Кирза и лира Вишневский Владислав

— А мне можно с ним, товарищ подполковник? — Сходу врубаясь, вклинивается появившийся с тем же вопросом Ара.

— Нет, Дорошенко, а вот двоим вам нельзя. Я знаю вас. Учудите там что-нибудь непотребное, и пролетите мимо дембеля… оба. И меня с вами ещё накажут. Лучше по одному. Пронин вернется, тогда вот и вы…

— Ладно. А просто до ноля с ним можно?

— Н-нет. Только до одиннадцати.

— Ладно, пусть до одиннадцати. А потом на сутки, хорошо?

— Ну я же сказал. Только с пятницы на субботу.

— Товарищ подполковник, с субботы на воскресенье надо.

— Ладно, ладно, Дорошенко, там посмотрим…

А в общем-то и не собирались в увольнение. Так просто, от нечего делать я спросил, а тут вон как получилось. Ну и хорошо. Чем тут от безделья маяться, лучше уж в город сходить. А сходить есть куда. Как говорится, есть лунка, и не одна. И предупреждать там не надо.

Сначала Фрола-перебежчика нужно поймать, и переговорить. Знаю, он обычно трётся где-то или у связистов в каптёрке, или у медиков на какой-нибудь физиопроцедуре. Нам, солдатам, тем более дембелям, чтобы друг друга вычислить, кто где, по полку бегать не нужно. Два-три вопроса, и уже знаешь куда топать. Так и сейчас.

Фрол, старший сержант Фролов, рыжий, головастый детина, лежал на жёлтой клеёнке на белом топчане, на животе, раскинув свои мощные чресла в стороны, спал, сладко посапывая, одновременно прогревал, оказывается, токами высокой частоты область своей поясницы. Туда, в ту область, заботливо сверху укрытой суконным одеялом, уходили тонкие провода от генерирующего прибора. Нет, Фрол не больной, что вы! Просто нужно же чем-то себя парню занимать перед дембелем? Нужно! Причем, не просто так занимать, балду гонять, а с пользой. Когда солнце над плацем, например, можно, все знают или на крыше загорать, а можно в волейбол поиграть, или гантельками побаловаться. Когда солнца нет, можно в каптерке чай пить, либо физиопроцедуры по очереди одна за другой принимать, все, какие там в наличии. Если, конечно, без уколов, и горьких лекарств во внутрь.

На тумбочке песочные часы давно уже остыли от трения песка в узком горлышке времени, лечебный ток уже «объектом» не чувствуется, слоновья кожа уже привыкла видимо, не ощущает, сладкое посапывание тому свидетель. Наверное, току мала. Ну, это не проблема, его тут, хоть ложкой хлебай. Добавим. Перещёлкиваю переключатель диапазонов нагрузок с условной цифры «10», сразу через несколько делений на условную цифру «15». Провода послушно зашевелились. Под одеялом, на спине Фрола запрыгали мышцы, задергалась, просыпаясь, голова, не отстали и ноги — прямая связь. Выкатились и глаза от удивления. Даже судорожно отжался, подпрыгнул Фрол, как лягушка, из положения «лёжа» в положение «сидя». Соскакивая, оборвал лечебные провода. Сильная штука, оказывается, ток, сильная. Слона даже поднять может, если уж Фрол очнулся.

— Ты чё, ох..? — Вращает глазами со сна, не поймет, что случилось.

— Я испытание прибора проводил, сколько выдержит.

— Ты знаешь, как больно?

— Не больно, а полезно. Вон, доктор, баба-Галя, только что сказала: «Кто на сверхсрочную остаётся, каждый день будут такие процедуры принимать, вместо завтрака». Ага! Спроси-спроси…

— Ладно тебе, Пашка, лапшу вешать. Какой такой завтрак?

— Не завтрак, а полдник. Время — четвертый час уже.

— Четвертый… Ууу-у, только четвертый? Чё так рано меня разбудил. Мы ж договорились с бабой-Галей — пока не проснусь.

— Ты серьезно на сверхсрочную подал, да?

— Ну! А что?

— Нет, я так. Хотел узнать, что хорошего?

— А что плохого, Паха? Там же вкалывать надо, за копейки эти, на гражданке-то. А тут, лафа, я ж вижу, кантуйся, из года в год не напрягаясь и не высовываясь, и всё. И оденут, к тому же, обуют, и зарплата какая-никакая всегда, да и пайковые еще. Комнату в общаге обещали. Встану на очередь на квартиру. Женюсь. Звание получу, и всё там прочее. Да и вообще, вон сколько наших-то подали рапорта. Не я один. Что плохого, а?

— Да нет, наверное, ничего плохого. Свободы только нет.

— Да какая, Пашка, свобода, ёп-тыть? Где она?.. Притом, честно тебе скажу, боюсь я эту гражданку, понимаешь? Уж не помню как раньше, до армии сопляк же был, не приходилось ничего тогда решать самому, да и не думал серьёзно о будущем. А теперь нужно что-то думать. Правильно? Какие-то решения самостоятельно принимать! А я не умею или отвык здесь в армии, или не научился. Боюсь что-то. Да и не хочу думать. Лучше я здесь останусь, в армии. Пусть за меня командиры думают, другие. Вон, их, головастых вокруг сколько. Тьма! А мы, тихо-спокойно: «Есть, товарищ командир»., «Будет сделано, товарищ командир». А там, глядишь, и пенсия… да? Ну!

— Черт его знает, может быть… Учиться ещё бы надо.

— Пашка, корефан, а на хрена тут учиться? Всё ж и так ясно: проверку сдал, проверку принял, сборку-разборку автомата закончил, налево-направо, шагом марш, разрешите идти, стой, иди сюда, молчать, смирно, скотина — всего и делов. Ну, может, в школу прапорщиков схожу. Если придётся. Мне ж званиев не надо, наград тоже. Разве при жизни парочку… Ха-ха! А пацанов я и так натаскаю, видишь же масса какая. Чего не поймут — вмажу куавлдой в лобешник и все дела. Вв-о, видал!.. — привычно напрягает бицепс, объемом с футбольную камеру. — Сам же знаешь, как у нас. Ну, может и ты, Пашка, а? Вместе будем.

— Нет, Фрол, я, как раз, совсем не хочу оставаться… Не могу я, как винтик жить, в муштре этой. Не моё это, понимаешь?

— Так и мне это обрыдло. Но стерпится, я думаю со временем. Теперь-то уж легче будет, прапорщиками-то. Не на нас же ездить будут, а мы теперь! Да если что, и бросить её потом можно, армию эту. Главное, осмотреться пока в жизни. А там видно будет…

— Может быть, Фрол, может быть… А дома что? Мать как?

— Нормально дома. Мать сказала — молодец, сам решай. Всё А что решать? Я и рапорт уже подал.

— Ну ладно, Фрол, извини, что разбудил, отдыхай…

— Да ладно, мелочи, Паша. Скажи там, по-ходу, бабе-Гале, чтоб зашла, под лопаткой что-то тянет. Вот тут…

Ладно, с Фролом понятно. Боится. Мандражирует. Потому и рапорт подал. Нет, сверхсрочная служба, это точно не моё. Хоть и не знаю я, как и Фрол, куда идти на гражданке, а все же пойду. Плавать так, плавать. Не как предмет в проруби, конечно, а в размашку желательно, обязательно против течения… куда уж доплыву. Чтоб, как в песне: «Эх, сколько видано-перевидано, после плаванья, в тихой гавани, вспомнить было о чем!..»

Ну, где же этот, падла, приказ, ёп-пэ, рэ, сэ, тэ!

Армия… Армия, армия!..

