Кирза и лира Вишневский Владислав
«Все! Вот сейчас… укол или хлороформ, и…», с ужасом думает рядовой, вытягиваясь в струнку от ожидания предстоящей боли, и снова теряет сознание.
— Скор-рее нашатырь! — тоже уже бледный, кричит лейтенант Ягодка. Выхватывает из рук медбрата ватку и сам, мимоходом нюхнув, ради проверки на надежность, при этом судорожно дернув головой, тычет в нос солдату. Тот опять дергается, трясет головой, ловит ртом воздух… У него из глаз безудержно, ручьём, текут слезы.
Помещение медленно и верно заполняет тягостное, давящее состояние черной безысходности… Кое у кого уже уверенно переходящее в панику.
«Н-ну, бл… попали!»
В этой общей сутолоке вокруг ноги пленника, как-то так сбоку от него, подсовывается старшина со своей — дурацкой, понимаешь, как всем виделось, банкой масла и, никого не спрашивая, булькает жидкость в широкий раструб голенища сапога, дергающегося в панике солдата. Боец, мгновенно почувствовав липкую, всё обволакивающую ногу жидкость, крупно вздрагивает, как от ожога, и замирает. «Уже? Кро-овь!.. — Изогнувшись, с перекошенным от ужаса лицом, почти в шоке, пытается заглянуть, увидеть свою обрезанную ногу… Слезы застилают глаза, не дают разглядеть, что там внизу. — Кровь! Кровь!! Что они со мной сделали?! Что они сделали?! Кровь!.. Нога холодеет… Ма-амачка!!»
Солдат пытается нагнуться, увидеть ногу. Но это у него не получается, да и не может получиться: любые его движения офицерами предупредительно пресекаются. Его с двух сторон зажали, держат крепко, надёжно, как на подставках. Чтоб, значит, не упал, чтоб, значит, не ушибся.
Изловчившись, солдат из последних сил всё же судорожно и резко дёргается, его тут же мгновенно и жестко подхватывают — не шали. Но!.. В левой нижней стороне ноги что-то громко и смачно при этом «чв-вякает»!.. Молодой солдат неожиданно совсем свободно, невесомо, как тряпка раскачиваясь, повисает на крепких плечах своей группы физической поддержки.
«Оп, ля!..»
С радостным изумлением, заворожено, не веря глазам, все замирают. Смотрят на целую и невредимую левую ногу солдата! Вот она — голая лодыжка! Вот она — ступня, вот они — все её пять пальцев, с длинными черными потеками стекающей жидкости… Всё на месте, причем, обильно, как затвор, смазано ружейным маслом.
Черное, уже сморщенное — наверное, от стыда! — голенище солдатского сапога, чуть дрогнув под напором воды — бульк! — безвозвратно исчезает в этом подлом, ненасытном, противном глазу отверстии. Бульк, и всё тут, как не бывало! Вода перестает переливаться и течь на пол, радостно и успокоено ложится в своё привычное и короткое, воронкой, русло.
Перекрывая шум беспрерывно срабатывающих клапанов и прочего шума, все обрадовано и с облегчением выдохнули. Всё?! Радостно принялись хлопать солдата по спине, плечам, поздравляя: «Всё! Всё!..»
— Ну во-от, а ты боя-алась, даже юбка не помялась! Всё, боец!
— А то привязался, понимаешь, со своим — отпилите да отпилите. Какое — пилите? — подтрунивая, весело балагурят офицеры.
— Всего-то — «совковое» масло от старшины, и всё. Да, старшина?
— Ну-ка, старшина, признавайся нам, с какой бабой втихаря от нас сдаивал «совковое» масло в своей каптёрке, а? — офицеры уже переключились на героя-спасителя старшину.
Всем становится легко и весело.
Теперь хлопают по могучей спине старшину, обнимают его, жмут руки.
— Ну, Пал Дмитри-ич, с маслом, ты это здо-орово придумал. Просто голова!
— Молодец, старшина, бульк — и готово!
Неожиданно все начинают громко, заразительно хохотать. Корчась от смеха, вспоминают отдельные эпизоды, копируют солдата, передразнивают друг-друга.
— А он… бульк, и готово!.. Ха-ха-ха…хо-хо-хо!..
— Ну, выручил, старшина! Ну, силен!
— Ха-ха-ха!
— А я, бля буду, уж думал, хана нам.
— А я уже и сам нашатырь стал нюхать, — взвизгивая от накатывающего смеха признается лейтенант Ягодка.
— Какой хана, полный п…ц!
— Ох-хо-хо…Ха-ха-ха!
— С нас причитается, старшина, по полной программе.
— Завтра у Ягодки и соберемся. Добро?
— Конечно, какие дела…
Все веселятся, предвкушая предстоящий праздник. О солдате вроде уже и забыли.
— А где подполковник?
— Товарищ подполко-овник? — Лейтенант Ягодка рванулся искать.
— Товарищ подполковник… Всё!..
Хотя печать ужаса и страха ещё сохраняется на лице солдата, но он уже несмело улыбается. У него слегка порозовели щеки, оставив грязные следы высохли слезы, в движениях появилась привычная согласованность. Но он ещё слаб, ещё по инерции всхлипывает, шмыгает носом. Колени его дрожат, левая нога затекла и сейчас отходит болью тысячью иголок. Санитары, усадив его на подоконник, ловко обтирают ногу тампонами из обрывков бинтов, снимают уже не нужное масло. Старший — фельдшер, быстро и ловко орудует тампонами, его помощники сноровисто подают заготовки.
Офицеры, оставив с эскулапами дежурного по роте, вышли покурить в курилку. Нужно было накоротке обсудить саму ситуацию, скоординировать общую точку зрения на эту проблему, и определить программу дальнейших действий. Это только на первый взгляд она выглядит смешной и с хорошим концом. А если посмотреть по-другому, с другой стороны, то «конец» этот может быть железным, причём, многим забит в одно — то самое, заднее, место, по самые эти, значит… гланды, то есть. Армия же — кто не понимает. В общем, как оно потом повернется. Самое верное решение приходит сразу: как обычно, не доводить информацию до командира полка, политотдела, и всех остальных, и всё. Всего и делов. Нужно это просто замять. Замять, как и не было ничего. Ну, замять, значит, замять. Чего тут и думать? Нигде не проводить… ни в каких отчетах не прописывать, и всё. С этим, в общем-то, не сложно, считай, уже давно отработано.
