж подумала, правильно ли сосчитала количество нулей. Но, отдавая эти немыслимые деньги за небольшой благоухающий пакет, она не чувствовала ни малейшего сожаления. Какое там! Мадина вышла из магазина какой-то… совершенно преображенной. Ну да, именно так, хотя ничего ведь в ней не изменилось от того, что она пересмотрела и перенюхала все эти необыкновенные штучки. Разве что губы еле ощутимо пахли осенними яблоками.

Но то, что с нею произошло, то, что всколыхнулось, сдвинулось, взорвалось у нее внутри, было совершенно ошеломляющим. И, стоя посреди Тверской улицы, которая уже начинала посверкивать первыми вечерними огнями, светиться по-европейски богатыми витринами, Мадина чувствовала растерянность и смятение.

Впрочем, предаваться этим ощущениям слишком долго ей все-таки было некогда. Конференция еще не закончилась, и надо было успеть вернуться в Тушино, где эта конференция проходила, к вечернему заседанию, на которое был назначен Мадинин доклад о формировании библиотечных фондов как важном факторе влияния на круг чтения.

«Фонды? – с каким-то недоумением, почти удивлением подумала она. – Круг чтения?»

Эти слова вдруг показались ей странными, несуществующими. Хотя вся ее жизнь шла ведь в этом тихом кругу – чтения, одиноких размышлений, – и у нее никогда не возникало ощущения, что жизнь ее проходит не так, как следовало бы.

Она тряхнула головой, то ли прогоняя некстати пришедшие мысли, то ли возвращая себя в свой привычный мир, и торопливо пошла к Пушкинской площади, к метро.

Глава 4

Мадина сидела на подоконнике в конце общежитского коридора и смотрела на Нескучный сад, переливающийся внизу вечерним осенним золотом. Фонари просвечивали сад насквозь, и она уже полчаса, не меньше, бродила взглядом по его пустынным аллеям.

Хотя конференция и проходила в Тушине, ее участников поселили в самом центре – вот здесь, на берегу Москвы-реки, напротив Нескучного сада. У устроителей было какое-то знакомство с начальством общежития, принадлежащего Высшим дизайнерским курсам, и аренда жилья обошлась им дешево, несмотря на его дорогое местоположение.

Мадина чувствовала растерянность, рассеянность и тревогу, и оттого, что все эти чувства не имели внятной причины, они лишь усиливались.

Она смотрела вниз, фонари над аллеями Нескучного сада расплывались у нее в глазах, дробились, множились, и от этого почему-то усиливался ее сердечный трепет и горел лоб, прижатый к холодному оконному стеклу.

– Извините, – вдруг услышала она у себя за спиной, – можно я тут на минутку присяду?

От неожиданности Мадина вздрогнула, ударилась лбом о стекло и обернулась. Молодой человек, стоящий перед ней, уткнулся взглядом в большой альбом, который держал в руках, и, кажется, не совсем даже понимал, к кому и зачем обращается. Куда он собирался присесть и почему для этого требовалось чье-либо разрешение, было непонятно.

– Пожалуйста, – сказала Мадина, спрыгивая с подоконника и делая шаг в сторону.

«Может, он на подоконник сесть хочет?» – подумала она.

Но молодой человек присел не на подоконник, а просто на корточки. Присел возле холодного радиатора, положил альбом себе на колени и погрузился в его разглядывание, совершенно не замечая ничего вокруг. Что Мадинины колени оказались при этом возле его головы, он не заметил тоже.

Мадина хотела отойти еще подальше в сторонку, чтобы не мешать странному молодому человеку, но сделать это незаметно не удалось: стоило ей двинуться с места, как ее колено коснулось его виска. Мадина отпрянула обратно, ударившись локтем о край оконного проема, а молодой человек поднял руку и потер висок с той же великолепной безучастностью, с какой только что присел на корточки под окном.

Мадина стояла, прижавшись к подоконнику, у ее ног маячила светлая макушка, плечи в черном свитере и разноцветный альбом, она чувствовала себя круглой идиоткой, и вместе с тем ей почему-то было смешно.

– Что вы изучаете, можно узнать? – спросила она.

Надо же было хоть что-нибудь произнести, не усугублять же свой идиотизм еще и благоговейным молчанием! К тому же она решила, что, услышав громкий голос, молодой человек, может быть, оторвется от своего занятия и заметит нелепость положения, в котором она по его милости оказалась.

– Морфогенезис частоты, – ответил он.

Удивительным образом у него работала только одна часть внимания – та, что была связана со слухом; внимание, связанное со зрительным восприятием посторонних предметов, было полностью отключено. Одним из таких посторонних предметов была Мадина – отвечая на ее вопрос, молодой человек так на нее и не взглянул.

– Что-что? – переспросила она. – Что – частоты?

– Морфогенезис, – повторил он.

И наконец поднял на Мадину глаза. Не факт, впрочем, что он ее при этом увидел: в глазах клубился светлый туман. Он смотрел на нее снизу вверх, по-прежнему сидя на корточках, и в его взгляде не было ни тени удивления.

– Морфогенезис? Это что такое? – с некоторой оторопью спросила Мадина.

Ей неловко было задавать глупые в своей настойчивости вопросы, но желание узнать, что же может привлечь внимание так сильно, чтобы человек напрочь забыл о внешнем мире, все-таки победило. Хотя человек этот был совершенно посторонний, и что уж там привлекает его внимание, вообще-то не должно было ее волновать.

– Это как рождается эмбрион звука, – нисколько не удивившись ее вопросу, ответил он. – Как он рождается и как потом живет. Его пульсирующее существование.

Мадина перевела взгляд с его лица на альбом. Ничего похожего на термины из физики на страницах этого альбома не было. Скорее, то, что было там изображено, напоминало абстрактную живопись.

– Это у вас что-нибудь по физике? – все же поинтересовалась она.

– Нет, – улыбнулся он. – По анимации.

Его реакции были непредсказуемы: он отвечал на вопросы, которых, казалось, не мог слышать, и улыбался вопросам, в которых не содержалось ничего смешного. Но сама его улыбка была так хороша, что Мадина улыбнулась тоже.

– Понятно, – кивнула она, хотя ничего ей понятно не было. – Извините, вы не позволите мне отойти от подоконника? Я не хочу вам мешать.

– Вы мне нисколько не мешаете, – сказал он. – Если хотите, можете тоже присесть и посмотреть.