Великий князь Рюрик. Да будет Русь! Савинов Михаил

Новгород древнее Рима?

«Сказание о князьях Владимирских» – изделие официальное. Оно было создано с конкретной политической целью. А вот следующая версия легендарной русской истории родилась совершенно независимо от официальных властей.

Правда, нельзя сказать, что эта новая легенда добавляет что-то новое к портрету Рюрика, каким мы его знаем по рассказу о потомках Августа и дарах Мономаха. У этой легендарной повести были иные задачи – максимально удревнить историю Руси, показать силу и могущество древних славянских князей и объяснить топонимику Новгородской земли. «Новгородоцентризм» – так некоторые исследователи определяют идеологию этой повести. В списках легенда озаглавлена по-разному, общепринятое научное название этой повести – «Сказание о Словене и Русе».

Появилась эта легенда в начале XVII в., вскоре после конца Смутного времени, едва не уничтожившего русскую государственность.

Прежде чем рассказывать о следующем этапе истории легенды о первом князе Руси, необходимо бросить взгляд на книжность XVII в. в целом. «Последним столетием древнерусской книжности» называют ученые это время.

Многократно возрастает количество письменных памятников, рукописное наследие XVII в. по сравнению с предшествующим временем огромно. На Руси в это время появляется множество переводных произведений, растет число русских версий популярных европейских повестей. Мощный рост числа церковно-полемических текстов вызвала реформа патриарха Никона, повлекшая за собой раскол. Именно старообрядчество дало множество выдающихся писателей, самый яркий из которых – протопоп Аввакум Петров.

Вообще, книжники XVII столетия все чаще называют себя по имени. Они нередко сочиняют пространные приписки к своим трудам, объясняя их цель и обозначая свои источники. Вот что написал, например, астраханский архиепископ Пахомий в приписке к созданному им хронографу:

«Взыде ми некогда на помысл, да соберу от книг Божественнаго писания, и от летописцев, и от историк, и напишу для своей нужды летопищик вкратце от сотворения мира и до сего дне…»

Этот «летопищик вкратце» в итоге работы Пахомия оказался огромной исторической энциклопедией. Интересно здесь и само название книги – уменьшительная форма от слова «летописец». Многие наши книжники XVII в., занимавшиеся редактированием хронографов, осознавали при этом свои произведения именно как летописи (хотя у хронографа другая структура и в нем нет погодных статей – основы любой летописи). Летопись как жанр была привычнее, летописи продолжали переписывать не только в XVII столетии, но и в следующем веке.

Центров летописания теперь стало еще больше. Летописи составляются при кафедре патриарха, в монастырях, в качестве авторов и редакторов летописей теперь выступают и светские лица: бояре, дворяне и даже крестьяне. Однако летописное повествование как источник исторических знаний отходит на второй план, уступая место хронографам – обширным сочинениям, охватывающим историю всего мира.

Хронографы на Руси были известны очень давно. До XVI в. все наши хронографы, основанные на переводных греческих хрониках и библейских книгах, не затрагивали русскую историю. В начале XVI в. появился Русский хронограф, ставший на долгое время главным источником знаний по всемирной истории для книжников и образованных людей Русского государства. Хронограф включал библейскую историю «от сотворения мира», историю Рима и Византии, уделял место рассказам о сербских и польских правителях, излагал (в отличие от более ранних хронографов) и русскую историю – но не по годам, как летописи, а внутри своей системы глав (первоначально их было 208). Создатели Русского хронографа проделали огромную работу: они не переписывали механически текст переводных произведений, а пересказывали его своими словами, сосредоточившись на самых выразительных и полезных, с их точки зрения, сюжетах.

Русскому хронографу была суждена очень долгая и насыщенная жизнь: он несколько раз редактировался, дополняясь при этом новыми переводными повестями и новыми рассказами из русской истории. Для образованных русских людей Хронограф стал настоящей энциклопедией, из которой можно было узнать очень многое: как египетский царь-чародей стал отцом Александра Македонского, где и когда проходили соборы церковных иерархов, почему мусульманам нельзя пить вино и за какое злодеяние польского короля Попела съели мыши…

В XVII в. Русский хронограф очень живо откликался на все важные события нашей истории и на все новые веяния в русской книжности. Сразу же после Смуты в редакцию, созданную в 1617 г., вошел обширный корпус повестей об этом страшном времени. Исторические легенды, созданные в эту эпоху, тоже быстро попадали на страницы Хронографа.

Современный любитель истории может обратиться к Интернету, взять с полки печатную книгу – и в короткий срок получить большой объем информации. Любознательному человеку XVII в. было куда сложнее – он должен был работать с рукописями. Печатные книги по истории появились только во второй половине века – это был так называемый «Синопсис», обширное сочинение, основанное на летописях и переводных хрониках[39]. Все летописи и хронографы по-прежнему существовали только в рукописных копиях-списках.

Читать эти списки сложнее, чем рукописи XIV–XVI вв. Там использовались четкие почерки с раздельными буквами – устав и полуустав. В XVII в. в повсеместное употребление вошла скоропись, до неузнаваемости изменившая начертание букв. Одна и та же буква может передаваться в скорописи десятком различных вариантов. Самая трудная для чтения скоропись – приказная, которая использовалась для делопроизводства в приказах – дальних предшественниках министерств.

Теперь представьте себе список хронографа – 500–700 листов такой скорописи, зачастую рукопись переписана несколькими писцами, у каждого – свой почерк разной понятности и свои чернила разного качества…

Любители истории, работая с текстом Хронографа, дополняли и редактировали его, внося то, что было интересно именно им. Так возникло множество хронографических компиляций и так называемых хронографов особого состава, самым популярным из которых оказался Хронограф Пахомия, составленный в 1649–1650 гг. Этот хронограф многократно переписывался и дал множество кратких редакций, похожих на небольшие самостоятельные летописцы.

Исследователь, решивший изучать какой-то отдельный поздний хронограф, неизбежно оказывается в положении человека, вытягивающего нить из запутанного клубка, причем тянуть эту нить ему приходится не за кончик, а за середину, т. е. определять как источники хронографа, так и те произведения, для которых послужил источником сам этот хронограф. Так что ученым, изучающим историческую книжность этого периода, еще предстоит огромная работа. Насколько эта работа нужна и важна, показывает в числе прочего тот факт, что именно в составе компилятивного хронографа до нас дошло «Слово о полку Игореве».

Итак, в 1630-х гг. в русских рукописных сборниках появляется новая легенда. Довольно быстро она оказывается в составе одного из вариантов Русского хронографа с пометкой в заглавии: «…а во иных гранографех повесть сия не обретается».

Начинается «Сказание» с пересказа библейского сюжета о разделении земли между сыновьями Ноя после потопа. Подобный рассказ содержится уже в «Повести временных лет». В числе правнуков Иафета были некие Скиф и Зардан, которые со своими родами отправились в Причерноморье («Ексинопонт») и поселились там. От имени Скифа произошло название этих земель – Великая Скифия.

Между потомками Скифа и Зардана вспыхнули усобицы. Во главе переселенцев тогда были пять братьев-вождей: Словен, Рус, Болгар, Коман и Истер. Далее в тексте говорится только о двух старших братьях, по которым вся повесть и получила свое научное название.

Словен и Рус со своими родами отделились от соплеменников и отправились странствовать по земле в поисках лучших областей для жизни. Они пришли в район озера Ильмень и здесь основали город Словенск, или Великий Словенск. Произошло это в 3099 г. от сотворения мира, то есть за 2049 лет до начала нашей эры.

Словенск – это не что иное, как будущий Новгород. Получается, что столица Северной Руси на много столетий древнее, чем, например, Рим.

Реки и озера новообретенной земли получили новые названия от имен самих вождей древних славян, их детей и жен. Наиболее красочно в «Сказании» описан старший сын Словена Волхв, давший свое имя реке Волхов, которая прежде звалась просто Мутная (кстати, вода в Волхове действительно мутная из-за особенностей донного грунта этой реки).

«Больший же сын оного князя Словена Волхв бесоугодник и чародей и лют в людех тогда бысть, и бесовскими ухищреньми мечты творя многи, и преобразуяся во образ лютаго зверя коркодила (так! – М.С.), и залегаше в той реце Волхове путь водный, и не поклоняющих же ся ему овых пожираше, овых же испроверзая и утопляя. Сего же ради людие, тогда невегласи, сущим богом окаяннаго того нарицая и Грома его, или Перуна, рекоша, руским бо языком гром перун именуется. Постави же он, окаянный чародей, нощных ради мечтаний и собирания бесовскаго градок мал на месте некоем, зовомо Перыня, иде же и кумир Перунов стояше».

Здесь все смешано воедино: и книжный переводной рассказ «О коркодиле», и летописная история о святилище Перуна в Новгороде, а возможно – и представление о богатыре-оборотне Волхве Всеславиче. Былина о Волхве очень древняя, хотя, как и все былины, она дошла до нас в записях XVIII в. В былине Волхв мог превращаться в волка, сокола и тура (дикого быка).

Название города Словенска происходит от имени старшего из двух братьев, по имени же младшего получил название другой город Приильменья – Руса (современное название – Старая Русса).

Обосновавшись на новом месте, братья, жившие между собою в любви и согласии, начали завоевание окрестных земель. Они создали обширную державу, простиравшуюся на север до берегов Северного Ледовитого океана, а на восток – до реки Обь.

Если создатели «Сказания о князьях Владимирских» привязывали историю Руси к истории Древнего Рима через фигуру императора Августа, то неизвестный автор «Сказания о Словене и Русе» пошел еще дальше – на страницах повести появляется великий завоеватель Александр Македонский.