— Как там у этого засранца нога, не растянута, не вывихнута? — риторически спрашивает старший лейтенант.
— Ну нет, конечно.
— Всё на месте. Никакой гангрены.
— Откуда? Даже пальцы шевелятся, — успокаивающе раздается с разных сторон.
— Старшина, не в службу, а в дружбу, сходи, посмотри там, что санитары?.. Ну и вообще, — командир, полуобнимая, обращается к старшине. — Понимаешь?.. — Добавляет многозначительно.
— Да щас, командир. Айн момент. — Старшина, привычно набычившись, рванул на задание, в разведку.
— Так, — оглядывает своих товарищей командир. — Ничего тут не было, да? Всем всё приснилось, а утром встали и всё забыли. Понятно?
— Та-ак точно! — как на плацу, дружно отвечают офицеры.
— А блядей с собой брать? Или как обычно… картишки?
— Ну…
— Что вы тут шумите! — прерывает офицеров подполковник, входя с лейтенантом в курилку. — Рота спит.
Хоть и разболелась голова, но он уже взял себя в руки, уже осмыслил ситуацию, уже прокрутил её и так и эдак. Выход из этой дурацкой ситуации, как и всегда, конечно, нашелся. Пусть и не сразу, но… В жизни безвыходных ситуаций как известно не бывает, а уж в армии-то и подавно. Лейтенанту только чуть-чуть намекнул на возможные перспективы для него самого, тот всё сразу и понял. Остальное дело техники — Ягодка сделает, не дурак. Сообразительный малый. Нужно взять его на заметку, мало ли когда и где он может пригодиться… А про самоволку… Кстати, еще и самоволка! Как же это можно бегать в самоволку в одних кальсонах, причем, в такой холод — вот молодежь пошла! — непонятно! Об этом, кроме меня, вроде, здесь никто и не знает. Только нужно уточнить, как же это у пацанов все так шито-крыто получилось? Койки все (я же сам видел, своими глазами!) были заняты… а солдаты… Прямо с учебки бегают в самоволку! Ну, времена настали!.. Невероятно! Как это? Надо ещё раз проверить роту и этого командира, старлея. Как же это так… неужели он ничего не знает? — размышляет подполковник.
Ответственный дежурный, поправляя складки под ремнем плаща, неожиданно кивает командиру роты:
— Пройдем-ка в роту, посмотрим.
— Так мы же обходили? — осторожно напоминает командир. Второй раз… Он, что, трёхнулся что ли?
— Пошли, пошли. Засиделись тут. — Оглядывая сразу подтянувшихся молодых офицеров, недовольным тоном, так, для острастки, скрипит подполковник.
— Есть, товарищ подполковник! — покорно соглашается старший лейтенант, пропуская впереди себя старшего по званию. При этом, жестом останавливая потянувшееся было за ним сопровождение.
Лодыжка у солдата заметно припухла, в двух местах краснела поверхностным повреждением кожи. Ерунда совсем, на взгляд медиков, да и остальных «наблюдателей» тоже. Эти места и были быстро и ловко по полной программе обработаны с наложением соответствующей повязки, с фиксацией крест-накрест через стопу. Всё! Что называется: «Гуляй, Вася»… или как там тебя зовут, солдат?
— Можно и к нам, в лазарет, а можно и в роте оставить. Как, товарищ старшина? — советуется фельдшер.
— Какой лазарет, до-октор, ты что-о? Конечно же в р-роте. — убежденно решает старшина, делая мягкое ударение на «доктор».
Фельдшер, как бы не замечая приятное изменение в тональности и резкое повышение своего статуса из коновалов в доктора, продолжает:
— Тогда, ему завтра обязательно нужно придти к нам на перевязку, да и оформить там нужно всё. Как положено.
— О чем разговор, доктор, конечно. Доставим его к вам в лучшем виде, за милую душу, — мягко рокочет старшина. И, чуть отозвав в сторонку, добавляет: — Ты там это, не проводи его у себя, ну — вызов этот. Ладно? И тебе будет хорошо, и нам. А, доктор? На хрена нам прекрасное лицо статистики портить, правильно, да?
Фельдшер вроде мнётся, растягивает приятный для себя момент льстивого увещевания, отыгрывается за предыдущие оскорбления. Но пока набивает себе цену, инструкция, мол, не позволяет, вдруг там заражение, да мало ли чего… С сомнением крутит головой, прячет глаза.
— Да ладно тебе, доктор, какое заражение? Ты ж его так здорово обработал, понимаешь, как какой-то этот… хирург Вишневский, вот, понимаешь. Чисто профессор. Всех микробов уже там передушил, — заискивает, хихикая старшина. — Ну, подумаешь, доктор, потянул солдат немножко ногу, а? И что? День, два и всё пройдет. Заживет же ж, ты знаешь, как на… Ну, доктор, первый раз, что ли?
Фельдшеру нравится, когда к нему так вот обращаются — доктор. Просто он сейчас мстит старшине за прошлое унизительное к нему обращение: «эй, ты, коновал». Какой он коновал, он уже почти действительно доктор. С его-то опытом… Иной раз такие сложные случаи, бывает, щелкает, как орехи. Если бы его не оскорбляли там, в туалете, он бы давно уже сдался. Что ему, жалко что ли.
— А ответственный дежурный? Он же видел, — выбрасывает фельдшер козырного короля.
— Доктор, только между нами… Всё уже согласовано. Ему это тоже не нужно. Сам понимаешь, — легко бьёт старшина козырным тузом.
— Ну, если завтра не приведёте, то… — совсем уже слабо, уже закругляясь, грозит фельдшер.
— Что ты, доктор, слово офицера! — радостно хлопает санитара по плечу старшина и, поймав руку, крепко пожимает.
Старшина знает силу пожатия своих рук и всегда пользуется этим в целях дополнительной меры убеждения или закрепления какой-либо важной мужской договоренности, чтоб не забывали. Видя, как, поперхнувшись от хлопка по спине морщится медбрат, безуспешно вытягивая побелевшую руку из его клешней, старшина, как бы смущаясь, извиняется: «О! Я извиняюсь, доктор. Прости, пожалуйста, я не учел. Задумался…» Понимает, ага, дошло.
