…Вот, скажем (Сборник) Горалик Линор

…Вот, скажем, писатель Л. входит в номер поэта Ф., куда вечером набились отдохнуть участники фестиваля, и сообщает: «Вот вам, господа, история про величие русского языка. Тут, оказывается, есть такие пирожки, которые писаются, в смысле надкусишь – и бульон льется. Так вот, знаете, какое народ им дал историческое название, сохранившееся до наших дней? „Зассанчики“! Великий же язык! Верно, Леночка?» «Дддда, – смущенно говорит местная девочка Леночка. – Только они не „зассанчики“, а „посикунчики“». Великий язык, не поспоришь.

…Вот, скажем, инженер Х., прекрасный израильский отец, решает на Хануку сделать двухлетней деточке традиционные домашние пончики. Не разлапистые громадные магазинные пончики с какой-то хренью внутри, а маленькие, хорошенькие, толстенькие пончики с домашним вареньем и собственноручно произведенной сахарной пудрой. Колбасится на кухне часов двенадцать. Деточка смотрит на блюдо с пончиками и, не прикасаясь к ним, твердо говорит: «Не люблю», – после чего отправляется заниматься своими делами. Х. мысленно говорит ей вслед несколько крепких слов про девочек в целом, съедает два блюда толстеньких пончиков и потом долго тоскует, морально и физически. На следующий день он отправляется забирать деточку с детсадовского празднования Хануки. Деточка сидит на полу, рядом с ней сидит другая деточка. Другая деточка слизывает с расползающихся магазинных пончиков отсыревшую сахарную пудру и отдает их нашей деточке, наша деточка с большим энтузиазмом их ест. Х. пытается убедить себя, что все дело в сахарной пудре, но душевная рана все равно кровоточит. «За что мне это, мама?» – спрашивает он у своей матери тем же вечером. «А за пельмени», – говорит мать. И выясняется, что в раннем детстве Х. не ел домашние пельмени, которые мама заботливо лепила для него по ночам, зато в гостях отлично ел расползающиеся магазинные пельмени из картонной коробки, причем сначала раскусывал их, выковыривал мясо и съедал только тесто, а потом аккуратно ел серое мясо специально затребованной ложкой, глядя на родную мать невинными глазами.

…Вот, скажем, бойкий молодой человек в недорогом кафе сладко поет восхищенной девушке песню о том, что он свободный человек, он делает только то, к чему его зовет сердце, он веган, он буддист, он хочет открыть приют для пожилых лошадей… «Правда, совсем недавно я вдруг стал работать финансовым консультантом», – добавляет молодой человек смущенно. «Почему?!» – «Очень деньги нужны».

…Вот, скажем, главный редактор газеты, скандально известной жесткостью своего поведения по отношению как к авторам, так и к читателям, получает приглашение в Лондон от одной из тамошних журналистских ассоциаций – попреподавать в течение двух месяцев в некотором известном колледже. Редактор начинает оформлять документы на британскую рабочую визу и сталкивается, среди прочего, с необходимостью сдать экзамен по английскому языку. Проживший несколько лет в США и вообще отлично говорящий на английском, наш главный редактор идет на экзамен и справляется с ним за половину отведенного для этого времени. Через две недели главному редактору приходит табель примерно такого содержания: грамотность – 5, словарный запас – 5, сочинение – 3. У главного редактора, естественно, начинают от ярости вылетать изо рта разные фонемы. Умные друзья говорят ему, что можно позвонить в консульство и узнать, почему же это оно так вышло. Главный редактор говорит, что он знает почему, что это попытка недоброжелателей подорвать его карьеру, то-сё. Друзья подбадривают, кто-то уже набирает номер консульства. Главный редактор берет трубку, трубка вежливо говорит: «Да-да, у нас тут отмечено, что проблема не в грамотности или чем-то таком, а просто вы недостаточно раскрыли выбранную вами тему». Тема, выбранная главным редактором, была: «Раздраженное письмо редактору газеты от читателя, выражающего недовольство уровнем публикуемых материалов».

…Вот, скажем, очень юный человек строго выговаривает своей очень юной подруге, сидя на скамейке у мертвого фонтана в пыльном московском сквере: «Нет, я понимаю, если бы ты была пятнадцатилетним мальчиком, но ты же зрелая опытная женщина – почему штаны?..»

…Вот, скажем, два влюбленных представителя средневозрастной интеллигенции собираются отпраздновать в Иерусалиме Ту бе-ав (нечто вроде Дня святого Валентина) походом в какое-нибудь кафе. Оба наряжены, оба чувствуют себя немножко подростками, оба хихикают, вечер идет прекрасно. Решают спиртного не пить, потому что вечером детей укладывать, а завтра на работу. Официант говорит, что в честь праздника ресторан дарит каждой влюбленной паре двойной десерт на выбор. «Ой! – радостно говорит средневозрастной интеллигентный мужчина. – Любой безглютеновый, если можно». – «И без сахара, – добавляет его дама. – Я, простите, плохо переношу сахар». – «И лучше обезжиренный, – смущенно говорит мужчина. – Извините». Официант говорит, что сейчас пойдет спросит. «Подождите! – говорит женщина. – Йони, ну чего ты смущаешься? Не смущайся! Ему еще яиц нельзя, он от яиц чешется». Официант тихонько наклоняется над столом и участливо спрашивает: «Хотите, я вам просто молочка принесу?» Средневозрастной интеллигентный мужчина меняется в лице и говорит: «Катя, мне надо выпить».

…Вот, скажем, Игорь Померанцев, говорящий, что сейчас он прочтет подборку эротических стихотворений, и слушательница, тут же бессознательно поправляющая чуть завернувшийся подол юбки.

…Вот, скажем, фотопродюсер К. и ее муж мучительно пытаются решить, надо ли делать УЗИ беременной кошке. Решают, что надо, чтобы узнать, сколько там котят: «Вот они полезут – а мы даже не будем знать, это уже все или еще нет». «Поздравляю, – говорит на УЗИ ветеринар, – у вас мальчик, мальчик, девочка и мальчик». Вернувшись домой, вдохновленная фотопродюсер К. красит коробку для будущих котят в голубой, голубой, розовый и голубой цвета.

…Вот, скажем, книгоиздатель Г. объясняет поэту А., почему литературного критика Х он ценит, а литературного критика Y – нет. «С мнениями Х я не согласен никогда, но зато он исключительно последователен в своих суждениях, – говорит Г. – Его инструментарий – линейка. А когда мне предлагают нормальную прямую линейку, я, по крайней мере, могу ею что-нибудь измерить. Да, меня бесит, когда на линейку нанесены вместо сантиметров пяди, или мили, или скачущие белочки. Но измерить ей что-нибудь – можно. А если линейка цилиндрическая и на нее нанесена сложная гамма чувств, ею нельзя ничего измерить». – «Зато ею можно многих укатать», – уныло замечает поэт А.

…Вот, скажем, в вагоне поезда Москва – Магнитогорск маленький стриженый мальчик хорошо себя ведет на радость своей строгой, но ласковой бабушке. Мальчик тихо рисует звездочки по трафарету, потом тихо ест печенье, потом тихо смотрит в окно, потом учится писать под бабушкиным руководством. Мальчик пишет «маму», потом «папу», потом, после некоторых усилий, связанных с буквой «Ф», – «бабу Фиру», потом «бабу Таню». Наступает творческая пауза.

– Я хочу написать Настю! – говорит мальчик.

– Зачем Настю? – говорит бабушка. – Давай напишем Катю.

– Нет, Настю! – настаивает мальчик.

– Ты так хорошо с Катей играл! – говорит бабушка. – Катя тебе зайчика подарила. Пиши лучше Катю!

– Настю! – говорит мальчик и начинает медленно выдвигать обиженную нижнюю губку.

– Одни нервы от твоей Насти, – со вздохом говорит бабушка. – Ладно, пиши свою Настю.

…Вот, скажем, очень пожилой, очень чисто выбритый человек умывает первым снегом очень молодого, очень бородатого щенка терьера, сильно перемазанного селедкой из ближайшего мусорного бака, и строго выговаривает: «Василий! Кто из нас бывший боцман – вы или я?»

…Вот, скажем, приехавшая в гости к своей израильской подруге молодая дама, наслышанная про чудеса здешней спа-индустрии, выбирает, куда бы сходить в выходной. Находит профильный сайт на английском, читает отзывы, гуглит, то-се.

– О, – говорит она наконец, – вот это прямо отлично звучит. Полный день, бонусный маникюр, халатики такие красивые. И дешево, реально. Прямо сильно дешево. Это где находится?

Израильская подруга заглядывает даме через плечо.

– Это, котик, палестинские территории, – говорит она.

– А, – говорит дама, – То-то здесь написано: «Массаж горячими камнями».

…Вот, скажем, продавщица очень элитного гастронома тихо говорит другой продавщице очень элитного гастронома в довольно оживленном полуночном торговом зале: «Утром жрут, днем жрут, ночью вон тоже жрут… Сильно, видно, нервничают богатые люди».

…Вот, скажем, официантка в ресторане при гостинице наклоняется к уху одного из участников спора о том, как следует переводить на русский словосочетание happy hooker («бойкая блядь»?, «шаловливая шалава»?) и тихонько говорит: «Вы простите, но всякие такие слова можно потише? У нас тут не все гости поэты».

…Вот, скажем, в ходе очередной кухонной беседы про пораужевалитьиличто московская творческая интеллигенция интересуется друг у друга, какие конкретно гонения со стороны кровавого режима могли бы давать творческим людям право на политическое убежище. Ну, скажем, обмахивание выставки казацким кадилом – это уже да или еще нет? Непринятие статьи в региональную режимную газету – это уже нет или еще да? Ну и другие важные примеры. И главное, интересуется друг у друга московская творческая интеллигенция, как в наши времена просят политического убежища? Не вопят же «Остановите самолет и т. д.», пролетая над территорией ФРГ? А что делают? Идут в посольство? И тут художник М. говорит, что у него есть история про успешный запрос политубежища, очень воодушевляющая. Про кота.

Кот, как положено, шакалил у посольства одной европейской страны. Последовательно так шакалил, каждый день. Сначала вокруг забора отирался. Потом проник в калитку, стал по двору ходить. Потом, пару месяцев спустя, стал припадать к ступеням иностранного государства. С достоинством, но страдальчески мяучил про творчество, режим. Ну, его сначала не очень замечали, а потом начали подкармливать («Грантоед», – понимающе говорят сидящие у холодильника). И в результате один посольский иностранный чиновник, ласковая душа, решил этого кота взять к себе. То есть дать ему политическое убежище окончательно и официально. И получилось очень хорошо: коту, во-первых, предоставили небольшое, но персональное жилье на территории иностранного государства, то есть коробку от принтера с детским одеяльцем. Вылечили ему за счет новой родины зубы. Сделали прививки. Приняли у него экзамен на знание местных законов – то есть убедились, что он ходит в лоток. И наконец, выдали, реально, иностранный ветеринарный паспорт.

– И стал кот порядочным европейским гражданином, – заканчивает художник М. со значением.

Московская творческая интеллигенция под впечатлением и даже готова прямо сейчас начать приучаться к лотку. Но чувствуется, что художник М. хочет что-то добавить, однако смущается.

– Понимаете, – говорит он наконец, – есть нюанс.

– Ну? – спрашивает московская творческая интеллигенция.

Художник М. вздыхает и честно говорит:

– Кота кастрировали.

…Вот, скажем, очень красивая и очень худая девочка-модель просит у официанта «спагетти болоньез, чизкейк, чай, сахар, милкшейк и мороженое», а потом звонит кому-то и говорит совершенно счастливым голосом: «Все! Все! Мой последний показ закончился!»

…Вот, скажем, стриженный «под газончик» израильский мэн в потертой военной форме и с загипсованной рукой рассказывает своему пожилому соседу по автобусу Тель-Авив – Иерусалим:

– …а она мне говорит: «Ну что ты плачешь, как девочка? Ты же плачешь, как девочка! Тебе сказали – тридцать дней. Тридцать дней – это тьфу! И вообще – знаешь, что? Не считай дни, считай сексы. Я тебе обещаю: с сегодняшнего дня и пока не снимут гипс ни одной ночи не будет, чтобы ты лег спать без секса. Честное слово тебе даю. Ты еще не захочешь снимать этот гипс, я тебе обещаю». Так вот, брат: я хочу снять этот гипс. Она лучшая жена на свете, брат, но я тебе говорю: мне сорок два года, и я уже очень хочу снять этот гипс.

…Вот, скажем, совершенно непонятно, как расценивать тот факт, что в питерском фольклоре нет, кажется, шутки про необходимость поставить Наполеону памятник «За сожжение Москвы». Да, не дожег. Но и чижик-пыжик же не всю водку выпил.

…Вот, скажем, в небольшой дружеской компании молодые родители говорят о страхе совершить какие-нибудь непоправимые родительские ошибки, которые навсегда искалечат ребенку психику. В разговор вступает девушка М. и трезво замечает, что ошибки, увы, неизбежны, так что не надо бояться. Главное, всегда иметь добрые намерения. «Вот когда мне было шесть лет, – говорит девушка М., – моя мама очень переживала, что у меня молочные зубы какие-то черные. И в один прекрасный день сказала: «Доченька, пойдем к стоматологу, а я за это куплю тебе хомячка». «А когда я проснулась, – говорит девочка М., – у меня во рту не было ни одного зуба. Вообще». В наступившей неприятной тишине девушка М. поспешно добавляет: «Но у нее были добрые намерения! Это история про добрые намерения!» – «А хомячка-то мама купила?» – осторожно спрашивают из угла. «Она собиралась!» – обиженно отвечает М.