Державой Словена и Руса (мы помним, что она основана за много столетий до завоеваний Александра!) в то время правили три брата-князя – Великосан, Асан и Авесхасан (имя третьего брата в списках «Сказания» может писаться по-разному). Не имея возможности покорить русских князей из-за огромного расстояния и труднопроходимой местности, Александр даровал им грамоту на владение всеми землями от Варяжского моря (Балтики) до моря «Хвалимского», т. е. Каспийского. Грамота Александра, которую братья повесили в капище по правую сторону от идола Велеса и впоследствии очень почитали, приводится в «Сказании» полностью:

«Александр, царь царем и над цари бичь божий, презвитяжный рыцарь, всего света обладатель и всех, иж под солнцем, грозный повелитель, к покорным же мне милосердый пощадитель, к непокорным же яростный мечь, страх всего света, честнейший над честнейшими, в далекоразстоятельном и незнаемом крае вашем от нашего величества честь и мир и милость вам и по вас храбросердому народу словенскому, зацнейшему колену русскому великим князем и владцом от моря Варяжского и до моря Хвалимского, велебным и милым мне храбрственному Великосану, мудрому Асану, счастному Авехасану вечне поздравляю, яко самех вас лицем к лицу любезне целую, сердечно приемлю яко други по сердцу моему и нагреднейшии подданицы нашему величеству и сию милость даю вашему владычеству. Аще каковый народ вселится в пределех вашего княжества от моря Варяжскаго и даже до моря Хвалимского, да будут вам и потомку вашему подлежимы вечной работе, во иныя ж пределы отнюдь да не вступит нога ваша. Сие достохвалное дело замкнено сим нашим листом и подписано нашею цысарскою высокодержавною правицею и за природным нашим государьским златокованным гербом привешеным. Дано вашей честности в вечность в месте нашего дела в Великой Александрии изволением великих богов Марша и Юпитера, и богини Верверы, и Венуса месяца примоса начальнейшаго дня». А приписанье царские руки верх строк златопернатыми писмены написано сице: «Мы Александр, царь царем и над цари бичь, сын великих богов Юпитера и Венуса в небе, земский же Филиппа силнаго царя и Алимпиады царицы, нашею высокодержавною правицею утвердих вечне». Сии ж князи словено-рустии, иж таковыя высокия чести сподобишася от всего державнаго того самодержца прияти и сию пречестнейшую епистолию почитаху вельми и обесиша ю в божницы своей по правую страну идола Велеса и честно покланяхуся ей, и праздник честен творяху в началный день примоса месяца».

Когда уже известный нам архиепископ Пахомий заносил в свой хронограф эту повесть, он сделал интересную пометку в тексте Грамоты. После слов «по правую сторону идола Велеса» он добавил «во граде Ростове». Почему Ростов, ведь «Сказание» новгородское и посвящено объяснению новгородских географических названий? Возможно, Пахомий знал местные ростовские предания о древнем культе Велеса, которые отразились в том числе в житиях ростовских святых, боровшихся с этим культом и сокрушавших те самые идолы Велеса… Так под пером книжников легенда обрастала новыми деталями.

Позднее Словенск дважды запустевал и каждый раз возобновлялся на новом месте. Вообще история славян по версии «Сказания» очень насыщенная: они совершают походы на «земли скипетра греческаго», страдают от эпидемий, бегут из своих городов в леса, основывают новые города (например, Белоозеро). Во всех случаях новыми основателями Словенска оказывались славянские переселенцы с Дуная, причем история этих переселенцев уже сближается с данными «Повести временных лет». После второго возобновления «старейшиной и князем» нового города (Новгорода!) стал уже известный нам Гостомысл.

Расселение последней волны пришельцев с юга уже похоже на картину, описанную во введении к «Повести временных лет»:

«И разыдошася кииждо с родом своим по широте земли, и овии же седоша в полях и нарекошася поляне, сиречь поляки, овии полочане речки ради Полоты, овии мазовшане, овии жмутяня, инии же бужане по реце Бугу, овии дреговичи, овии кривичи, овии чюдь, инии меря, инии же древляне, и инии морава, серби, болгари сих же от роды, и инии же северы, и инии лопи, и инии же мордва, и инии же мурама…»

Правда, в списке появился новый народ – «лопи», лопари, саамы – жители Кольского полуострова. С лопарями русские познакомились, по-видимому, в XV в., в ходе продвижения к берегам Северного Ледовитого океана.

Гостомысл имел двух сыновей – Словена (это так называемый младый, младший Словен) и Избора – и обоих потерял. Словен отправился «в Чюдь» (в земли финских племен), основал там город Словенск и через три года умер. Избор, как уже можно догадаться, тоже основал город – Изборск и умер «змием изъяден». Далее «Сказание» повторяет сюжетную линию «Сказания о князьях Владимирских»: умирающий Гостомысл предвидит будущие усобицы и отправляет послов за море – искать потомка Августа – кесаря. Те находят Рюрика, уговаривают его («и умолен быв князь Рюрик»), и тот с двумя братьями, Синеусом и Трувором. Дальше все как в «Повести временных лет»: братья быстро умирают, и Рюрик остается единовластным правителем Руси.

Автор «Сказания» вставил в свой труд и упоминание об убиении Вадима Храброго, заострив внимание на осознании новгородцами неизбежности подчинения Рюрику:

«Новгородцы же видевше Рюриково доброродство и мужественное его остроумие, пророчествоваху к себе, глаголюще: «Разумейте, братие, яко непременно имамы быти под едином игом державнаго обладателя. От сего Рюрика и от рода его и не токмо упразднится им самовластие наше, но и раби им будем». Тогда Рюрик уби некоего храбра новгородца именем Вадима и иных многих новгородцев и советников его. Аще тогда и нечестиви бяху новгородцы, но обаче по пророчеству их, паче же благоволением божиим и доныне царствуют ими от Рюрикова семене благородное изращение…»

Сравните этот рассказ с сообщением Никоновской летописи – очень похоже, но реплика новгородцев более длинная и красочная, чем в оригинале. Эту версию рассказа составитель «Сказания» позаимствовал из «Книги Степенной царского родословия». Любопытно, что этот же прием – развертывание исходного краткого сообщения с помощью прямой речи действующих лиц – использовали в свое время и составители самой Никоновской летописи. Например, в маленькую заметку о казни в 1376 г. новгородских еретиков-стригольников (их сбросили с моста в Волхов) они добавили новозаветную цитату – в форме реплики палачей…

Автор «Сказания» нам неизвестен, однако на этот счет есть некоторые предположения. Некоторые сибирские мотивы «Сказания» могут указывать на возможное авторство новгородского митрополита Киприана, который до поставления в Новгород был архиепископом Тобольским и Сибирским.

Кем бы ни был автор «Сказания о Словене и Русе», это книжник был широко образован. Он использовал в своей работе и «Повесть временных лет», и «Степенную книгу», и «Сказание о князьях Владимирских», и переводные хроники. Труд его был вознагражден – «Сказание» стало самой популярной исторической легендой в русской книжности XVII столетия. В 1652 г. «Сказание» попало и в сугубо официальный летописный свод, созданный при кафедре патриарха Никона. Таким образом, легендарная повесть стала в глазах образованных книжников полноценной частью русской истории. А всего списков «Сказания» в различных вариантах известно больше ста!

Поскольку в этой повести много расхождений с канонической версией истории славян и Руси: странные имена; описания славянских переселений, неизвестные по другим источникам; родство славян и скифов; колоссальная древность славянских городов, – велик соблазн предположить, что автор «Сказания» опирался на какие-то таинственные древние тексты, не дошедшие до наших дней. Так иногда и считают в наши дни некоторые «любители истории». Конечно же, это не так.

Легенды о братьях-основателях городов и предводителях народов распространены в европейских литературах очень широко. Вспомним тех же Леха, Чеха и Руса из западнославянской книжности. Столь же сильна и фольклорная традиция возводить названия географических объектов к именам каких-либо древних героев.

Скифы и Скифия в «Сказании» появились оттуда же, откуда и «Великая Скуфь» в «Повести временных лет» – из греческих хроник. Традиция звать славян скифами или тавроскифами в Византии была довольно прочной, знали эту традицию и на Руси. Так что никаким секретным знанием о родстве скифов и славян составители «Сказания» не обладали. Не отражает «Сказание» и каких-то древних языческих преданий: содержащаяся в нем информация о славянских богах не выходит за рамки традиционных для русской книжности известий. Как мы видели на примере рассказа о «коркодиле» Волхве, автор «Сказания» отнюдь не симпатизирует язычникам, он при каждом удобном случае подчеркивает дикость и серость людей языческого времени:

«Живяху же отнюд погании, яко скот, не имуще закона. О них же свидетельствует в хожении своем блаженный апостол Андрей Первозванный, яко отнюдь невегласи тогда поганы беша. В Синдерех же тогда княжаху два брата, единому имя Диюлел, а другому Дидиядакх, невегласи боги их тогда нарицаху за то, иже пчелы им налезоша и борти верх древия устроиша».

Грамоту Александра Македонского, которая включена в «Сказание», тоже написал вовсе не греческий царь. Древнейшие списки текста этой Грамоты происходят с территории Чехии, а на Руси она стала известна через посредство польских хроник, которые у нас активно переводили и цитировали составители хронографов.

Мы не случайно так подробно останавливаемся на истории «Сказания о Словене и Русе», хотя, казалось бы, ничего нового к данным «Сказания о князьях Владимирских» оно не добавляет. Дело в том, что именно эта легендарная повесть легла в основу многих поздних фальсификаций – поддельных текстов, рассказывающих о «древней» истории славянских народов. Самой известной из таких подделок стала так называемая «Велесова книга».