Санитары быстренько собирают свой не хитрый инструментарий, гремят сапогами по лестнице. Торопятся… Есть ещё время поспать.
В это время сержант, подпоркой, вроде костыля, доставляет перевязанного молодого бойца в спальное помещение, легко забрасывает его на второй ярус кровати.
— Спи давай. Утром разберемся, чё почем, и чё в мешках! — Как-то неопределенно, но с явной угрозой в голосе обещает сержант.
Вообще-то он уже в запале. Если бы не эта вот перебинтованная нога, солдат бы поплясал у него сейчас вот здесь. Засранец! Ну, ничего, п…й я ему завтра с подъёма навешаю, — думает сержант, и, пока кулаки чешутся (надо же разрядиться!), направляется на разборку с дневальным. Он тоже провинился.
— Та-ак, значит, обязанности дневального ты у нас не знаешь, — сверля бойца глазами и едва удерживаясь от желания ткнуть ему под дых или дать в ухо, цедит сержант. — Значит, приветствовать старших по званию ты тоже не умеешь. Да? — резко, как выстрел, повышает голос.
— Никак не-ет, — вжимаясь в стену, лепечет солдат.
— Ты еще и споришь со старшим по званию? — притворно удивляется командир. — А ну-ка, бегом. еб… мать, ведро и тряпку в зубы, и чтоб через три минуты в туалете было сухо. Ясно? — угрожающе нависает над подчиненным.
— Так точно, — сипит солдат.
— Бег-гом, я сказал, бля. Время пошло! — запускает механизм отсчета сержант, глядя на свои наручные часы. — Там и поговорим.
Потом, там, в туалете, он дважды пинком ноги переворачивает ведро с водой — расслабляется таким образом. Для пущей убедительности, дав пару хороших затрещин, и пару хуков в печень и бочину, учит молодого солдата сушить пол, уважать и правильно приветствовать старших по званию, и вообще. Вроде и разрядился уже, а вроде еще и нет…
И совсем неожиданно сам, вдруг, в бытовке попадает под разрядку старшины. Тот тоже почему-то был зол. Старшина, без разговоров, сгреб сержанта одной рукой за грудь, приподнял над полом, и резко, не выпуская, шваркнул его спиной о стену. Сержант, от тычка утробно хакнув, безвольно обмяк в мощных тисках старшины. Нокаут такой…
— Что у тебя за цирк был в туалете, я спрашиваю, а, говнюк? — рявкнул старшина. — Пач-чему у тебя свободные дневальные, как говно в проруби, по-роте без дела болтаются, а? Тебя этому, что ли, в сержантской школе, засранец, учили, а? Я тебя или кого спрашиваю? Отвечай!
Видя безвольно ещё болтающуюся голову сержанта, добавляет:
— Пойдешь у меня завтра в нар-ряд по кухне, и месяц никаких увольнений. Ясно?
— Так точно! — пухло надув губы, от обиды за несправедливое вроде бы наказание, вяло рапортует сержант.
— И языком у меня здесь не л-лязгать, оторву. Понятно? — для убедительности еще раз, так же смачно, припечатывает сержанта об стену, тот тряпкой безвольно взбрыкивает ногами головой и руками. — Ясно, я спр-рашиваю?
— Так точно. — Задыхаясь, едва мямлит младший командир.
Но буря уже прошла.
— То-то! Смотр-ри у меня, сержант. — Добавляет уже спокойным тоном старшина, и разжимая пятерню. «Предмет» грохается на пол…
Старшину в свою очередь завел командир роты.
Проводив начштаба и не совсем поняв, что же все-таки хотел от него подполковник, командир роты, ещё и ещё раз попытался перебрать в памяти последний с ним разговор.
…Они второй раз обошли спальное помещение. Причем начштаба, зачем-то снова обошел все койки, заглянул в каждое лицо — то ли пересчитывал, то ли кого-то искал! — непонятно. Потом два раза переспросил, сколько солдат в наряде и где их койки… Чего это вдруг? Напрямую выяснять причину вопроса комроты предусмотрительно не стал — себе дороже. Потом, подполковник задал совсем уже странный вопрос: не ходят ли у него в роте солдаты в самоволку?
— У меня?! — совершенно высоко искренне удивился комроты. — Да что вы, товарищ подполковник. У нас же учебка… Да и они же не местные. Они же только-только приехали, кого они тут знают?..
— Ну-ну! — как-то загадочно усмехнулся подполковник. Что такое? И уже уходя, напоследок, бросил, как-то вообще ехидно: «Такого бардака, как ты мне устроил в туалете своей роты, мне еще никто и никогда не устраивал. Позор! Такой вроде перспективный офицер, и так, прости меня, с этим солдатом, обосрался, понимаешь. Стыдно и нехорошо! Нехорошо и стыдно! Можно, конечно, не выносить сор из твоей избы, но… Не знаю уж, не знаю. Тут нужно подумать. Кстати, когда у тебя, товарищ старший лейтенант, следующее представление к очередному званию?»
— Так вроде весной уже, если, не…
— Вот именно, если не… Думай, командир, думай!
Насчет того, что это нужно бы замять, на это намекать совсем не надо, итак понятно. Но почему я — засранец? Да, с какой это стати, и вообще… Обиженно перекатывал в голове квадратные вопросы старший лейтенант, не находя ответа. Расстроился от этого…
— Старшина, почему у тебя в роте бардак, а? — наконец обрушил командир на старшину роты своё плохое настроение. Назрело потому что, вспухло, естественно и прорвалось… И просто для острастки, тут, в канцелярии роты, так, на всякий случай, громко отчитал старшину: — Почему твой суточный наряд не знает своих обязанностей? Ты их плохо инструктируешь или у нас нет старшины, а? Я о тебе, Павел Дмитрич, был лучшего мнения. С маслом, конечно, ты это хорошо придумал. Но всё остальное… — и резко повышая голос, взвивается, — и не заставляйте меня, товарищ старшина, делать соответствующие дисциплинарные выводы. У меня прав достаточно… И вообще, понимаешь… Распустились тут все, обнаглели… Не армия, чёрт знает что! Детский сад!
Ум-м… Вот как?!
Да, такая вот цепная реакция в армии получается, если хотите знать, понимаешь… япона мать!
15. Армейские «университеты»
6.30.