…Вот, скажем, поэт Лев Рубинштейн выходит в утреннюю темноту к автобусу, везущему участников поэтических чтений в аэропорт, и говорит печально: «Нет в России никакого климата, одна погода».

…Вот, скажем, тревожный литератор Г. периодически впадает в уверенность, что совершил по отношению к ближним какой-нибудь ужасный проступок, за который они его теперь ненавидят. Поэтому иногда литератор Г. звонит ближним и говорит что-нибудь вроде: «Пожалуйста, не ненавидьте меня за то, что я вчера забыл отдать вам ручку», или: «Пожалуйста, не ненавидьте меня за то, что третьего дня я съел последнее яблоко», или еще чего. А тут ноябрь, осеннее обострение, все дела, и подобные звонки стали поступать от литератора Г. по нескольку раз на дню. И поступали до тех пор, пока литератор Г. не получил от своих ближних письмо: «Дорогой Г.! Не беспокойся, нам не нужны поводы, чтобы тебя ненавидеть». Шестнадцать подписей и два анонима.

…Вот, скажем, обсессивно-компульсивный программист В. всю жизнь ищет решение известной проблемы, связанной с вопросом «Как дела?». В. мучается тем, что можно либо ответить «Хорошо» (то есть сообщить собеседнику, в терминах В., чистый null информации), либо начать подробно рассказывать, как дела, что тоже, формально говоря, не отвечает начальному запросу. На тридцать восьмом году жизни обсессивно-компульсивный программист В. находит наконец хороший выход: нужно просто давать ответ в процентах. 100% – «зашибись», 0% – «прости, не могу ответить, вчера повесился». Изобретенным методом программист В. очень гордился, оставалось только опробовать его коммуникативные качества. Опробовал их В. на своем отце, тоже программисте. «Как дела, сынок?» – спросил папа. «48%» – сказал В. и замер. Папа задумался, а потом осторожно спросил: «Может, не в ней дело? Может, ты просто гей?»

…Вот, скажем, двое очень помятых, очень попачканных, очень побитых и обросших бездомных с опухшими веками бредут по Сретенскому бульвару, и один из них назидательно говорит другому заплетающимся языком: «Если ты еще когда-нибудь хочешь у меня работать…» Потому что надо же просто собраться, просто немного прийти в себя. Просто собраться встать.

…Вот, скажем, типичный «человек из Жан-Жака» раздраженно говорит своему собеседнику за столиком «Жан-Жака»: «Забудьте слово „интеллигенция“. Нет никакой интеллигенции. Интеллигенция – это бронтозавр. Когда вы в своих книгах употребляете слово „интеллигенция“, вы гальванизируете труп!» – «Но он же в ответ подергивается!» – с садистическим удовольствием отвечает ему собеседник, лауреат ряда ненавистных интеллигенции литературных премий.

…Вот, скажем, редактор одного из центральных телеканалов смущенно говорит Гаврилову: «…только на нашем канале нельзя упоминать евреев, геев, политиков и использовать слово „геморрой“ не в медицинском смысле слова». «Евреи, геи и политики вызывают у меня геморрой в медицинском смысле слова», – немедленно отвечает Гаврилов.

…Вот, скажем, горничная маленькой провинциальной гостиницы решительно мотает челкой, отказываясь взять чаевые у заезжего гостя: «Нет, с вас мне не надо, вы вежливый».

…Вот, скажем, слушая лекцию про Содом и Гоморру, все время представляешь себе, как блохи излагают своим детям важную теологическую теорию: однажды Господь создал собаку и дал ее блохам в завет, но блохи потеряли всякую совесть, не заботились о ближних, не соблюдали гендерные приличия, вступали в межвидовые связи с клещами – и за это Господь помыл собаку.

…Вот, скажем, православного еврейского литератора Г. дразнят друзья: задают ему неудобные вопросы, а также высказывают идиотские соображения. В частности, соображение о том, что когда еврей подходит к причастию, вино претворяется в кровь христианских младенцев.

– Одного конкретного христианского младенца, – с большим достоинством говорит православный еврейский друг Г.

На это, увы, у друзей никакого ответа не находится.

…Вот, скажем, во время книжного фестиваля очень энергичная, очень голосистая, очень крупномасштабная мать, перекрыв собою центральный проход, нарочито громко выговаривает худенькому длинноволосому мальчику лет шести:

– Зачем ты просишь меня купить еще книжек? Неужели ты уже прочитал все книжки в доме? Когда же ты успеваешь читать столько книжек?!..

– Бога ради, мама… – тихо говорит худенький мальчик и морщится.

…Вот, скажем, литератор Н. решает, по собственному выражению, «подвергнуть себя самодисциплине» и с этой целью обещает себе записывать, сколько времени у него на что уходит. В первый же день он тратит примерно часов шесть на выбор удобного аппа для записывания, еще часа полтора – на адский срач в Фейсбуке по поводу достоинств этого аппа перед другими аналогичными аппами, еще некоторое время – на объяснение жене, что это он там записывает, пока она ему рассказывает, какой он урод. К шести часам вечера литератор Н. садится наконец поработать. Через полчаса в его списке сделанных дел появляется пометка: «Думал о смерти. Ничего не придумал».

…Вот, скажем, пара хорошеньких маленьких хипстеров неопределенного пола ласково курлыкает на кривой зеленой скамейке у Винзавода:

– Давай что-нибудь съедим!

– Ну, что-нибудь съедим…

– А ты хочешь есть?

– А ты?

– А ты?

– Ну, если ты хочешь, то и я хочу.

– Ну, тогда я хочу, но только вместе с тобой.

– Ну, вместе с тобой и я хочу.

– А где?

– А где ты хочешь?

– А ты?

– А мне все равно, ты решай.

– Нет, ты, ты!

– Так ведь в прошлый раз я! Теперь ты решай.

– Нет, ты решай!

– Опять я решай?

– Ну ты же мальчик!..

– Опять я мальчик?!..

…Вот, скажем, художник Р. рассказывает историю о том, как папа приучил его к мысли, что врать – стыдно. Когда художник Р. был совсем маленьким, его папа, видный советский театральный деятель, часто водил сына гулять вместо парков и скверов по толкучкам и барахолкам. Папа объяснял это тем, что на толкучках «получает уроки жизни», «напитывается языком» и присматривает всякие мелочи для театральных костюмов. На самом же деле у папы была требовавшая удовлетворения постыдная страсть, которую он скрывал даже от жены. Он быстро протаскивал маленького, укутанного по уши будущего художника Р. мимо первых рядов, где накрашенные польской косметикой спекулянтки в красных спортивных костюмах торговали красными спортивными костюмами и польской косметикой, мимо юрких людей в бобровых шапках, прятавших в рукаве «командирские» часы, мимо старух, принимавших балетные позы, чтобы получше продемонстрировать накинутые поверх облезлого каракуля оренбургские платки… Все это ужасно занимало будущего художника Р., но совершенно не занимало его отца, тянувшего Р. за собой. Постепенно накрашенные дамы сменялись ненакрашенными, голубые роскошные костюмы – бесформенным советским дефицитом, бобровые шапки – «самовязом», и уставший Р. начинал ныть. Тогда папа останавливался и говорил: «Ника! Ты знаешь, что тебе за это будет?» Будущий художник Р. вспоминал о ждущей его награде и приободрялся. После долгой, поспешной, спотыкачей прогулки папа сворачивал куда-то под мост, где всегда стояли два персонажа: очень беленькая бабушка, пытавшаяся сбыть один и тот же сервиз с горохами, и Тот Самый Человек. В кармане у Того Самого Человека были машинки. Американские, немецкие, английские, чешские, с крутящимся рулем, с открывающимися дверками, с настоящими стеклами и еще бог знает чем. Стоили машинки страшных денег: пять, семь, десять рублей. И тихий, нежный, морщившийся обычно от любых меркантильных разговоров папа будущего художника Р. принимался яростно торговаться за машинки; биться, как лев, с алчным продавцом сокровищ. И все время, пока папа спорил, давил, уговаривал, обижался, делал вид, что уйдет, возвращался, опять спорил, будущий художник Р. оставался к происходящему совершенно равнодушным. И только когда вспотевший папа с заветной машинкой в кармане (маме он говорил, что машинки привозят ему коллеги – в подарок с гастролей из Тольятти, хотя их театр никогда не гастролировал в Тольятти, и мама отлично это знала), так вот когда вспотевший папа с заветной машинкой в кармане победно шагал, распахнув пальто, к автобусной остановке, наступал черед будущего художника Р.: на остановке папа покупал ему у какого-то деда кривого, ярко-красного петушка на палочке. Петушок почему-то отдавал салом, а кроме того, будущий художник Р. знал, что ему не удастся скрыть следы преступления, но все равно не мог сдержаться и всю дорогу домой лизал, сосал и грыз этого мерзкого петушка. И когда они с папой приходили домой, мама, видя перемазанную красным липкую мордочку, в отчаянии говорила: «Опять?» И будущий художник Р. покаянно опускал голову. «Где он их берет, а? – чуть не плача, говорила мама. – Ника, ну где ты их берешь?!» Будущий художник Р. смотрел на папу, а папа строго говорил ему: «Ника, отвечай маме!» И тогда будущий художник Р. тихо шептал: «В парке одна цыганка продавала…» Мама охала, ругала папу за недосмотр и вела будущего художника Р. мыться, а также пить молоко с содой на случай возможного отравления. И когда маленький Ника страдал над своим противным молоком, в кухню тихонько входил папа и спрашивал: «Наврал маме, Ника?» – «Наврал…» – грустно говорил будущий художник Р. «Стыдно, Ника?» – спрашивал папа. «Стыдно…» – говорил Ника со слезами на глазах. «То-то, – говорил папа с облегчением. – Врать – стыдно».

Так папа приучил будущего художника Р. к мысли, что врать – стыдно.

…Вот, скажем, менеджер П., подрастаючи, довольно часто разговаривала во сне – причем говорила какие-то совершенно крамольные для советского человека вещи. Один раз села в кроватке и пробормотала: «Вытребки… Вытребки… А, это по-английски Кремль так называется». Потом обратно заснула, что отдельно напугало ее честных советских родителей: мол, это еще не все, наше выступление не окончено, оставайтесь с нами. А семья только недавно переехала по работе в совсем маленький город, все люди на виду. Родители посоветовались с соседями и решили сводить ребенка к бабке. Привели, объяснили. Бабка такая, не забалуешь: глаз хищный, на голове платок, на шее какой-то пучок сорняков, все, как положено. Сразу спросила: «Что говорит?» Мама нашлась: «Придет серенький волчок, меня схватит за бочок». Бабка поставила будущего менеджера П. бочком к раскрытому окошку, покатала у нее по макушке сырок куриное яйцо, пошептала этому яйцу чего-то, а потом дала будущему менеджеру П. в руки и говорит: повернись налево и через левое плечо кидай. С «лево» и «право» у будущего менеджера П. были проблемы. И поэтому она отлично попала намоленным яйцом в портрет Андропова Ю. В. И тут родители сунули бабке в руки пятнадцать рублей и быстро девочку увели. А на следующий день отца будущего менеджера П. вызвали в партком предприятия. Тот думает: вот гады соседи, сами идти к бабке посоветовали и сами же в партком донесли на наше мракобесие, несовместимое с гордым званием советского человека. Приходит в партком, открывает дверь в кабинет – сидит эта самая бабка, вместо платочка на голове блошиный домик, вместо сорняков бусы, и вообще – клипсы, пиджак, вот это вот всё. И отчитывает отца за то, что в семье растет ребенок, склонный к антисоветскому хулиганству. Выносит предупреждение, обещает взять под личный контроль. И отец будущего менеджера П. выходит из парткома на совершенно ватных ногах. И только потом выясняется, что – а что? Да, Людмила Васильна у нас широкого профиля специалист, и гадает, и жениха может приворожить, и по работе очень помогает, если специальную свечку у нее купить и три раза вокруг рабочего стола обнести.

…Вот, скажем, окулист К., собравшись уезжать на ПМЖ, приходит по этому поводу советоваться в израильское консульство. Там ему рассказывают, в каком порядке какие бумаги оформлять, а также объясняют, в какие сроки что делается. В частности, обещают, что апостиль можно сделать за тридцать один день, справку о несудимости – еще за шесть дней, а что-то там в консульстве подписать – еще за три. Но это очень короткие сроки, то есть – если повезет. То есть – если апостиль уложится в тридцать один день, это даже стоит отпраздновать, говорит окулисту К. бойкая консульская дама. И несудимость за шесть дней стоит отпраздновать, а уж если у нас справятся за три дня… Словом, три праздника за сорок дней. И тут окулист К. понимает, что это же три дня, девять дней, сорок дней. Но только в обратном порядке. И понимает, что это как-то связано с направлением движения. И мысль эта, лично для него вполне жизнеутверждающая, очень его все-таки огорчает.