Тот факт, что о древних дохристианских временах Руси, о славянском язычестве очень мало известно, всегда огорчал многих любителей древнерусской истории, которым хотелось видеть у древних славян тысячелетнюю историю или такую же могучую и стройную систему верований, как, например, у скандинавов или индийцев. Этим издавна пользовались нечистые на руку фальсификаторы, которые изготавливали «сенсационные», якобы древние «памятники» дохристианской культуры. Например, в первой половине XIX в. прославился своими подделками коллекционер А.И. Сулакадзев. Он сочинял приписки к подлинным рукописям, пытаясь искусственно увеличить их ценность и значимость, а также придумывал «языческие» тексты. В некоторых изделиях Сулакадзева можно проследить влияние «Сказания о Словене и Русе».

Поддельность таких произведений доказывается прежде всего на основании анализа их языка. Кроме того, у подделки обычно нет оригинала: он тем или иным образом «пропадает» – горит в пожаре, похищается, словом, поработать с ним не получится и приходится довольствоваться публикацией автора подделки.

Эта невозможность увидеть оригинал иногда работает и против хорошо известных, классических произведений русской литературы. Например, в науке было мнение о поддельности «Слова о полку Игореве».

Имя автора «Слова» до сих пор неизвестно. Многие упоминаемые в «Слове» мифические персонажи или исторические личности неизвестны по другим памятникам нашей древней литературы.

Воинская повесть-поэма дошла до нас только в одном позднем списке – в составе большого сборника. По этому списку его впервые издали в конце XVIII столетия. А потом грянула война 1812 г., и рукопись «Слова» погибла в пожаре Москвы.

Никто не может проверить издателей «Слова»: правильно ли они поняли его текст? Никто не сможет изучить обстоятельства создания единственной рукописи «Слова». И некоторые ученые стали доказывать, что «Слово о полку Игореве» – подделка, созданная в XVIII столетии.

Появление столь кощунственной теории вызвало массу встречных научных разработок. Подлинность знаменитой повести удалось доказать на основании анализа ее языка. Слова в ней стоят именно в тех формах, в каких они существовали в XII в. Чтобы создать подделку такого уровня, фальсификатор XVIII в. должен был знать о языке Древней Руси столько, сколько знает о нем современная наука. А это невозможно.

Вспомним: законы языка – вещь точная и хорошо изученная. Именно языковой анализ (вкупе с тщательным разбором фактов, связанных с появлением и публикацией подделки) позволил установить поддельность другого нашумевшего изделия – «Велесовой книги».

Этот «древний памятник» был опубликован за границей, в эмигрантском журнале «Жар-Птица» в 1950-х гг. Публиковали (то есть в данном случае сочиняли) «Велесову книгу» любитель древней истории славян Ю.П. Миролюбов и бывший генерал Белой армии А.А. Куренков (писавший под псевдонимом А. Кур). Ю.П. Миролюбов примерно в это же время издал несколько сочинений, в которых связывал происхождение славян с индоарийскими народами, а славянские верования возводил к индийской ведической религии. В своих построениях, которые он ничем серьезно не доказывал, Миролюбов использовал такие «источники», как, например, сказы некоей бабушки Захарихи…

В русле других сочинений Миролюбова выдержана и «Велесова книга». Она очень путано и противоречиво рассказывает о древних переселениях славян по Великой Степи, их столкновениях с соседними народами, мельком упоминает об отношениях славянских племен с греками и римлянами. Здесь угадываются отдельные мотивы уже известного нам «Сказания о Словене и Русе». Много говорится в «таинственной» книге о славянских верованиях, упоминаются нигде более не известные имена богов. Никаких конкретных исторических дат из «Велесовой книги» установить нельзя – иначе определить подделку было бы слишком просто. Впрочем, это и так оказалось не слишком сложно: поддельность «древнего памятника» была установлена учеными-филологами на основании языка, которым написана «Велесова книга». Пытаясь создать впечатление древности языка, авторы подделки выдумывали такие формы слов, которые были невозможны ни в одном из древних славянских языков, смешивали в одних и тех же словах знаки, в действительности применявшиеся в разное время. В искусственном языке «Велесовой книги» много южнославянских и польских слов, но взяты они не из древнепольского языка, что было бы по крайней мере логично, а из языка Нового времени.

«Велесова книга» якобы была написана древнеславянским алфавитом языческого времени на небольших дощечках, связанных между собой кожаным ремнем. Самих дощечек, которые будто бы обнаружил в заброшенной помещичьей усадьбе в 1919 г. полковник Белой армии А.Ф. Изенбек, никто никогда не видел: они, по словам Миролюбова, погибли во время Второй мировой войны. Впрочем, одна дощечка была опубликована в виде не очень четкой фотографии. Древнее славянское письмо оказалось обычной, слегка измененной кириллицей…

Но «Велесова книга» – это уже почти современная нам вещь, и рассказ о ней уводит нас в сторону от истории поздних версий легенды о Рюрике. А между тем среди этих версий есть одна весьма важная. Речь идет о так называемой Иоакимовской летописи.

Появление этой «летописи», которую некоторые ученые считают уникальным и важным источником для реконструкции событий древнейшей русской истории, связано с именем первого русского историка Нового времени – Василия Никитича Татищева.

…«Человек разумный и предприятельный» – так характеризует Татищева его младший современник князь М.М. Щербатов, другой российский историк XVIII в.

Деятельный сын Петровской эпохи, Татищев проявил себя на самых разных поприщах. Участвовал в Северной войне, управлял казенными заводами на Урале, основал город Екатеринбург, в 1741–1745 гг. был астраханским губернатором, а также создал 20-томную «Историю Российскую с самых древнейших времен».

При написании «Истории Российской» В.Н. Татищев опирался на множество подлинных рукописей, и ученые приложили немалые усилия для того, чтобы установить, какие именно из источников Татищева сохранились до наших дней. Большинство рукописей определить удалось.

Занимаясь собирательской работой, Татищев обратился за помощью к своему «ближнему свойственнику», Мелхиседеку Борщову (Борсчову), который был в то время архимандритом Бизюкова монастыря. Татищев просил архимандрита Мелхиседека: в случае обнаружения в монастыре каких-нибудь «древних историй» прислать их ему «для просмотрения» – «ибо я ведал, что он в книгах мало знал и меньше охоты к ним имел». И в мае 1748 г. архимандрит Мелхиседек прислал Татищеву письмо с тремя тетрадями, в которых излагалась неизвестная ранее история древнейшей Руси.

В приписке, которой Мелхиседек сопроводил таинственные тетради, было указано, что тетради эти принадлежат некоему монаху Вениамину, который «по многим монастырям и домам ездя, немало книг русских и польских собрал». Архимандрит просил поскорее послать тетради назад.

Текст, который содержался в тетрадях Вениамина, был переписан, по мнению Татищева, в недавнее время («письмо новое, но худое, склад (т. е. язык текста. – М.С.) старой, смешенный с новым, но самой простой, и наречие новогородское»). Татищев выбрал из тетрадей то, чего не было «у Нестора», то есть в «Повести временных лет», и добавил в свою «Историю».

Переписчик тетрадей (монах Вениамин? архимандрит Мелхиседек?) в начале повествования написал: «О князех русских старобытных Нестор монах не добре сведом бе, что ся деяло у нас в Новеграде, а святитель Иоаким, добре сведомый, написа…», и далее следовал текст, якобы принадлежащий Иоакиму Корсунянину, первому архиепископу Новгорода, современнику Владимира Святого. Итак, переписчик доставшейся Татищеву «летописи» пытается с помощью записок Иоакима поправить Нестора.

Сразу заметим, что указание на неосведомленность Нестора могло появиться только в то время, когда появилось представление о Несторе как об авторе «Повести временных лет», то есть не ранее середины XVII в. – именно тогда появилось вымышленное житие Нестора. О том, что Нестор имел какое-то отношение к летописанию (без упоминания «Повести»!), древнерусские тексты, как мы уже знаем, говорят очень мало и вскользь.

О чем же повествует летопись Иоакима? В начале пересказываются легенды о переселении славян с Дуная, упоминается князь Славен, основатель города Славенска (т. е. перед нами явное влияние уже известного нам «Сказания о Словене и Русе»).

Дальним потомком Славена был воинственный князь Буривой, который успешно сражался с варягами, а потом был побежден где-то в «Бярмии» на реке Кумени. Он устроился в городе «Бярмы», который находился на острове и был хорошо укреплен.

«Людие же терпяху тугу великую от варяг, пославше к Буривою, испросиша у него сына Гостомысла, да княжит в Велице граде. И егда Гостомысл приа власть, абие варяги бывшия овы изби, овы изгна, и дань варягом отрече, и шед на ня, победи… Сеи Гостомысл бе муж елико храбр, толико мудр, всем соседом своим страшный, а людем его любим расправы ради и правосудиа…».

Западнославянские мотивы в этом фрагменте прослеживаются: тут и узнаваемое имя «Буривой», и город на острове (Аркона?), но зачем тогда Бярмия? Бьярмия (Бьярмаланд) – известная по исландским королевским сагам область на побережье Белого моря, туда, по рассказам королевских саг, совершали грабительские экспедиции древние норвежцы. Какая между ними связь?

О призвании Рюрика в Иоакимовской летописи рассказано примерно так же, как и в других наших исторических легендах. Новшество одно: Рюрик вроде бы внук Гостомысла. Как и его могущественный дед, Рюрик «прилежа о росправе земли и правосудии». Из «летописи» известны и некоторые подробности личной жизни Рюрика: у него было несколько жен, из которых он больше всех любил некую Ефанду, дочь «князя урманского».