В 6 часов 30 минут, как обычно, по казарме разносится громкая и жесткая команда: «Р-рота, подъё-ем!.. Втор-рое (первое, третье) от-деление, подъё-ем… Пер-рвый взвод, подъё-ем… Взво-од, ста-анов-ись… Р-рота-а, стр-ройсь!» Команды многоголосо разносятся, многократно — тут и там — повторяясь по казарме. Младшие командиры устрашающими голосами, специально отработанными для этого интонациями, поднимают своих подчиненных.
— Подъё-ом, бля… Подъё-ом, ну! Эй, а ты, какого х… лежишь? Не слышал, что ли?.. Встав-вай, сопля… не дома! Подъем… И ты у нас глухой, да? Ща я уши-то прочищу… Подъём… Подъём.
Срывают с едва проснувшихся солдат одеяла, торопят их, подгоняют, где словами, где шлепками-подзатыльниками, где просто скидывают с коек. Помогают солдату быстро принять совсем нежелательное для него в это время, вертикальное положение. При этом вырабатывают скоростной метод подъема через принцип личной и коллективной ответственности. «Ах, ты не успе-ел у меня встать, сосунок, да? Хорошо. Сегодня, после отбоя все у меня будете тренироваться. Все!» — тем самым как бы снимая с себя ответственность за будущий вечерний или ночной физический променад-тренинг всего взвода или всей роты. В таком случае мгновенно срабатывает многократно на практике проверенный принцип стадного эгоизма толпы, и тебя, беднягу, уже воспитывают все — где матом, где физически. Пинают, буцкают кулаками втихаря твои же друзья: «Чё ты, козел, давай быстрей… Из-за тебя теперь бегать что ли, да?» Никто не хочет мучиться лишними тренировками, тем более после отбоя.
Особенно стараются те, кого мы недавно выбрали помощниками младших командиров, О, с удивлением и ненавистью наблюдаем за их неожиданным моральным перерождением. Они почти в открытую, не стесняясь, «стучат», закладывают своих же товарищей, выслуживаются перед командирами, лебезят… Как так можно?! — недоумеваем мы. Самые неуважаемые, низкие в мужской среде качества, с детства презираемые (предательство-то своих товарищей!), нашими командирами поощряются. С них мы и должны, оказывается, во всем брать пример. Они — для нас образец! Как же это, — ничего не поймем… Ведь это не по-мужски, — протестно бунтует сознание, — это непорядочно, это несправедливо, это подло! В молодых юношеских головах это долго еще не укладывается. С этим трудно смириться.
Так у солдата в армии вырабатывается принцип уважения к коллективу, уважение только физической силы, через личную боль к коллективной взаимоответственности. Всё через страх. Не через сознание, для этого в армии нет времени. Только через страх и боль к единству, мастерству и мощи армии.
Разве через страх надежнее?
Конечно, отвечу я. Армейская воспитательная доктрина — естественно негласно, как вы понимаете, утверждает, что через солдатские ноги доходит быстрее, нежели через его голову. То, что на плечах у солдата, в армии в расчет не берётся, как и его чувства. К чему это всё. Он же Присягу принял, он же Клятву дал — «терпеть все тяготы и лишения…» «не щадить своей крови и жизни…» «беспрекословно выполнять все приказы командиров и начальников…» «если нарушу, пусть меня покарает…» Подписался подо всем этим, то есть заложил себя и свою душу. Здесь можно оппонировать: подписался-то он во имя своей Родины, во имя народа, во имя своей семьи… Да, во имя… Но было бы справедливо, если бы та же родина, подписалась бы так же ответственно оберегать и любить своего гражданина, тем более, что он не по своей воле надел военную форму. Нельзя, мне думается, паразитировать на «чистом» патриотизме народа, тем более, на неокрепшей его составляющей. Что может быть хорошего в том, если солдат практически бесправен, находится на уровне управляемой бессловесной физической оболочки, и содержится за высоким забором, как в чем-то провинившийся. Ни оценивать, ни рассуждать он не должен и не может. И финансовое содержание его родное государство оценило почему-то очень дёшево, почти задаром. Ничего-ничего, пусть терпит, мол… раньше итого хуже было, может заметить иной оппонент. Наверное, да, но многое с тех пор изменилось в жизни, стало лучше… а в армии пока нет. Почему? Это несправедливо, это неправильно. Тем не менее, думать в армии, должны только командиры… настаивает оппонент. Согласен, отвечу, именно думать, а не безвольно катиться по принципу: он начальник — я дурак. Не нужно в армии ни о чём размышлять, не отступает тот самый оппонент, нужно только исполнять все Уставы, Наставления, пункты Присяги, там всё прописано.
А почему бы и не обдумать эти проблемы, уже настаиваете, поддерживая, и вы, Нет, не нужно, мы же с вами говорим о солдате… а не об институте благородных, этих… криво усмехаясь, парируют «патриоты» от армии. Простите, а зачем молодому парню такая морально-физическая армейская мясорубка?.. А нам отвечают, нет, это не мясорубка, это армейская школа закалки. Мы не соглашаемся, говорим, закалять нужно с умом, не перекалить… старинный рецепт булатной стали тому примером. А нам отвечают, вы не патриот, вам честь Родины не дорога, вы почти предатель. Вот тебе раз! Сильный довод, когда крыть не чем. Приехали, называется.
«…На зар-рядку-у, фор-рма одежды — гимнастерка, ста-анови-ись!» — разносится по-казарме. Командир роты, все замы, старшина — все здесь, все с нами. Строем гремим по казарме, на несколько минут задержавшись, через туалет, сыплемся вниз на улицу. Выскочив, останавливаемся, опьянев от свежего воздуха. Полной грудью дышим, набираем ртом чудесный, необыкновенно чистый, бодрящий воздух. Вообще-то в одной гимнастерке на улице довольно прохладно… Весь учебный городок и окрестности уже покрыты белым-белым снегом. Явно чувствуется лёгкий морозец. От всего этого быстро и окончательно просыпаемся.
Гимнастерка на груди расстегнута, широкий ремень под гимнастеркой, болтается на брюках. «В колонну по два, вперё-од, бего-ом… ма-арш!» — бодрым тоном кричит ротный.
