Уютная душа Воронова Мария

Глава 2

Понукаемый профессором Криворучко, Миллер поехал на заседание нейрохирургического общества. Валериан Павлович считал, что теперь Диме необходимо обрастать новыми полезными знакомствами и показывать себя. «Скоро ты будешь представлять всю кафедру, поэтому не имеешь права сидеть в своей норе! Яви себя миру!» – призывал заведующий. Миллер мог бы ответить, что прекрасно заявляет о себе регулярными публикациями в солидных журналах, но вместо этого собрался и поехал в Поленовский институт.

Бывая на разного рода научных конференциях, он всегда испытывал сложное чувство. Большинство коллег были, безусловно, могучими хирургами и прекрасными учеными, их выступления помогали Миллеру в его собственных научных изысканиях. Но в кулуарах маститые так любили хвастаться! Они вещали о том, как убрали метастаз из ромбовидной ямки, как сделали резекцию позвоночника при раке легкого… Миллер знал, какой адский труд стоит за всем этим, и убеждал себя, что человек, сутки простоявший у операционного стола, имеет право говорить о своих достижениях, но все же слушать коллег было почему-то неприятно. Дмитрию Дмитриевичу казалось: они вовсе не думают о том, что за каждой операцией стоит человеческая жизнь и судьба. Нельзя, думал он, так весело и гордо вещать о своих достижениях, будто ты оперируешь кроликов, а не людей. Он давно понял, что на научные сборища люди ходят не набраться новых знаний, а показать себя с лучшей стороны, пустить коллегам пыль в глаза.

Сам Миллер никогда не хвастался, но и не восхищался хирургическими подвигами других. Чтобы его не трогали, в перерывах между заседаниями он обычно курил с самым надменным выражением лица, чем прочно снискал себе репутацию гордеца и нелюдима.

Он устроился в последнем ряду. Огляделся – народ сидел жидковато, рядом с ним вообще никого не было, поэтому он с чистой совестью достал свой новый мобильный телефон.

Первый мобильник он приобрел, когда обходиться без него стало уже неприличным. Все, даже практикантки из училища, давным-давно не мыслили без него своего существования, а устанавливать местонахождение в клинике профессора Миллера приходилось по старинке – с помощью коммутатора и личного сыска. Кончилось тем, что администрация обязала его приобрести сотовый. В то время как раз проходила рекламная кампания новой сети, и Миллеру удалось почти бесплатно обзавестись простеньким телефоном. Дешевая сеть предоставляла абонентам связь ужасного качества, но для того чтобы понять, что коллеги нуждаются в помощи, ее вполне хватало.

Однажды ему позвонил Чесноков. Миллер традиционно побегал по комнате, крича «Алло, алло!» в поисках сигнала, и вдруг услышал:

– Вот жмот несчастный! Задолбал своей дешевой связью, немецкая морда! Охрипнешь, пока его дозовешься!

Дмитрий Дмитриевич изумленно уставился на трубку. Он не сразу сообразил, что Чесноков не слышал его, из чего заключил, что Миллер не слышит его тоже, вот и высказался от души.

– Своеобразно вы просите профессора о помощи, – сказал он холодно, придя в операционную, где Чесноков маялся в поисках плечевого нерва. – Вам что нужно, звонок другу или помощь зала?

Первое обозначало, что требуется простой совет от более опытного доктора, а помощь зала подразумевала, что более опытный доктор должен помыться на операцию и оказать практическую помощь растерявшемуся коллеге.

– Лучше уберите два неверных варианта, – хмыкнул Чесноков. Извиниться он даже не подумал.

После этого случая Миллер поменял оператора. Связь стала намного лучше, появились разные экзотические и, в общем, ненужные ему услуги, вроде фиксации непринятых звонков и голосовой почты, но зато и плата непомерно возросла. Раньше он покупал карточку за 150 рублей и надолго забывал об оплате, а сейчас… Только-только вырвал из бюджета пятисотенную, и пожалуйста – «вы приближаетесь к порогу отключения». Не слишком ли большая цена, чтобы его не называли жмотом и немецкой мордой?

Кроме того, купив телефон, Миллер вдруг понял, что людей, которым ему хотелось бы дать свой номер, очень мало. Звонили ему только по работе. Оказывается, он даже более одинок, чем думал…

Но недавно, повинуясь какой-то детской зависти, Дмитрий Дмитриевич поменял своего дедушку мобильных телефонов на роскошную, по его понятиям, модель. Его вдруг задело, что у клинического ординатора Чеснокова телефон на порядок лучше, чем у него, ведущего нейрохирурга города.