Рысцой, легко, сжимая ключ в кармане, тороплюсь в увольнение. Ключ горячий, нагрелся в руке, как и я уже. Он от входной двери, где меня уже ждут. Вернее не ждут, а ждёт. Она живет почти рядом… Пешком двадцать минут, бегом, как сейчас, семь-восемь. Было и за пять. Я же говорю, это рядом. Такая девушка сейчас у меня, братцы, кто б знал!.. Вернее, такая женщина!.. Самая женщина из женщин! Даже и не знал, что такие бывают. Просто огонь! Ольга Николаевна её зовут… Оля, то есть. Оленька!

62. Crescendo… И не простое, а сладостное!

Мы познакомились случайно.

Тогда, в субботу, это было несколько месяцев назад, в феврале, мы с Арой, как обычно, на пару-тройку часов, заскочили в женскую общагу к девчонкам, в увольнение. А у них там, в общаге — вахта, как бы КПП, пропускная система — стой-кто-идёт-свои-проходи, называется. Ара, шустро так — нырк, сразу, ниже уровня окна вахтерши, и проскочил на четвереньках, она тогда потянулась рукой на звонок телефона, а я не успел, оказался в зоне досягаемости её вахтёрских полномочий. «Стый, — кричит, — ты к-куда!» С яростным блеском её глаз, проход мне был мгновенно, естественно, перекрыт. Диверсант Ара, из коридора, уже из-за угла, весело корчит рожи, машет мне руками, давай мол, Пашка на рывок, ну! А меня уже зацепила вахтерша рукой, на прицел взяла, мол, стоять, я сказала. Пароль?! А какой у меня может быть пароль, если я в форме, не по гражданке, никак не прохожу за своего студента. Облом, значит, засветился.

Стою перед ней, как тот Плейшнер, только на контрольно-следовой полосе в свете прожекторов и под прицелом, ещё и собака рядом лает. Тут появляется какая-то женщина, откуда — я и не заметил. Я к ней и не присматривался тогда, некогда было, преподаватель или воспитатель она, может другой кто, не знаю. Ничего вроде внешне, симпатичная, но не девчонка, не из наших, старше гораздо. В одной руке у неё портфель, в другой объёмная сумка. Подходит к нам. «В чем дело, баба Таня?» — спрашивает. Вахтерша ей: «Да вот, — говорит, — шастают тут всякие непрерывно, бездельники, житья от их нету. Кобели!.. Без разрешения, этот вот, хотел прорваться. Проскочить у меня норовил. Ага!» У меня глаза на лоб: «Куда я прорывался, куда норовил? Я только зашёл, говорю, случайно. Позвонить хотел». «Знаем мы ваши «позвонить. — Верещит вахтерша. — Кобели, я ж говорю, чисто кобели… А телефон у нас служебный, если хотите знать. Не для чужих. Нельзя, вот. Не положено!» «Ну и не надо мне… ваш телефон. — Говорю. — Кобели!» Обиделся даже. И поворачиваю на выход. И откуда такие вредные старухи берутся, думаю. Злая, словно овчарка на цепи! И женщина эта за мной следом выходит.

На крыльце встал. Дышу. Расстроился. Что делать? Ара уже там, в малиннике, а я здесь ещё, и засветился к тому же. По простыне лезть, думаю, еще рано, светло — застукают… попозже бы. И куда теперь идти? А женщина меня вдруг спрашивает: «Простите, пожалуйста, товарищ, э-э… военный, не знаю как вас по званию?» «Сержант, — говорю, — я, старший», — сурово так отвечаю, чтоб отвязалась. «Очень приятно. — Улыбается женщина. — Товарищ сержант старший, вы не поможете мне сумку донести, тут мне рядом, тяжелая очень». «Конечно, — говорю, — хоть и не рядом». Думаю, времени-то у меня всё равно море — целых три часа, отнесу сумку женщине, и быстренько вернусь. Бабулька может забудет или отвернется ненароком. «Ой, спасибо, — говорит та женщина, — а то я все руки оттянула». Ну понятно, гляжу, какие там руки — женщина же…

Взял я обе сумки, там весу-то, кот наплакал — пушинки, для меня. Идём быстро и вроде даже разговариваем. Я слушал её не очень внимательно, прикидывал, как сквозь вахту незаметнее пройти… То, что она Ольга Николаевна, и что она какой-то там доцент-преподаватель-референт, отметил. Правда, кто она в действительности, уточнять не стал, мне без разницы, а что живет вот здесь, в этом доме, на втором этаже, отметил, так как действительно быстро пришли. Быстро, не быстро, мне и семь вёрст не расстояние, если нужно. Поднялись по лестнице, подошли к одной двери, она открывает замок, я протягиваю сумки, пожалуйста, мол, держите. Она:

— Не зайдёте, на минутку? — спрашивает.

— Да можно, — говорю, — если удобно. — Времени-то у меня, знаю, о-го-го сколько.

— Да-да, входите, Паша, — приглашает, — конечно удобно. Не стесняйтесь.

А я и не заметил, когда и представился ей. Занят был. Она закрывает дверь.

— Проходите, Паша. Проходите в комнату. — Приглашает.

— Спасибо, я здесь постою.

— Что вы! Почему здесь стоять? — гостеприимно удивляется. — Проходите.

А я не могу пройти! Она же не понимает, что в сапогах в комнату я пройти не могу, а снять их тем более. Нет, ноги у меня не пахнут, как у других ребят, тут мне не стыдно, противогаз не нужен, это точно. Носок один у меня, знаю, дырявый на пятке. На правой ноге. Не очень большая правда дырочка, приличная, но точно есть. Там, в сапоге, такая стелька жесткая придумана, кто это знает, носков, гадство, не напасешься. Протираются! А штопать я не умею. Еще чего! Против дырок на носках, я знаю, есть очень хороший прием. Простой в общем: как только дырка увеличивается до непотребных размеров, на пятке или на подошве, например, тут же переворачиваешь носок дыркой вверх, на взъём, и всё, вся, так сказать школа, — можно носить, пока новая внизу не протрется. Вот уж тогда, этот шрапнельный дуршлаг можно и выбрасывать. У этого моего носка, на правой ноге, сейчас пока еще первый этап. У девчонок, в общаге, например, там запросто, там без стеснения, сбрасываешь сапоги быстренько вместе с носками, они без надобности там, и шлёпай себе босиком, как дома, все свои. А тут, я же в гостях получаюсь, как тут босиком? Да и на минутку же.

— Вот тапочки, Паша, правда женские, у нас мужских нету, надевайте, не стесняйтесь. Я сейчас. А можно я вас чаем с вареньем угощу? Земляничное, домашнее, а? Вы же помогли мне! Выручили! Ой, а я вас и не поблагодарила еще, да? Извините, Паша, я вас и от дел военных, наверное, отняла. Спасибо вам, Паша, вы такой… сильный.

Я хоть и норовил на выход, к двери повернуться, но на варенье и на похвалу отреагировал, как кот на валерианку. Чувствую, поплыл от смущения, даже щекам горячо стало, бормочу что-то, мол, если уж только варенье вот, и если уж чуть-чуть.

— Да-да, я быстро. Проходите. Можете умыться. Тут, вот, у нас туалетная комната, тут зал… Проходите, пожалуйста. Я сейчас. — И исчезла на кухне.