…Вот, скажем, на церемонию закладки некоторого энергетического комплекса приезжают важные люди из центра – скажем, один замминистра и один крупный собственник (и да, это два разных человека). А у энергетиков, как известно, есть традиция: при закладке бросать в еще не застывший цемент часы – «чтобы стояло на века». Ну, в этой связи существует много шуток: обычно или пари держат, кто расстанется с часами, или в складчину покупают будильник, или со стола у начальника воруют, потом веселятся. А тут, значит, позвали важных людей, и кто-то им про это рассказал – про обычай часы бросать в цемент. И показали часы – специально купили какие-то приличные, настольные, в металлическом корпусе. И вот идет церемония, наступает положенный момент, льют цемент, старший подрядчик кидает часы, все аплодируют. И тут замминистра хорошо подготовленным жестом снимает явно заранее расстегнутый роскошный хронограф – и шмяк в цемент. И смотрит на собственника. Тут собственник спокойно снимает с руки не менее роскошный хронограф – и в цемент. Все стоят, никто не дышит. Старший подрядчик открывает рот, надеясь перевести все к хлебу-соли, и тут замминистра достает из кармана золотую ручку – и в цемент. И смотрит на собственника. Тогда собственник вынимает из заднего кармана пачку нала на золотом зажиме. Все: «А-а-а…» Но нет, он только зажим с пачки снимает – и зажим, значит, шмяк в цемент. И смотрит на замминистра. И тут замминистра оборачивается к своему референту и говорит: «Петя, давай». И вдруг какая-то девушка из свиты начинает кричать: «Нет! Нет! Петя! Нет!» И все уже готовы кричать: «Нет, нет, Петя! Нет! Не прыгай в цемент!» И Петя белеет и трясется. А замминистра смотрит на него ледяными глазами. А Петя стоит. И тут замминистра говорит: «Б****, Петя, да кидай давай часы, я тебе этого говна три пары куплю!» Ну дальше уже хлеб-соль, конечно.

…Вот, скажем, мальчик Ф., сын либеральных журналистов, узнает в садике от девочки Д., что его родителей скоро арестуют и посадят в тюрьму, потому что они против России. Мальчик Ф. наливается ужасом, а потом выпаливает: «Я тогда тоже против России!» Дальше начинается толкание друг друга попой в снег, отрывание помпонов у шапок, вопли воспитателей и т. д. И вечером мальчик Ф. с болью рассказывает про инцидент родителям. Родители неимоверно тронуты и вообще, но очень, конечно, за мальчика беспокоятся. И спрашивают (кстати): «Заинька, а что значит „против России“?» И выясняется, что соседи из дома через дорогу повывешивали на балконах, как это нынче водится, российские флаги. И теперь мальчик Ф. и его родители живут против России.

…Вот, скажем, у инженеров Р. и Ф. заболела собака, очень милая дворняжка Соня, бурная и мохнатая. Ну, что-то съела, потом по молодости долго скакала, потом начался перитонит. Ветеринарная «скорая» забрала дворняжку Соню вместе с инженерами Р. и Ф. в ветеринарную больницу, Соню там зарегистрировали, помыли, основательно побрили ей пузико, сделали крошечный надрез, все плохое вытащили, дворняжку Соню зашили и всех отпустили домой. А у инженеров Р. и Ф. был в отношениях сложный период, они почти не разговаривали. А тут Соня лежит на кровати, бедная и измученная, и инженер Ф. гладит ей такое невыносимо нежное, теплое и розовое бритое пузико и говорит: «Иди, потрогай, какое прекрасное пузико». Инженер Р. приходит, трогает пузико (а пузико – нереальное мимими, конечно), соглашается. И они начинают говорить о том, кто завтра посидит с бедной дворняжкой Соней, а потом о своей работе, а потом еще о всяком – и вот за шесть часов разговора и поглаживания Сониного пузика инженеры Р. и Ф. успевают и выговориться, и поплакать, и объясниться, и поцеловаться, и встать с Сониного скорбного одра очищенными. И у них начинается довольно новая жизнь, то есть старая, как раньше, после знакомства, – близкая и нежная. И длится такая жизнь месяца четыре, а потом проблемы начинают накапливаться, дальше – претензии, замыкание в себе, «я не могу тебя видеть», вот это вот все. И инженер Ф. уже спит в кухне на раскладушке, и надо что-то решать. И тут инженер Р. встречает ее дома после работы и говорит: иди сюда скорее. И она идет и видит, что на кровати в спальне лежит совершенно обалдевшая дворняжка Соня с основательно выбритым пузом. Хлопает глазами и как-то отказывается понимать вот это вот все. И инженер Ф. в ужасе спрашивает: что, опять перитонит? А инженер Р. говорит: перестань, мы же взрослые люди, мы все понимаем. Иди, ложись, будем разговаривать, а то я зря, что ли, Соню брил.

…Вот, скажем, классицист Ш. рассказывает студентам, что при разговоре о культуре Римской империи следует помнить, насколько невелика была прослойка подлинно образованного населения. И что вся интеллектуальная элита времен Цезаря могла бы поместиться в два-три автозака.

…Вот, скажем, в своей студенческой юности архитектор Г. немножко подрабатывал Дедом Морозом на новогодние праздники, друзья из ГИТИСа его устроили. А поскольку Г. всегда был человеком тихим, нежным и одиноким, то новогодние студенческие гулянки он не любил и с удовольствием выезжал на частные заказы в саму, собственно, новогоднюю ночь, тем более что платили за такие выезды отлично. И вот будущий архитектор Г. в положенные 11 часов вечера приходит по назначенному адресу в дедморозовской шубе, бороде во всю морду, шапке, сапогах, подготовленный. С мешком, в котором какая-то пластмассовая чепуха в качестве подарков. Ждет под дверью назначенной квартиры назначенных одиннадцати часов, звонит. Открывает дверь рывком красивая женщина лет тридцати. «Деда Мороза вызывали?» – вежливо спрашивает архитектор Г. И тут женщина начинает страшно на него шипеть. Отскакивает и говорит, чтобы он не смел к ней прикасаться. Изумляется, что он вовремя и трезвый. И говорит, что он тут вообще только благодаря Паше, который там вот в комнате его ждет, готовится. И архитектор Г., сильно оробевший от этого всего, порывается что-нибудь сказать, но тут в коридор выбегает маленький мальчик в зеленом маскарадном костюме и шапочке и начинает громко произносить стишок. Про то, что он – «огурчик соленый, сорт самый хваленый! Дед Мороз нас дожидается, представленье начинается!». Тащит архитектора Г. в гостиную и сажает в специально выдвинутое вперед кресло. А в углу толпятся еще дети, человек восемь. И толстый румяный человек, явно тот самый Паша, отец семейства, весь сияет, как режиссер на премьере. Дети начинают показывать спектакль, и архитектор Г., человек ответственный, считает своим долгом внимательно их слушать, но ему ужасно мешает эта женщина, которая стоит у него за креслом и все время что-то злобное шипит, а он даже ответить не может, только «хо-хо-хо» да «славно, детки!». А женщина шипит ему в ухо, что он небось Пашу презирает, а Паша – святой человек, отец, у которого всем надо учиться, собрал детей со всего подъезда, чтобы взрослые могли нормально попраздновать. И что одно дело – двоих родить, а другое дело – двоих любить. Так что только минут через десять архитектору Г. удается понять, что дети изображают оливье. Кроме мальчика-огурчика, есть девочка-колбаска («Я вкусная колбаска, мягкая – просто сказка! Со мной оливье вкуснее и всем традициям вернее!»), мальчик-горошек («Я горошек самый сладкий, я для вас созрел на грядке! Меня из банки высыпай, ложкой-вилкой помешай!»), мальчик-яйцо («Я яйцо не простое, а самое-самое крутое! Меня порежут в оливье, и я достанусь всей семье!») и девочка-морковка. Девочка-морковка. Лет двенадцати. И бедный архитектор Г. может только говорить «хо-хо-хо», а женщина эта стоит рядом с ним, и от нее прямо пышет ненавистью, ни разу она не улыбнется ни колбаске, ни огурчику, а пьеса между тем гениальная пьеса, в ней Деду Морозу отведена своя роль: то дети ему на колени садятся, то за бороду дергают, то в мешок пытаются заглянуть – принес ли он с собой, значит, огромную ложку, чтобы кушать оливье. А женщина эта начинает шипеть, что он небось думает, что она все это ему говорит, потому что он ей небезразличен. И что – конечно, небезразличен, у них двое детей и общая молодость, у них была любовь, как в сказке, и вообще. И начинает всхлипывать. И бедный архитектор Г., которого продолжают макать в оливье, гладит ее осторожно по ноге – ну такой жест сострадания. И тут она начинает гладить ему шею. Довольно энергично. А спектакль тем временем доходит до кульминации: выход Паши, главный момент. И Паша сообщает: «А я майонез – я творению венец! Наше оливье слеплю в одну счастливую семью!» И дети начинают водить хоровод. А Дед Мороз не может к ним присоединиться, потому что держит эту прекрасную грустную женщину за попу, а она ему пальчиками расправляет кудри на затылке. А потом Паша сообщает, что сейчас Яна с Андрюшенькой нам споют, а мы будем аккомпанировать им на тарелках. И все начинают аккомпанировать на тарелках, а Деду Морозу дают серебряное блюдо и половник, и даже мама соглашается постучать двумя кофейными чашечками друг об друга. И архитектор Г. любит рассказывать, что в целом получился прекрасный вечер, такой семейный и теплый, и хозяйка дома его очень нежно поцеловала на прощанье в щеку и погладила по ватной бороде, и заплатили ему нормально, а что это было – он до сих пор не знает и знать не хочет.

…Вот, скажем, двое литературных критиков во все время выступления поэта Гандлевского не слушают поэта Гандлевского, но с большим уважением беседуют о творчестве поэта Гандлевского громким шепотом.

…Вот, скажем, немолодой дирижер Н. говорит, что в юности, конечно, мечтаешь о психотерапевте-стоматологе: это обезболим, это вырвем. В зрелости – о психотерапевте-слесаре: тут починим, там подрихтуем. А к старости, говорит немолодой дирижер Н., начинаешь мечтать о психотерапевте-могильщике: «а вот это мы обмоем, подкрасим и похороним».

…Вот, скажем, переводчик Г. нашел прекрасный способ решать проблемы своих детей. Вернее, добиваться от своих детей того, чтобы они сами решали свои проблемы. В ответ на любое нытье с попытками переложить дела на отца переводчик Г. стал задумчиво говорить: «Почему я, взрослый человек, должен собирать „Лего“, разбросанное по всей комнате?», «Почему я, взрослый человек, должен лезть под ванну за сливой?», «Почему я, взрослый человек, должен в четвертый раз смотреть „Вверх“?» (Тут отдельная проблема с тем, что переводчик Г. боится фильма «Вверх», он про смерть и одиночество, но почему он, взрослый человек, должен объяснять это каким-то козявкам?) И вот за пару месяцев применения такой стратегии дети, к радости переводчика Г., не просто стали меньше к нему приставать, а превратились, по его мнению, в гораздо более самостоятельных людей: «Лего» сами упихивают в мешок с рисом, что закатилось под ванну – то там и лежит, приятно пахнет, «Вверх» сами ставят, сами вынимают, сами папе насильно пересказывают. И переводчик Г. всем эту систему очень рекомендует. А потом однажды заходит в ванную – а там в пустой ванне сидит его семилетний сын П., закрыв глаза, и бормочет: «Почему я, взрослый человек, должен обо всем этом думать? Ну почему я, взрослый человек, должен обо всем этом думать?» И переводчику Г. становится немного нехорошо, – но что уж теперь-то.

…Вот, скажем, литератор О. взял себе привычку каждый раз, когда при нем начинают вести патриотические разговоры о Врагах России, ласково спрашивать собеседника, не встает ли у того комом в горле торт «Наполеон».

…Вот, скажем, актер Д. обнаруживает на задворках провинциального англоязычного городка секс-шоп «Indira». И решает, что это, конечно, должно быть такое специальное место для девочек с daddy issues. Ходит мимо него три дня и все думает: надо привезти что-нибудь жене. Надо привезти что-нибудь жене. Привезти и сказать: «Вот, знаешь, мне тут попался секс-шоп „Indira“, и я подумал…» Раньше он никогда в секс-шопы не заходил, он вообще довольно целомудренный человек, но тут в нем прямо играет бес злобной шутки, невозможно удержаться. И он решается вечером последнего своего дня в этом маленьком городке, заходит. Там, понятно, интеллигентная, доброжелательная девочка в очках, с синими пирсингованными бровками деликатно его расспрашивает, и он говорит – ну, daddy issues. И девочка говорит: oh, this is so normal, it’s such a basic human problem, тут совершенно нечего стесняться и вообще секс-шоп – та же психотерапия, он молодец, что пришел. И актер Д. даже немножко успокаивается и расслабляется. А девочка говорит, что сейчас они вместе непременно что-нибудь придумают и подберут. Только сначала нужно лучше понять проблему, so, please, tell me a bit more about your daddy. И потом ночью актер Д. почему-то долго плачет, не может заснуть.

…Вот, скажем, израильский полицейский К. останавливает на дороге явно превышающего скорость пианиста Ш. Пианист Ш. все понимает, но слезть со скутера не может: к его спине примотана монтажной лентой гигантская человекообразная плюшевая собака, а к спине собаки примотан десятикилограммовый пакет апельсинов, который, в свою очередь, для сохранности примотан к сиденью скутера. Пианист Ш. начинает извиняться и просит быстренько выписать ему штраф, а потом отпустить – он едет на день рождения к дочери, везет подарок и сырье для соковыжималки. Израильский полицейский К. говорит, что тоже все понимает и у него своих трое, но правила есть правила: пока человек не слезет со скутера, он не может выписывать штраф, а то вдруг этот человек как рванет… Пианист Ш. объясняет, что он не рванет, ему это невыгодно, он едет на день рождения к дочери, вот подарок, вот апельсины, он опаздывает, ему голову проедят, он просто хочет получить штраф и медленно-медленно ехать дальше. Израильский полицейский К. говорит, что ему тоже голову проедят, он опаздывает на похороны и очень хочет просто выписать штраф и тихо ползти в направлении кладбища, но, пока человек не сойдет со скутера, этот план невыполним. Сейчас мы порежем монтажную ленту, пианист Ш. слезет со скутера, и мы все спокойно сделаем – тем более что начать день рождения можно и без апельсинов, а подарок никуда не убежит. Тогда пианист Ш. предлагает израильскому полицейскому К. «маленький рефрейминг»: вот гигантская человекообразная плюшевая собака, она едет на день рождения к дочери, везет еду и апельсины. Нельзя начать день рождения без стейка, гигантская дочь гигантской человекообразной плюшевой собаки сидит там голодная вместе со всеми своими гигантскими маленькими гостями, ждет свою еду – то есть его, пианиста Ш. Без апельсинов еще как-то, но неужели израильский полицейский К. позволит гигантским человекообразным плюшевым щеночкам сидеть голодными? Израильский полицейский К. уже сдался, он уже выписывает штраф, и от благодарности пианист Ш. чувствует себя обязанным поддержать разговор, он спрашивает, кого израильский полицейский К. собирается отправить сегодня в последний путь. «Явно не того человека», – бурчит израильский полицейский К., а пианист Ш. сочувственно говорит: «Ну ладно, не надо так. Не всю же жизнь вы будете полицейским. Может, вы еще учиться пойдете, может, все еще наладится…» Тогда израильский полицейский К. сует в карман уже почти довыписанный штраф, прячет ручку и начинает снова требовать, чтобы пианист Ш. слез со скутера. И все это время гигантская человекообразная плюшевая собака сидит, нервничает, ничего не понимает.