Истратив почти десять тысяч на продвинутый аппарат, Миллер тут же пожалел об этом. Познать все функции новой игрушки ему было не дано. Какой-то блютуз, MMS, выход в Интернет… «Да уж, как человек пользуется всего одним-двумя процентами своего мозга, так и я владею одним процентом опций своего мобильного», – вздыхал профессор, с трудом научившийся фотографировать с помощью телефона.

Сейчас, когда слушать докладчика было невыносимо скучно, Миллер занялся изучением меню.

Выступал профессор Максимов. Он был старше Миллера лет на десять, но тоже еще считался молодым профессором. Миллер знал его со своих студенческих времен.

Это был высокий худой брюнет, которого природа замыслила создать красавцем, но с задачей не справилась. Казалось бы, все в порядке – высокий лоб, большие черные глаза, крупный прямой нос и чувственный рот. Максимов не лысел, его густые волосы лежали красивой аккуратной волной. Но что-то смутное, неуловимое делало это лицо неприятным. Омерзительным, говорил прямолинейный Криворучко. Может быть, скошенный подбородок или слишком яркие губы, которые Максимов пытался замаскировать усами? Или мрачный взгляд тусклых глаз? Валериан Павлович выходил из себя при каждом упоминании о профессоре Максимове, называл его «гнида» и «ржавые мозги» и без колебаний определял у него эпилептоидный склад личности.

У них имелись основания не любить Максимова. В свое время он был назначен официальным оппонентом на защите докторской диссертации Миллера.

Как было принято, Дмитрий Дмитриевич повез ему экземпляр работы, бутылку хорошего коньяка и «болванку» максимовского отзыва. Обычно коньяк выпивается, диссертация проглядывается по диагонали, в отзыв вписываются замечания, «не снижающие научной ценности работы», а потом оппонент выступает на заседании ученого совета, участвует в банкете, и на этом его обязанности завершаются. Но профессор Максимов был не из таковских!

Работа Миллера была новаторской. Хирургия метастатических опухолей позвоночника находилась еще в зачаточном состоянии, и вполне рядовые для современного человека вещи выглядели тогда дерзким вызовом официальной медицине.

– Я не могу согласиться с вашими идеями, – сообщил Максимов. – То, что вы предлагаете, – это утопия, дикость, бред.

– Вы и не должны соглашаться! На то вы и ученый, чтобы иметь свое мнение.

Но вместо того чтобы написать отзыв, Максимов стал требовать переделать работу. Он считал, что необходимо сравнить отдаленные результаты у больных, перенесших операцию, и тех, кто получал симптоматическое лечение. Но это было невозможно, поскольку операции, которым посвящалась диссертация Миллера, стали проводиться всего три года назад, и не прошло еще достаточно времени, чтобы отследить отдаленные результаты. Кроме того, операции эти делались обычно по жизненным показаниям, то есть в первую очередь Миллер устранял непосредственную опасность для жизни больного, а потом уже задумывался о влиянии операции на избавление от опухоли.

Диссертацию сняли с защиты. Из-за бюрократической процедуры поменять содержание работы было проще, чем оппонента, и Миллер, скрипя зубами, принялся переписывать ее. Он часами сидел в сыром и холодном архиве, перебирая кучи историй болезни, чтобы подтвердить вполне очевидную истину – люди с метастатическими опухолями позвоночника, не получив специального лечения, быстро становятся инвалидами и умирают.

За два месяца диссертация была переделана. По мнению научного консультанта Криворучко, она изменилась к худшему, глава об отдаленных результатах выглядела уродливым грибом-паразитом на стройном дереве миллеровской хирургической мысли, но с этим уже ничего нельзя было поделать.

Однако Максимов не угомонился. Изучив переделанную работу, он сказал, что все равно идеи Миллера псевдонаучны, поэтому отзыва он писать не будет.

«Все-таки вы еще очень молоды для докторской диссертации, – снисходительно улыбнулся он. – Давайте поступим так: принесите мне все, что написали, я посмотрю, посоветую…»

Между тем день защиты был уже назначен.

– Вы не можете отказаться дать отзыв, – сказал Миллер, – поскольку это входит в круг ваших должностных обязанностей. Но вы имеете полное право дать отрицательный отзыв. Пишите все, что считаете нужным. Я даже не буду настаивать на том, чтобы вы заранее ознакомили меня с содержанием отзыва, хотя это тоже ваша обязанность. Встретимся на защите, и пусть члены ученого совета нас рассудят.

И Максимов струсил! Понимая, что в честной схватке Миллер легко одержит победу и, если захочет, выставит его, Максимова, идиотом, он написал положительный отзыв, причем в разделе «замечания» указал лишь на стилистические неточности.

Защита прошла блестяще.