Но не только словесным портретом Гостомысла знаменита Иоакимовская летопись. Она излагает многие подробности русской истории и более позднего времени – вплоть до крещения Новгорода при Владимире Святом. Подробности эти появляются на тех местах, где «Повесть временных лет» молчит или ограничивается краткими обмолвками. Например, в «Повести» нет никаких подробных описаний о княжении Ярополка Святославича – и такие описания появляются в Иоакимовской летописи: «Ярополк же бе муж кроткий и милостивый ко всем, любляше христиан и асче сам не крстися народа ради, но никому же претяше…» Напротив, те события, которые в «Повести временных лет» описаны достаточно подробно (например, история мести княгини Ольги древлянам), внимания составителя «летописи» не привлекли.

Но посмотрим, что сталось далее с тетрадями Вениамина. Татищев посчитал, что тетради были списаны специально для него (и думаем, что он вполне мог быть прав – они, возможно, были не просто «списаны», но и написаны именно для него!). Он отправил тетради назад и написал письмо в обитель, из которой происходила «летопись», прося прислать книгу-оригинал, но из монастыря пришло лишь сообщение о смерти Мелхиседека Борщова. «Пожитки его разсточены, иные указом от Синода запечатаны» – вот что узнал Татищев о книжных сокровищах Бизюкова монастыря. Не нашли и монаха Вениамина.

Поскольку сама «летопись» дошла до нас только в цитатах Татищева, проверить ее подлинность уже не удастся. Впрочем, нельзя исключать того, что будет найден новый список этой «летописи» или близкой к ней – наши поздние летописи и вообще исторические сочинения изучены еще довольно слабо.

Не вдаваясь в сложные аргументы в пользу подлинности или, наоборот, поддельности Иоакимовской летописи, ограничимся следующими фактами.

Язык «летописи», как признавал и сам Татищев, не является древним, многие слова стоят в форме XVII в., многих слов и вовсе не было в древнерусском языке. Некоторые свидетельства (например, рассказ о князе Славене или рассказ о смерти потомков Гостомысла еще при его жизни) выдают знакомство автора текста со «Сказанием о Словене и Русе» – самой популярной исторической легендой XVII столетия.

Интересно, что Татищев это родство со «Сказанием» прекрасно видел и указывал на него сам, но считал при этом, что именно «летопись Иоакима» была первична по отношению к «Сказанию». По мнению историка, автор «Сказания», используя «писание Иоакимово», но не понимая его, «хотел пополнить и темность оного изъяснить, токмо ума столько не было».

Имена новгородцев Х в., которые упоминаются в рассказе о крещении Новгорода, не имеют аналогий в летописях и носят явную печать стилизации (волхв по прозвищу Соловей, новгородский тысяцкий[40] Угоняй, посадник Воробей и т. п.). Все это указывает на то, что «летопись», скорее всего, написана на рубеже XVII–XVIII вв.: в ней отразились именно те представления о начальной истории Руси, которые были тогда распространены среди образованных книжников.

Но объявить Иоакимовскую летопись просто заурядной литературной подделкой было бы слишком просто. Если это подделка, то подделка, исполненная на очень высоком уровне. Не случайно в науке существует весьма подробно аргументированное мнение, что «историю Иоакима» создал сам Татищев. Автор «летописи» хорошо знал историческую литературу своей эпохи, причем не только русскую, но и переводную. Конечно, круг чтения «летописца» все же имел свои пределы. Так, он не был знаком с Комиссионным списком Новгородской Первой (иначе, вероятно, не выдумывал бы несуществующих посадников). Проигнорировал составитель «летописи» и историю Вадима Храброго (может быть, просто потому, что не читал Никоновскую летопись?).

Поставив своей целью дополнить рассказы русской летописи, «летописец» не выдумал чего-то совсем фантастического – все изложенные им факты действительно могли иметь место. С точки зрения историка, Иоакимовская летопись гораздо более правдоподобна, чем история о грамоте Александра Македонского русским князьям или рассказ о передаче даров Мономаха. Кстати, именно поэтому многие ученые используют данные Иоакимовской летописи в своих работах. В сущности, автор этой талантливой литературной мистификации занимался созданием не столько новых фактов, сколько новых подробностей на тех местах, где их не хватало в летописи. Но именно внимание к подробностям, пристрастие к развернутому повествованию, не свойственное аутентичным летописям, выдает в Иоакимовской летописи вероятный «новодел».

Вот что происходило с легендой о Рюрике на протяжении XVII в., последнего столетия древнерусской книжности. А дальше… дальше началось Новое время. Следующий век стал временем становления нашей истории как академической науки. И легенда о первом князе Руси в очередной раз начала новую жизнь – теперь уже на страницах научных трудов о ней…

Сокол, солевары и золотой гроб

В пьесе немецкого драматурга Бертольта Брехта «Жизнь Галилея» главный герой говорит такие слова:

«Наука распространяет знания, добытые с помощью сомнений. Добывая знание обо всем и для всех, она стремится всех сделать сомневающимися…»

В этом и состоит ключевое отличие истории Нового времени, истории-науки от всего, что делалось раньше на ниве изучения прошлого. Переписчик хронографа не подвергал сомнению «Сказание о Словене и Русе», хотя и мог внести в текст некоторые изменения, если исходный вариант чем-то ему не нравился. Ученые последующего времени начали сверять данные разных источников – и русских и иностранных – друг с другом и пытаться через это сравнение создать реалистическую, достоверную картину того, что происходило в IX в. на севере Руси. Слово источника впервые подверглось критическому осмыслению. Начался поиск новых источников, которые могли бы что-то добавить к показаниям наших летописей. Эта работа, начатая в XVIII столетии, продолжается и в наши дни – с учетом многократного увеличения объема материала и изменения методов работы с этим материалом.

В результате нового подхода – добычи знаний с помощью сомнений и сравнений – появилось множество концепций происхождения Рюрика. У всех этих концепций есть общая черта – ни одну из них нельзя ни внятно доказать, ни убедительно опровергнуть. Может быть, так и было, а может быть, было по-другому… Древняя легенда о Рюрике продолжала (и продолжает сейчас) плодить другие легенды. Дело вовсе не в добросовестности исследователей – они честно используют все свои знания и опыт, – а в состоянии источников, которые не поддаются непротиворечивому, однозначному истолкованию.

Многовековой спор о личности Рюрика и роли скандинавов в нашей ранней истории не один раз описан подробно в специальных книгах, лучшие из которых (на наш взгляд) обязательно будут названы в заключении. Поэтому мы не будем сейчас вдаваться в его детали – это не приблизит нас к разгадке тайны Рюрика. Но на некоторых особенно популярных, а также на особенно экзотичных, поражающих воображение неподготовленного читателя теориях и «теориях» остановиться все же придется.

Направление, которое оппоненты назвали «норманнской теорией» или «норманизмом», появилось в науке в первой половине XVIII столетия.

Первыми норманистами стали работавшие в России немецкие ученые – И.Г. Байер и Г.Ф. Миллер. Оба работали в Петербурге, в основанной Петром Великим Академии наук, немалую часть которой составляли ученые-иностранцы, в значительной части немцы. Впоследствии к этим основоположникам направления добавился еще один историк-немец – А.Л. Шлецер, работавший в Петербургской академии наук в 1760-х гг. Он очень обстоятельно разобрал нашу летопись, подверг ее критическому анализу. Пресловутое «засилье иноземцев» в нашей науке того времени объяснялось очень просто: в России не было своих специалистов европейского уровня. М.В. Ломоносов стал одним из первых русских ученых международного уровня.

Сущность норманизма состоит в признании ведущей или по крайней мере весьма важной роли скандинавов в образовании Древнерусского государства. В свете этих представлений объясняется и этническая принадлежность первого князя Руси Рюрика – по происхождению он швед, точнее, свей. Норманизм Шлецера получился особенно резким: он считал скандинавов единоличными носителями государственного начала на землях диких славянских племен.

Норманнская концепция Рюрика вызвала противодействие сразу же после появления на свет. Против теории работало и то обстоятельство, что ее основоположниками стали ученые-немцы. Загляните в любую сетевую дискуссию по «норманнской проблеме» – там почти наверняка кто-нибудь выскажется в том смысле, что ничего хорошего по нашей истории вражеские «историки» написать не могут. То ли дело свой М.В. Ломоносов, который ополчился на диссертацию Миллера сразу же после ее написания в 1749 г., подверг труд немецкого ученого резкой критике и написал собственную версию древней русской истории. С Ломоносова начался антинорманизм – своеобразное течение в исторической науке, доказывающее славянское (или какое угодно другое, только не скандинавское!) происхождение Рюрика, а также слов «Русь» и «варяги».

Мы уже видели, каковы источники, освещающие своим неярким светом рождение Руси. Видели, как возникла летописная легенда о Рюрике, проследили ее историю в нашей средневековой книжности. Надо сказать, весь этот корпус данных был в общих чертах известен ученым уже к началу XIX в. С начала ХХ в. в качестве аргумента в дискуссиях по «норманнской проблеме» стали использовать и археологические находки.