Чуть потоптался я в прихожей, размышляя, плакала видать моя общага сегодня. Справится ли там Артур, один, бедняга? Снял сапоги вместе с носками, чтоб дыркой не сверкнуть ненароком, поставил в дальний угол эту конструкцию, к двери, чтоб не светились, натянул тапочки. Они — на полступни мне, как детские. Осторожно заглянул в комнату, в зал. В дальнем углу, на тумбочке, телевизор стоит. Большой! «Таурас», читаю. С другой стороны от окна, радиола на длинных ножках — «Ригонда». Горка пластинок. Рядом два кресла, журнальный столик с журналами: «Огонёк», вижу, «Мир», «Нива», «Юность» — мои любимые журналы. Аккуратными стопками лежат. На подоконнике вазочка с белыми, рюшечками, цветами, не знаю их название, на полигоне у нас такие растут. Большой книжный шкаф — заполнен полностью, битком забит книгами. Платяной шкаф… Большой диван… Несколько картин в красивых рамах на стенах, шторы, занавески… Чуть приоткрыта дверь в другую комнату… Огляделся, вроде мужем не пахнет, в смысле, мужских предметов не видно. Ольга… Николаевна, вспомнил отчество, гремит слышу на кухне чайником, воду набирает из под крана. Спрашиваю её, так, вроде, не навязчиво, но громко: «А муж ваш… это… где?»

— Что? Ааа! Нет-нет, не переживайте, никто не придет, я не замужем. Разведена.

— Уу-у!.. — неопределенно мычу. Это хорошо, замечаю про себя, а то придёт, а я тут, понимаешь, чай пью. Как объяснять, почему босиком?

— А мама к брату уехала. — Поясняет из кухни Ольга Николаевна. — Мы с мамой вдвоём живем. А брат живет в Мурманске, в Заполярье. Он моряк. Военный моряк. Вот мама и поехала на племянников, на внуков, то есть посмотреть. Двойня у нас! Близнецы. Полгода им уже.

— Ух, ты, двойня! Двойня, это здорово.

— Да, здорово. Мы очень рады. Максим и Николай. В честь дедов назвали. Ну, как вам у нас? — выходит из кухни.

— Нормально. В смысле хорошо, тихо, уютно у вас. Картины даже. Это настоящие?

— Что вы! Это репродукции. Копии. Куинджи, Брюллов, Репин, а вот это Васнецов.

— Всё равно хорошо. Красиво.

— Вам нравится? Правда?

— Да, конечно.

— Пойдёмте чай пить.

Как в постели оказались, даже не помню. Вернее, так всё произошло стремительно и быстро, я и сообразить не успел. Это как цунами по мне прокатился. Шквал, ураган, каких и во сне не увидишь.

За два с лишним года в армии я могу уже быстро раздеваться, даже очень быстро могу, можно в этом не сомневаться, но так, как в этот раз разделся, никогда. Как в восемь рук, как всё само, без меня, как и не было. Она тоже… Я это видел… Ооо!.. Она не тренировалась, как мы, поэтому, все пуговицы на её платье поотлетали враз, громко и с грохотом, как горох. Комбинация, штормовой волной над головой вспорхнула, как ласточка, даже и разглядеть не успел! Бюстгальтер предохранительной защелкой щелкнул, складываясь, чуть с заминкой слетели и плавки… Ууу!.. Передо мной полностью раздетая женщина!.. Вот это да!.. Вот это фигура!.. Ох, глаза!.. Вот это… Женщина!! Никакой Рембрандт такое не нарисует!

Чувствуя оплавляющий жар во всём теле, секунду глазами ещё вбираю её всю, ошарашено, целиком. Каштановые её рассыпавшиеся волосы на голове, грудь её, живот, бёдра, чуть выступающий лобок с густым тёмным треугольником. Загорелые ноги ниже от колен, овал плеч, руки, приоткрывающие всё… Глаза её, подрагивающий рот… Губы, руки потянулись ко мне… Мы даже ударились зубами в поцелуе… Солоноватый привкус… Что это?

Губы, руки, грудь, ноги, бёдра, губы… всё закрутилось в бешеном танце. Я кончил, кажется, мгновенно, но не мог остановиться, поэтому продолжил снова, опять восстановился, опять кончил, опять продолжил, не останавливаясь… Я — рычал! Да, я рычал! Как лев, как тигр! Слышал это, как со стороны, как в джунглях! Я… я и не знал, что способен так по звериному рычать. Из меня, откуда-то из глубины, рвался дикий первобытный рев. Да, рёв, но не боли, не обиды, рёв торжества, освобождения, рёв победы… Она, Оля, почему-то наоборот, всё время всхлипывала, и, как заведенная, кричала, царапаясь ногтями, непрерывно двигала всем своим гибким и напряженным телом: «Да-да, ещё, ещё, да, да, милый, родной, ещё, так, так!.. Ооо-о… Ааа-а!..» Это было что-то непередаваемое. Весь дом уже, наверное, встав на цыпочки, замер, слушая наши дикие стенания. Мокро и громко шлепали наши тела. «Да-да, так, так…» Шлёп-шлёп-шлёп… «Да-а, да-а-а!..»

Я упал без сил. Оля, сверху, ещё продолжала двигать бёдрами, устало замедляя… Тяжело дыша, свалилась с меня, упала рядом. «Ооо-о, какой ты!» — едва прошептала она через паузу. У меня во рту всё пересохло, говорить я ещё не мог.

— Это… ты… потому что сладкая!

— Я, сладкая? — Оля засмеялась каким-то грудным, незнакомым мне, нежно-воркующим смехом. — Это ты сла-адостный. — Тихо сказала она.

— Нет, ты…

— Нет, ты. Не спорь со мной.

Руки её, едва касаясь, скользили по моему телу вызывая приятную дрожь и истому. Иногда они пробегали — случайно! — по низу моего живота… Ооо-сс!.. Два-три таких движения, и я снова хочу её. Да, да, хочу!.. Заметив это, Оля осторожно гладит мой орган рукой, привстав, рассматривает его с восторженным выражением лица, каким обычно смотрят на любимого ребенка, потом наклоняется, и, неожиданно, нежно-нежно целует его. Меня встряхивает в диком, трепетном восторге. «Ааа-х!.. Как… хорошо!» Такого я еще не знал. Это невероятно… «Ааа-а!.. Ооо-оля!.. Прекрасно!» Её губы полностью охватывают головку члена и начинают вдруг неистово вбирать его в себя, всасывая и обратно, целовать… опять всхлипывая.

Совсем новые, совсем незнакомые ощущения, там, в низу. Ощущения невероятного восторга, накатывают на меня с новой сотрясающей силой, — девятый вал!..Двадцатый! Нет, сотый!.. Даа!.. Со-отый!.. Я не могу сдержаться, это выше… выше моих сил. Меня всего выгибает, крутит тело волна восторга, и я, опять с диким ревом — «А-а-а-а!» — кончаю, до боли в мышцах сжав её в руках. Оля, без звука, едва не задохнувшись, выдержала, не отпуская меня, продолжала целовать и ласкать, пока я полностью не выдохся, не упал совсем. Целуя, чуть касаясь губами мой живот, грудь, шею, приблизила лицо к моему — глаза у неё большие, нежные-нежные и усталые.

Невидящим взглядом, как раскаленные угли подернутые дымкой, мы долго смотрим… каждый вглубь себя… Сил уже нет! Не-ет!

— Как мне хорошо-о!.. Сла-адостный!.. — мелодично, прислушиваясь к себе, произнесла одними губами.

— Нет, это ты… сладкая. — Шепчу, чувствуя на себе её всю-всю, как жаркое обволакивающее, трепетное, желанное одеяло. — Ты!

Едва не опоздал из увольнения.

Оля дала мне второй ключ от своей квартиры, целуя, в дверях, просто сказала: «Приходи когда сможешь. Даже когда меня нет дома, без звонка. Я тебя жду. Хорошо?» «Да! Обязательно приду! Конечно!»

Так с зажатым ключом в кулаке и прибежал в часть. Её ключ, чтоб не потерять, я привязал на веревочку, шнурок от китайских кед, как талисман, одел на шею. И напоминает всё время, со мной он постоянно, и греет. Жжёт даже порой! Жжёт, как сладкое воспоминание, и… напоминание.