С тех пор утекло немало воды, но два профессора продолжали здороваться сквозь зубы. В принципе Миллер не держал зла на несчастного Максимова и даже уважал его за трудолюбие и упорство. Максимов действительно пахал как проклятый, но вспахивал он, увы, бесплодную почву… Это был классический случай человека не на своем месте. Наверное, он и сам понимал, что до профессорского уровня не дотягивает, ведь ученый должен быть не только добросовестным статистиком, но еще и генератором идей. А у Максимова, кажется, не хватало даже фантазии своровать научную мысль у какого-нибудь молодого талантливого ученого.

Но Криворучко при упоминании Максимова заводился с пол-оборота.

«Выше галстука он настоящий Буратино! То есть голова у него деревянная, – пояснял профессор для непонятливых. – Наш доблестный друг вползает в науку задницей вперед, собирая и обобщая никому не нужный материал, в сто пятый раз доказывая очевидные истины. Изливает чернильные облака, как осьминог, дурость свою маскирует».

Максимов был профессором медицинского факультета университета, недавно его назначили главным нейрохирургом города. Миллер не знал, имел ли он покровителя или достиг своего положения благодаря трудолюбию. Как бы то ни было, Дмитрий Дмитриевич считал себя обязанным уважать человека, добившегося таких успехов.

Хирургом Максимов был слабым, самостоятельно делал только самые простые операции, из-за чего в городе над ним подшучивали. Миллер, наоборот, считал, что трезво оценивать свои возможности и не рисковать чужой жизнью в угоду собственным амбициям – прекрасное качество.

…Несколько минут он честно слушал оратора – вдруг порадует общественность свежей научной идеей? Увы, чуда не случилось, шел обычный нудный бубнеж о применении новых методов физиотерапии в лечении корешкового синдрома. От скуки Миллер послал шутливую эсэмэску Веронике Смысловской, потом попытался освоить игру «Черви», но ничего не понял и отказался от этой затеи. Убрав телефон, он уставился на докладчика, лениво размышляя, почему его так бесят хорошие манеры Максимова и его пристрастие к классическому стилю в одежде.

Максимов неизменно носил костюмы с галстуками и невыносимо напоминал в них гробовщика, даже если костюм был не черным. Миллер не считал себя знатоком мужской моды и не мог определить, куплен костюм в хорошем магазине или на ближайшем вещевом рынке, но каково бы ни было его происхождение, на максимовской фигуре он всегда сидел уныло.

Сам Дмитрий Дмитриевич рос в семье с петербургскими аристократическими корнями и до автокатастрофы, унесшей жизнь отца и рассудок матери, успел получить хорошее воспитание. Казалось бы, он должен был ценить манеры коллеги, который всегда вставал, если в комнату входила женщина, и никогда не путал, следует подать руку самому или дождаться, пока это сделает старший товарищ. Речь Максимова изобиловала интеллигентскими «соблаговолите» и «окажите любезность», но почему в его обществе Миллер чувствовал себя так, словно тот беспрерывно скребет вилкой по тарелке? Почему, когда Максимов подавал старой профессорше руку, помогая сойти с трибуны, всем казалось, будто происходит что-то неприличное?

Сегодня Миллер твердо решил избежать личного общения с Максимовым. После доклада он взял портфель и направился к выходу.

– Дмитрий Дмитриевич, куда же вы? – остановил его сладкий голос.

– В клинику. Я очень спешу, – совсем по-д’Артаньяновски ответил Миллер.

– А как же чай? Попробуйте, здешние сотрудники заваривают его великолепно. Заодно и побеседуем. Вы ведь не откажете в беседе главному нейрохирургу города? – И, ухватив Миллера под локоть, Максимов увлек его в широкий коридор, где по традиции стоял чайный стол.

Симпатичная девушка – скорее всего аспирантка, – улыбаясь, подавала чашки. Оценив очаровательные ямочки на ее щеках, Миллер на всякий случай далеко отходить не стал.

– Дмитрий Дмитриевич, прежде ответьте, почему вы не отреагировали на мой запрос, а потом уж будете флиртовать с девушкой.

– Какой запрос?

– Вы должны были сообщить мне о структуре заболеваемости у пациентов, поступивших в клинику за последние полгода.

– Что вы говорите… Я не знал.

– Разве вы не получили мое письмо? Я послал его на имя Криворучко, но он должен был поручить это дело вам.

Насколько Миллер знал своего шефа, письмо давным-давно покоилось в мусорной корзине. Скорее всего Криворучко, увидев на конверте фамилию отправителя, даже не стал его распечатывать.

– Я не знал, что мы с профессором Криворучко что-то вам должны. – Миллер не удержался от хамства.

– Но разве вы не знали, что меня назначили главным нейрохирургом города?

– Знали. Но мы знаем и круг обязанностей для этой должности. Это консультативный пост. Помогать в лечении сложных случаев, быть арбитром на ЛКК – милости просим. Но вы же не стали нашим начальником, правда?

Миллер заметил, что стоящие неподалеку коллеги прислушиваются к их разговору.