Шанс, что появится какое-то новое аутентичное свидетельство о русском IX в., исчезающе мал. Впрочем, среди иностранных источников по истории Руси открытия еще возможны. Например, совсем недавно в Италии были выявлены новые документы итальянских колоний в Крыму, рассказывающие в том числе и о Руси времен Куликовской битвы. Возможны такие открытия и в археологии (об одном недавнем и очень любопытном расскажем чуть ниже). Вот где делается современная наука – на стыке разных дисциплин, на глубоком, пристальном изучении текстов, на более точных переводах, на сопоставлении слов письменного источника с находками археологов. Так изучают нашу историю современные норманисты. Конечно, ни один из них себя этим словом не назовет, в отличие от антинорманистов, которые с гордостью декларируют свою принадлежность к этому течению. Норманистам же никакие ярлыки не нужны – они просто изучают наше прошлое, вот и все.

К норманистам (в широком смысле этого слова) можно отнести большинство наших великих историков XIX в.: Н.М. Карамзина, С.М. Соловьева, М.П. Погодина. Все они считали династию Рюрика скандинавской по происхождению. Иностранные ученые, в первую очередь шведы, тоже считали роль скандинавов в ранней русской истории очень важной. Впрочем, лишь сравнительно немногие из авторов писали и пишут об этой роли в резкой, категоричной форме – как о колонизации норманнами славянских областей или как о создании выходцами из Скандинавии Древнерусского государства.

Конечно, изучая летописный рассказ о призвании варягов, ученые задумались: а нельзя ли связать эту историю с каким-то реальным, проверяемым по другим источникам героем IX в.? Этот персонаж должен был жить в то же время, что и наш первый князь, его деятельность должна была протекать где-то вблизи Руси. И крайне желательно, чтобы имя героя если и не совпадало полностью с именем нашего Рюрика, то, во всяком случае, было бы с ним созвучно.

И такой герой нашелся. Им оказался датский конунг Рорик Ютландский, чью историю мы разобрали в первой главе.

Имя похоже. Хронология жизни примерно совпадает, причем в биографии Рорика есть пропуски, позволяющие пофантазировать насчет действий конунга в эти годы. Что делал Рорик между 863 и 867 гг., никому не известно – западные источники молчат. Отсюда родилось предположение: как раз в это время он и был на Руси и улаживал дела северной конфедерации славянских и финских племен. Это вполне согласуется и с летописной датой «призвания варягов» (расхождение в один год ученые – сторонники «теории Рорика» объясняли тем, что в 862 г. славяне и финны заключили лишь предварительный договор с Рориком). С политической точки зрения призвание датчанина было для племенной «федерации» делом вполне оправданным и выгодным: Рорик этнически был для погрязших в междоусобицах славян и финнов нейтрален, а для шведов («варягов из заморья») – враждебен.

С виду – стройная теория. Но, к сожалению, у нее есть общий изъян всех научных концепций, которые видят в Рюрике реальное лицо, а не героя легенды: положения этой теории нельзя ни точно доказать, ни внятно опровергнуть.

Ни один источник не позволяет связать Рорика с Русью, нигде не говорится, что он ездил на восток и бывал, например, в Балтийском море. Дело не в том, что он не мог этого сделать – у него были для этого все возможности. Но нужно ли это было Рорику?

Посмотрим на ситуацию шире. Все амбиции этого датского вождя всегда были связаны с западным направлением, и только с ним. Во всех известиях о Рорике Ютландском он воюет на западе от Дании – в Дорестаде, будущей северной Франции, возможно, в Англии. В ту же сторону были направлены устремления и всех остальных датских конунгов. Некоторые, правда, воевали и с балтийскими славянами, но опять же – вблизи своих границ.

Запад в качестве объекта приложения военных и политических амбиций изначально был поделен между датчанами и норвежцами. Шведы к западу от Дании почти не появлялись. Областью, где восточные скандинавы стяжали славу и богатство, был Аустрвегр, Восточный Путь – Прибалтика и Русь. Туда, наоборот, не совались, за редким исключением западные викинги, к которым относился и Рорик.

Нельзя ли проверить гипотезу о Рюрике-Рорике с помощью археологии? Можно, но ответ, как это нередко бывает с источниками IX в., будет невнятным. Вблизи Ладоги есть урочище Плакун, а в Плакуне есть небольшой скандинавский могильник. Самое раннее из захоронений этого могильника имеет характерные ютландские черты: погребенный был помещен в гробовище – особую деревянную конструкцию. Но, как показали исследования археологов, это захоронение было совершено все же несколько позднее эпохи Рюрика – в 890-е гг.

Никаких особых сокровищ в Плакуне нет, если не считать отдельных интересных женских украшений. Остальные скандинавские находки Плакуна стоят ближе к шведским вещам, как и большинство североевропейских древностей Руси. Так что, по-видимому, к Рюрику Плакун никакого отношения не имел – просто среди жителей многонациональной Ладоги оказалось некоторое число датчан, а может быть, и всего один-единственный…

Раз уж зашла речь о погребениях, которые можно косвенно связать с эпохой Рюрика, вспомним и одну очень позднюю народную легенду о Шум-горе.

Летописная история Рюрика предназначалась для небольшого круга образованных читателей. Редактор «Повести временных лет» не предполагал, что она когда-нибудь станет достоянием «широкой публики» – горожан или сельских общинников. Дело было даже не столько в грамотности (мы помним, что, например, в Новгороде процент жителей, умеющих читать и писать, был большим), сколько в колоссальной дороговизне пергаменных книг.

Постепенно, с ростом доступности книг, история первого князя «пошла в народ». К Рюрику книжному добавился Рюрик фольклорный. В XIX в. этнографы, изучавшие народную культуру и в том числе различные памятники устного творчества, записали легенду о могиле Рюрика, которая будто бы скрыта в недрах так называемой Шум-горы.

Шум-гора находится на территории древней Новгородской земли, в верховьях реки Луги, в окрестностях Передольского погоста.

Само слово «погост» известно уже из «Повести временных лет». Значение его на протяжении столетий менялось. Самое раннее – «пункт сбора дани», самое позднее – «сельское кладбище». Передольский погост изначально был, скорее всего, именно местом сбора дани – появление сети таких мест на севере Руси «Повесть временных лет» связывает с деятельностью княгини Ольги. Древнерусское селение существовало здесь несколько сотен лет и дало богатый вещевой материал – от X до XIII в.

Жители этого поселения хоронили своих покойников в особых сооружениях – сопках. Сопка – это обширная земляная насыпь, начиненная погребениями. Создатели сопок (это были словене, составлявшие основу населения Новгорода и Новгородской земли) сжигали умерших где-то в другом месте (как говорят археологи, «на стороне»), а в могилу помещали пережженные кости – в урне или в каменном ящичке. Иногда добавляли кое-какие вещи, например украшения. Таких погребений в сопке может быть до нескольких десятков, а может и вообще не быть – известны и пустые сопки.

Сопок в Передольском погосте несколько, и самая большая из них – это Шум-гора. С ней связано несколько местных поверий (вообще подобные «места силы» есть, наверно, у любой деревни). Одна из легенд о Шум-горе гласит, что в сопке похоронен князь Рюрик – в золотом гробу и с двенадцатью своими дружинниками!

Возникла эта легенда не раньше, чем кто-то из местных жителей узнал о существовании Рюрика из книг, возможно, даже не из рукописных книг, а из каких-то поздних печатных изданий.

Теперь настала пора сказать несколько слов о том направлении в науке, которое отстаивает иные теории происхождения Рюрика – об антинорманизме.

Уже из самого названия «антинорманизм» видно, что это явление вторично по отношению к норманизму. Чего стоил бы антинорманизм, если бы не было норманизма! С кем воевали бы сторонники балтийской или кельтской (есть и такая!) версии происхождения Рюрика? Ведь со времен Ломоносова антинорманисты видят свою главную задачу не в поиске истины как таковой (хотя никогда в этом, конечно же, не сознаются!), а в посрамлении оппонентов.

Впрочем, будем справедливы, лучшие из антинорманистов проделали в свое время немалый труд, отыскивая аргументы в подтверждение своих теорий. Такие поиски способствовали выявлению новых источников, указывали на слабые места норманизма и вынуждали историков-норманистов расширять круг своих знаний и совершенствовать свои доводы. Так было в XIX в. Но позже антинорманизм остановился. Реальных данных становилось все меньше, а теоретические рассуждения делались все более путаными и оторванными от реальности.

Антинорманистских теорий довольно много. Некоторые из них пытаются объяснить сразу все: и сюжет «варяжской легенды», и происхождение слова «Русь», и другие события нашего IX в. Другие сосредотачиваются на какой-то одной проблеме. Но летописная легенда сыграла с антинорманистами злую шутку: кем бы ни был антинорманнский Рюрик, он точно так же, как и Рюрик норманистов, оказывается чужеродным пришельцем – это заложено в самом сюжете рассказа о призвании варягов. Так есть ли смысл в поисках кельтского, прусского или еще-какого-нибудь Рюрика, особенно в свете того, что общая доказательная база антинорманизма в целом меньше и хуже, чем у оппонентов?

Самой популярной из антинорманнских концепций оказалась теория о прибалтийско-славянском происхождении нашего первого князя.

Сущность этой теории такова. Летописец называет варягами не скандинавов, а славян с южного берега Балтики. Имя Рюрик восходит не к скандинавскому имени Hroerekr, а к славянскому слову «рарог» или «ререк», т. е. «сокол». Слово «варяги» может быть выведено от названия славянского племени вагров[41], а слово «Русь» – или от названия племени пруссов (привет «Сказанию о князьях Владимирских»!), или, например, от славянского племени руян – обитателей острова Рюген.