— Ну, наконец-то появился бродяга! Пашка, ты где это потерялся-то, а? — из увольнения Артур встречает меня удивлённо, и вместе с тем осуждающе, как мама-квочка журит потерявшегося на прогулке цыпленка. — Я в окошко тебя, туда-сюда, смотрю, смотрю — а тебя нету нигде. Девчонки тоже: где он, где он, спрашивают. Волнуются. Уже и простыни это… — У Артура на голове короткий ёжик волос, глаза сверкают, улыбка в пол лица, руки, от удивления за мой поступок, колесом, и весь он сейчас — радостное возмущенное недоумение. Правда верхняя губа почему-то опухла и ярко алеет свежая ссадина на щеке, — собрались скручивать, тебя, чтоб поднимать. Ага!.. А тебя и нету нигде. Куда ты исчез там, а?

— Не поверишь, Ара… — не решаюсь ещё говорить о своем ошарашивающем приключении. Очень уж оно не реальное, если б не усталость во всем теле и не ключ на шее. — В кино ходил.

— Вот только не ври, старик! Какое кино? Мы ж не собирались…

— А это что? — Показываю на его ссадину. — Кто это тебя так?

— Это! — Проверяет рукой, на месте ли болячка. — Ыссс… Опухла уже, гадство. А, ерунда, — машет рукой, — до свадьбы заживет. Короче, хохма, Саныч, приключилась. Сейчас, расскажу. Сидим это мы у Вальки с Ленкой за столом, тебя ждём. Они, ты же знаешь, шустрые такие девчонки, дело туго знают: картошку жареную с салом где-то быстренько сварганили, хлеб, варенье приволокли, чай… гитару. Ленка — заботливая такая! — тебе отложила — любит тебя, видать! — остальное мы быстренько замели под чистую. Я за гитару… Сидим, они слушают — я, пою: «Льёт ли тёплый дождь, падает ли снег, я в подъезде против дома твоего стою. Жду, что ты придёшь, а быть может нет… — раздухарился немного, расчувствовался. — Стоит мне тебя увидеть… — пою, — оу!.. По ночам в тиши…»

— Ну, и что дальше? — Перебиваю. Песню эту я очень хорошо знаю, мы её в ансамбле полгода исполняли. Ара и пел…

— Я и говорю, слова-то хорошие, жалостливые, а чувств-то много, ну, я и прижал звучок на форте, раскрылся малость. Я ж тихо-то петь не умею, ты ж знаешь.

— Ну!.. — Я знаю, как Ара может прижать чуток — как из пожарного шланга! На стадионе без микрофона можно выступать!

— Ну и, стук в двери — ду-ду-ду-ду! Девчонки, мол, скорее прячьте своего Магомаева. Обход. Зам. директора с дружинниками комнаты шмонают. К вам сейчас идут. Полундра!». Или пел уж я так громко, увлекся, или кто заложил девчонок, не знаю. Короче, Пашка, я туда— сюда… заметался, как заяц в клетке. Хорошо, что ещё не раздет был! Девчонки, раз, мне простыни, смотрю, связывают — которые тебе готовили — цепляют за батарею, другой конец в окно и, давай, мол, Артурчик, лезь, родной, лети. Ага! Ну, я и — а что делать? — сиганул вниз: не поминайте, мол, лихом, девочки. Ага! Шутки-шутками, Пашка, а этаж-то четвертый, а простыни-то только две скрутили — представляешь? — не успели. Ну, я и это… три этажа, считай, парил в свободном полете, как тот кирпич с крыши. Без парашюта. Да быстро так, гадство, летел, даже — мама, вякнуть не успел. Бабах… об землю — почти пузом! Звук с улицы от встряски, в башке, отключился, в глазах засверкало — красиво так, тихо вокруг и иллюминация! — представляешь? Я аж удивился… праздник что ли какой! Ага! Потом дошло… «Ноги» делать надо, ноги! Хорошо там, внизу, бетона не было — повезло! Но кусты, падла, жёсткие попались, как палки.

Бабах, короче, я об землю, как та танкетка на пузо, и на четвереньках, с низкого старта, с искрами в глазах, в сторону и сиганул в запале. Удачно ещё, думаю, приземлился, на все колёса. Бегу, значит, а чувствую, что-то не так со мной… Не то! Ветер почему-то в трусах гуляет — поддувает там, прохладно, ага! Глядь, а там, ёшь твою в задницу, дырища в штанах!.. Вот такой вот клок сучком, гадство, вырвал. Ну! — Показывает руками размер банного таза. — Ну, может чуть меньше. А штаны-то на мне парадные, сам знаешь, дембельские. Жалко, да! А потом до меня, вдруг, и дошло — чуть в обморок от ужаса не упал! — я ведь там яйца свои на кустах мог оставить, как звезду на ёлке. Представляешь? Мог, Пашка! Запросто! Как говорится: «Вот пуля пролетела — чик, и нету!..» Вот, думаю, повезло. И хрен тогда с ними, с этими штанами, уже радуюсь, если главное при мне, и в целости, и сохранности.

Проверил быстренько, пересчитал: оба помидора и огурец на месте, даже не помяты, и ни царапины. Удачно, значит, думаю, приземлился. Хорошо. Вот хохма бы перед дембелем была, да, ты?

У Артура всегда очень богатая и выразительная мимика. Если просто смотреть на него, звук выключить, то по его лицу, глазам, рукам, всё можно понять и без слов. Талант, парень, обаяшка просто, актер. Начал он свою хохму за здравие, весело, и с восторгом, как и положено. А сейчас, лицо и весь его вид — голова вниз и чуть набок, грустные глазки в пол, ручки запоздалым щитом сложены в районе чудом сохранившегося объекта! Сама скорбь он сейчас, торжественно-величественная скорбь, как на панихиде. Оно и понятно, потерять на гадких колючках своё мужское достоинство не всякий с радостным волнением воспримет, разве что только чужое, абстрактное. Я воспринимаю, естественно, как свою, как общую боль, Ара же мой друг, товарищ, как никак. Пару секунд, значит, скорбим совместно.

— Через главное КПП с голой задницей я не пошел. Нельзя, — продолжает опять с былым воодушевлением Ара. — Засмеют, думаю. Я через дальнее проскочил, и только потом, в бытовке, увидел и щеку с губой. Сильно заметно, да, видно?

— Заметно. Губа — ладно, а ссадина — да. Как ногтями кто процарапал. Хмм!..

— Ага, смешно тебе!.. Вот, чёрт… ы-сс… саднит немножко. Хорошо, что ещё не в глаз, да?.. — И опять, короткий испытующий взгляд на меня, так ли понимаю, так ли сочувствую несостоявшемуся горю друга. Конечно так, как сам и летел оглядывая просторы, запрашивая посадку. А как иначе? Я ж говорю, друг же. — Ладно, — заканчивает свою хохму Ара, — на КПП я не пошел, по телефону у помдежа по части отметился: без штанов, говорю, мол, сижу, вон, смотри, порвал случайно, в автобусе зацепился. И тебя, заодно, на всякий случай, отметил, ага!

— Вот оно что. А я думаю, что это он мне рукой машет на КПП, проходи, мол, быстрее, проходи..

— Это я ему сказал, что ты уже пришел, уже в роте, уже спишь.