– В первый раз встречаю такого авантюриста, даже флибустьера от хирургии! – Максимов напряженно хохотнул и посмотрел на коллег, приглашая посмеяться над собственной шуткой.

Миллер пожал плечами и покосился на аспирантку, подававшую чай. Девушка поймала его взгляд и игриво улыбнулась. Она была такая хорошенькая на фоне высокого стрельчатого окна… Тонкие пушистые волосы выбились из прически и золотились легким облачком в солнечных лучах. Неожиданно Миллер вспомнил о Тане Усовой и понял, что знакомиться с этой аспиранточкой не станет…

– Пусть я не имею права вам приказывать, но просьбу старшего товарища вы могли выполнить? – продолжал Максимов. – Или вы не желаете заниматься нашими пигмейскими делами, а только решаете проблемы мирового масштаба?

«Представь себе, решаю, – хотел огрызнуться Миллер. – Во всяком случае, ты не публиковался ни в одном иностранном журнале, а у меня таких статей больше десятка!» Но вслух он миролюбиво произнес, что не стоит ссориться из-за всяких бумажек. Аргумент оказался не слишком удачным, и Максимов легко парировал его:

– Это не всякие бумажки, а важная и ответственная часть нашей работы. И если вы игнорируете ее, это еще не значит, что с другими частями вы справляетесь лучше других.

– Да, наверное, – пробормотал Миллер, но все же не удержался и спросил: – Я лично не видел вашего письма, скажите, какой запрос в нем содержался?

– Я всем руководителям клиник разослал одинаковые запросы. Не ответили только вы.

Коллеги, прислушивающиеся к разговору, посмотрели на Миллера с завистью. Им, измордованным бюрократической перепиской, наверное, не приходило в голову, что не на все запросы необходимо отвечать.

Выслушав пространные объяснения Максимова, Дмитрий Дмитриевич вздохнул и сказал:

– Боюсь, я все равно не смог бы ответить на ваш запрос. Как я могу судить о структуре заболеваемости на примере пациентов нашей клиники? Изучать заболеваемость в клинике – то же самое, что изучать частоту наступления беременности на примере пациенток роддома. Или частоту смертности в морге. Может быть, вы имели в виду нозологическую характеристику[3] больных?

– Не ваше дело, что я имел в виду! – вспылил Максимов и кинул на Миллера тяжелый взгляд.

– В таком случае я вообще не понимаю, что вам от меня было нужно. Извините, я действительно спешу.

Вернув чашку девушке, Миллер отправился на выход. Кажется, его провожали восхищенные взгляды.

В клинике он рассказал Валериану Павловичу о стычке с Максимовым. Криворучко рассмеялся, но потом помрачнел.

– Зря ты так, – пробормотал он, открывая нижний ящик письменного стола, где всегда хранилась бутылка коньяка для экстренных случаев.

– У вас же сегодня прием, – напомнил Миллер.

– Прием спиртных напитков, – парировал старый профессор. – Подождут, не сахарные.

Миллер поморщился. Оба профессора не любили вести амбулаторный прием. Теоретически это был способ заработать, но подавляющее большинство пациентов, судя по одежде и аксессуарам, людей отнюдь не бедных, заявляло, что они от профессора такого-то или депутата сякого-то, и это означало, что платы с них брать нельзя. Бывало, что на прием приезжали тяжелые больные, которым трудно было ждать в очереди, но другие пациенты практически никогда не пропускали их вперед. Однажды девушка с недиагностированной вовремя внутричерепной гематомой досиделась до дислокационного синдрома[4], и Миллеру пришлось срочно ее оперировать. Прежде чем девушка упала в коридоре, она долго жаловалась на тошноту и головокружение, но никто не пропустил ее без очереди.

– Напрасно ты злобишь Максимова, – тяжело вздохнул Криворучко. – Он очень злопамятный. Пока ты под моим крылом, он не сможет тебе напакостить, но ведь скоро ситуация изменится.

– Может быть, вы еще поработаете?

– Нет, возрастной ценз, сам знаешь. Да и достала меня уже руководящая работа. А тебе надо расти, Дима. Человек должен постоянно развиваться. Если ты к тридцати годам достиг того, к чему другие приходят только к концу жизни, это не значит, что теперь ты можешь почивать на лаврах. Стоит только расслабиться, моментально деградируешь. Да и кафедре нужна молодая кровь!

Миллер махнул рукой и поднялся помыть рюмки.

– Иногда, Валериан Павлович, я чувствую себя старше вас, – сказал он. – Да, я, простите за нескромность, хороший хирург и ученый, но это еще не значит, что я буду хорошим руководителем. Тем более в коллективе меня не любят.

– А это и не нужно, – хмыкнул Криворучко. – Тебя уважают и боятся, значит, не посмеют игнорировать твои распоряжения.