…Вот, скажем, жена поэта К., позвавшая гостей отмечать Масленицу, старательно заполняет в ноутбуке таблицу с фамилиями в строчках и краткими наименованиями запланированных наполнителей в столбцах, крестиками помечая, какие из наполнителей согласуются с чьими вкусами, диетами, привычками, аллергиями, идиосинкразиями и религиозными установками. В отдельных столбцах проставляется ориентировочное число необходимых каждому блинов, которое, в свою очередь, умножается на некий тайный коэффициент для расчета требующегося количества водки. Закончив расчеты, жена поэта К. озабоченно велит мужу: «Паша, четыре блина лишние, пойди съешь!»

…Вот, скажем, в узкой компании заходит разговор на очевидную тему, и все рассказывают, как им повезло: одному повезло, что прадедушка, белый генерал, вопреки семейному скандалу, женился на юной революционной еврейской девушке, так что теперь, по закону о репатриации… Словом, повезло. Другому тоже повезло: сестру дедушки записали в паспорт как еврейку, поэтому, когда восстанавливали утерянные в войну дедушкины документы… И вот теперь, по закону о репатриации… Третьему повезло не меньше: бабушка жены, чистокровная башкирка, на старости лет вдруг тронулась постсоветским умом и со всеми положенными ритуалами прошла гиюр, так что теперь, в соответствии с законом о репатриации… А четвертый говорит: а мне вчера в «Дошираке» попались два пакетика бульона вместо одного. Повезло! И это очень для всех неловкий момент, конечно. Но по-своему приятный такой. И от этого, между прочим, еще более неловкий. Но приятный же, ну.

…Вот, скажем, года полтора назад предприниматель П. и его партнер, тоже П., купили под Питером маленький умирающий консервный заводик. Решили делать бренд «Шпроты петербуржские». Ну а что, килька же, и вообще патриотизм. Купили они этот заводик совсем за бесценок, потому что к тому моменту почти все сотрудники заводика разбежались – включая директора, специалистов по закупкам и пр. Ну с сырьем как-то справились, конвейер перезапустили, осталось закупить жесть для банок на квартал вперед. Жесть им тоже предложили очень недорого, тоже с разорившегося заводика, и по площади ее хватало даже больше чем на квартал – на полгода. Получалось, что предприниматели П. и П. уже через пять месяцев выйдут в плюс и вообще. Завезли жесть на завод. И тут выяснилось, что она толщиной 1 мм. Очень дешевая, да, но 1 мм. И технолог им, конечно, говорит: ребята, вы вообще консервную банку-то видели? Тогда предприниматель П. говорит предпринимателю П.: слушай, ну он рисуется перед новым начальством, это понятно, я ему ласково скажу: так и так, мы ваше мнение услышали, но делать будем из этой жести, всё. Сказал, технолог тоже ласково отвечает: так и так, я ваше пожелание услышал, но за результат отвечать не буду. Так и договорились. Первая партия составила 14 000 банок. В банке было 180 граммов килек. Банка весила 790 граммов. Хуже того – в нее не входил консервный нож. Не входил вообще, никак, никакой. С помощью молотка входил, но не двигался, миллиметр жести, ну правда. Одну банку предприниматель П. кинул в стену, другою несколько раз ударил себя по голове, как применить еще 13 998 банок – было совершенно непонятно. Предприниматель П. предложил ночью утопить их в Неве, на что предприниматель П. рассудительно сказал, что одну хочет сохранить – как пресс-папье. И тут все стало хорошо складываться, и через месяц 790-граммовые банки, практически все, разъехались по бесчисленным сувенирным магазинам Москвы, Питера и окрестностей. Этикетки на них были ровно те, какие и планировались: «Шпроты петербуржские из отборной российской кильки». 180 граммов, маркировка и т. п. Пресс-папье, рекомендованная отпускная цена – от 450 до 950 рублей. Продавались эти пресс-папье ни шатко ни валко, лежали тихонько на складах, но понемногу расходились все-таки – покупателям страшно нравилось, что они выглядят совсем как настоящие. О том, что внутри шпроты, не знал ни один человек, кроме предпринимателей П. и П. Словом, получились медленные деньги вместо быстрых, но это окей. И интересный креативный кейс, и есть, о чем вспомнить. И тут бах – санкции. И предприниматель П. говорит предпринимателю П.: «Сережа, ты только не ори на меня сразу, ты просто подумай про это. У тебя семья, у меня семья…». А предприниматель П. говорит: «Паша, ты рехнулся. Миллиметр, Паша». А Паша говорит: «Ну не продавать, а для себя, на всякий случай. Сложим их у меня в гараже. Давай, Сережа. Я чувствую, это важно». А Сережа говорит: «Миллиметр, Паша». А Паша говорит: «А в гараже и меня багор есть».

…Вот, скажем, литератор К., не очень уже юный человек, во время поездки в Иерусалим заболевает зубом. И решает, что пойдет в старый город и зайдет в первую попавшуюся стоматологическую клинику. Заходит. Там врач, тоже уже не очень юный, в черном костюме, в талите, в черной кипе, с седыми пейсами, серьезный человек. Смотрит в рот литератору К. так, смотрит этак и вдруг спрашивает: «А вы женаты?» «Не знаю», – честно говорит литератор К., чья личная жизнь в этот момент устроена так, что он и правда не знает. «Ну что ж, – говорит врач, – тогда будем рвать».

…Вот, скажем, джазовая певица А. отправляется с мужем и ребенком по-быстрому отдохнуть в Турцию. В какое-нибудь место, где нет вот этих вот наших соотечественников. Вот этих вот пьяных драк на пляже, истошных воплей: «Алик, ты сдуре-е-е-ел? Иди сюда-а-а-а-а н-н-н-на!» Ну, понятно. Друзья назвали им небольшой городок, куда туристы не заезжают, квартирка по Airbnb, никаких жутких сувениров, чистый пляж, все хорошо. И вот они приезжают, райское утро, местные кафешки, ни по-русски, ни по-английски никто, кроме квартирной хозяйки, не говорит, но все такие милые, объясняются на пальцах, от младенца приходят в экстаз, пляж чистый, вода прозрачная – и тут в пятидесяти метрах от раскинутого джазовой певицей А. и ее мужем лежбища начинаются адские вопли. С одной стороны бегут какие-то мужики, с другой бегут мужики, страшный ор, кто-то зачем-то рвет с себя футболку, какая-то тетка что-то неразборчиво орет на турецком в телефон, но там явно присутствует «н-н-н-н-на!». Кто-то кого-то уже отпихивает, кто-то явно рвется в гущу, кто-то на кого-то наседает. И джазовая певица А. с мужем подхватывают младенца и сматываются от этой нарастающей драки, настроение испорчено, они еще немножко гуляют по городу, но так, без особой радости, и все уже какие-то неприветливые, и рыба мелкая, и на пальцах ничего непонятно, и ребенок куксится, и они говорят о том, что дело-то, видимо, не в соотечественниках, а в genius loci, свойствах места, это, может быть, место всех портит, а не мы такие нехорошие, это в воздухе что-то, в воде, в исторических обстоятельствах, может, даже в какой-то биохимии. Приходят домой, а там им хозяйка квартирная говорит: «Ну? Ну? Вы видели, что сегодня было на пляже, а? Каков мой племянник-то, а? Рванул с себя футболку – и прыг в воду! А жена его скорую вызвала, а когда та приехала – так люди уже и искусственное дыхание этому бедняжке сделали, и обсушили его, и одежду ему дали, и плечо перевязали, и он своими ногами в скорую сел».

…Вот, скажем, красивый солидный человек нежно говорит кому-то по телефону: «Я тебе, моя хорошая, желаю – красоты, да? Любви, да? Большого кавказского здоровья, визу российскую надолго…»

…Вот, скажем, друзья поэта Щ. рассказывают, что в 1990-х годах у нее был проект по перевозу всех поэтов в Новую Зеландию, чтобы они там привольно паслись на злачных пажитях, творили, делали простую работу. И поэт Щ. написала соответствующий документ-манифест и отправилась с этим документом к пресс-атташе Новой Зеландии. Пресс-атташе Новой Зеландии внимательно этот документ прочитал, но сказал, что ему все понятно, кроме вопросов целеполагания. «Но как же, – сказала поэт Щ., – чтобы они там привольно паслись на злачных пажитях, творили, делали простую работу…» «Но ведь это так далеко…» – сказал пресс-атташе Новой Зеландии с тоской.

…Вот, скажем, юная голландская студентка М. решает поступать в один известный московский вуз на историю и антропологию – и поступает. Семья молодой голландской студентки М. совершенно не в восторге от перспективы отправления ребенка в эту самую страну, но любовь к русской культуре и не в такие широты заведет. Пришлось соглашаться. Условие семья поставила одно: жить у знакомых. Нашли родственницу на каком-то десятом киселе, сучок на генеалогическом побеге чуть ли не петровских времен. Жила эта родственница в городе Железнодорожный, готова была предоставить юной голландской студентке М. комнату. Предоставила. В комнате шевелились обои, в коридоре дышал туманами вырванный из стены кран, на одном из оконных стекол были видны следы надписи «С Новым 1989 годом!», выполненной зубной пастой «Жемчужинка». История и антропология. Смущенная хозяйка вызывает сурового человека из какой-то ремонтной конторы. Суровый человек приходит и говорит, что может сделать красоту. Хозяйка говорит, что красоту не надо, надо просто чистые обои, ну и окна пригнать, кран там… Суровый человек осматривает кран, говорит, что может поставить итальянскую керамическую сидячую ванну. Ванну тоже не надо, надо нормальную раковину, чтобы девочка могла умыться. Ну и вообще, надо скромно, аккуратно. «Просто чтобы, – говорит квартирная хозяйка, – юной Марии было не страшно жить тут, среди нас». Тогда суровый человек наклоняется к юной Марии и доверительно спрашивает: «Девочка, ты ружье держать умеешь?»

…Вот, скажем, сын генерала К. в детстве выводил кукол на построение и проверял, хорошо ли они застелили за собой кроватки. Салага-медведь Плюша часто имел неосторожность замешкаться, и на это сын генерала К. назидательно говорил ему: «Ох, Плюша, любит таких, как ты, вражеский пулемет!»

…Вот, скажем, переводчик-синхронист П. поступает на очень крутые и очень дорогие курсы повышения квалификации. При этом кругом происходит вот это вот все – а тут, значит, британское произношение, верхненемецкое интонирование и прочие милые камерные задачи. И переводчик-синхронист П. жалуется своему другу, госслужащему Е., что ощущает серьезную растерянность. «Что я буду делать после своих офигенных курсов? – спрашивает он. – Вот вкладываюсь я годом времени, кучей денег и усилий – а кому при нынешней политической атмосфере через год будут нужны русские переводчики-синхронисты?!» «Учись, учись, – печально говорит госслужащий Е. – Не беспокойся, будут нужны». «Ну, кому, ну, кому?» – недоумевает переводчик-синхронист П. «А в Нюрнберге, в Нюрнберге переводить», – печально отвечает госслужащий Е.

…Вот, скажем, промдизайнер Н. утверждает, что один раз на Якиманке его сильно побили «какие-то питерские люди». Зажали голову, били ею об стену и говорили: «Прости, братан. Прости, братан…» Больше ничего не хотели.

…Вот, скажем, поступивший на мясоперерабатывающий комбинат маркетолог П. замечает, что во время обеденного перерыва сотрудники потребляют в основном продукцию самого комбината: одни работники сидят во дворе с дымящимися мисочками пельменей, другие жуют на лавочках колбаску, третьи, скажем, беседуют за банкой тушенки. Маркетологу П. это очень нравится, ему кажется, что об этом должно быть рассказано в Твиттере завода. На следующий день он идет побеседовать с работниками, их цитаты могут оказаться полезным ресурсом. Его несколько удивляет, что те, кто вчера ел пельмени, и сегодня едят пельмени, едоки колбаски вновь обедают колбаской да и тушенка у вчерашних тушенщиков все та же. Маркетолог П. начинает с первой группы. «А это у вас наши пельмени?» – «Да, это наши пельмени, вот у нас тут кухня, мы их тут и варим». – «Они вам нравятся?» – «Да, они нам очень нравятся». – «Вы поэтому и вчера их ели?» – «А?» – «Ну, они вам так нравятся, что вы второй день их едите, да?» – «А?» Маркетолога П. учили правильно составлять опросники, его так легко не ошарашишь. «Окей, а почему вы опять сегодня едите пельмени?» – «Так мы ж пельменный цех». Тут маркетолог П. все-таки теряется. «Вы что, каждый день их едите?» – «Да». – «А почему?» – «Так мы ж пельменный цех». Тут маркетолог П. делает новый заход. «А вот рядом, – он кивает на соседние лавочки, – ребята колбасу едят». – «Едят». – «Это наша колбаса?» – «Да, это наша колбаса». – «Как вы думаете, она им нравится?» – «Да уж, видать, нравится» (не без мечтательности). – «Она им так нравится, что они ее второй день едят?» – «А?» Тогда маркетолог П. честно спрашивает: «Они – колбасный цех, да?» «Да, – подтверждают едоки пельменей. – Они – колбасный цех». К тому, что люди с тушенкой – это консервный цех, маркетолог П. приходит сам, методом экстраполяции. И спрашивает: «Слушайте, а чего же вам не меняться продуктами? Разнообразие! Интерес к новому опыту! День они вам колбаску, вы тем пельмени, они вам тушенку… Разве вам не хочется тушенки?» И тогда пельменный цех ответил маркетологу П. единым стальным голосом: «Себя не уважать».