Я, потом, в общагу и не ходил больше. Только к Оле. К моей Ольге Николаевне. Она действительно старше меня, на целых восемь лет. Кошмар, если арифметически. «Да-да, старая я уже, Пашенька, старая», — говорит. Ну, какая она старая, вы посмотрите на нее! Нет, конечно. Жеманничает, наверное, или как там у них?.. Когда одета, когда на улице, да, это заметно — идет взрослая, серьезная женщина. А потому, что одевается она строго — юбка, кофточка, жакет, волосы собраны в узел, не красится… Серьезная всегда такая. А когда дома, в халате или в постели, этого, взрослого, совсем и не видно. Веселая, смеется много, шутит надо мной. Мне даже кажется, что и моложе она меня. Девчонка совсем. Особенно, глаза. Совсем молодые, нежные, глубокие, горят, жгут… И все остальное тоже. И потом, с ней очень легко и свободно, и очень — каждый раз! — интересно, как в первый раз. Только с ней, одной, я узнал, что такое мужчина, и что такое женщина. Это же совсем не то, что я раньше понимал, слышал, и делал.

Раньше как — я знал: наше дело не рожать!.. Так все говорят… и взрослые. В подъезде зажал девчонку, пару раз поцеловал, и под юбку. Попал там, не попал. Главное — сам процесс. И скорее кончить. Напряжение, главное, снять. Девчонки всегда, так видимо у них принято, пищат, ломаются: ой-ой, нельзя. Мне сейчас нельзя! Ой, больно! Ой-ой, сюда идут! Ой, мама узнает! Ой, забеременею! Ма-ма!.. Отскакиваешь потом, как бильярдный шар от борта. Игра в одни ворота получается. К тому же, всё происходит в темноте, на скоряк, не удовольствие получаешь, а чтоб не застукали. Уж и не знаю, какое там удовольствие девчонки тогда получали, и получали ли вообще, кроме мокрых трусов, и дворовой славы: не целка! Да еще сальные рассказы, вперемежку с похабными анекдотами. Вот и все наши университеты. А теперь…

Теперь всё по другому. С ней, только с ней я сделал одно важное для себя открытие: большее удовольствие получаю, оказывается, не тогда, когда сам кончаю, а когда она, моя женщина, несколько раз «умирает» у меня в руках. Да! Вот так, вот! Только тогда, оказывается, я чувствую себя мужчиной. Настоящим мужчиной, не как раньше. Это и есть настоящее мое мужское удовольствие — доставлять ей удовольствие. Поцелуешь её, Олю, в сгиб локтя, возьмешь губами мочку её уха, проведешь языком по бедру, по ложбинке, разделяющей груди, перекатишь языком во рту твердые соски её грудей, потом вниз по животу языком… и всё, её трясет уже всю, мою, Оленьку… Уже изгибается она в приятных ей судорогах. Руки её, как в сумасшедшем танце уже, стонет она, кричит от блаженства… И уж только потом, всё остальное. Это, как игра, сделать друг другу приятное. Здорово. До этого я дошел совсем случайно: повторил то, что она делала со мной, и всё. Она, как и я, чуть с ума тогда не сошла, так ей, оказалось, это тоже приятно. До изнеможения приятно… по тысячу раз… Это что-то! Как в какой-то детской песне: «Это, братцы, нам по силам! Откажусь теперь едва ли!..»

А в общаге не то. Совсем не то. Там всё хорошо. Там — малинник… Но, не то. Совсем другое, что сейчас мне, например, мужчине, нужно. Там, если образно, легкое чириканье, если грубо, игра от борта в лузу. Много слез, много нервов, ненужных разговоров, страхов каких-то… Ревность ещё эта: туда не смотри, сюда не заходи…

Вначале бегал к Оле раз в неделю. Потом стал заскакивать уже два раза в неделю по два-три часа. Дембель же, как-никак. Потом, летом, уже часов с четырех дня, и до утра стал оставаться, по два-три раза в неделю. Привык уже к этому, не могу без моей Оленьки.

Мишка Кротов меня надежно подстраховывал на случай какой большой проверки. Я его посыльным назначил, на случай тревоги. Привел к Олиному дому, для доходчивости сначала кулак к его носу сунул, что б хорошо понял, что почём, потом показал её подъезд, квартиру, условный знак звонка установил. Всё путем, всё как положено, как в армии. Я Мишку, Оли не было дома, на работе была, накормил борщом, котлетами, чаем с конфетами угостил — накормил от пуза, и отправил служить: «Дуй, давай, молодой, труба зовет!» Рано ему расслабляться, молодой ещё. Мишка восхищенно цыкал сквозь зубы, крутил головой, цвёл, как майский пряник, шлёпая босыми ногами по комнатам, заглядывал по углам, поглаживал пузо, норовил задержаться, отдохнуть… маненько. «Ну, можно еще чайку, товарищ старший сержант, маненько, а? Полчашки, с сахаром, и с этим вот, с бубликом! Можно?» «Всё-всё, Мишка, хорош, наглец, лопнешь сейчас. Вали, давай, на службу. — Гнал его. Действительно, молодой, а такой нахальный уже. — Вали, а то на губу попадешь».

Кстати, с другой стороны Олиного дома, впритык к его длинной стороне, за толстым кирпичным забором на уровне первого этажа, располагается территория городской военной комендатуры, большая территория, с гауптвахтой. Та самая, которую нам, солдатам, всячески рекомендовано обходить стороной. С главной, центральной, улицы, она так же отгорожена высоким кирпичным забором с суровой табличкой перед входом: «Военная комендатура». И что там, внутри её, за забором, не видно. Видно только, что там что-то армейское сейчас происходит, жутко интересное, таинственное, для гражданских лиц запрещённое, военное. А что, не видно. А интересно. А сейчас, здесь, со второго этажа Олиной квартиры, очень хорошо видна почти вся её территория, мне, по крайней мере. Уж строевой-то плац и угол гауптвахты хорошо видно. Кстати, и ничего интересного там нет. Стоя у окна, в самоволке или в официальном увольнении, в трусах или без, приятно было сознавать свою недосягаемость и безнаказанность, сейчас вот.

Там, весь день по расчерченному желтой краской плацу туда-сюда, часами, топали небольшие, угрюмого вида группки солдат с разным цветом погон на плечах, все без ремней. В открытое окно Олиной квартиры, как и у нас, там, в полку, чётко доносятся, залетают слова разных привычных слуху команд: «А раз… а раз, а раз, два, три. Ногу в-выше… В-выше, я сказал. Ну! Бля!..» И тому подобное. Разные другие «армейские» слова, иногда чей-то короткий смех, постоянное шорканье метел, шлёпанье сапог, рев двигателей машин, звуки с грохотом открываемых и закрываемых железных ворот… — аж, вздрагиваешь ночью! Всё как и в части, как и не уходил в увольнение. Шумно въезжают и выезжают шустрые машины с мигалками: «ВАИ», «Комендатура», еще более нахально стрекочут своими двигателями мотоциклы «Уралы». Входят и проходят сменяющиеся или заступающие в наряд группы патрулей: солдаты в парадках и офицеры в портупеях, и с пистолетной кобурой.

Работа во дворе комендатуры не затихала и ночью, круглые сутки. Тут всё понятно: город большой, воинских частей много, вот и не затихает комендатура, почему-то-потому-то, на «радость» живущих рядом гражданских людей. И слышно всё им, и видно.

А что видно-то? Что слышно-то? Чего нашей армии скрывать-то, от народа, что? Нечего, граждане, скрывать там нашей армии, нечего. Хоть усмотритесь и услушайтесь. Всё равно ничего, что и нужно бы, может быть увидеть, не увидите. Хоть усмотритесь все, вот.

Армия… Армия, армия!..

63. «Coda», чуваки, «coda»!.. Домой!

— Ур-ра-а-а!.. — несется не затихая дикий рев по казарме.

— Ур-ра-а-а!.. — прыгают дембеля выше табуретов.

— Ур-ра-а!.. — вторят салаги, в одночасье ставшие стариками.

— Ур-ра!.. — неуверенно подхватывают молодые, автоматически перешедшие в ранг салаг.

«Пацаны, дембель! Ур-рааа!» «Наш дембель, пацаны!» «Прика-аз!..» «Приказ подписан!» «Домой, братцы!..» «Домо-ой!..»