– Но будут ли мои распоряжения полезными?

– Начальник, Дима, всегда прав, – гордо заявил Криворучко. – Как-нибудь справишься. Я помогу на первых порах, ведь профессором-консультантом ты меня оставишь?

Миллер пообещал, что возьмет Криворучко на любую должность, которую тот пожелает, и отправился к себе.

– Таня? – обрадовался он, увидев возле своей двери кругленькую фигурку.

– Дмитрий Дмитриевич, я хочу вам сказать…

– Сейчас… – Миллер завозился с ключами. Сердце его, казалось, увеличилось в размерах и колотилось быстро-быстро, словно он только что пробежал кросс. – Выпьете со мной чаю? – Ему с трудом удавалось сохранять свой обычный холодный тон.

– Ой, что вы! Это неудобно…

– Очень удобно. Вы сколько раз угощали нас после операций?

Конфузясь, Таня зашла в кабинет.

– Не будем считаться визитами, – улыбнулась она и села на краешек стула. – Я просто хотела сказать…

– Сначала чай! – невежливо перебил Миллер.

– Дмитрий Дмитриевич, я зашла предупредить, что уеду на несколько дней. До конца недели вам придется работать с другими сестрами. По плану у вас две трепанации и одна операция на плечевом сплетении. Я укомплектовала все три набора, положила ваши любимые инструменты, так что вы предупредите сестру, которая будет с вами работать.

Она поднялась со стула, но Миллер решительно взял ее за локоть и усадил обратно.

– Куда же вы? Чайник вскипел. И, если не секрет, куда вы уезжаете?

Она хихикнула:

– Отправляют на учебу.

– Вас учить – только портить.

Миллер налил Тане чаю в парадную чашку. Эта невесомая, почти прозрачная чашка со строгим греческим рисунком досталась ему от бабушки. Миллер редко пил из нее, боялся разбить. Глядя на чашку, он вспоминал бабушкины руки, ласковые и нежные, с безупречным маникюром и множеством старинных колец. Поэтому и привез вещицу в клинику, где проводил большую долю времени.

– Спасибо за комплимент, но без этих курсов мне не подтвердят категорию.

– У вас уже есть категория? – удивился он.

– Конечно! – Напористое «оканье» казалось Миллеру дивной музыкой. Ему хотелось, чтобы она говорила, говорила без умолку, четко и распевно выговаривая гласные. – Высшая, я ведь уже тринадцать лет работаю.

Он недоверчиво уставился на медсестру.

– Вы что, сразу после детсада попали в училище? Вам же лет двадцать, наверное?

– Двадцать девять.

– Не может быть!

– Это я из-за маленького роста так молодо выгляжу.

– Не только из-за роста. Никогда не встречал у дам ваших лет такого задорного взгляда, – буркнул Миллер. – Но это же очень хорошо, что вы взрослая. Теперь я смогу держаться с вами на равных, а то мне все время хотелось погладить вас по головке и купить вам воздушный шарик.

Таня засмеялась. К чаю она не притронулась: то ли стеснялась, то ли поймала нервные взгляды, которые Миллер бросал на любимую чашку.

– Хорошо, что не в угол поставить. Но вообще-то двадцать лет тоже вполне солидный возраст.

Дмитрий Дмитриевич презрительно приподнял бровь, и тут, как по заказу, дверь кабинета приоткрылась. С несвойственной ему резвостью в помещение вбежал Чесноков, обычно передвигавшийся по клинике со скоростью черепахи.

Халат клинического ординатора был расстегнут, на его шее болтались сразу две хирургические маски, а голову венчал женский одноразовый медицинский берет.

– Вот полюбуйтесь, Таня, на человека в солидном, по вашему мнению, возрасте. Что за вид? Почему у вас берет на голове?

– Смейтесь-смейтесь, – пробасил Чесноков и бесцеремонно плюхнулся на свободный стул. – В супермаркете «Максихауз» теракт! Чаю мне здесь дадут?

Два года назад Чесноков спас Миллера от ножа впавшего в безумие больного и с тех пор стал обращаться с профессором как с любимым, но, увы, слабоумным дядюшкой. Дмитрий Дмитриевич хотел бы покончить с этой фамильярностью, но не мог – всякий раз он вспоминал, как хладнокровно Чесноков скрутил алкоголика, привезенного в клинику с черепно-мозговой травмой. Неизвестно, сколько народу тот успел бы ранить до появления охраны, если бы не мужество ординатора.

– Самообслуживание. – Миллер показал на чайник и заварку. – Какой еще теракт, Стас?

– Черт его знает. Распорядились всех оповестить насчет боевой готовности. У вас мобильный опять не работает, вот я и прибежал. С ног сбился. Когда вы наконец освоите сотовую связь?