Бежим, пытаемся попадать в общий ритм и размер бега…
Кое-где, от других рот и подразделений, дежурные солдаты уже метут, очищают от снега дорожки, огромный плац, боковые и центральный проходы. Собирают мягкую снежную массу в белые брустверы и просто холмы-терриконы. Сгребают его где деревянными, где железными подборными лопатами, где просто скребут большими листами фанеры, метут метлами без черенков. А почему без черенков?.. Солдаты уже в шинелях, шапках, но без рукавиц. А почему без рукавиц?.. У всех, как у Дедов Морозов (ну, хохма!) от холода красные носы, щёки и особенно кисти рук.
Солдаты, ежась от холода, старательно высвобождают из-под снега бетон плаца, очищают, метут, скребут серую его спину. В армии, почему-то серое всегда должно быть на виду, всегда на поверхности. А почему это? Нет, не подумайте там чего серьезного, это сейчас о бетоне.
Бежим, бежим, не отвлекаемся…
С непривычки, с трудом волоча ноги, пробегаем, кашляя и задыхаясь, большой круг по периметру всего городка. Останавливаемся в спортгородке, перестраиваемся и начинаем выполнять под громкий счет какой-то вялый армейский специальный физический комплекс. Дергая туда-сюда руками, наклоняясь, раскачиваясь туловищем, приседая, косим глазом на своих командиров. Они, чуть в сторонке от нас, отдельно, разминаются. Разбившись парами, красиво так, на публику, боксируют, не касаясь друг-друга. Потом отжимаются на брусьях, подтягиваются на турнике — явно демонстрируя нам свою силу, ловкость и, главное, закалку. Они все в голубых майках, наглаженных, аккуратно подогнанных брюках-галифе на подтяжках, зеркально блестящих хромовых сапогах. Все они ладные, молодые, с крепкими торсами и сильными руками, откровенно говоря, хорошее производят впечатление. Мы с завистью и уважением оценивающе переглядываемся. Но окончательно замерзнуть нам не дают — мы бежим ещё один круг, теперь в обратном направлении. У меня в левом сапоге сползла портянка. «Ч-чёрт, зря поторопился, — чувствуя жжение чуть выше пятки, думаю я. — Неплотно намотал портянку, наверное. Натёр уже!» Бегу, пытаясь не хромать. В легких что-то хрипит, трудно дышать… Надо бы бросить курить, легче, наверное, бегать будет, отмечаю я.
Рота шумно топает, шумно дышит, непрерывно сплевывает, кашляет, поминутно спотыкается, оскальзывается, негромко матерится, сморкается. Покурить бы…
«Эй! Ну-ка, прекратили маты в строю!»
«Пр-равое плечо впер-рёд… в казар-рму…»
В умывальнике танцует длинная нетерпеливая очередь. Кранов много, но нас еще больше, и все мы здесь собрались в одно время — утренние процедуры. Торопим, подталкивая друг друга.
— Ну, чё ты застрял там, давай быстрей. Один тут, что ли!.. Дав-вай быстрей… Пот-том свои уши помоешь…
Кое-кто из наших, молодых, лихо, показательно так, умывается холодной водой по пояс. «Сильно!» — отмечаю про себя, завтра нужно попробовать. А вот и я пробился… В шесть рук и три лица умываемся у одного крана. Горячей воды нет, а ледяной плещись, сколько хочешь, хоть залейся. Только кому утром нужна холодная вода, придурки мы, что ли? Только зубы почистить, да глаза протереть. Но, это не главное… Жрать, в смысле кушать хочется, это да, просто жуть… Кстати, который уже час? На часах у дневального начало восьмого. Ох, как далеко еще до завтрака… А есть хочется — спасу нет! Но больше всего утром хочется курнуть. Хоть чуть-чуть, хоть разок! А что курить? Где взять? У кого тут стрельнешь? Денег, мы знаем, давно уже ни у кого нет, и не предвидятся. Только вот, может, у сержантов… если стрельнуть…
Курнуть бы! Зобнуть!..
Вся рота давно стреляет окурки друг у друга. Хотя и знаем, что это вряд ли, но всё равно шарим где глазами, где руками по всем возможным углам в поисках спрятанного кем-либо, какого-либо бычка — сигареты, папироски — без разницы, любой марки, любой величины и любой свежести. Только поэтому — а вы думали! — где бы мы ни шли, где бы мы ни находились, у всех глаза, как, говорят, у скромной и этим озабоченной девственницы, направлен в пол. И шныряют, шныряют там, как миноискатели… Глаза произвольно, сами по себе, обследуют поверхность, исследуют любые подобия брошенных или случайно оставленных окурков. Да где тут…
В любую свободную минуту около курилок пасутся практически все — весь состав роты. Все и всегда находятся в охотничьей стойке — ожидании. Всегда важно быть там, куда случайно могут зайти покурить сержанты или офицеры. Но это удается редко. Сержанты курят только между собой — одну на двоих. Если курить приходит один, то окурок, аккуратно затушив, уносит с собой. Они всегда, как слепоглухие, никакого внимания не обращают на робко просящие, униженные просьбы-мольбы солдат: «Та-ащ сержант, оста-авьте покурить, а-а?!» Они как будто совсем одни в курилке — никого не видят и ничего не слышат. Даже в упор не замечают не то чтобы одного, целой толпы рядом стоящих, шумно носом втягивающих уже ничейный, уже общий дымок, голодно сглатывающих слюну, заглядывающих им в рот, молодых солдат.
Но… нет! Младшие командиры, докурив, ногой или рукой, демонстративно растирают окурок в порошок. Бывает — случается такое! — не всегда аккуратно, небрежно так, бросают окурок в большую бочку-пепельницу — дневальные подметут. Но всегда, несколькими страждущими мгновенно делается контрольный осмотр любого выброшенного окурка на предмет годности. Мгновенно возникшая суета, обычно завершается общим вздохом разочарования: увы, курить тут уже нечего.
Много, очень много окурков бывает только в канцелярии роты. Да, это так. Нужно заметить, что в армии (нам это внушили с первых дней) курить разрешается только в строго отведенных местах, а именно в курительных комнатах, курилках, значит. Причем, этот закон распространяется буквально на всех — и на офицеров тоже. Офицеры же нашей роты, не знаю, как там другие, этим правилом преступно почему-то пренебрегают. Закрывшись от нас в этой своей канцелярии, как паровозы дымят там во всю «ивановскую», не оставляя нам никаких шансов на свежий бычок. И что самое обидное — горы чудесных, хороших окурков вытряхивают из пепельницы прямо в урну. И, чтоб, значит, урна не загорелась — представляете, железяка чтоб не загорелась! — её из графина поливают водой… Прямо на… хорошие, ценные ещё бычки!.. Бля! Ну, что после этого можно сказать?.. Обидно! Конечно, обидно. Мы это варварство видим! Мы, мягко говоря, это не понимаем, и, естественно, категорически — молча! — не одобряем! Мы ж тут как рыбы: видим, понимаем, а сказать не можем… Правила такие для нас… Вот!..