…Вот, скажем, когда у астрофизика Н. умерла живущая в Израиле бабушка, семья решила сразу купить кладбищенскую деляночку не на одного, а на двоих – на бабушку и на дедушку. Немного беспокоились, что дедушка как-то не так поймет, но дедушка оказался человеком разумным и рачительным, а в Израиле вообще так принято, проблемы с землей и пр. Ну реально. Купили деляночку, приехали в камнерезную контору заказывать бабушке памятник. Им там говорят: знаете, давайте сразу закажем два памятника, просто два парных камня из одного куска, второй будет у нас пока стоять, а мы вам сделаем скидку. Ну что вы, говорит семья: вот же он, наш дедушка, живой и любимый, чего это вы! А рачительный дедушка говорит: да ладно, давайте, конечно, два камня, скидка – это хорошо, ну и мы же интеллигентные люди, не будем делать вид, что я вечен, к чему кокетство. Тогда камнерезы говорят: слушайте, так у нас тут отличный мастер есть, который потрясающе режет узоры, вот это все, и мы ему можем передать и на резьбу тоже двойной заказ, тоже скидка будет. Дедушка предупредительно вскидывает руку и говорит детям: не надо возмущения, и резьба будет одинаковая, и сделаем все заранее, ну чего бы нет, мы здравомыслящие люди. И скидка – это тоже хорошо. Ну, здравомыслящие, да. Начинают выписывать счет: деляночки две, камня два, резьбы узорной две, имя одно, дата жизни и смерти одна, установка камня одна, хранение камня одно. Тут астрофизик Н. говорит: слушайте, ну к чему мы кокетничаем, мы же взрослые, здравомыслящие люди, давайте не будем платить за хранение, пусть ставят два камня сразу. Это же, наверное, тоже большая скидка и вообще разумное менеджерское решение. Дедушка не вечен, мы все это знаем. И вообще, говорит астрофизик Н., давайте по-честному: имя дедушкино нам известно, дата рождения тоже. Ну, что он любящий отец, дед, вот это вот все – это он даже сам нам поможет сформулировать, он же журналист. Давайте выбьем сразу имя дедушкино, слова вот эти, дату рождения и тире, а потом уже на кладбище приедет камнерез и быстро тюк-тюк – вобьет последнюю дату. А если, говорит астрофизик Н., скидку познаково дают, то мы можем набить даже сразу первые цифры года: «20…». Потому что мы же разумные люди, верно, дедушка? Чего кокетничать. А дедушка спрашивает: «Шурик, ты что, ох**л?» А Шурик ему: «А ты?»

…Вот, скажем, вернувшуюся из поездки в США биолога З. везет милый разговорчивый таксист. Как слетали, как была погода, по делам или так, к родственникам или к друзьям? «А родственники у вас там давно?» – «Да лет двадцать пять», – говорит биолог З. «А что ж они в Москву не возвращаются жить?» – удивляется таксист. Ошеломленная неожиданным вопросом, биолог З. честно говорит: «Путина боятся». «О! – удовлетворенно говорит таксист. – Работает, значит, антироссийская пропаганда-то!»

…Вот, скажем, друзья литератора Г. в какой-то момент решают для себя, что литератор Г. – не человек, а радиостанция. Называется радиостанция – ну, назовем это «Прачный Пудак». И все, что он говорит, – это не попытки испортить им настроение, а передачи. «Последние новости на радио „Прачный Пудак“». «Политика и актуальность на радио „Прачный Пудак“». «Детский час на радио „Прачный Пудак“». Когда приносят меню, вот эти вот его комментарии, за которые хочется дать стаканом в лоб, – это не со зла, это кулинарное шоу на радио «Прачный Пудак». Всем от этого стало гораздо легче. Они даже решили, что на время разговора о женщинах радио просто переименовывается из «Прачный Пудак» в «Брачный Будак». Словом, они, в общем-то, литератора Г. любили и искали способы как-то примириться с его существованием. А литератор Г. все равно обижался и говорил, что он бодрый, веселый человек, что они тролли, что это дурацкая шутка, что она ему надоела. И вот стоят они возле этого самого надомного океанариума возле Чистых прудов, и кто-то говорит: «А давайте пойдем? Там акула маленькая и вообще красиво». Литератор Г. открывает рот, он хочет сказать: «Пойдемте, конечно!», у него прекрасное настроение, он тоже хочет смотреть маленькую акулу. И тут ему говорят: «Ну вот, сейчас будет выступление В. Бианки на радио „Прачный Пудак“». И литератор Г. звереет и уже не в шутку что-то такое отвечает. И друзьям его правда становится стыдно, и они говорят, что виноваты и вовсе он не пудак и не будак, а очень любимый, и вот тут есть прекрасный грузинский подвальчик с диванчиками, давайте они поведут туда литератора Г. и будут кормить его хачапури, и поить вином, и рассказывать, какой он хороший. И литератор Г. уже вполне задобрен и соглашается, но все не может понять: почему же подвальчик, ну почему подвальчик? Еще же належимся под землей-то, сейчас-то зачем.

…Вот, скажем, флейтисту Т. снится кошмар про то, как у него украли телефон и уже сутки рассылают с него по всей адресной книге чудовищные компрометирующие эсэмэски. И он всем судорожно пишет в почту: «Друзья, не верьте ничему! Это не я такое говорю, это у меня украли телефон!» – и тут выясняется, что до этого момента никому такая версия в голову не пришла.

…Вот, скажем, предприниматель Ш. с женой и дочкой отправляются отдыхать в Турцию. И там, в Турции, у вполне либерального предпринимателя Ш. рвутся плавки, а также при столкновении с незнакомым языком совершенно внезапно случается приступ российского патриотизма. И прямо посреди пляжа эти два события приводят к тому, что предприниматель Ш. начинает кричать на жену, что покупать новые плавки он не пойдет, да, он будет ходить в рваных, да, пусть ей будет стыдно, да, он орет при людях, потому что какого черта он будет покупать тут плавки и этим поддерживать экономику каких-то натовских лизоблюдов? Надо было ехать в Крым, Крым наш, в Крыму он бы купил себе самые дорогие плавки, и ей бы не было стыдно за него, потому что Крым наш, и он готов поддерживать плавками нашу экономику, а эту погань не готов. Жена предпринимателя Ш., тоже женщина с мнением, начинает на него орать, что ей стыдно не за волосатую попу в прорехе плавок и даже не за его вопли, когда люди смотрят и ребенок рядом стоит, а за эту глупость, кровожадность, косность, за это отвратительное пошлое «крымнаш», когда Крым не наш, не наш, не наш! И все это время она, как хорошая жена, стоит, конечно, руками прикрывает попу мужа, вообще сильная сцена. А дочь сидит на песке и смотрит с открытым ртом, посыпает iPad песочком. И так они патриотически кричат еще некоторое время, выговариваются – но все это, конечно, не решает ни проблемы Крыма, ни проблемы плавок. А последняя, в отличие от первой, требует их личного вмешательства, безотлагательного. И они мирятся, конечно, постепенно, они вообще любящие, незлые люди, и жена уже дает мужу полотенце, чтобы он замотался и шел-таки в ближайшую лавку поддерживать лизоблюдскую экономику, выбора нет. И тут дочка вдруг говорит: «А можно я спрошу? Я не поняла – Крым-то наш или не наш?» И понесся второй раунд, какое полотенце. Но любящие же люди, успокоились потихоньку. И тут дочка тихо-тихо так: «А можно я спрошу? Я не поняла, наш – это чей?..»

…Вот, скажем, ксенобиолог Е. оказывается в сложной семейной ситуации. У его семьи есть дом в Подмосковье, старый, но милый. И в нем много лет живет ненормальная семья: ненормальный родственник с женой, тоже ненормальной. Вернее, нормальной, но тяжко пьющей и уже, в общем-то, ненормальной. И родственник тоже уже не очень. Дом семья эта довела до такого состояния, что в него даже мухи не залетают, боятся что-нибудь подцепить. Ну и платежи по ипотеке, конечно, давно никакие не делаются. И вот родня ксенобиолога Е., помучившись и поугрызавшись совестью, в конце концов делает то, что положено сделать: посылает этой самой семье письмо, что с такого-то числа им следует из дома выехать. Но сестра ксенобиолога Е., женщина интеллигентная и образованная, переживает больше всех, тем более что в той семье два ребеночка. И решает поехать туда, поговорить, ну вдруг что-то можно такое сказать, от чего эти люди возьмутся за ум. Ну, все-таки, ну, как же мы так, а? Может, мы их мало поддерживали, например. Редко звали на Новый год. Не давали им почитать свои любимые книжки. Ну понятно. Приезжает, разговаривает, говорит о духе, о семейном долге, об их напрасно растрачиваемом потенциале, о родительских обязанностях. Стоя говорит, сесть страшно, на табуретке лежит ушанка, в ушанке бродит какая-то жизнь, и это июль, между прочим. Вроде ее слушают и вообще. И вот на следующий день звонит соседка по участку, говорит: Лена, какой же ты молодец. С утра, говорит, сегодня ненормальный муж, совершенно трезвый и нормальный, таскает на участок щебень, за поясом молоток, вообще как-то преобразился человек. Ненормальная жена нормально сидит на веранде, что-то шьет, улыбается себе тихонько, дети бодро бегают кругом (трезвые). Словом, говорит соседка по участку, молодец ты, Лена, вот так и должен вести себя просвещенный человек в ситуациях этического выбора. И сестра ксенобиолога Е. пытается уговорить родню, чтобы людям дали шанс и т. д. Но родня, конечно, непоколебима. И вот приходят приставы в положенный день, и Лена с ними в последней надежде доказать, убедить, сфотографировать на айфон преобразившихся людей и т. д. Дом пуст. Скважина засыпана щебнем. Вся плитка в ванной раскрошена молотком, тщательно, по квадратику. В каминную трубу намертво засунута швабра. И в каждом углу, на каждом подоконнике, на крышке унитаза, в перегоревшем холодильнике, в разгромленных шкафах лежат заботливо сшитые женскими руками куклы вуду. Все в иголках. И сестра ксенобиолога Е., к ужасу своего брата, три месяца потом ходит к очень известному среди интеллигентных людей знахарю, Ашраму Георгиевичу, ставит защиты, делает духовные упражнения, по вечерам звонит и кричит на брата, что он дурак, что он не бережет себя, что, если с ним что-нибудь случится, она этого не переживет.

…Вот, скажем, художница К. рассказывает, что в какой-то момент проснулась в ужасном состоянии, в неизвестно чьей квартире, в неизвестно чьей постели и в неизвестно чьих трусах. И поняла, что ей пора остепеняться, просыхать и завязывать. И поехала к родителям в Тулу. Вечер, чай, диван, старосветские умиления, телевикторина. Ведущий спрашивает: «Какое животное Библия описывает словами: „Вот его сила в чреслах его и крепость его в мускулах чрева его; поворачивает хвостом своим, как кедром; жилы же на бедрах его переплетены; ноги у него как медные трубы; кости у него как железные прутья“?» «Стриптизер! – кричит с дивана мама художницы К. – Стриптизер!»

…Вот, скажем, архитектор П. выясняет, что и она, и ее жених не хотят традиционной свадьбы с тортом, каблуками и лимузином, а хотят спокойно провести день с арбузом, кедами и лошадками. И к счастью, семьи архитектора П. и ее жениха полностью разделяют их взгляды и очень такой вариант приветствуют. Находят приятное место за городом вроде турбазы – лошадки, шашлыки, воздух, речка, радость. Приезжает вся компания, человек тридцать, администратор их встречает, знакомит: вот, значит, Павел, он вам поможет со всем, что для шашлыков, и с лошадками, а вот Таня, она покажет, где ваши домики, белье постельное выдаст, ну понятно. И вот Павел и Таня со всеми знакомятся, помогают раскидать по домикам рюкзаки, слово за слово: а вы что отмечаете? А у нас свадьба, вот в белой футболке невеста, а в красных кедах – жених. И через полчаса все уже разливают пиво и кормят лошадок шашлыками, и тут из-за ближайшего домика появляются Таня и Павел. На Павле пиджак вместо спортивной куртки, и ведет он за собой лошадку Манечку, всю в бумажных цветах и с белым седлом, к которому завитыми ленточками привязана бутылка шампанского. А на Тане платье с блестками, каблуки цепляются за траву, но Таня мужественно несет перед собой тортик, купленный в ближайшем сельпо, и лошадку Манечку от него отгоняет. И Павел, отведя в сторону жениха, говорит: ты, мужик, не парься, это от нас, мы это в счет не поставим. Я тоже женился без копейки денег, но свадьба – это ж раз в жизни, надо, чтобы красота была, надо, чтобы запомнилось.