– Что, уже везут пациентов?

– Вроде нет пока.

– Ой, а я что сижу? – спохватилась Таня. – Мне надо в оперблок, наверное, девчонки уже дополнительные операционные разворачивают.

И она умчалась.

– Кто главный? – Миллер достал сигареты, угостил Чеснокова и закурил сам.

– Криворучко, само собой. Он побежал в приемное отделение, разгонять плановых больных. Невропатологов обязал остаться на рабочих местах – они будут ассистировать на операциях при массовом потоке больных. Вы с ним будете на сортировке пострадавших, как самые опытные, а мы уж в операционной займемся.

Миллеру очень хотелось сказать, что ставить Чеснокова самостоятельно оперировать – это тоже теракт, но сейчас, в преддверии тяжелой и долгой работы, обижать его было нельзя. Да и на кого еще можно было рассчитывать? Опытные хирурги должны принимать пострадавших и решать – кого сразу в операционную, кто может подождать, а кто требует только консервативной терапии. Это азы медицины катастроф. Значит, они с Криворучко работают в приемном покое, а все остальные доктора у них примерно такие же, как Чесноков. Просто Чесноков не цитирует с умным видом иностранные журналы и не злоупотребляет медицинскими терминами. Если показать миелограмму[5] ему и другому клиническому ординатору, Белову, и спросить, что они на ней видят, Чесноков скажет: «Хрен его знает», а Белов с важным видом произнесет: «Безусловно, какой-то патологический процесс присутствует». Смысл, конечно, один и тот же, но Стас считается туповатым парнем, а Белов – интеллигентным, мыслящим юношей.

– Я надеюсь на вас, Стас. Только прошу: работайте аккуратно, не спешите, сколько бы каталок с больными ни стояло под дверью. Помните, если я не привезу пациента сам и не потребую немедленно освободить для него стол, значит, время у вас есть. И не обращайте внимания, если анестезиолог или медсестра начнут упрекать вас в медлительности и неловкости. Впрочем, разумный совет лучше принять.

Миллер вздохнул и полез в портфель за бутербродами:

– Давайте-ка поедим. Война войной, а обед по расписанию.

Чесноков вонзил крепкие зубы в бутерброд с колбасой.

Неизвестно, сколько времени им придется провести на ногах. Оба положили себе в чай по четыре ложки сахару, и на всякий случай Миллер открыл коробку шоколадных конфет. Конфеты были старыми, наверняка коробка прошла сложный жизненный путь, прежде чем попала к профессору, но зато каждая конфета была завернута в фольгу, и Дмитрий Дмитриевич положил несколько штук в карман – подкрепляться в ходе работы.

– А вы в курсе, что вы – комбустиолог?[6] – спросил Чесноков с набитым ртом.

– Я? – оторопел Миллер. – Первый раз слышу. Я вообще в ожогах не разбираюсь, даже не помню, как площадь определять.

– Придется вспоминать. На период массовых поступлений вы отвечаете за пострадавших с термическими поражениями. Криворучко главный вообще, вы – по ожогам, Татьяна Всеволодовна – по переливанию крови. Она так ругалась, когда я ей об этом сообщил! Она же невропатолог, кровь последний раз лет двадцать назад переливала, а сейчас вообще методика другая. Но ничего, я к ней нашу процедурную сестру послал, она у меня обучена…

– Чесноков! – возмутился Миллер. – Вы что, не знаете, что хирург гибнет на трех вещах – на водке, женщинах и переливании крови?! Какая еще процедурная сестра?

Переливание крови является сугубо врачебной процедурой. Как говорил миллеровский преподаватель физиологии – это вам не фигня какая-нибудь, а пересадка ткани. При всей простоте проб на совместимость крови донора и реципиента, закон требует, чтобы их проводил дипломированный врач, прошедший специальные курсы. Занятие это нудное. Сначала нужно получить кровь в отделении переливания под роспись, потом взять пробу крови у пациента и прокрутить ее на центрифуге. Потом требуется еще раз определить группу донорской крови, содержащейся в пакете, смешать ее каплю с каплей сыворотки больного на стекле и в пробирке, выждать пять минут и проверить, нет ли агглютинации, то есть створаживания, а потом записать переливание в истории болезни и в двух журналах. Ясно, что желающих заниматься всем этим было мало, и отдуваться приходилось Чеснокову, как самому молодому. Вот он, значит, и нашел выход – подлизался к пожилой процедурной сестре, которая раньше, работая в сельской больнице, иногда вынужденно занималась совмещением крови. Поддавшись уговорам Чеснокова, она и в клинике взяла эту работу на себя. Ему оставалось только расписываться.

– Да вы что, Анне Петровне не доверяете? – удивился Чесноков.

Миллер сполоснул чашки и убрал их в шкаф.