Совет молодому солдату.
Помни, солдат: чем меньше вопросов, тем крепче армия. Именно! То есть дыши глубже, и молча, сопи в две дырочки!
А вопросы свои засунь знаешь куда?.. Вот, молодец, догадливый. Так то!
Дневальные периодически, конечно, чаще чем положено, а точнее, в любой удобный момент, когда случайно, хоть на минутку, пустеет канцелярия, заскакивают туда. В секунду все урны мгновенно выносятся, спешно выворачиваются наизнанку на приготовленную для этого газету. Кстати, листок из тетради для конспектов здесь не подходит, маленький потому что, газета — самое то. Лучше, конечно, которая «Правда»… Она и больше, и дополнительная страница там есть. Её можно и свернуть и сложить, и не видно, и не намусоришь, ежели что… И вообще, самое то она. Мы, солдаты, как воробьи на упавшие крохи, естественно сбегаемся и, если повезло, расхватываем всё, что в урне было похожим на курево.
Потом, в удобное для этого время, под усиленной охраной друзей-товарищей перебираем захваченное богатство. Нежно сортируем бычки, комбинируем окурки, восстанавливаем папиросу… Где-нибудь в роте — тайно! — сушим самопал-папиросу на отопительных радиаторах. При этом надежно её охраняем и с великим терпением, а правильнее сказать, с великим нетерпением ждем. Только потом в курилке, пять-шесть человек не более, с блаженно-счастливыми лицами, пустив папиросу по кругу, наслаждаемся горьким, и, как правило, ещё не просохшим симбиозом разных в прошлом сортов табака. С истинным благоговением наслаждаемся дымком чудо-протеза некогда нормальной сигареты или папиросы. При этом внешний круг охраны жестко информирует осаждающих: «Зобито! Зобито! Отвали!»
О-о-о… Некогда сейчас отвлекаться на больную курительную тему, нужно срочно заправить кровати. Каждому свою. Слыхали, дневальный только что прокричал об утреннем осмотре. Мы слышали! Значит, скоро у нас завтрак. Ур-ра, скоро завтр-рак! Завтрак!.. Как жр-рать хочется. А интересно, что будет на завтрак? Но ещё кровати…
Кро-вати… ати… ати…
Признаюсь, кровать заправлять я еще не умею. Не вообще, там дома… это по праздникам… а здесь, каждое утро по нескольку раз. Офигенная, кстати, разница: там и здесь, здесь и там… Там неизмеримо лучше… Дома, в смысле.
Сейчас будет какая-то уж по счёту попытка. Я и не помню. Вначале считал, считал… а потом сбился. Заправить продавленную, с растянутыми пружинами, как гамак, кровать, чтобы она была ровной, как надгробная плита — это вам… не поле, понимаешь, с ромашками перейти. Практически невозможно. Этому нужно учиться, учиться и еще раз учиться… Намного дольше, чем завещал Великий Дедушка. Командиры всех уровней уделяют этому ритуалу, иначе как ритуалом это действо и не назовешь, преогромное внимание, придают этой процедуре особое значение, до фанатизма. Ещё и злятся, ежели что, сильно нервничают. Представляете?
Утром, например, около девяти часов, зайдя в спальное помещение, командир роты, старшина или другие офицеры, могут неожиданно прийти в неописуемую ярость от одной-двух, плохо — по их мнению! — заправленных солдатских коек. В секунду безжалостно, даже с остервенением, вместе с ними будут раскиданы с десяток ни в чем не повинных близстоящих других коек. В воздух летят всполошенные одеяла, подушки, простыни, полотенца… Все это действо обязательно сопровождается громким истерическим криком, состоящим из части нецензурных слов, и гримас на лице. Слов пять — шесть всего… Другим просто места нет, у них калибр другой. В общем, получается, бей своих, чтоб чужие боялись.
«Втык» всегда первым получает тот, кто был в роте в этот момент следующим — младшим, от него по званию. Так как времени утром на такие нервные процедуры не очень много, то всё происходит на скоростях, в повышенном темпе. За младшим по званию, на рысях, вытаскивается и получает свою порцию тот, который младший за следующим. Затем, накаляясь, по нарастающей, мощно распекают дежурного по роте (а ты куда, раздолбай, такой-сякой смотрел, а?), потом уже — тот, кому одна из этих злосчастных кроватей принадлежала. Его распекают особенно страстно, смачно, красочно, образно. Остальное, младшее, начальство, получив свою «клизму», стоит тут же рядом или покорно ждёт очереди.
Хотя бывают различные варианты последовательностей разгона. Их в армии огромное множество. Природа их непрогнозируемая и непредсказуема, но схема всегда одна. Проведя первый шквал бури по верхам, смерч достигает нижней своей опоры, солдат, значит. Или наоборот, или… А, не важно, в армии свои законы физики…
Для большей убедительности и наглядности процедуры, обычно срочно строят всю роту или взвод… Очень уж редко отделение проштрафившегося бойца. Просто это ниже уровня комроты или старшины. Эффект не тот. Так сильно расходовать огромную энергию на такую малую площадь — это, наверное, западло, мелко. На время, с учетом секунд, с пристрастием, проводится показательный цикл тренировок с повторениями на правильную заправку коек. Тут очень важно помнить «конечные установочные параметры упражнения». Обратите внимание (Мы говорим о заправке коек), должно получиться: абсолютно прямоугольные формы у одеяла, со всех его боков (Как кирпич), обтягивающего без провиса в центре (Без намека на провис!) ватный матрац. Это — важнейший элемент тренировок. Далее, сверху натянутого одеяла, по диагонали, укладывается простыня сложенная узкой полосой стандартной для всех ширины. В изголовьях, на манер воздушной пирамиды, располагается подушка со строгой направленностью по оси координат N-ой кровати. На спинке кровати, у изголовья, полотенце. Всё? Хха-а! Не будьте таким наивным, конечно же, нет! Это же армия!!