…Вот, скажем, учительница А. говорит подругам, что после тридцати шести лет и трех разводов ей стало ясно: лучшее, что есть в браке, – это она.

…Вот, скажем, глубоко верующий поэт З. очень тяжело переносил то, что его немолодые родители упорно остаются советскими атеистами старой закалки, и время от времени пытался вести с ними теологические диспуты. Какие диспуты: эти люди жизнь прожили с книгами Зенона Косидовского, поэт З. им про Ноя как символическое воплощение надежды на зерно добра в каждом человеке, они ему – про то, сколько тираннозавр съедает за день. Поэт З. – про то, что истории из Писания – это окно в мир прошлого, настоящего и будущего, они ему – про Пушкина, Горького и Нодара Думбадзе. Поэт З. даже готов был смириться с тем, что родители с утра до ночи смотрят Первый канал, – при всем своем к этому каналу отвращении – думал, может хоть оттуда наберутся чего; нет, крымнаш крымнашем, были великой страной и будем великой страной, а вот это вот все – это мракобесие, зря Путин с попами связался. И тут вся история с Крымом и пенсиями. И поэт З. звонит папе и ласково говорит: «Папа, а папа… Вот есть в Писании такая история: народ Израиля очень приуныл и начал терять веру, а Аарон прошел по всему народу и отобрал у всех золотые украшения, а из них отлил большую-большую статую и поставил на площади как символ, знаешь, единства и могущества. И народ та-а-а-ак приободрился!» А папа ему говорит: «Иди в жопу, Зося» – и вешает трубку.

…Вот, скажем, литератору Д. рассказывают, что представителей племени масаи не едят дикие звери. Масаи ходят через джунгли, а звери вообще ничего. И литератор Д. немедленно рассказывает об этом на ближайшем дачном сборище своему тестю К., большому патриоту в новом смысле слова. И говорит, что у масаи так проверяется национальная принадлежность. Как кого заподозрят в том, что у него, например, мама еврейка или дедушка дагестанец, так его выпихивают в джунгли ночью и смотрят, что будет. Собирают то есть консилиум диких зверей и советуются. И очень эффективно получается, в том числе в качестве, ну, воспитательной меры для наблюдающих за процессом детей. Чистота племени сохраняется удивительная, все масаи, знаете, голубоглазые блондины, два метра ростом, глаза голубые, свирель за поясом и вообще титаны духа (ну то есть про голубоглазых блондинов он не говорит, тесть же не идиот, но риторика такая). И начинает рассуждать о том, что во всех русских народных сказках Иванушке и медведь кланяется, и волк служит, и вепрь дикий под ним за золотыми яблоками скачет. И все зовет тестя в лес прогуляться, подышать. Зовет и зовет, зовет и зовет.

…Вот, скажем, журналист П. каждый день много лет подряд ездит на автобусе из тех едреней, где он живет, в те едреня, где он работает, и обратно – и все мимо здания на одном из центральных бульваров, поражающего журналиста П. очень внушительной вывеской «Центр психического здоровья». И вызывает это у журналиста П. совершенно понятные мысли и про едреня, и про собственную жизнь, и про то, что надо работать, работать, работать, а не вот это вот всё. Ну, он работает, потом переходит туда, куда почти все переходят рано или поздно, и там тоже с отвращением работает, потом еще раз переходит и с нарастающим отвращением работает, но теперь, конечно, в гораздо меньших едренях, – и так далее. И, как положено целеустремленному, стойкому к отвращению человеку в любой истории про Москву, журналист П. дорабатывает наконец до какого-то сносного дохода, покупает за не вполне человеческие, но терпимые деньги квартиру на одном из центральных бульваров и идет по этому бульвару пройтись. А на здании уже, естественно, написано: «Центр психического здоровья переместился». Без указания – куда, или что, или как. Но журналист П. очень четко чувствует, что лично он некоторым образом в происшедшем однозначно виноват. И все так чувствуют. И это он тоже чувствует.

…Вот, скажем, очень пожилая дама К., бывший артиллерист, между прочим, рассказывает, что в детстве и юности не научилась ни любить пирожные, ни играть с дорогими игрушками, ни носить красивые платья, ни курить, ни пить шампанское, потому что мама ей всегда говорила: «Вот ты привыкнешь к хорошему, а потом придут и заберут». «Мама», – говорила тогда еще юная К. – Ну сигарету-то у меня кто заберет?!» А мама ей говорила: «Дура ты».

…Вот, скажем, современному художнику Р. друзья из небольшого европейского города пару лет назад рассказали, что когда-то они жили в столице примерно напротив дома тамошнего президента. И в один прекрасный день они осознали, что у президента скоро закончится каденция, то есть, нормальными человеческими словами, что сосед скоро переедет, а когда они его в следующий раз увидят – бог весть. Они взяли и написали на бумажке: «Дорогой сосед, мы знаем, что ты скоро съезжаешь, – а ведь мы так и не познакомились. Приходи к нам в субботу часа в четыре, мы сделаем салат и покажем тебе нашего французского бульдога, он смешно пускает слюни. Твои соседи из дома такого-то, квартиры такой-то». Бумажку приклеили скотчем на забор президентского жилища и пошли на работу. Вечером приходят – у них тоже скотчем на калитку наклеена бумажка: «Дорогие соседи из дома такого-то и квартиры такой-то, что захватить и можно ли тоже привести с собой собаку?» Повидались, выпили, уронили на телохранителя остатки салата, отлично провели, словом, выходной. И вот современного художника Р. эта история так впечатлила, что он решил: а чо? Написал на большой бумажке крупными буквами: «Дорогой Владимир Владимирович! Я Ваш сосед такой-то, живу буквально за углом от Вас, на Варварке. У Вас, я знаю, через две недели выходит второй срок; вы вот съедете, а мы так и не познакомились, а теперь когда еще увидимся. Приходите в субботу часа в четыре, жена приготовит лазанью, а я покажу Вам дедушку, он смешно пускает слюни». А потом современный художник Р. взял эту бумажку, завернул в нее кирпич, повесил его себе на шею и медленно спланировал в Москва-реку с Большого Каменного моста. Нет, последняя фраза – это неправда, конечно. Но от этого в целом ничего не меняется. Ни от чего ничего не меняется.

…Вот, скажем, литератор Г., монархист и патриот, был приглашен в приличный дом, где ему показали человека, который в нашем государстве Главный По Икре. Этот человек, угощая собравшихся продуктами икорного производства, рассказал среди прочего, что растить осетра – дело дорогое и долгое, потому что у самки половое созревание наступает примерно на восьмой год («Во втором классе!» – охотно поддакнул литератор Г., которого обычно в приличный дом не пускают). Поэтому убивать самку осетра ради икры – чистое безумие, а вместо этого есть такая техника, как «доение». Рыбина весом в 20 килограммов – суровая, костистая, колючая – ростом вымахивает примерно с человека («Во втором…» – охотно начал литератор Г., но ему наступили на ногу). Доит осетрицу (осетруху? осетрину?) бригада из шести человек: двое держат, один подрезает яйцевод, еще двое проглаживают руками брюшину, а бригадир говорит рыбе ласковые слова, дышит с ней вместе на три счета и материт подопечных. Литератор Г. был от этой истории в восторге и почему-то узрел в ней что-то этакое, почвенное, могучее и громокипящее. «Какая страна! – повторял он весь вечер. – Какого осетра родит! Пять осетроводов доят одного осетра! Один осетр, родимый, кормит, значит, пятерых осетроводов, и бригадира их, и начальство этого бригадира, и директора завода – всех этот один осетр кормит, рыбонька такая, славная наша морская буренка». Но когда на столе появилась третья, а потом и четвертая порция осетрового продукта, литератор Г. стал скучнеть. Он думал о том, что осетры наверняка чувствуют себя отчужденными от процесса труда и его продуктов; что икра оказывается для осетра чем-то внешним, не принадлежащим к его собственной сущности. Что осетр при этом могуч, суров и темен, малограмотен, но самобытен и хищен и что ласковые слова бригадира – это всего-навсего «революция сверху», приходящая обычно слишком поздно. И что такую ситуацию мы уже имели в совсем недалеком историческом прошлом, и как она закончилась – все очень хорошо помнят, и что, между прочим, в прошлый раз все тоже началось какой-то корабельщиной. И чем дальше литератор Г. представляет себе судьбу, ожидающую в определенном случае этих самых пятерых осетроводов, их бригадира, начальника этого бригадира, директора завода, а особенно всяких литераторов-монархистов, тем сильнее, к сожалению, ему хочется взять еще этой мягкой русской икры.

…Вот, скажем, после круглого стола о том, как все страшно плохо в России с источниками достоверной информации, молекулярный биолог А. видит страшную очередь к двери библиотечного туалета, хватает мужа за рукав и в ужасе говорит: «Что-то ужасное произошло! Произошло ужасное!» «Почему?» – спрашивает перепуганный муж. «Не знаю, – честно говорит молекулярный биолог А. – Но почему-то же все зассали?»

…Вот, скажем, когда будущему филологу К. было пять лет, интеллигентная бабушка повела ее в Пушкинский музей смотреть на Давида. Давид был красивый, кудрявый, белый и будущему филологу К. вполне понравился. Интеллигентная бабушка захватывающе рассказала будущему филологу К. всю историю про Голиафа, про находчивость будущего царя, про то, какую силу даже совсем юному человеку может сообщить искренняя вера, – словом, все очень хорошо рассказала. Но вот тему того, почему этот кудрявый белый Давид такой голый, бабушка тактично обошла, а будущий филолог К., обычно задававшая бабушке шесть вопросов в минуту, ничего об этом не спросила – к большому бабушкиному облегчению. Вечером будущий филолог К. очень связно рассказала родителям про Голиафа, Давида, силу веры и находчивость будущего царя, который был очень юным, поэтом ему никакого оружия не давали и он задушил Голиафа мочалкой. Ну, шел голый в баню с мочалкой на плече, увидел, как Голиаф бесчинствует, смекнул, помолился, задушил Голиафа мочалкой и дальше пошел.

…Вот, скажем, телепродюсер Т. называет любимого сантехника «звездой канализации».

…Вот, скажем, культуролог Д. приходит в ужас, когда его молодая невестка предлагает потравить на даче кротов. Потому что культуролог Д. сам на дачу ездить не любил и ни разу в жизни крота не видел, но в детстве часто разыгрывал сам для себя сказку «Дюймовочка». Что такое этот «дюйм» – культуролог Д. в детстве, конечно, понятия не имел, а роль Дюймовочки в его труппе всегда играл советский игрушечный пупс ростом двенадцать сантиметров. Соответственно всю жизнь культуролог Д. полагал, что крот – это существо размером примерно с небольшую кошку. И вот он представляет себе, как стоит в огороде, а вокруг него лежат… Лежат. Раскинув эти свои розовые лапоньки. Под ногами, как у раскаявшейся Годзиллы, и вроде как даже в дыму пожаров, поскольку культуролог Д. сильно близорук и очень долговяз. И он очень резко сыну и невестке выражает свое недовольство идеей травить кротов и добавляет, что он, конечно, на дачу не ездит, но ноги его не будет теперь в этом проклятом огороде, потому что ему будет мерещиться гора трупов у ног. И вообще, как эти трупы потом хоронить? Тут сын не выдерживает и рявкает: «В баночках из-под йогуртов!» Словом, культурологу Д. объясняют про истинный размер крота, и он, сильно ошарашенный, осознает и про дюйм, и про то, и про се, и все смеются над папой, какой он у нас, папа-то, трогательный. И вечером рассказывают эту историю гостям, а назавтра невестка едет в Подмосковье и очень удачно травит там кротов, и историю про папу и кротов еще долго все пересказывают, хорошая история. А насчет травли культуролог Д. как-то совсем перестает переживать и даже ни разу не вспоминает. Он близорук, культуролог Д., а кроты-то махонькие, с высоты не видно.

…Вот, скажем, работающий системным администратором эмо-бой скандалит со своей начальницей.

– Но если вас тут не было в воскресенье, – напирает начальница, – то кто же был здесь в воскресенье? Кто устроил здесь весь этот бардак в воскресенье?

– Не я, – мрачно говорит эмо-бой.

– А кто? – язвительно интересуется начальница. – Кто? Феи?

Эмо-бой резко откидывает со лба челку, смотрит на начальницу в упор и холодно отвечает, делая ударение на каждое слово:

– Феи бы никогда так меня не подставили.

…Вот, скажем, «Курица, как у бабушки», выложенная в прозрачный лоточек посреди прилавка одного из центральных супермаркетов. Выглядит «Курица, как у бабушки» очень характерно (да и название у нее суггестивное): из куриного бедра вынута мякоть и косточка, кожа зашита «мешочком», внутри все это чем-то нафаршировано и затем, судя по всему, обжарено. Смышленый покупатель, жадно шевеля кадыком, интересуется у немолодой усатой продавщицы:

– Скажите, а вот «Курица, как у бабушки» – это что же, если я правильно понимаю, «шейка»?

– Ай, какая ж это «шейка»! – презрительно говорит продавщица и безнадежно взмахивает рукой. – Так, рису напхали.

…Вот, скажем, две элегантных дамы в «Кофемании» на Б. Никитской обсуждают развод своей отсутствующей подруги.