Но руяне – это руяне, и ни в одном источнике они Русью не называются. Да и само слово «Русь» как название народа в летописи не имеет общих черт с названиями славян, не имеет характерных суффиксов, с помощью которых образуются имена славянских народов. Поляне, древляне, поморяне, мазовшане, радимичи, дреговичи – вот как называются в «Повести временных лет» славянские племена. «Русь» скорее адресует нас к финнам или балтам – по аналогии с «корсь» (курши), «жмудь» (жемайты), «чудь», «весь»…

Попытки найти Рюрику какое угодно, лишь бы не скандинавское происхождение выглядят несколько наивными еще и с точки зрения нравов эпохи Рюрика. Дело в том, что для человека архаического общества все, кто не принадлежал непосредственно к его общине, в равной степени чужаки. Это мы сейчас можем рассуждать о братстве славян, и западный славянин может казаться нам менее чуждым, нежели шведский викинг. Но во времена первых русских князей все обстояло совершенно иначе. В начале «Повести временных лет» есть такие строки:

«Поляне бо своих отец обычай имуть кроток и тих, и стыденье к снохам свои и сестрам, к матерем и к родителем своим, к свекровем и к деверем. Брачный обычай имяху: не хожаше зять по невесту, но приводяху вечерь, а завтра приношаху по ней что вдадуче…»

Киевский летописец был полянином и писал о соплеменниках соответственно. Поляне, даже в языческие времена, хорошие.

А ближайшие соседи и злостные враги полян – древляне живут как скоты:

«А Древляне живяху звериньским образом, жиуще скотьски, убиваху друг друга, ядяху вся нечисто, и брака у них не бываше, но умыкиваху у воды девиця…»

Так же живут и все прочие окрестные славяне:

«И Радимичи, и Вятичи, и Север один обычай имяху, живяху в лесех, якоже и всякий зверь, и срамословье в них пред отци и пред снохами…»

Речь идет, напомним, о ближайших соседях, говорящих на том же самом языке и культурно (что бы там ни писал летописец про обычаи!) очень близких. Что уж говорить про более удаленные народы! Так что никакой руянин или лютич не мог быть другом и братом древнему новгородцу, хотя язык друг друга они бы, возможно, понимали. Кем бы ни был Рюрик из летописной легенды, он в любом случае чужой, пришлый.

Теория о западнославянском Рюрике появилась в XIX в., востребована она и сейчас, хотя арсенал доказательств, которыми пользуются ее сторонники, существенных изменений не претерпел. Наиболее подробно ее обосновывал С.А. Гедеонов, не только считавший наших летописных варягов славянами, но и подобравший западнославянские аналоги именам Синеуса, Трувора и Олега.

На этом месте пора сказать несколько слов о так называемой любительской лингвистике.

Бедствие науки о языке примерно того же свойства, что и у истории: многим она кажется слишком легкой и доступной. Поэтому с некоторых пор широко распространились игры с языком: на основе случайного сходства слов или произвольной разбивки слова на части делаются какие-то далеко идущие выводы. Если для лингвистов-профессионалов выражение «Этруски – это русские» – забавная шутка, то для некоторых «любителей» – настоящий факт.

«Попробуйте вообразить любительскую книгу о небесных светилах, где обсуждался бы вопрос, какого размера Луна – с тарелку или с монету. Между тем любительские сочинения о языке совершенно такого же уровня циркулируют в немалом количестве и охотно читаются и принимаются всерьез довольно широкой аудиторией…» – так писал о любительской лингвистике академик А.А. Зализняк, современный исследователь древнерусского языка.

Одни «любители» ищут в разных словах слог «ра» и пытаются объяснить смысл слов, приравняв этот слог к имени египетского бога Солнца. Казалось бы, где современный русский язык и где Египет – ну ничего, притянем, сойдет (все равно средний потребитель такой «лингвистики» о сопоставлении реальных языков не задумывается, иначе подобные измышления не были бы так популярны). Другие выдумывают тексты на якобы древнем языке. Методы работы «любителей»-стилизаторов мы уже видели на примере «Велесовой книги» – там, как известно, перемешаны современные слова из нескольких славянских языков, причем у некоторых произвольно отброшены окончания…

В действительности каждый язык имеет свою историю, а его изменения подвержены определенным законам, и законы эти прочные, их подтверждает анализ всей массы слов внутри языка за тот или иной период времени. Таким же строгим законам подчиняются изменения слов, попавших в язык извне, из других языков. Иными словами, переход из древнескандинавского в финский, а оттуда в русский слова «ros» – «ruotsi» – «русь» с точки зрения законов языка возможен, а переход «вагры» – «варяги» – нет. Не по причине заговора ученых, а потому, что на материале языка не зафискирован ни один случай подобного перехода звуков.

Сопоставления имен у Гедеонова – это, конечно, не любительская лингвистика уровня «этруски – это русские», но законы языка там не учтены, поэтому игра с именами так и осталась игрой. Но в XIX в. выявление этих языковых законов еще только происходило. Между тем опора некоторых теорий происхождения Руси на случайное сходство слов благополучно дожила до наших дней. Примером может служить сравнительно недавняя попытка объяснить зафиксированные византийским императором Константином Багрянородным русские названия днепровских порогов с помощью… осетинского языка!

Император Константин, ученейший человек своего времени (он жил и правил в Х в.), написал множество книг, из которых для нас особенно интересен один трактат. Он представлял собой секретную политическую инструкцию и дошел до нас в одном сиске, созданном в XI столетии. Произведение это не покидало придворных кругов и не предназначалось для широкого чтения. Назывался этот замечательный труд «Об управлении Империей» (De Administrando Imperio). Это сочинение, созданное около 950 г., император адресовал своему сыну Роману:

«Итак, послушай, сын, то, что, как мне кажется, ты обязан знать; обрести разумение, дабы овладеть управлением. Ведь и всем прочим я говорю, что знание есть благо для подданных, в особенности же для тебя, обязанного печься о спасении всех и править и руководить мировым кораблем…»

Этот обширный трактат – подлинная энциклопедия византийской внешней политики X в. Он содержит интереснейшие описания соседних с Византией стран и народов: печенегов, венгров, алан, хазар и, что для нас особенно важно, росов, с которыми Империя поддерживала в эти годы постоянные и, очевидно, мирные отношения, определенные последним на тот момент договором Игоря от 944 г. Все же Константин не питал иллюзий насчет миролюбия русов и указывал своему сыну на возможность использования против них соседних народов, например печенегов.

Вся девятая глава трактата полностью посвящена описанию действий росов, совершающих торговые плавания к византийским берегам. В ней большое внимание уделено описанию Днепровских порогов (они оказались затоплены после постройки Днепрогэса). Для всех порогов Константин приводит названия: «росские» и славянские. Например, один из порогов назывался по-росски «Улворси», а по-славянски – «Островунипрах», что значит «Островок порога».

Лингвистические исследования показывают, что эти названия наиболее убедительно объясняются из древнескандинавского языка. Всем им ученые подобрали скандинавские соответствия, а одно из них известно по рунической надписи с острова Готланд – на памятном камне, поставленном в честь неких готландцев, отправившихся на Русь и погибших на Днепре.

Но пусть аланы[42], лишь бы не норманны…

Так как норманисты широко привлекают археологические свидетельства, антинорманисты тоже обратились к археологическим находкам для подтверждения своих взглядов. В Новгороде, да и на Рюриковом городище, известны фрагменты характерной прибалтийско-славянской керамики. Приводят сторонники славянского Рюрика и лингвистические доказательства: интересные параллели обнаружились между диалектом новгородских берестяных грамот и западнославянскими языками.

Конечно, отрицать родство и связи некоторых западных и северных групп славян – значит закрывать глаза на очевидный факт. Археологические и языковые свидетельства тому действительно есть. Но как это приблизит нас к разгадке истории Рюрика? Да, древнейшая каменная крепость Руси – Любшанское городище близ Старой Ладоги – имеет ближайшие аналогии среди славянских крепостей на Дунае (не в южной Прибалтике!). Да, диалект новгородских грамот имеет прибалтийско-славянские параллели (это показал в своих исследованиях А.А. Зализняк). Но и Любша, и формирование языка ильменских словен – это VII–VIII вв., но никак не эпоха Рюрика. Ни археология, ни лингвистика не связаны в данном случае с сюжетом о призвании варягов. Да и сам летописец не дает повода относить русь и варягов к славянам: в начале «Повести временных лет» он помещает их в списки германских народов, а один раз – даже к финнам:

«В Афетове же части седять Русь, Чюдь и все языцы: Меря, Мурома…»

Факт фактом, но помним: факт не должен быть вырван из контекста. А контекст показывает, что западнославянская керамика на севере Руси сосредоточена в основном вдоль торговых путей и могла попадать в места находок именно как импортный товар, а вовсе не потому, что в этих местах обитали выходцы из прибалтийско-славянских земель. Кстати, характерных западнославянских погребений на Руси нет, а общее число импортов из южной Прибалтики во много раз меньше, чем число скандинавских древностей…

А теперь вернемся через археологию к уже упоминавшемуся яркому символу антинорманизма – соколу.

Археологам, изучающим Древнюю Русь, хорошо известны так называемые геральдические привески. Это металлические литые украшения в форме трапеции со сглаженными углами. Русские привески относятся к X–XI вв. На привесках изображен стилизованный трезубец – символ династии Рюриковичей (в наши дни подобный символ использован в гербе Украины). Что значил этот трезубец в древности, не знает никто, хотя различных предположений было высказано очень много. В числе этих предположений было и такое: перед нами не что иное, как стилизованное изображение сокола, того самого западнославянского сокола – «рарога». Хищник на привеске пикирует со сложенными крыльями (средний зубец геральдической фигуры – хвост сокола, боковые – крылья).

Такие привески могли носить княжеские дружинники или представители княжеской администрации, например, управители поместий. За пределами Руси привески с трезубцем известны у балтских народов – там они относятся к более позднему времени. У балтов привески полностью утратили геральдическое значение и превратились в обычное женское украшение.