…Главный смак этой процедуры заключается в том, чтобы все заправленные предметы, а также сама кровать, простыня, подушка, тумбочка, табурет, были выстроены и выверены по одной воображаемой линеечке с другими такими же предметами на других койко-местах всего спального помещения роты. Теперь представляете всю эту прелесть? Вот в чём изюминка, вот в чём смысл! Так-то!.. Причем никакие виляния или отклонения от условных линий категорически не допускаются.
Зоркий, прищуренный глаз опытных командиров профессионально, с разных углов помещения проводит в пространстве мнимую, но судьбоносную для солдат всей роты, безусловно, объективную, на их командирский взгляд, воздушную прямую. Если все эти незримые линии совпадают, заправка коек, считай, состоялась. Фф-у-у! Но редко.
Теоретически, этому, конечно же, научиться можно, наверное, достаточно быстро. Практическим же образом добиться хороших, я не говорю отличных (глаз командира, ох, как бывает непредсказуемо объективно-субъективен), но хороших результатов, тоже можно. Но, поверьте на слово — нужно время, время и время. Причем, такого рода и такого уровня упражнений, а соответственно и тренировок в армии, преогромное множество! Поэтому весь день солдата из этого и состоит: сплошные — тренинг и муштра, тренинг и…то есть сплошное принуждение. А зачем, спрашивается? На это есть серия достойных «убойных» ответов: «Закрой «хлеборезку», салага!», «Слишком умный, да?», «Здесь вопросы не задают, понял?», «Забыл, что ли куда попал?», «Если бы обезьяну в детстве не заставляли, она бы…»… И всё такое прочее… Теперь поняли, да?
Именно таким вот образом и осваивает молодой солдат очень важные, только для армии сложнейшие её военные навыки.
Армия из этого и состоит. Только тренинг и муштра, тренинг и муштра способны отвлечь сознание солдата, притупить ум, свести на нет его законный вопрос — а в чём действительный смысл срочной службы?
— Слушай, а действительно, зачем она нужна?
— А вот ни за чем. Не твоего ума дело, молодой, понятно? В наряд захотел? Так тебя щас…
Солдат вопросы не задает, солдат приказы выполняет. Присягу принял — вот и муштруйся-тренируйся. А действительно, что еще в роте-то делать? До дембеля еще как до Луны…
Потому и даются солдату в армии масса всяческих упражнений и годы, просто годы… всего каких-то там пару-тройку лет, чтобы он смог, наконец, освоить доселе неосвоенное, изведать доселе неизведанное. Чтобы к концу своей службы, довёл-таки мастерство (в строевой подготовке, заправке кроватей, мытье полов, чистки картошки, или подобных этому), до желаемого армейского абсолюта.
— Зачем?
Ну что ты будешь делать с этими умниками — зачем?.. Мы ж договорились: это, парень, выяснять не надо! Не надо. Это армия! Понятно, ну?
— Армия?
— Да, армия!
— Ааа!..
— Ну!..
Сколько там до завтрака осталось? В который раз смотрит рота на часы. О, ур-ра! Скоро за-автра-ак. Как жр-рать хочется-а. А интересно, что дадут на завтрак?
Прерывает команда:
— Р-рота-а, стро-оиться на утренний осмо-отр! — С радостью бросаем заправленные кровати, быстро занимаем свои места в строю. Утренний осмотр — это еще ближе к завтраку. После него уже и завтрак!
В строю, пару секунд потолкавшись, выравниваем носки сапог и всё остальное прочее, замираем. Осмотр ведет старшина — это серьезно! — если не сказать опасно.
Размяв наши голосовые связки на приветствии, потом на перекличке, старшина переходит к осмотру внешнего вида роты и спального помещения. Процентов пять роты тут же, не сходя с места, забракованы на пятках сапог. Ха! А я успел шаркнуть щеткой. Где-то столько же процентов слетело на подворотничках. За ними пошли плохо побритые — мы вообще, по-моему, мало кто брились! Кстати, и я попал в то число. Потом, несколько ребят на плохо почищенных бляхах и пуговицах. И девяность процентов роты на заправке постелей.
Вот такая у нас боевая готовность, Р-родина!.. Пока… Извини!
— Та-ак, р-рота, пя-ать минут на устр-ранение недостатков внешнего вида. Впер-рёд, бойцы, вр-ремя пошло-о, — рокочет старшина.
Мы срываемся с места — уже учёные, знаем: в секундах наше спасение!
Я, в составе небритых, влетаю в бытовку, втыкаюсь в плотную очередь за бритвенным станком. Двое жужжат механическими машинками, другие насухую скребут щёки бритвенными станками с тупыми лезвиями «Нева». А почему тупыми? А потому что менять их некогда, просто некогда их перезаряжать, у нас секунды… Остальные «небритые» стоят в длинной очереди, нервно острят, дают бесплатные советы. Торопят…
Я, например, с собой из дома электрическую бритву не взял потому, что тогда она мне была просто без надобности, чего там брить? А станок и пачка новых лезвий «Аврора» у меня были, но я их променял в поезде на сигареты по причне отсутствия таковых, сигареты были нужнее.
То и дело оглядываю себя в зеркале, ищу, примериваясь, где там у меня борода? Что там нужно брить? Ни бороды, ни усов… Вообще нет признаков растительности. Щёки, подбородок, шея — всё, как попа младенца. Кое-где, легкий, может быть, юношеский пушок только. И придирчивая рука не находит на лице волосяной шершавости… Что там старшина углядел?
О, моя очередь! Хватаю станок, профессионально продуваю. Скребу, глядя в зеркало, туда-сюда по щекам, вверх-вниз по бороде, и там и тут от виска… Конечно без смазки, без кисточки с её мыльной пеной. Некогда тут размыливаться, некогда, — вся рота в очереди… На сухую бы успеть. Ощущения на лице возникли очень, мягко сказать, необычные, прямо таки архинеприятные. Хреновые, чтоб уж не материться. В нескольких местах очень сильно саднит, больно щиплет кожу. Рядом суетятся пацаны, торопят под руку, мешают.
— Пронин, дав-вай быстрей. Че ты там скребёшь? Тебе еще полотенцем в форточку бриться надо… Во, гля, пацаны, он уже весь порезался!