Обнимаясь, смахивая накатившие слезы, хлопая от души друг друга по спинам, плечам, радовались дембеля, прыгая от счастья, радовались долгожданному известию как сумасшедшие. Слёзы… В глазах настоящие гражданские слёзы… Но это хорошие слёзы, все понимали, нормальные. И не стыдились. Не физической боли либо морального унижения слёзы, а радости и слёзы расставания. Да разве ж у них одних. Вон, вокруг, сколько таких «мокрых» глаз! В этих общих слезах соединилась боль за выпавшие на долю каждого из них моральные и физические трудности, несправедливые и справедливые наказания, разные обидные и безобидные розыгрыши, «подлянки» друг другу на уровне фола, усталость, внутренний протест и сопротивление стадному образу жизни, радости от понимания побед над своей или общей слабостью, ощущения своей и общей силы, своей и общей молодости, задиристости, задору, неукротимой молодецкой наглости… всего и не перечислишь.

Сейчас, в общем прощально-радостном вое, выходила, высвобождалась накопленная за прошедший год-два, а где и три, тяжелая, плохая, отрицательная, всеразъедающая и разрушающая душу энергия. С диким рёвом она вырывалась из мальчишеских душ, как пар со свистом из-под крышек парового котла, выдавливалась, как тяжелый яд из наполненных доверху химических реторт. Выбрасывалась, очищая мозг, нервную систему, приводя в осмысленное, новое, состояние психику, соответственно следующему этапу их жизни. У кого-то она уже будет гражданской, у большинства остающихся здесь, еще армейской… Это так, да.

Эх, ма, труля-ля! На во-олю, домой, на волю!..

Только те солдаты, кто только что пришли служить, стояли молча, в изумлении открыв рты, испуганно смотрели на эту неожиданную для них, тревожащую душу вакханалию общего сумасшествия. Замерев, крутили, переглядываясь между собой, головами, испуганно хлопали глазами. Буйная, пугающая энергия полыхала вокруг них. Слезы были и у них. У них, увы, пока, слезы отчаянья.

По этому случаю, в полку были отменены все занятия, объявлен праздничный день. С торжественным построением. Естественно, с оружием. Со знаменем полка. С оркестром. С праздничным обедом, кинофильмом «А зори здесь тихие». «Какой классный фильм, пацаны! Видели, нет? Девчонки там все такие зеканские, крас-сивые. Тц-ц! Только на такой, как они, и нужно жениться. Выйду на гражданку, найду такую и сразу женюсь. Я тебе говорю! Не ве-еришь?»

На построении форма одежды у всех обычная, повседневная, а вот у дембелей, естественно, парадная. Они, дембеля, со всего полка, из всех подразделений, отдельной коробкой в последний раз пройдут, в общем строю, отдельно, как золотой наш фонд. Командир зачитает приказ! Кому положено скажут прощальные торжественные слова, пожмут обязательно руки. Потом целуем знамя, и, завтра — завтра! — свободен. Сво-бо-ден! Завтра и оформление документов. Включая выдачу личных документов, проездных билетов, каких-то денег, и ту-ту! Где там, наш «ириктивный» тапочек? Эй, «ирафлот», надрай крылья, чтоб блестели, под «жвак» залей топливные баки, готовь скорее самый быстрый самолет к старту. Домой летим, ядрена вошь, до-мой!

Не верится всё это!.. Нет, нет, не верится!.. Это как сон, сон, сон, сон… В который хочется верить, верить, верить, но, как и каждый сон, сном — ничем! — и заканчивался обычно. Разочарованием, в общем. Но это тогда, раньше было, все три года. Рань-ше! А сейчас, всё на яву! Да-да, вот оно — долгожданное — на яву! На яву!.. И щипать себя не нужно. Достаточно оглянуться вокруг. Все тебе — дембель — улыбаются, поздравляют, стараются дружески прикоснуться, заглянуть в глаза. Увидеть, почувствовать, как это хорошо быть дембелем не вообще, а уже окончательно завтра, именно завтра уже быть не товарищем старшим сержантом, а просто гражданским человеком. Гражданским — вслушайтесь — Человеком! Совсем, совсем гражданским, но, Человеком! Как это? Не знаю — как это, но звучит… гордо…

А действительно, как это? Отвыкли! Пока только бурные, бравурные ощущения в душе, и желание то ли вприсядку пойти, то ли козлом подпрыгнуть, то ли выкинуть сейчас что-нибудь такое-этакое, неразумное. Или разреветься бы в грустных слезах. Да вот нет их, слёз таких. Одни горькие, скребущие душу позывы… Эх, бля, пацаны, салаги-братаны, птенцы-молодые, всё! Всё! Всё! Всё! Всё-о! Мы — отслужили!

— Ну, Пашка! Генка! Дождались мы, да?! — Непривычно глухим голосом, как из противогаза на ученьях по-химдыму, когда-то, обняв за плечи меня и Генку Иванова, спрашивает Ара, уткнувшись своим горячим лбом мне в висок. Стоим мы втроем, головами в центр, обнявшись, как живой, радостно-скорбящий памятник на площади, как памятник победителям длинного и выматывающего марафона, не имеющего не своего реального начала, ни конца в обозримом его будущем.

— Да, Ара, прошли. Прошли!

— Вроде…

— Да, чуваки! Да!

— Надо бы, это… отметить.

— Конечно! Вечером, после отбоя.

— На кухне?

— Или в каптерке.

— Можем пойти к моей Оле, к Ольге… на квартиру. Она предлагала.

— Ох, ёп! Это бы здорово! Каптерка так уж осточертела на хрен, за три года.

— А ничего, к ней, и нам можно, да?

— Я ж говорю можно, она сама предлагала.

— Так это ж другое дело, чуваки! Это ж, то, что нужно. Праздник, ведь, правильно! Годится…

— А закуски?

— Какие закуски? Там всё есть. Вина только возьмем пару бутылок.

— Три…

— Ара, нам и двух хватит.

— А даме?

— Не даме, Ара, а женщине! Понял? — Косясь на меня, поправляет Генка.

— А я что сказал? Я и говорю, женщине. Ты Генка, если не понимаешь, не сбивай.

— Ладно, Ара, возьмем три.

— Во, это другое дело. А когда пойдем?

— А сразу после ужина.

— Вы что… после ужина. Праздник же!.. Зачем аппетит себе перебивать? Не после, а вместо ужина и пойдем. — Прагматично предлагает Артур. — Пусть ребятам лишние порции достанутся. Пашуля, может, её предупредить надо, нет? Вдруг она не готова: платье там, прическа, то сё, а?

— Она у Пашки всегда готова, как пион…

— А если по тыкве, Генка, а?..

— Эй-эй! А что я такого сказал? Что? — Генка, прикрываясь рукой, притворно испуганно таращит глаза. — Я ж и говорю, у хорошего человека и жена, в смысле и женщина хорошая. Разве не так? Извиняйте тогда.

— В общем-то, я предупредил её. Она знает.

— Замётано! Сбрасываемся. Пошлем кого-нибудь.

— А что будем брать?

— Две бутылки вина, какое будет, и бутылку Шампанского — хозяйке дома.

— Три бутылки вина, — мы ж договорились. — Изумляется Артур.

— Ара, три бутылки, — мы договорились, это вместе с шампанским.

— А я понял, три и — Шампанское. Четыре, значит получается. Четыре и нужно брать. Я ж не о себе, я же о вас беспокоюсь, чтоб не бегать потом. Всё ж закрыто будет!

Торжественное построение прошло быстро, возвышенно и красиво, как по скользкому маслу, вернее, как в кино. Без сбоев и заминок. За одним исключением — всех остро смущал внешний вид дембелей и, поэтому, нахально-протестные их лица.