Между тем внимательный взгляд на привески с геральдическими изображениями показывает, что ситуация значительно сложнее. Не все привески несут на себе именно трезубец – самые ранние из них, относящиеся ко временам Игоря, имеют двузубый знак. Третий зубец возник во времена Владимира. Как именно? Возможный ответ на этот вопрос был не так давно получен при раскопках Пскова.

В 2003 г. при охранных раскопках[43] в Пскове, на родине княгини Ольги, был открыт неизвестный ранее могильник Х в. с камерными погребениями. Некоторые из погребальных камер были полностью или частично разграблены еще в древности, некоторые сохранились в целости и дали удивительные находки. С тех пор археологические открытия, связанные с ранним периодом истории Руси, делаются в Пскове каждый год.

И вот при раскопках одного из захоронений была обнаружена геральдическая привеска хорошо знакомой трапециевидной формы и с хорошо известным двузубым знаком. Однако знак имел дополнение: на том месте, где у позднего варианта привески изображен средний зубец трезубца, был выгравирован ключ!

Этот ключ о многом рассказал ученым-археологам – он сразу же выдал князя, знаком которого была привеска. Из «Повести временных лет» мы знаем, что младший сын Святослава Игоревича, Владимир, был не вполне законным – его матерью была ключница княгини Ольги по имени Малуша. Отцом Малуши и ее брата Добрыни был некий Малк Любечанин, кто он такой, из летописи неясно, можно только заключить, что родом он был из города Любеча. Дядя Владимира, Добрыня (возможно, один из прототипов былинного богатыря Добрыни Никитича), в свое время уговорил новгородскую делегацию, явившуюся к Святославу просить себе князя, пригласить в Новгород именно Владимира. Вероятно, привеска с ключиком относится именно ко времени княжения Владимира в Новгороде.

Лишь один раз факт рождения Владимира от ключницы помешал незаконному сыну Святослава в жизни – в эпизоде сватовства к дочери полоцкого князя.

Полоцк стоял на Двинском торговом пути, менее известном, чем путь «из варяг в греки», но тоже важном и богатом. Правил в Полоцке князь по имени Рогволод (Регнвальд), глава независимой скандинавской династии. «Бе бо Рогволод пришел из заморья», – писал летописец. Дочь его звали Рогнеда (т. е. Рагнейд, или Рагнхильд). «Хочю пояти дщерь твою собе женою», – обратился Владимир к Рогволоду устами своих посланцев.

«Хочеши ли за Владимира?» – спросил у Рогнеды отец. Такой вопрос применительно к династическим бракам, да и вообще к практике традиционного общества выглядит весьма странным: когда знатные (да и не только знатные) родители договаривались о свадьбе детей, самих детей не спрашивали. Но в обществе древних скандинавов ситуация была иной. Женщина пользовалась определенными правами и могла, например, по собственному желанию развестись с мужем. Случаи, когда отец спрашивает у дочери, по душе ли ей предлагаемый брак, не редкость в «сагах об исландцах».

Впрочем, и русские княжеские уставы предусматривали ответственность родителей, в том случае если выданная замуж против ее воли дочь «что учинит над собою».

«Не хочю разути[44] робичича (сына рабыни. – М.С.), – заявила княжна, – но Ярополка хочю…»

Более страшного оскорбления в то время нельзя было и представить. Владимиру не просто отказали. Ему демонстративно предпочли его брата, с которым он в тот момент враждовал, и, что хуже всего, его публично назвали сыном рабыни. Поход северорусского войска (с участием скандинавов-варягов, славянских и чудских ополченцев) на Полоцк последовал незамедлительно.

Дело о свадьбе Ярополка и Рогнеды было совсем уже решено («В се же время хотяху Рогнеду вести за Ярополка»), но тут нагрянул Владимир. Он убил Рогволода и двух его сыновей, а строптивую княжну взял в жены насильно.

В изложении «Повести временных лет» история Владимира и Рогнеды изложена скупо: пришел, убил Рогволода и сыновей, взял Рогнеду в жены. Единственное эффектное место в этой истории – язвительный ответ полоцкой княжны. Но позже, в XII столетии, уже за пределами «Повести», этот эпизод на страницах Лаврентьевской летописи оброс мрачными подробностями и превратился в яркую романтическую легенду, ключевым персонажем которой оказался уже даже не Владимир, а его дядя Добрыня.

Как известно еще по «Повести временных лет», Рогнеда родила Владимиру четырех сыновей (Изяслава, Мстислава, Ярослава и Всеволода) и двух дочерей. Между потомками Изяслава (они княжили в Полоцке) и потомками Ярослава (киевскими князьями) не раз случались войны. И под 1128 г. летописец поместил приукрашенную новыми деталями легенду о Владимире и Рогнеде с такой моралью – «и оттоле мечь взимают Рогволожи внуци противу Ярославлих внуков». В новом варианте инициатором сватовства выступал дядя Владимира Добрыня, «воевода и храбор и наряден муж» – так описал Добрыню летописец. Мотив мести за унижение получил дальнейшее развитие. Когда Полоцк был взят, Добрыня «повеле Владимиру быти с нею (Рогнедой. – М.С.) пред отцом ея и матерью», а когда Рогнеда сделалась женой Владимира, ей переменили имя на Гориславу…

Вот какие истории могут скрываться за крошечным ключиком, прочерченным на кусочке латуни! Можно предполагать, что именно от этого ключика и произошел третий зубец в знаке Рюриковичей. Когда Владимир стал единовластным правителем Руси, подчеркивать свое происхождение ему показалось излишним…

В русле старых гипотез о балтийских славянах и соколе лежит и совсем экзотическая теория – о Рюрике-солеваре. Ее придумал и даже опубликовал на страницах серьезного научного журнала Г.И. Анохин. Слово «варяг» он выводил от слова «варить», а слово «русь» – от названия города Руса на озере Ильмень. Руса отделена от Новгорода озером, т. е. для новгородцев она как бы «за морем» (помните – «Имаху дань варязи из заморья…»?). В окрестностях Русы есть соляные источники, стало быть, именно соль и варили на продажу летописные варяги. Вот этих-то энергичных солеваров и солеторговцев из Русы пригласили на княжение в 862 г. славянские и финские племена…

Сколько-нибудь серьезно воспринимать эту теорию (помимо того, что она основана на той самой любительской лингвистике, на случайном сходстве слов) мешает уже тот факт, что автор ее не прочитал «Повесть временных лет» полностью, ведь в начале нашей летописи есть описание Варяжского моря, которое тянется на запад до «земли Агняньски», то есть до Англии. Кроме того, составителю «Повести» хорошо известно «озеро великое Нево» – Ладожское озеро, которое гораздо больше «моря» солеваров, но при этом морем не называется…

В общем, ни одна из «славянских» теорий убедительного ответа на вопрос о происхождении слова «варяг» не дает – то ли перед нами вагры, то ли варщики соли. Общим местом этих теорий (кроме того, что они основаны на той самой любительской лингвистике) является то, что их авторы смотрят только на один небольшой фрагмент нашей летописи – на «легенду о призвании». Между тем в «Повести временных лет» варяги встречаются отнюдь не только во времена Рюрика. Так что если уж изучать термин, то надо брать все без исключения случаи его использования. Иначе картина получится неполная, и любые теории остаются упражнениями в остроумии, не более того.

Итак, что нам известно о варягах за пределами «норманнской легенды»? Они участвуют в походе Олега на юг в 882 г., затем в рейде на Царьград в 907 г. В обоих случаях варяги просто перечислены в списках участников походов. Следующее явление варягов относится уже ко времени Игоря. Здесь картина куда интереснее. Как известно, князь Игорь совершил два похода на Константинополь – в 941 и в 944 гг., причем первый поход (а именно его хорошо знают византийские и западноевропейские источники) оказался неудачным: флот русов понес большие потери в бою с греческими «огненосными судами». Но неудача похода ничуть не обескуражила Игоря, и он, вернувшись в Киев, немедленно послал гонцов за море, к варягам, приглашая тех в новую экспедицию на Византию. В первом же походе, по словам летописца, участвовала только русь.

Варяги Игоря (в списке участников второго похода они четко отделены и от руси, и от славянских племен) выглядят уже как приглашенное наемное войско. Впрочем, насколько это войско наемное, сказать сложно, никаких разговоров о плате или договоре Игорь с варягами не ведет. В этнической принадлежности этих заморских воинов сомневаться не приходится, но сделаем вид, что нам ничего не известно о мощной волне скандинавских древностей в археологии Руси этого времени. Итак, при Игоре варяги – это уже не русь.

Во времена Ольги и Святослава варяги на страницах летописи не появляются. Во всех внешних войнах Святослава действует только русь – то самое сложившееся надэтничное дружинно-торговое сообщество. Наконец, подходит эпоха Владимира.

Начинается эта эпоха с династической войны. Князь Ярополк, подущаемый старым воеводой Свенельдом, нападает на своего брата Олега (несколько ранее Олег убил сына Свенельда по имени Лют, который имел неосторожность охотиться в его владениях). Испугавшись за свою жизнь, Владимир – а он в то время княжил в Новгороде – бросился бежать «за море». Неизвестно, куда именно отправился Владимир, но назад он вернулся с войском варягов.

Это уже несомненные наемники. После того как Владимир с их помощью одолел своего брата и стал единовластным правителем Руси, варяги потребовали передачи захваченного Киева в свое владение: «Се град наш, и мы прияхом е, да хочем имати окуп на них по две гривне (200 граммов серебра. – М.С.) от человека».