Точно! Замечаю несколько ярко-красных полосок стекающих к подбородку. Ч-чёрт! В чью-то руку передаю бритвенный станок и пальцами пытаюсь прижать места порезов. Кожа на лице от скребка-наждачки огнём горит, просто полыхает. В разных местах тонкими струйками сочится кровь. Как же её остановить?.. Ч-чёрт… чёрт… Мне передают весь вымазанный в крови маленький кусочек какого-то минерала — то ли янтарь, то ли канифоль. Говорят, это квасцы!
— Быстро прижги порезы, он останавливает кровь. Быстрей, быстрей, давай. Специально для бритья!
Прикладываю. Ох, как щиплет! Осторожно вожу твердым, щиплющим комочком по своим порезам. Размазал всё… Вроде действительно кровь останавливает! А меня уже торопят, уже вырывают этот целительный кусочек: «Хватит, чё ты, дай! Тут другие есть». Так, ладно! Теперь, чтоб не напугать роту, нужно быстренько сполоснуть лицо водой. Подлетаю к раковине, сую лицо под холодную струю воды… О, слышу, — эхом, доносится команда: Р-рота-а, ста-анови-ись!
«Успел! — радостно отмечаю я. — Побрился!» — и с мокрым лицом несусь в строй.
Контрольный осмотр.
Стоим, ждём.
Старшина, неспешно обходя строй, внимательно изучает результаты. Особенно его вдохновляют наши лицевые достижения, в смысле, которые от бритья. Глядя на нас, он, хмыкая, с удовлетворением отмечает:
— Да, уж! Да, уж!.. Орлы! Приятно посмотреть. Прям, гвардейцы! — То ли насмехаясь, то ли серьезно, его не поймешь, резюмирует старшина. Но похвала — гвардейцы! — для нас звучит приятно и вдохновляюще. Подобрав животы, невольно выпячиваем грудь, расправляем плечи. Демонстрируем лихую стать — да, уж, замуж не в терпеж, как раз это про нас. Вот они мы, гвардейцы!
— Ну, а теперь (до завтрака, на часах, почти сорок минут), как вы и просили… — продолжает, медленно расхаживая вдоль строя, старшина. Чего мы просили? Ничего мы не просили! Какая-то подлянка. Мы жрать просили. — …Будем учиться правильно заправлять кровати, — продолжает старшина. — А то, понимаешь, прямо стыдно смотреть, не говоря уж о том, чтобы кому-нибудь, такое вот безобразие и показать. Срам смотреть просто, срам! — Чуть не со слезами в голосе скорбит старшина.
Мы недоуменно вытягиваем шеи, ищем глазами тот самый срам: какой там срам, у кого срам, где срам? Нет нигде. Да ладно придуриваться! О чем это он?
— Так вот, — видя, что мы настроены скептически и даже больше, наши точки зрения с ним на эту проблему диаметрально противоположны, заканчивает. — Сейчас ваши командиры отделений ещё раз — последний раз! — покажут вам, как нужно правильно заправлять койки, чтобы в дальнейшем не было никакой самодеятельности, и разные боксеры-самоучки… — делает выразительную паузу, — зря не пылили в роте. Понятно?
Мы дружно — гвардейцы же! — рявкаем: «так точно!»
— Вот и хорошо. Приступайте, сержанты, а я посмотрю.
Мы рассыпались по отделениям и там, на местах, нам был в мельчайших деталях дан тридцатиминутный практический урок заправки армейских коек. Пыли было, конечно, много, но результаты превзошли самые оптимистические ожидания. Как потом сказал старшина, — на троечку с натяжкой пойдет! Здесь нужно понять: если старшина сказал «на троечку», для нас это, считай, как высший класс! Уж теперь-то с заправкой коек теоретически всё стало понятно: как обтянуть матрац и в какой последовательности; как загибать в углах одеяло; как, используя табурет и асидольную щетку, отбить прямые углы, добиться формы бетонной плиты или кирпича (невероятное сходство!) — тоже понятно; как потом все это выровнять — не проблема. А поди ж ты, сам делаешь — чуть-чуть, но не то!.. Я заводной, я не могу, чтобы у меня было хуже… Я раза четыре пытался воспроизвести «кирпич» — не получается. Так к образцу и не подошел. Самолюбие грело только то, что результат, даже на мой самокритичный взгляд, явно отличался от предыдущих попыток. Ничего — это отработаю, времени впереди — три года — вагон и маленькая тележка, успокаиваю я себя.
— Вот видите, первая попытка прошла удачно. — Вроде хвалит старшина, — на троечке, можно сказать, закрепились. Хотя должно быть только отлично. У нас всё должно быть на «отлично». Так я говорю, нет?
Барабаним опять по-гвардейски бодро: «Так точно!»
— Вот и хорошо, — старшина смотрит на свои наручные часы. — Сколько у нас еще есть свободных минут?
Кто-то в строю робко подсказывает: «Две…»
— Две? — как бы не заметив нарушения, повторяет старшина. — Ладно, две минуты перекур. Через две минуты строиться. Р-рота, р-разойди-ись.
Мгновенно, в трех местах роты, выстраивается двухминутная очередь.
Водопой!..
Курилка!..
Туалет!..
И везде нужно успеть. Сейчас успеваю только в туалет. Почему не успеваю в другие места? А маленькие ростом, у меня почти метр восемьдесят, всегда успевают опередить нас, впереди стоящих… Всегда очень громко верещат и отбиваются, когда их силой из очереди вытаскиваешь. Да ладно, сейчас пусть стоят… «Свои» же мы все!..
16. Подлянка…
Идем в столовую… — завал! — вы не поверите, — с песней! Ага!
Насчет песни, это я, конечно, сильно сказал. То, с чем мы идём, даже не знаю, как и назвать-то… и не песня, и не речёвка… Не поймешь, что!
Только отошли от казармы (до столовой метров сто — сто пятьдесят) вроде всё нормально, а старшина вдруг, ни с того, ни с сего даёт команду: «Р-рота-а, песню-ю, запе-евай!»
Мы захихикали, ох…л что ли старшина!
— Какую еще песню?..
— Не смешите, товарищ старшина, мы же это… петь не умеем.
— И голосов у нас нет…
Старшина, вот, гад, шустрый какой мужик, быстро убедил нас, сказав:
— Значит так, рота, ни на какой завтрак не пойдем, пока песню не споем! Вопр-росы?