– Но главная беда, конечно, была с кольцом, – говорит одна из дам, – потому что она отказывалась его возвращать, а ему должно было отойти по суду от всего, что есть, шестьдесят процентов, так он, раз она отказывалась возвращать кольцо, – а оно было огромное, в смысле каратов, – так вот, он тогда хотел, чтобы ему в обмен на кольцо отошла одна из машин, но тогда у него получалось в пересчете не то шестьдесят три, не то шестьдесят четыре процента, и надо было что-то отдавать ей обратно на три процента, а это начинало пахнуть какой-то Вороньей слободкой и вообще мещанской мелочностью, а они же цивилизованные люди. Поэтому сейчас они по суду решают, что делать с ее кольцом, потому что понятно, что пилить камень экономически бессмысленно, и вообще эксперт говорит, что если разделить большой камень и раму, то сумма цен, конечно, не составит цену изделия, потому что там же дизайн, а как рассчитать шестьдесят процентов дизайна – непонятно. И теперь им, как цивилизованным людям, нужен хороший семейный терапевт.

…Вот, скажем, дорого одетый мужчина с кожаной папкой для бумаг, внимательно изучающий меню над прилавком шумного, набитого детьми, характерно пахнущего воскресного «Макдоналдса». Когда подходит его очередь, мужчина автоматически делает шаг вперед, но при этом продолжает смотреть в меню поверх головы кассира и сосредоточенно щуриться. Кассиру приходится окликнуть его два или три раза.

– О, нет-нет, – говорит мужчина, спохватившись. – Я не собирался у вас есть, я просто зашел посмотреть, как тут оно все у вас устроено.

…Вот, скажем, телевизионная старлетка дает интервью какому-то радио: «Я, наверное, консерватор, но некрасивые люди мне не нравятся. И еще я очень люблю красивые дорогие машины. Так что, наверное, я консерватор».

…Вот, скажем, очень большая, очень красивая модель в нежно-розовом полупрозрачном вечернем платье Chistova&Endourova доходит края подиума, приседает и быстро показывает камерам язык сквозь распальцовку.

…Вот, скажем, девочка рассматривает платье с капюшоном, практически закрывающим лицо, и говорит подруге: «Ой, как же я такое хочуууу. В нем же можно плакать-плакать, и никто не увидит!»

…Вот, скажем, представители состоявшейся интеллигенции беседуют о недавних законодательных инициативах – и в этой связи говорят, конечно, об испорченности нравов, распаде моральных ориентиров и прочих икре, севрюге, жите. Затесавшийся между ними представитель рабочего класса, то есть менеджер среднего звена из какой-то принтерной компании, заметно воодушевляется. Он не из здешних, он с Можайского шоссе, и ему кажется, что это такой приятный человеческий разговор о важном. Поэтому он при первой же образовавшейся паузе говорит: «А у меня одноклассник был! Он всю порнографию пересмотрел. Ну честно, еще на видаке, в начале девяностых. Ну правда, всю, какая тогда была. Так если ему показывали потом по интернету порно, он смотрел-смотрел, а потом говорил: „Я бы по этому вашему порно снял отличное порно“. Вот это был испорченный человек!» Представители состоявшейся интеллигенции без особого энтузиазма интересуются, чем этот самый человек занимается сейчас. Выясняется, что сейчас этот человек работает в службе безопасности администрации президента. «Вот! – восклицают представители состоявшейся интеллигенции. – Вот! Был интересно мыслящий человек, а кончил работой в администрации президента!» Разговор возвращается в прежнее эсхатологическое русло.

…Вот, скажем, известный фотограф С., человек серьезный и эстетически подкованный, раздраженно интересуется в Фейсбуке, не хочет ли кто-нибудь разработать аппликацию, позволяющую автоматически скрывать в ленте фотки еды, детей и котиков. Он проспонсирует. Отзывается технолог Р. – и в течение двадцати минут фотограф С. и технолог Р. вполне конкретно обсуждают всякие детали разработки. В результате технолог Р. обещает кинуть бюджет, фотограф С. обещает додумать интерфейс – и оба сходятся в уверенности, что примерно за полгода эта самая аппликация их озолотит. Напоследок технолог Р. замечает:

– А еще можно сортировать всё по цветам. Это сейчас очень принято.

– Сортировать что? – не понимает фотограф С.

– Ну, этих. Детей, котиков, – отвечает технолог Р.

– Так мы же скрываем детей и котиков! – изумляется фотограф С.

Выясняется, что фотограф С. – он в каких-то там европах живет. А технолог Р. – нет, он живет в России. Он, видите ли, понял задачу строго наоборот.

…Вот, скажем, официант в кафе роняет на пол поднос с вилками и, глядя на них, тоскливо говорит: «Все, щас все как привалят…»

…Вот, скажем, впавший в здоровую февральскую депрессию антрополог Ч. рассказывает своим московским друзьям, как, значит, с этой проблемой справляются обитатели Заполярья. Что, мол, когда советские исследователи впервые приехали спаивать обитателей Заполярья и менять свою душу на кобальт и газ, то уже через два месяца поддатые и оттого очень дружелюбные местные жители стали чуть ли не каждый день вынимать гостей из петли. А потом рассказали, что сами они со своей сентябрьской, октябрьской, ноябрьской, декабрьской, январской, февральской, мартовской и апрельской депрессией справляются следующим образом: как кто начнет рассуждать, что хорошо бы сейчас связать петлей моржовую жилу… Нет, повеситься там особо не на чем. Ну, хорошо, заточить моржовый клык и что-нибудь такое с собой сделать, – так соплеменники наваливаются на него гуртом и для начала крепко связывают. И привязывают к санкам. А потом долбят прорубь и выталкивают связанного депрессанта на са-а-а-мый край. Чтобы лед трещал. Ну, депрессант, понятно, орет, ругается, грозит соплеменникам заточенным клыком, то своим, а то моржовым. А они выжидают минут пятнадцать-двадцать, а потом аккуратненько оттаскивают клыкастого соплеменника от проруби обратно в мир живых. И месяца два-три после этого соплеменник очень бодр и весел, да и в следующие пару месяцев – стоит ему увидать санки, как он вздрагивает и немедленно хорошеет прямо на глазах. И антрополог Ч. из этого делает выводы о неравнодушии общины к страданиям индивидуума. А друзья его, обиженные намеком, уходят к батарее курить, и один из них говорит, что вообще-то ежедневно выталкивать антрополога Ч. на край проруби и в Москве можно.

– В Москве и прорубь ни к чему, – говорит архитектор Т. – В Москве в окно выталкивать можно.

– В Москве и окно ни к чему, – говорит политолог Ш. – В Москве к соседям выталкивать можно.

…Вот, скажем, скрипачка Г. узнает, что ее отец – он, может, ее отец, а может, и не ее отец. И потом всю жизнь не может решить, стоит ли делать тест на отцовство. Потому что если выяснится, что ее отец не ее отец, то будет трагедия: так уж он сильно ее любит. А если выяснится, что ее отец – ее отец, то будет трагедия: не так уж он сильно ее любит.

…Вот, скажем, телепродюсер Д., находясь в состоянии благодатного подпития, решает словесно приласкать официантку и говорит ей: «Обидно вам, наверное, работать в пятницу вечером, когда все выпивают». «Ну что вы, – говорит девушка. – Я, наоборот, с удовольствием». Телепродюсер Д., который последний раз работал с удовольствием во сне – палачом у муравьиного царя – просит пояснений. «Понимаете, – говорит официантка, – в пятницу вечером, в половине седьмого, в центре Москвы на поверхность земли выходит Шеол. Я человек верующий, я потерплю. А вот вам, конечно, лучше забыться».

…Вот, скажем, гость столицы говорит вслед прошедшей мимо красавице: «Такой женщине муж должен пальцы ног облизывать и между этими пальцами ромашки совать!»

…Вот, скажем, две креативные девушки раскладывают на прилавке предновогоднего базара подарков плоды собственного творчества – непременные валяные брошечки, бисерные браслетики и пластиковые сережечки. Cтоит одной отвернуться, как другая незаметно пододвигает подносик со своим товаром чуть ближе к покупателям; двадцатью секундами позже ее подруга тайком проделывает то же самое со своим подносиком. После третьей манипуляции оба подносика грохаются в проход между столами.

…Вот, скажем, надпись на стене жилого дома в глухом спальном районе: «Граждане! Мы и так живем на краю цивилизации! Убирайте хотя бы собачье дерьмо с тротуара!», и приписка фломастером: «Катя! Я тебя люблю, но и твоего кобеля касается! Евгений».

…Вот, скажем, журналистка пытает художника К. на открытии его выставки: «Вот вы к нецензурной лексике как относитесь?» – «Равнодушно», – говорит художник. «Ну как же это – равнодушно?» – недовольно спрашивает журналистка. «Ну, равнодушно», – говорит художник нервно. «Ну как же можно равнодушно относиться к нецензурной лексике?!» – спрашивает уже порядком возбужденная журналистка. «Слушайте, ну что за хуйню вы спрашиваете?» – говорит художник тоскливо.

…Вот, скажем, буфетчица в театре, где проходит открытие поэтического фестиваля, собирая двадцать пирожков и десять чашек чая для репетирующих внизу поэтов, удивленно спрашивает саму себя: «Что ли поэты пирожки едят?..»

…Вот, скажем, жовиальный молодой человек замечает своему другу после выступления поэта Пащенко: «Да, Библию, видимо, все-таки стоит прочитать».

…Вот, скажем, серьезная студентка педагогического университета внимательно слушает лекцию критика Ильи Кукулина о современной поэзии. «Сейчас я прочту вам стихотворение, которое называется „Мед“», – начинает лекцию Кукулин. «Пока все хорошо, – тихо шепчет девушка себе под нос. – Пока все понятно».

…Вот, скажем, официант вежливо сообщает посетителям, что «суши у нас закончились еще 14 января 2007 года». На вопрос о том, что же такого произошло 14 января 2007 года, рассеянно отвечает: «О, не думайте об этом».

…Вот, скажем, музыкант К., отчаявшись дождаться давно заказанного такси, одалживает в гостинице детские санки и, нагрузив их инструментами, отправляется на собственный концерт пешком.

…Вот, скажем, художник К. спрашивает сотрудниц Музея современного искусства, нельзя ли ему сделать чаю, и в течение следующей минуты с великим тщанием перечисляет технические параметры напитка: не слишком горячий, сахара две ложки с половиной, но без горки, лимона один ломтик разрезать пополам, пакетик «хорошенько поболтать, вынуть и отжать в чашку» и еще «размешивать не надо, это я люблю сам». После чего спохватывается, чувствует, что невыносимо занесся в своей гордыне, и быстро добавляет упавшим голосом:

– Чашку можно грязную.

…Вот, скажем, двое мужчин с лопатами выходят ранним утром откапывать каждый свою машину в одном из узких хитровских переулков. Сначала они обмениваются дружескими улыбками, потом, по мере продвижения работ, начинают недовольно хмуриться, и, наконец, дело заканчивается скандалом: машины стоят друг напротив друга, и каждый, откапывая свою машину, исподтишка скидывает снег с лопаты под колеса чужой. За всем этим с восторгом наблюдают малолетние дети копателей, общим количеством три штуки. Один из них старательно вылепливает себе в сугробе сиденьице со спинкой и располагается поудобнее. Остальные следуют его примеру. Спектакль продолжается.

…Вот, скажем, воспитательница средней группы детского сада мрачно говорит подруге после третьей порции виски: «Еще один стишок про „зимушку-красавицу“ – и я стрелять, блядь, начну».

…Вот, скажем, скучающая пара разглядывает из окна ресторана рекламную растяжку: «Ежегодный фестиваль креветок», едва различимую сквозь густую метель. «Хотела бы я знать, что это креветки в Москве ежегодно празднуют?» – мрачно спрашивает дама. «Тот факт, что они здесь не водятся», – говорит ее спутник.

…Вот, скажем, тихий посетитель «Кофемании» долго поглядывает на сидящую в другом конце зала женщину с ноутбуком и явно набирается решимости, чтобы заговорить с ней. Наконец женщина собирается уходить. Тихий посетитель понимает: сейчас или никогда. Он наклоняется, достает из-под стола огромную клетку с какими-то цветными лесенками, колесиками и перекладинками внутри, вытаскивает из портфеля запечатанный шуршащий пакет, кладет его поверх клетки и несет все это сооружение через зал. В клетке кто-то пыхтит. «Простите, – говорит он женщине, – я вот хочу спросить: вам не нужна морская свинка? У меня вот у сына аллергия началась, я ее в зоомагазин несу, и тут вдруг подумал: вдруг она как раз вам нужна?»

…Вот, скажем, девушка в приемной у зубного врача читает журнал. В ее сумочке начинает звонить телефон, она смотрит на входящий номер, вздыхает и ледяным тоном говорит в трубку: «Позже. (Пауза.) Позже. (Пауза.) Позже. (Пауза.) Позже. (Пауза.) Позже. (Пауза.) Позже», – вешает трубку и возвращается к чтению журнала. Какая-то женщина в соседнем кресле, тоже занятая журналом, понимающе спрашивает: «Бывший муж?» Девушка утвердительно кивает, и в приемной наступает тишина, прерываемая лишь шелестом журнальных страниц.

…Вот, скажем, бойкий мальчик лет восьми с синими глазами, кажущимися совершенно огромными за толстыми стеклами очков, пытается выведать у продавщицы книжного магазина «Москва», что его маме «следует почитать с целью улучшиться». Смущенная мама уговаривает продавщицу «не обращать на мальчика внимания, он такой уж папенькин сынок, каких поискать».

…Вот, скажем, две выпускницы психологического факультета престижного вуза беседуют о своих впечатлениях за день: «Представляешь, эта пизда на своей „тойоте“ даже не притормозила на пешеходном переходе! А ведь я мало того что могла под колеса попасть, – а если бы я была беременна? А если бы у меня с перепугу выкидыш случился? А если бы я потом рожать никогда не смогла? Приезжают из своего Урюпинска железные эти бабы, не понимают, что в этом городе у людей нервная система совсем иначе организована!»

…Вот, скажем, объявление на стене жилого дома в районе Пятницкой: «Приглашаем всех желающих записаться в кружок психодрамы с необратимыми положительными последствиями».