Утром, в ротах, командиры, догадываясь, строго хмурив брови, грозно предупредили всех, и дембелей вроде: «Чтоб, значит, без всяких фортелей в форме одежды… у меня здесь! Понятно, я сказ-зал, да?» Салаги и молодые привычно вздрогнули, дембеля понимающе хмыкнули: бу сделано, командир, а как же! Командиры расслабились — вот и порядок, установку выполнили, всех строго предупредили, вся и проблема. Конечно, не ходить же за каждым дембелем с проверкой: ну-ка, ну-ка, покажи-ка, что ты там приготовил-пришил?

На построении, от внешнего вида дембелей глаз оторвать было не возможно. Ух, ты! В строю стояло яркое наглядное учебное пособие, для остающихся служить в полку молодых и салаг, как именно — категорически! — нельзя! — выглядеть по уставу! Ёшь твою ети, ну и видок!

Отменять объявленное построение было уже невозможно — поздно. Привычный разнос устраивать тоже не резон — праздник, как-никак! Но и спускать такое тоже было недопустимо, видимо. Как быть? Никто не знал. Всё зависело только от командира полка, от него. Может и на дыбы резко встать, как конь, закусив удила, взбрыкнуть копытом, куда ни попадя, а может, как бы и не заметить, пропустить. Второе бы сейчас и лучше.

Полк, не спуская восторженных глаз со своих старших друзей, стариков-дембелей, стоял, замерев даже без соответствующей команды. Вот это да!! Вот это кл-ласс! Вот это видо-ок! Вот это ф-форма!.. Н-ну, дембеля!.. Ну, кр-расота-а! И мы также сделаем… Обязательно! Мда-а-а! Красотень! Любовались! Ротные офицеры, понимая обязательную неотвратимость неприятных для них именно последствий, стояли в головах рот нахохлившись, глядя куда-то прямо перед собой, в далёкое нейтральное пространство. В душе, между прочим, гордясь самовольством дембелей и одобряя…

Старшие офицеры, замполит полка, например, как вошёл на плац с лицом подчеркнуто брезгливого недовольства, так и ходил там, сам с собой, по центру, ни к кому не обращаясь и не приближаясь, в ожидании командира полка. Выразив тем самым своё, командирское, отрицательное отношение к беспрецедентному фортелю увольняющихся в запас, к демонстративному нарушению Устава. Другие офицеры, максимально приближенные к управлению полка, разглядывали героев дня солидарно с замполитом — а как иначе! — но с юмором, не скрывая. Им-то, понятное дело, не отвечать перед командиром, и не корячиться от снимаемой стружки, тонко так веселятся себе, прикрывая ехидную усмешку рукой.

Все понимали: приличная взъё… должна кому-то сейчас прилететь, а может и нет. Праздник всё же, как-никак! Но, дополнительное развлечение бодрило.

«Но, хороши-и! — читалось на их лицах. — Хорош-ши, гус-сары! Хороши, наши дембеля, ничего не скажешь. Как раз до первого патруля!» Весело переглядывались в строю, делали выразительные лица, ухмылялись, хмыкали…

Дембеля — золотой фонд полка, армии и всей страны, естественно — стоя в своих парадках, сверкали лычками на погонах, отсвечивали зайчиками от яркой эмали множества разных значков, пуговиц, козырьков фуражек, начищенных офицерских — именно, офицерских хромачей! — некоторые, видимо (по случаю большого построения) спешно заменив их, выделялись наоборот, кургузыми солдатскими кирзачами, словно в лаптях, что было совсем нелепо и неуместно на фоне общего празднично-победно-слепящего блеска их одежды. «Д-да, вот!» — Говорил внешний вид и лица дембелей. «В-о-т-это да-аа!..» — Эхом, немо, одними глазами гуляло над плацем восторженное солдатское приветствие дембелям: «Молодцы, старики! Просто красавцы! Орлы!!»

— По-олк, р-равня-йсь… — зычно командует замполит, полковник Криницын, видя спешащего к полотну плаца командира полка, вытягиваясь при этом в струнку и приподнимаясь на носки, как страус перед разбегом. — Сми-ир-рно!..

Так, как они, дембеля, сейчас сверкали-сияли разве что только трубы духового оркестра, и то, пожалуй, проигрывали. Блеск формы и ладно бы сам по себе, но, там же была одна вещь, в смысле подкладка, изюминка вроде, то есть дизайн или как там теперь это можно было назвать!.. Элемент солдатского творчества, вот. Он! Судите сами. Возьмем, например, казалось бы простые нагрудные значки — от спортивных, до узко-широко специальных, солдатских. Сам по себе он бы, значок, и ничего бы, в общем — пусть часть из них и не имеет физического или технического смысла, просто красивые потому что, но они — каждый! — закреплены не на кителе сразу, а на специальном пластиковом основании-прокладке матового цвета, выточенной и аккуратно обточенной по форме образца, как большая белая тень его. Создающей своей архитектурной конструкцией не только внушительную объемность этому значку, но и ободок-рамку, как в картинной галерее, только молочного цвета. А их, таких, объемных и в рамках, на груди, штук по пять-шесть красуется сразу, целый иконостас, как говорится.

А почему всё так ярко и аляписто в форме, спросите вы? Отвечаю. Эта солдатская самодеятельность. Элемент моральной компенсации за серую, скучную, стадную солдатскую жизнь. Офицеры — гляньте туда, на них! — хоть и молодые все, и ни на какой-такой войне никогда, слава Богу, не были, не воевали, а уже по две-три медали имеют. Да, имеют! Пусть и юбилейные!.. Но ведь, блестят же они, юбилейные, красуются… прямо как настоящие. А солдат чем хуже? Тоже хочет выглядеть красиво. Вот и бьётся творческая жилка, не дремлет мысль, ищут руки работы, к дембелю. К нему, родному. А куда ж еще, такую красу, можно надеть. Кому как не родителям, друзьям, девчонкам, показать-доказать, как ярко и достойно прошёл службу, не посрамил, вынес.

Кстати, мы не всё еще на дембеле осмотрели. Если поднять глаза на уровень дембельских погон и приблизиться к ним… Простые вроде солдатские погоны, чистые и беспросветные. Что там, казалось бы, можно придумать? Да ничего, смело заявит иной обыватель. А вот и ошибаетесь, гражданин-товарищ. Погон — гляньте-ка, пощупайте, ну! — толще. Да не просто толще! А заметно толще! Еще и с выразительным кантом по периметру, как у туфлей «Скороход». Причем, такой же напрочь жесткий, в смысле прочный погон, как те туфли. Да! А если вы к тому же не дальтоник, заметите более яркий — более яркий! — цвет погон. А если владеете еще и глазомером, легко установите полуторную ширину лычек от уставной нормы. Зачем это?.. Х-ха! Да чтоб далеко их, погоны, видно было, гражданским каким лицам… Понятно? И на плечах солидная тяжесть чтоб была: дембель, потому что.

И это ещё не все.

— Р-рвнение на ср-редину!

Ещё есть ушитая, плотно подогнанная форма из комплекта одежды сверхсрочника, точно подогнанная по фигуре дембеля, как костюм гимнаста.

…По резкой отмашке дирижера, оркестр бодро и торжественно вступает «Встречный марш». Музыканты, великолепно и четко, в привычно-равнодушно-автоматическом-артистическом режиме, делают свою важную работу, а глаза их — одни глаза! — живо и с юмором, перебегают от белых, в перчатках, дирижерских рук к идущим вприпрыжку — козлячьим шагом! — двум старшим офицерам, к всполошено взлетающей над головами стайке ворон над потревоженным плацем — не какнули бы на кого не надо! — нагло и сердито раскрывающих при этом клювы на выстроившийся парадный строй, там внизу. И вороны, естественно, как и все, глядят на балаганно расцвеченных дембелей, мучительно парящихся в парадках. А в центре плаца два полковника, один из которых командир полка, не взирая на всё это внешнее безобразие, подчеркнуто точно, чуть подпрыгивая от стараний, идут друг другу на встречу.

