Она читала на ночь Солнцева Наталья
– Мы разводимся, – повторил Филипп, наливая в бокалы вино. – Я с тобой или ты со мной. Как тебе больше нравится.
– Что? – снова спросила жена, как будто все остальные слова вылетели у нее из головы. – Нас пригласили на день рождения к маминой сестре, тете Поле. Это будет завтра. Подарок я куплю, а ты…
– Илона, – устало вздохнул Филипп. – Ты слышала, что я сказал? Я развожусь с тобой!
– У тебя есть другая женщина?
Он покачал головой.
– Нет. Просто я не хочу больше жить с тобой, вот и все.
Спустя два месяца, в зале суда, ему все еще казалось, что Илона так ничего и не поняла. На ее красивом лице застыло выражение безграничного удивления, которое осталось, когда они вышли на улицу. С неба валил мокрый снег. Тротуары покрылись грязной кашей, с деревьев срывались и падали вниз рыхлые белые комья. Бывшие супруги пошли в разные стороны не оборачиваясь.
Филиппу исполнилось тридцать три года, и он не собирался жениться во второй раз. В браке он заработал невроз и сердечную болезнь, которую лечил у знаменитого кардиолога профессора Мудрыка. То ли лечение помогло, то ли наступивший покой, который буквально оглушил Чигоренко, но болезнь отступила. К Филиппу вернулись былая радость жизни, интерес, здоровье – все, кроме влечения к женщинам.
Следующие пять лет он посвятил карьере и весьма в этом преуспел. Должность директора «Геополиса» оказалась достойной наградой за усердие в делах. Филипп приобрел загородный дом и перебрался в него из киевской квартиры, где все напоминало ему об Илоне. Он сутками пропадал на работе, а выходные проводил на природе: ловил рыбу, гулял по лесу, стараясь не вспоминать о прошлом, не думать о будущем. И все же чего-то не хватало в налаженной, обеспеченной и насыщенной событиями жизни господина Чигоренко.
Однажды вечером, когда Филипп пил чай на застекленной террасе, зазвонил телефон. Знакомая медсестра, шмыгая носом и всхлипывая, сообщила о скоропостижной смерти профессора Мудрыка. Бронислав Архипович много сделал для Филиппа; они сблизились не столько на почве болезни, сколько благодаря философским беседам и обменам идеями по поводу жизни и тех проблем, которые она преподносит.
Стояла теплая осень, с прозрачными небесами, желтизной листвы и летающими паутинками бабьего лета. Филипп заказал венок из живых цветов и отправился на кладбище. Под ногами шуршали разноцветные листья; солнце, уже по-осеннему бледное, светило сквозь оголенные ветки, золотило вязь крестов и оград, пыльный мрамор надгробий. Было много венков, цветов и траурных лент. Потрескивали свечи, священник с седой бородкой заунывно читал молитвы, помахивал серебряным кадилом. Пахло хвоей, землей и прелой листвой. Рядом с Филиппом приглушенно рыдала сгорбленная старушка в черном, монотонно шептались коллеги профессора. Около могилы стояла молодая женщина в темных очках и шарфе из черного газа. Она не отрываясь смотрела, как двое рабочих споро засыпали гроб землей. Внезапно женщина покачнулась и едва не упала.
– Вам плохо? – спросил Филипп, подхватывая ее.
– Помогите мне выйти отсюда, – сдавленно сказала она и заплакала.
– Я на машине. Куда вас подвезти?
Женщина назвала адрес, и Филипп отвез ее домой. Так он познакомился с Юлей Горячевой, своей будущей женой. Впрочем, тогда он ни о чем таком не думал. Просто обратил внимание на ее несчастный вид, испугался, что она может упасть прямо в не зарытую еще могилу…
– О чем ты так задумался? – спросила Юля, улыбаясь.
Оказывается, он давным-давно стоит в дверях собственного дома, глупо хлопая глазами.