…Вот, скажем, посетитель японского ресторана, лысый, крупный и лоснящийся, объясняет своей длиннотелой спутнице, старательно кивающей в ответ на каждое его слово: «…Во, смари, типа, у них акция: „Закажи сушу, вторая суша бесплатно“. Понимаешь, у людей мелкое мышление, масштабного мышленья нет у людей. Я ж вот закажу, скажем, тыщу сушей – и разорю их к чертовой матери! Понимаешь, не умеют по-большому мыслить люди еще, не научились. Вот это меня отличает от идиота – я ж сразу думаю: а шо будет, если я тыщу сушей закажу?!»

…Вот, скажем, сотрудница зоопарка объясняет, что мелких грызунов в запасниках они не называют именами, а нумеруют, «чтобы не привязываться». «Вот это, например, Семнадцатый, – говорит сотрудница зоопарка, с нежностью извлекая из клетки маленького встревоженного зверька. – У него лапки болят. Иди ко мне, Семнашечка, иди ко мне, мой зайчик маленький…»

..Вот, скажем, турист у витрины киевского зоомагазина изумляется, что морская свинка на украинском – «морська свинка», а не «морський хряк». Местный сопровождающий смотрит на маленькую мохнатую зверушку, робко жующую огурец в своей хрупкой клетке, и презрительно замечает: «Та хіба ж це хряк?..»

…Вот, скажем, итальянский инженер-гидравлик, проработавший в России шестнадцать лет и говорящий на русском с залихватским, несколько даже кокетливым московским произношением, рассказывает знакомым за ужином, что его нынешняя русская girlfriend раньше работала ассистентом зубного врача, а теперь живет с ним, не работает и при этом чувствует себя совершенно замечательно. «У меня нет никаких проблем с тем, чтобы приносить в дом хлеб, – говорит итальянский специалист, делая в слове „проблем“ длинное ударение на „а“. – Но это очень интересно: видеть, как человек ничего не делает! Совсем ничего, вообще! И очень доволен! Не нервничает, не скучает, даже телевизор не смотрит – просто не делает ничего. Это требует такой… такой внутренней гармонии! Такой целостности характера!» Знакомые соглашаются по поводу внутренней гармонии и целостности характера, и только один грубый гость непременно желает знать подробности. «Но чем-то же она все-таки занимается с утра до ночи?» – настойчиво интересуется он. «Да, – говорит итальянец. – Она теребит косу».

…Вот, скажем, две провинциальные дамы средних лет, пухленькие и обаятельные, делят на двоих одно кремовое пирожное в маленькой булочной на Литейном: «Ой, какой это все-таки город, какой город! Мы с Катей вчера бегали-бегали, все посмотрели, а сегодня собрались в „Эрмитаж“, так с утра принарядились…»

…Вот, скажем, посетительница литературного кафе старательно перекрикивает читающего в микрофон поэта, обращаясь к подруге: «Я! Не! Могу! Под! Это! Есть! Я! Даже! Под! Есенина! Однажды! Не! Смогла! Есть!»

…Вот, скажем, глава небольшого интеллектуального издательства успокаивающе говорит иностранному литагенту: «Нет-нет, кризис нас не коснулся, это от природы у меня рожа такая».

…Вот, скажем, известный писатель обращается к собравшейся на его чтения небольшой толпе со словами: «Конечно, тот факт, что вы все явились сюда в два часа рабочего дня, говорит о моей целевой аудитории довольно много…»

…Вот, скажем, маленькое рекламное агентство разработало для заказчика, сети московских кафе, кампанию на период Масленицы: «Даже наш первый блин – лучший блин в городе!» Заказчик скрепя сердце отказался: его юристы увидели угрозу исков о диффамации. По их мнению, слоган мог быть прочитан конкурентами как «любое говно лучше ваших блинов».

…Вот, скажем, нервный юноша, на вид лет семнадцати от роду, с нажимом говорит приятелю, равнодушно оглядывающему полку с психоделической литературой в альтернативном книжном магазине: «Я ненавижу Россию в четвертом поколении. То есть уже мой прадед практически ненавидел Россию».

…Вот, скажем, посреди людного парка очень измученный и потный маленький мальчик в очках бросает на снег веревку от саночек, плюхается в сугроб и, задыхаясь, говорит с трудом уместившемуся на саночках довольному папе: «В следующий раз не заключай со мной пари про бульдогов. Я лучше тебя все знаю про бульдогов. А ты опять проиграешь и будешь при всех людях ехать на детских санках, как дурак».

…Вот, скажем, молодая пара в кондитерском отделе супермаркета просит продавщицу подавать им все пирожные по очереди. Девушка дает мужу куснуть каждое пирожное, муж внимательно его разжевывает и говорит: «Таких два. Таких четыре. Таких одно, их только я люблю. Таких пять, они Марику понравятся». Девушка передает надкушенное пирожное продавщице. Та аккуратно складывает все надкушенное в одну коробочку, а все заказанное – в другую. Пара уходит: у нее в руках – маленькая коробочка с надкушенными пирожными, у него – большая коробка с пирожными для гостей.

…Вот, скажем, человек-бутерброд с рекламой компании по продаже недвижимости повторяет каждые несколько секунд одну и ту же фразу, сначала тихо, себе под нос: «Кто не боится конца света…» – затем громко и зазывно: «Обращайтесь в лучшее московское агентство недвижимости!» Опять тихо, себе под нос: «Кто не боится конца света…» – затем громко и зазывно: «Обращайтесь в лучшее московское агентство недвижимости!»

…Вот, скажем, в Монетчиковских переулках стоит кривой снеговик: вместо глаз – камушки, вместо носа – ямка, у подножия – картонная коробка с написанной фломастером табличкой: «Подайте сифилитику на приличную мину!» и дюжиной разновеликих морковок.

…Вот, скажем, несколько холеных дам с коктейлями в руках обсуждают за столиком пафосного кафе тот приятный факт, что месячные непременно приходятся либо на 23 февраля, либо на 8 марта, но уж никак не на оба праздника.

…Вот, скажем, втоптанные в снег флаеры магазина медтехники с надписью: «Только к Международному женскому дню! Двадцать процентов скидки на все оборудование по уходу за больными!»

…Вот, скажем, две немолодые дамы в строгих костюмах, загибая пальцы, постоянно сбиваясь и начиная заново, производят под тяжелым взглядом очень утомленной продавщицы цветочного ларька сложные подсчеты: «Шушере по тюльпанчику, это просто три букета возьмем, лишнее выкинем, старшему эшелону – розы белые, по три штуки, это всего девять штук… Или мы себя тоже туда считаем? Или мы себя в тюльпаны считаем?»

…Вот, скажем, схема для вышивания крестиком, выставленная в витрине швейного магазина под табличкой «Подарки вашим близким к 8 Марта»: немолодая чернявая женщина в красном корсете и черных чулках танцует разнузданный фокстрот со вставшим на задние лапы спаниелем.

…Вот, скажем, плакатик в руках сумасшедшей старушки у метро «Маяковская»: «Отдала России 73 года и 8 месяцев своей жизни! Из них последние 62 года и 6 месяцев ПРОКЛИНАЮ!!!»

…Вот, скажем, коллеги из некоего маленького грузинского издания рассказывают, что постамент известного памятника тамошней культуры кто-то изрисовал масляной краской: «Это, – говорят, – все хипстеры хулиганят». Представители российской стороны изумляются и отвечают в том смысле, что надо хипстеров щелкнуть в лоб пальцами – они заплачут и убегут. Грузинские коллеги смотрят с недоумением и говорят, что хипстеры могут дать сдачи. Российские коллеги смотрят с недоумением и говорят, что хипстеры могут дать сдачи только с рубля, они же нежные и духовные! Грузинские коллеги изумляются и говорят, что хипстеры – наглые, самоуверенные и однажды кинули бомбу с краской в окно художественной галереи, не устроившей их своими эстетическими ценностями. Российские коллеги поражаются и говорят, что хипстер ничего не может никуда кинуть, потому что не может ничего поднять. Грузинские коллеги не понимают. Российские коллеги тоже не понимают. Наконец один из представителей грузинской стороны примирительно говорит: «Ребята, ну вы не расстраивайтесь. Поменяется у вас власть – все опять пойдет в гору, к людям силы вернутся, задор вернется…»

…Вот, скажем, учитель одной из московских школ рассказывает, что в выпускном сочинении главная отличница класса сообщила: «Планирую приносить пользу своей Родине в качестве иностранного специалиста».

…Вот, скажем, в небольшой комнате отдыха при торговом центре златовласый херувим лет шести с наслаждением носится туда-сюда и при этом истошно вопит во всю глотку. Его красивая строгая мать на миг отрывается от книги и говорит со сдержанным упреком: «Анатолий! Я же не сказала тебе истошно вопить во всю глотку! Я сказала тебе просто носиться туда-сюда!»

…Вот, скажем, в небольшую, но очень элитную клинику обращается оперная прима средних лет с признаками достойного старения на лице. Прима долго и довольно неопределенно рассказывает пластическому хирургу о том, чего бы ей хотелось от этой клиники. В общих чертах картина складывается понятная: приме хотелось бы, чтобы молодость, ясное дело, знала, а старость, соответственно, могла. Хирург скупо улыбается. Прима задает вопросы. Она читала много женских журналов, и вопросов у нее тоже много. Хирург излагает стандартные подробности таким тоном, словно предлагает пациентке крайне интимное откровение. «Но ведь при лазерной шлифовке…» – начинает прима, но хирург знает вопрос заранее и перебивает ее подробным ответом. «Но ведь после блефаропластики…» – хряп! – подробным ответом. «Но ведь вместо криолифтинга…» – хряп! – подробным ответом. Наконец прима немножко выдыхается, но видно, что ее еще мучает какой-то один, самый распоследний, но уж такой важный, уж такой выношенный вопрос… Хирург скупо сияет и терпеливо ждет. Наконец прима наклоняется к нему через стол и тихо, смущенно спрашивает: «А с точки зрения церкви оно как?..»

…Вот, скажем, молодая бизнес-леди рассказывает подруге, что вчера, когда этот негодяй… И прямо в офисе… А она рыдала… А Митрохина ее увела в туалет… А она так плакала, так плакала… А Митрохина ей платочек… А ее аж колотит… А Митрохина ей таблеточку… В общем, сегодня она с утра сказала Митрохиной: «Настя! Дарю тебе бизнес-идею, чтобы ты могла заработать денег и спокойно отдать мне долг. И со счетчика тебя снимаю!» И подарила Митрохиной бизнес-идею. Потому что Митрохина – ангел.

…Вот, скажем, гаишник останавливает водителя, повернувшего на Петровке налево, и убедительно сообщает, что налево здесь нет и отродясь не было. Водитель в ответ убедительно сообщает, что навигатор показывает ему налево, вот он и едет налево. Милиционер требует предъявить навигатор. Водитель предъявляет. Навигатор убедительно сообщает томным женским голосом, что здесь еще как есть поворот налево. Водитель довольно упирает руки в бока. «Ну что вы упираете мне руки? – расстроенно говорит милиционер. – Вам легко упирать руки, а я, выходит, одинокий боец с коварным вторжением высшего разума».

…Вот, скажем, невеста, обливающаяся потом в платье-тортике посреди раскаленной Красной площади, терпеливо говорит своему обливающемуся потом жениху в черном костюме-тройке: «Ничего, Кирюшенька… Если мы с тобой это выдержим, мы с тобой все выдержим».

…Вот, скажем, прелестная арфистка в вечернем платье с девяти утра и до шести вечера исполняет на своем инструменте умиротворяющие классические мелодии посреди холла одной из пафосных московских клиник. На арфистку сочувственно смотрит холеный, дорого одетый пациент старшего возраста, явно очарованный ее смирением и красотой. Решившись, он подходит к девушке и что-то тихо шепчет ей на ухо. Прелестная арфистка явно шокирована. Пациент делает успокаивающий жест и опять шепчет что-то ей на ухо. Прелестная арфистка как будто бы возмущена, но все-таки явно не может скрыть некоторый интерес к его загадочному предложению. Пациент, ласково касаясь девушкиного плеча, продолжает нашептывать ей на ушко. Прелестная арфистка глубоко вздыхает, прикрывает глаза и адресует пациенту поспешный жест рукой, мол, подите прочь. Пациент отходит и садится обратно на свое место. Прелестная арфистка резко ударяет по струнам – и журчащий фонтанчиками холл пафосной московской клиники оглашается разухабистой «Муркой» (для арфы, solo). Администратор клиники белеет лицом и начинает медленно подниматься из-за своего стола. «Это по моей просьбе! – быстро говорит холеный пациент старшего возраста. – Это по моей просьбе!..» – и хихикает.

…Вот, скажем, яркая, моложавая дама в цветочной шляпке и длинном узорчатом платье курит с подругой на заднем дворе крупного московского офиса и зычно жалуется, время от времени сплевывая тополиный пух: «…Это мои супружеские обязанности? Хорошо, я буду исполнять свои супружеские обязанности: трахай, Сережа!.. Трахай мне мозг – пожалуйста, имеешь право!.. Но не по две же фрикции в час!»

…Вот, скажем, компания взрослых, в которой присутствует чья-то шестилетняя дочка, говорит о своих делах. Девочка, до этого занятая рисованием, внезапно начинает громко повторять: «Мама! Я хочу быть принцессой! Мама!! Я хочу быть принцессой!! Мама!!! Я ХОЧУ БЫТЬ ПРИНЦЕССОЙ!!!» Взрослые прерывают беседу и с интересом смотрят на ребенка.

– Зачем тебе это, Машенька? – ласково спрашивает один из взрослых.