Зачем всё так плотно подогнано и ушито в форме, вы спрашиваете? Ну, может это действительно кому-то покажется странным и не совсем понятным, на самом деле расшифровывается очень просто: всем должна быть сразу и издалека видна — сила, мощь, красота и независимость обладателя этой выразительной одежды. Да-да, мощь и сила! — красота и независимость! В любой их последовательности, в зависимости от встречного объекта, конечно, не более.

— Товарищ полковник, полк по случаю торжественного увольнения…

Командир части полковник Серебров, вытянувшись в струнку, несмотря на солидный возраст, ему это ещё удается, правая рука у виска, левая в кулаке плотно к бедру, пятки вместе, носки, зеркалом блестящих сапог, врозь, слушал доклад замполита, вывернув глаза на яркую коробку выстроившихся дембелей. Бурю восклицательных знаков и глаголов, пронесшихся в голове командира полка, можно выпустить из предмета рассмотрения, цвет лица всё это уже попеременно отобразил. Но он — молодец, мужик! — даже не споткнулся, проглотил дембельскую пилюлю, взял себя в руки, перевел гневно-растерянный взгляд на своего замполита. Тот, заканчивая доклад, без слов понял, кому сегодня попадёт, кто будет крайним.

— Здравствуйте товарищи! — не глядя на балаганно-противную по-цвету «коробку» дембелей, здоровается командир полка.

— Здравия-жела-това-щ-полковник! — Не подвели, потешили душу. Здорово рявкнул приветствие полк, в секунду подняв глупых ворон на не досягаемую для них прежде, орлиную, высоту.

Командир полка в некоторой ещё растерянности оглядывал строй, избегая глазами виновников торжества, размышлял, как быть. Потом, решил всё же не портить программу запланированного мероприятия, отложить разбор «полетов» на завтра… с командирами. Разрешил вносить полковое знамя…

…По-олк, смир-рна! Р-равнение направо!

Взыграл оркестр. Вступил знаменный взвод. «Вольно…» «Смирно…» Гимн страны… «Слушай приказ!.. По окончании действительной срочной военной службы уволить в запас… Старшину Григорьева!.. «Я!..» Старшину Соловьева… «Я!..» Старшего сержанта Артамонова… Старшего сержанта Белова… Старшего сержанта Пронина…» «Я-я-я-я!..» Вот он я, вот он я… Я-я-я! Ур-р…

И Дорошенко, и Иванова, и всех остальных наших… уволить в запас! Уволить!..

— Вы это куда, мужики? — вопрос риторический. Мы проходим дальнее, запасное, КПП. Дежурит сейчас сверхсрочник, помдеж, и пара молодых солдат. КПП дальнее, практически закрытое, но именно там и можно проскакивать в самоволку, либо принимать гостей. Вот и сейчас, чуть в сторонке, в кустах стоит парочка раскрашенных девчонок и двое салаг, «химики», из химроты. Лица у них раскрасневшиеся, девочки хихикают, стреляют глазками, салаги выгибают грудь, нетерпеливо переступают с ноги на ногу, косят на подходы к КПП — не застукал бы кто.

— А! На халтуру опять! — кисло бросает Генка, показывая на наши инструменты. У меня в руке баян в футляре, у Артура гитара в чехле, у Генки футляр от саксофона-альтушки (с бутылками). Мы в дембельской форме, я замыкающий.

— Угу… — угукает помдеж, он знает кто мы. — А что, здесь, ближе что ли? — спрашивает.

— Ну!

— Во-он там наш автобус стоит. — Показывает куда-то за угол Артур.

Слышу тихий вопрос молодых солдат к помдежу: «А куда это дембеля-музыканты пошли, а товарищ прапорщик?» «На Кудыкину гору. — Сварливым тоном скрипит помдеж. — Много будете знать, скоро состаритесь! Берите, давайте, мётлы, бля, и метите вон дор-рогу» «Так мы же только что, тов…» «Дав-вайте, я сказ-зал! А то щас, пи… у меня получите!»

Обычная, вялотекущая службистская армейская мелодия на две четверти: Мети-давай! Мой-давай! Шагай-давай! Молчи-давай!..

Идём быстро и… в затылок! Дурацкая привычка, замечаю. Так за три года натаскали, что даже вдвоем ходим или шеренгой, или в затылок. Естественно в ногу. Ребята это тоже заметили — весело рассмеялись и сломали строй, перестроились… теперь, в шеренгу. Опять рассмеялись: не получается никак. Стоп! А какие еще варианты есть на гражданке?.. А я помню?

Прошли ряд переулков, пересекли улицу, дворами, насквозь, прошли остальной отрезок…

Дружно вытираем об коврик подошвы сапог… Открывает хозяйка. Она сегодня как никогда выглядит очень празднично и очень молодо. В легком голубом платьице, в белых цветах, в кухонном переднике, нитка белого жемчуга на шее, раскраснелась от плиты, улыбается. Глаза… А глаза, я вижу, грустные. Даже очень. Завтра я улетаю. Она знает. Самолет у меня завтра, в восемнадцать тридцать. Мне тоже очень грустно от этого. Очень!

— Проходите, проходите, пожалуйста, мальчики. Ой, у меня кажется, горит… Паша, помоги тут, похозяйничай, за меня!..

Оля убегает на кухню, а мы, плавая в пряных, ароматных запахах идущих из кухни, жмурим глаза от предстоящего застольного удовольствия, сбрасываем сапоги, снимаем фуражки, ремни, весело толкаемся, мешаем, друг-другу, проходим в комнату. Генка, с винным футляром, ныряет на кухню: «А вот это куда можно поставить, Оленька? А можно, я вам помогу?» Уже заигрывает, рефлекс у него такой. А мы с Артуром чинно проходим в зал. Артур, живот вперед, восхищенно крутанув глазами, глухо прихлопнув по животу в подтверждение ладонями, молча показывает своё полное одобрение условиями моей подпольной службы, нормально, мол, старик, устроился, классно у тебя здесь. Одними глазами спрашивает: как она, переживает, что улетаешь завтра, нет? Да, — киваю головой, — сильно переживает. А что я могу сделать? — пожимаю плечами. Угу, — поджав губы, соглашается Ара, — се ля ви, старик, черт её возьми!

— Первый тост за дам! За присутствующих женщин, господа-дембеля!.. — Галантно, с полупоклоном, протягивает Генаха свой фужер к Олиному бокалу. Мы с Артуром дружно поднимаемся и сдвигаем фужеры. Да!

— Нет-нет-нет-нет! — Решительно убирает свой бокал Оля, и останавливает нас. — Подождите, мальчики. У меня есть другой тост. Разрешите?

— Да!

Страницы: «« ... 1920212223242526 »»

Читать бесплатно другие книги:

«… – От этой куклы, – проговорила миссис Гроувз, – у меня точно мурашки ползут, правду говорю.Миссис...
80-e годы.Жизнь девятнадцатилетней красавицы Веры Дымовой похожа на сказку. Она талантливая студентк...
Поэтический сборник «Призма» талантливой поэтессы Лоры Пэйсинг – это необычные по глубине стихотворе...
Перед Вами сборник «Гончарный круг», в который вошли рассказы и повесть талантливого и самобытного п...
В этой книге вы найдете прекрасные пошаговые руководства по изготовлению изделий в технике лоскутног...
«У одной вдовы был сын. Среди сильных и смелых был он первым. Вот и дружили с ним сын бая и сын купц...