– Если она ошибется, в тюрьму сядете вы, Стас. Ладно, пойдемте в приемное. Ну вы и гусь. В городе теракт, я, второй человек в клинике, сижу, ничего не знаю, а вы уже всем распорядились. Может, вы и кафедру возглавите вместо меня? Вы в институте как учились?

– На тройки в основном.

– Значит, будете прекрасным руководителем.

– Просто я давно тренируюсь на рынке; там, если всех в кулаке не держать, без прибыли останешься. Вы тоже научитесь. Мобильный только не выключайте, и все нормально будет.

В приемном все уже было готово. Больных подняли в отделения, из реанимации выкатили резервные аппараты ИВЛ[7], в комнате дежурного врача сидели анестезиологи с интубационными наборами наготове.

Возле диспетчерской страдал нейроофтальмолог, который, оказывается, числился главным специалистом по боевым отравляющим веществам.

– Я окулист! – набросился он на Миллера. – Откуда мне знать все эти зарины, заманы, фосгены? Хоть бы предупредили заранее, методичку какую бы выдали!

– Давай махнемся. Ты будешь ожоговедом, а я военным токсикологом.

– А смысл?

– Я не понимаю ни в том ни в другом, так, может быть, ты хоть ожоги знаешь?

Они вышли на крыльцо – посмотреть, не везут ли уже больных, а заодно и покурить.

Стоял теплый осенний вечер, солнце давно закатилось, в белом низком небе едва виднелся узкий серп месяца. На улице гудели застоявшиеся в пробках машины, нетерпеливо позванивали трамваи, и казалось странным, что вот-вот этот обычный гул будет перекрыт воем медицинских сирен.

Окулист сжал в зубах беломорину с таким видом, будто хотел не выкурить, а съесть ее.

Хлопнула дверь, и на крыльце появился Криворучко.

Он пыхтел, шумно переводил дух и тут же притопывал от нетерпения, соображая, куда бежать дальше.

Валериан Павлович был выдающимся стратегом и энергичным тактиком. Другими словами, он мог придумать прекрасный план действий, а потом активно мешать его исполнению, лично контролируя каждую мелочь и внося сумятицу в ряды коллег, перестающих понимать, за что же они отвечают. И в этой атмосфере хаоса Криворучко чувствовал себя как рыба в воде.

– Ты чего тут прохлаждаешься? – набросился он на офтальмолога. – По агентурным данным, террористы применили химическое оружие, так что иди давай, листай справочники. А ты, Дима, можешь расслабиться, пожара там вроде нет. Ожоговые не предвидятся.

– Эх, зря я не поменялся! – пожалел офтальмолог. – Но, Валериан Павлович, что же мне делать? Я…

– Да ладно, успокойся! – Криворучко неожиданно захохотал. – Сейчас позвонили, дали отбой. Никакого теракта, просто конкуренты подложили в супермаркет хлопушки с сероводородом. Но потренироваться лишний раз не вредно.

Он взял у Миллера сигарету, затянулся и посуровел:

– Выяснилось, что никто из вас не знает своих специальностей по гражданской обороне. А если бы, не дай бог… Что бы мы делали после газовой атаки или пожара?

– Но существуют специализированные центры, – сказал Миллер. – Токсикология есть в Институте скорой помощи, в Военно-медицинской академии, еще в паре больниц. И ожоговых центров несколько. Туда пусть и везут.

– Избаловались вы, ребятки. А если на соседней улице трагедия случится, да еще в час пик, когда по всему городу пробки? Пока до Купчино довезут, только патологоанатом будет нужен. Время такое, что мы должны быть готовы ко всему.

Пообещав исправиться и овладеть искусством лечения ожогов, Миллер отправился в операционные, хотя Криворучко настойчиво приглашал его навестить начатую бутылку коньяка.

– Хочу посмотреть, как они там расконсервировали запасной блок, – объяснил Дмитрий Дмитриевич.

В оперблоке все выглядело непривычно. Широкий коридор оказался заставлен аппаратами ИВЛ, сломанными операционными столами, передвижными лампами и прочим барахлом, вытащенным из резервной операционной.

Теперь предстояло все поставить на место, и старшая сестра Ирина Анатольевна последними словами ругала Криворучко, который не разобрался в ситуации и заставил женщин заниматься тяжелой и бессмысленной работой.

– Классическая ситуация: не спеши выполнять приказ начальства, его могут и отменить, – засмеялся Миллер. – Зато нам закрыли прием до десяти вечера.

– Радость-то какая! – фыркнула старшая сестра. – Сейчас бездельем маяться, чтобы потом всю ночь ишачить! – И, показывая пример подчиненным, она налегла плечом на наркозный аппарат.