Владимир варягам откупа с города не дал. Он отказал наемникам под благовидным предлогом – просил подождать месяц, пока «сберут куны» (т. е. соберут меховую дань с городской округи). Прошел месяц, но никаких кун наемники так и не дождались. Варяги сочли себя обманутыми и стали проситься в Византию. В итоге Владимир наиболее надежным «мужам» раздал не названные поименно «города», а остальных действительно послал в Константинополь, отправив впереди варягов послов к византийскому императору со следующими словами: «Царю, се идуть к тебе Варязи, не моги их держати во граде, оли то створять ти зло, яко и сде, но расточи я разно, а семо не пущаи ни единого».

Итак, здесь перед нами полноценные наемники, профессионалы военного дела, причем с весьма специфической формой оплаты – им требуются не живые деньги, а право сбора дани с городов. Еще о варягах известно, что они достигают Византии, и вот здесь начинается самое интересное.

Именно в конце Х в. в Византии появляется корпус наемных воинов, известных в греческих источниках под названием «варанги». К этому же времени относятся первые упоминания в исландских сагах о службе скандинавских воинов у греческого императора. Такие наемники, воевавшие во славу Византии на Средиземном море и Ближнем Востоке, обозначаются в скандинавских источниках словом «vaeringjar».

Служить в Константинополе – «Миклагарде», как называли этот город скандинавы, считалось очень почетным. Веринги возвращались на родину со славой и богатством. Самым знаменитым предводителем наемного корпуса стал в середине XI в. Харальд Суровый – норвежский король, женатый на дочери русского князя Ярослава Владимировича Елизавете.

Вот от этого «vaering» и происходит, по всей видимости, русское слово «варяг». Появилось оно в нашем языке именно в XI в., в ту пору, когда все движение норманнов в Византию и обратно на родину происходило через территорию Руси. В этом же качестве воинов-наемников использовали скандинавов и русские князья, особенно в этом преуспел Ярослав, о чем поговорим чуть ниже. Эта версия происхождения слова остается главной в науке на протяжении сотен лет: она хорошо согласуется и с иностранными источниками (в первую очередь скандинавскими), и с археологией, которая красноречиво показывает роль скандинавов в становлении Руси. Ни одна другая гипотеза не учитывает весь контекст доступных нам данных, что, конечно, сразу подрывает доверие к таким гипотезам.

Для полноты картины добавим к нашему рассказу о летописных варягах еще один эпизод времен Владимира. В 983 г. в Киеве погиб некий варяг-христианин, отказавшийся выдать своего сына для жертвоприношения богам в честь успешного завершения похода Владимира на балтское племя ятвягов. В результате и отца, и сына убили недовольные киевляне-язычники. Эту историю летописец рассказывал подробно и обстоятельно: ему важно было показать, каковы были нравы дохристианской Руси. К портрету варягов в целом происшествие 983 г. мало что добавляет, разве что может служить дополнительным подтверждением того, что христианство на Русь начало проникать задолго до 988 г., и проникало оно именно через военно-дружинную среду.

Следующие эпизоды с варягами в «Повести временных лет» относятся уже к XI в., и все они связаны с сыном Владимира Ярославом (прозвание Мудрый этот князь получил только в XIX столетии, современники его так не звали).

Связи сидевшего в Новгороде Ярослава с «заморским» миром были прочными, как и у его отца Владимира, который в молодости также занимал новгородский стол. Не случайно именно этих двух князей хорошо запомнили сами скандинавы: под именами Вальдимар и Ярицлейв они упоминаются в нескольких королевских сагах – в тех эпизодах, где рассказывается о приключениях на Руси норвежских королей-миссионеров, Олава Трюггвасона и Олава Святого.

После смерти крестителя Руси Владимира Святого в 1015 г. между его сыновьями вспыхнула война. Началось с того, что один из старших Владимировичей, Святополк, убил своих младших братьев Бориса и Глеба. Из Новгорода на Святополка выступил Ярослав, нанес брату поражение (тот как раз пировал со своей дружиной) и вынудил того бежать в Польшу к тестю, воинственному королю Болеславу Храброму. Святополк и Болеслав вернулись на Русь с большой армией и разбили войско новгородцев на реке Буг. Теперь уже Ярослав бросился бежать – на север, в Новгород. Он убежал бы еще дальше – за пределы Руси, в Швецию, но ему не позволили сами новгородцы во главе с посадником Константином – они изрубили ладьи Ярослава.

Ярослав вновь отправился на юг во главе войска. На сей раз Святополк использовал против брата уже не поляков (с ними он рассорился, а размещенных по русским городам воинов Болеслава приказал перебить), а печенегов. На реке Альте произошла жестокая битва, в которой победил Ярослав. Святополк бежал, в ходе этого бегства заболел и умер в страшных мучениях (по описанию «Повести временных лет»).

В развернувшейся на Руси династической войне каждый из старших Владимировичей использовал какую-то внешнюю военную силу. У Святополка Окаянного это были сначала поляки (князь был женат на дочери польского короля Болеслава Храброго), а затем печенеги. У Мстислава, который княжил в Тмуторокани и подключился к войне после бегства Святополка на запад, – черкесы и тмутороканские хазары. Ярослав же в борьбе с Мстиславом за киевский стол в 1020-х гг. опирался на варягов.

Варяги Ярослава упоминаются уже в самом начале рассказа о событиях войны Владимировичей. Но использовать их против Святополка Ярослав не смог: его наемный корпус был уничтожен жителями Новгорода.

Если в легенде о Рюрике варяги, в сущности, описаны как предки новгородцев – «суть бо новгродцы от рода Варяжьска», то в рассказах о временах Ярослава варяги резко протипоставлены населению Новгорода. Это именно пришлые наемники, которые живут на особом дворе и притесняют горожан, творя всяческое насилие. Обиженные притеснениями варягов, новгородцы собрались и истребили наемников на «дворе Поромоне». Князь в отместку уничтожил тысячу знатных новгородцев. Но тут дошли вести о гибели Бориса и Глеба, и Ярославу пришлось мириться с горожанами. На вече он со слезами обратился к новгородцам: «Любезная моя дружина, юже исекох вчера в безумии своем, а ныне ми надобе…» Городские общинники простили своего князя и активно включились в войну против Святополка.

Второй эпизод, в котором появляются наемные варяги, – это история Лиственской битвы между Ярославом и Мстиславом в 1024 г. К этому времени Ярослав успел набрать за морем новый корпус наемников.

Варяжским корпусом Ярослава в 1024 г. командовал некий Якун – так летописец переиначил скандинавское имя Хакон. Об этом вожде нам известны два факта: Якун был слеп, и у него был дорогой, затканный золотом плащ – «луда».

Наемники себя не оправдали. Применив несколько умелых тактических ходов, Мстислав разбил войско своего брата. Якун бежал, бросив на поле боя свою «луду».

Приключения некоего норманнского наемника на службе у «Ярицлейва конунга» отразились в одной из исландских саг об Олаве Святом. Правда, звали этого героя не Хакон, а Эймунд.

В рассказе о похождениях Эймунда и его дружины на службе у Ярослава русский князь предстает нерешительным человеком, которому мало что удалось бы сделать без помощи лихих варягов. Князь посылает Эймунда на разные опасные задания, в частности, именно Эймунд убивает брата Ярослава, «Бурицлава» (здесь, по-видимому, причудливо наложились друг на друга истории Святополка и его младшего брата Бориса). В награду за свои подвиги Эймунд получил в управление город Полоцк с прилегающими землями.

Конечно, история Эймунда насыщена литературными штампами и сильно расходится с нашей летописью. Но она интересна как свидетельство прочных русско-скандинавских связей в области военного дела в начале XI в.

Кстати, «варяг» – по-видимому, не единственное слово древнерусского языка, образованное от скандинавского оригинала с окончанием на «-ing». В «Правде Русской», нашем древнейшем своде законов, встречается еще одно созвучное слово – «колбяг». В «Правде» этот «колбяг» оказывается где-то вблизи «варяга» и попадает с ним в одни и те же статьи:

«Аще челядин скрыется любо у варяга, любо у колбяга…»

В данном случае «челядин» – это раб-чужеплеменник, военный трофей. Варяг и колбяг, у которых может скрыться беглый раб, находятся в обществе времен «Правды» (та редакция закона, в которой есть колбяг, относится к первой половине XI в.) на особом положении, и в этом случае требовалась особая процедура. Но откуда же взялось само слово «колбяг»? В точности это неизвестно, наиболее вероятная версия: древнерусское «колбяг» происходит от скандинавского «kylpingr» – слова, которым обозначали финских жителей Северной Руси, точнее, одной из ее областей, юго-восточного Приладожья.

Племена Приладожья, жившие вдоль рек, впадавших в Ладожское озеро с юга и востока, тесно соприкасались со скандинавами и славянами и в X в. создали развитую военную культуру. Археологи обнаружили в могилах древних приладожцев множество высококачественного привозного оружия.

Жители Приладожья активно участвовали в торговле Северной Руси со Скандинавией и Востоком. Местная знать с удовольствием носила дорогие иноземные украшения. В Приладожье хорошо известны характерные для древнерусской дружинной культуры наборные пояса и сумки с металлическими деталями. Большое распространение получили в этом краю скандинавские фибулы, как женские, так и мужские плащевые с длинными иглами.

Военизированная верхушка финнов охотно приобретала дорогие каролингские мечи, древнейшие из приладожских мечей относятся еще к IX в. Земли колбягов (если мы считаем, что колбяги – это приладожцы) оказались самыми богатыми во всей Руси по числу находок мечей.