По стандарту, все медицинское оборудование оснащено колесиками и является передвижным. Но у этих древних приборов колесики давно проржавели, а кое-где и отвалились, так что транспортировка действительно была трудным делом. Оборудование отчаянно скрипело, оставляло на плитке пола глубокие царапины и норовило рухнуть на грузчиков поневоле.

Миллер вызвался помогать. Держась как можно непринужденнее, он пристроился в пару к Тане.

«Она совсем мне не нравится, – думал профессор, при каждом мимолетном прикосновении к ней ощущая волнение плоти, – то есть абсолютно не в моем вкусе. Хороший работник и приятный человек, но не секс-бомба».

Они взялись за операционный стол. Пытаясь сдвинуть с места этого мастодонта русской хирургии, Миллер смотрел, как на другом конце стола Таня морщится от напряжения, и голова его кружилась от желания…

«Поведу ее к себе, – решил он, – и будь что будет!»

Но пока он собирался с духом, переодевался, курил, Таня ушла домой. Миллер даже не успел попрощаться с ней перед ее курсами.

Глава 3

Оказывается, он был влюблен!

Клиника без Тани казалась ему пустыней, и Миллер, как подросток, считал дни до ее возвращения.

«Дело даже не в том, что она удивительно добрая и самоотверженная девушка, – думал он. – Мне хочется стать таким же, как она, хочется вновь полюбить мир. Рядом с ней мне удастся это сделать. Она потихоньку, исподволь, по капельке напитывает меня любовью к людям, как человека после долгого голодания начинают осторожно кормить – сначала по ложечке, потом еще и еще… Лишь бы ей было со мной хорошо».

Миллер намывал свои комнаты в коммуналке, стелил на кровать новое белье и ходил в магазин за хорошим кофе и шоколадом.

Первая часть воскресенья прошла за хозяйственными хлопотами. Вечером профессор начал размышлять, можно ли позвонить Тане на мобильный и пригласить ее в гости, или это неудобно.

«Она может обидеться, – думал он, понимая, что на самом деле боится сам. – Ведь по телефону всего не объяснишь. Вдруг она решит, что я просто хочу развлечься? Она ведь не знает, что я ее люблю. Говорят, что женщины всегда это чувствуют, но я очень сдержанный человек! Лучше завтра. Предложу ей отпраздновать окончание курсов. Черт с ним, сразу сделаю предложение. Женюсь! Какие могут быть игрушки?»

Миллер нервно похохатывал и боялся, что не дождется завтрашнего дня.

Утром он провел конференцию, сделал обход и отправился в оперблок. Тани нигде не было, и ему пришлось притворяться, что он пришел взглянуть на график операций.

«Может быть, она не вернулась с курсов? Она сказала, что обеспечила меня инструментами до конца недели, но ведь она не говорила, что выйдет на работу именно в понедельник. Значит, у меня есть легальный повод ей позвонить, узнать, когда она собирается на службу. Вот сейчас покурю и позвоню. Из своего кабинета, где нет любопытных ушей».

Он вышел на площадку черной лестницы. Серые бетонные ступени, перила из железных пластин, кое-где оторванных и торчащих в пролет железными щупальцами. На стенах с осыпающейся грязно-розовой краской – воззвания сексуального и политического толка. Угол возле помойного ведра в изобилии испещрен следами тушения сигарет. Миллеру стало противно, и он поднялся на один пролет. Там обнаружилась такая же картина. Тяжело вздохнув, он закурил.

Внизу хлопнула дверь, и послышались женские голоса – сестры вышли на перекур.

– Ну, Тань, как тебе с фашистом работается? – донеслось оттуда.

Миллер навострил уши. Подслушивать, конечно, нехорошо, но он же не знал, что они сюда придут! Чистая случайность. А после того как его назвали фашистом, обнаруживать себя просто неудобно, это сконфузит невоздержанную на язык сестру.

– Нормально. И почему вы все так его не любите? Странно даже.

В ответ раздался дружный смех.

– Знаешь, с тобой он стал как-то добрее. – Миллер узнал голос старшей сестры Ирины Анатольевны. – И не только к тебе, но и к нам, грешным. Разве мы могли представить, что он будет помогать нам таскать этот чертов хлам?

– Это уж точно, – подтвердила другая сестра, Дмитрий Дмитриевич не узнал ее по голосу. – Попроси мы его раньше, смерил бы нас уничтожающим взглядом и сказал: «Хорошо, я еще и инструменты за вас помою. А вы не окажете ли мне ответную любезность – не прооперируете ли аневризму сонной артерии?»

Миллер чуть не поперхнулся дымом. Именно так он бы и сказал, слово в слово.

– Не знаю, что это на него вдруг нашло, – продолжала неузнанная сестра. – Но боюсь, когда у него припадок доброты закончится, мы все огребем по полной. Уж он-то найдет способ наверстать свое, фашист недобитый.