– О нас с тобой! – сказал Филипп, обнимая жену и целуя ее в щеку. – Когда я думаю о нас, весь мир перестает существовать для меня. А где Алешка?
– Не дождался и уснул.
В первом браке у Филиппа не было детей, и, когда у них с Юлей родился сын, Чигоренко понял, что страница его предыдущей жизни закрыта навсегда. Теперь у него настоящая семья – он сам, жена и ребенок. Мальчика назвали Алексеем, в честь отца Филиппа, горного инженера Чигоренко. Ребенок часто болел, и Филипп благословлял судьбу, что Юля врач и нет необходимости беспокоить участкового и метаться по больницам. Он неоднократно предлагал жене оставить работу в ведомственной поликлинике, но та не соглашалась. Когда Лешке исполнилось полтора годика, пришлось нанимать няню, а Юля вернулась на свое место терапевта в отделении реабилитации летного состава.
Юлия Марковна уже ни на что не надеялась, когда на похоронах профессора Мудрыка встретилась с Филиппом. Такой роскошный мужчина обратил на нее внимание впервые в жизни. Она и думать не смела о таком муже. В юности за ней ухаживали мальчики, но как-то вяло. Потом, будучи студенткой, она тоже не пользовалась особой популярностью у сокурсников. И только на работе, в ведомственной поликлинике летчиков, у нее состоялся первый серьезный роман с одним из пациентов. Юле даже не хотелось вспоминать, чем все закончилось.
Единственный человек, с которым она делилась всеми радостями и печалями, была Ксения, давняя подружка. Девочки жили в одном доме и ходили в одну школу. Родители Юлии и Ксении дружили. Они были строителями и вели кочевой образ жизни. А когда грянули политические и экономические перемены, подались на заработки. Юлины – в Индию, на строительство электростанции, а Ксенины – на север России. Так что большую часть времени девочки были предоставлены сами себе и Юлиной бабушке, которая присматривала за тремя детьми – Юлей, Ксеней и Эдиком. Самой старшей в этой тройке была Юля. Ксения родилась на два года позже, а Эдик был младше сестры на четыре.
Шло время. Расцветали и отцветали каштаны; в ботаническом саду, куда ходили гулять девочки, подрастали магнолии и другие диковинные деревья; дожди сменялись снегом, весны приносили с собой острый запах акаций. Подружки зачитывались модным тогда Булгаковым, горячо обсуждали первые сердечные тайны. Юля поступила в медицинский, а Ксения продолжала ходить в школу и одновременно в художественную студию. Она любила рисовать, и живопись стала основным ее увлечением. Такая разница интересах немного охладила их дружбу, но не надолго. Потом родители Юли купили на заработанные деньги новую квартиру в центре Киева, а Ксения с Эдом остались жить в старом доме. Встречаться стали реже – только на праздниках и днях рождения.
Юля всегда опекала Ксению как более старшая и опытная, давала советы, «наставляла на путь истинный». С молодыми людьми у обеих девушек отношения не складывались. Эд смеялся над ними, называл «зазнайками» и «недотрогами». Они отшучивались и как будто не обращали внимания, но в глубине души каждая задумывалась. Ксению мужчины не интересовали, и ей это казалось странным и неестественным. Юля, наоборот, мечтала о романтических чувствах и никак не могла встретить того, кто мог бы разделить их с ней. То, что предлагали ей мужчины, с которыми она знакомилась, отталкивало, казалось грубым, пошлым и слишком обыкновенным.
– Принцев ищете? – ехидно спрашивал Эд. – Ну-ну…
Юля решила, что с замужеством спешить не стоит. Опыт подруг не то чтобы разочаровывал, а просто пугал ее. Профессор Мудрык, хороший знакомый Юлиных родителей, помог ей устроиться на работу и стал для нее чем-то вроде дедушки. Старый доктор был одинок: он жил своей кардиологией, больными и их проблемами, забывая о себе. Юля разбудила в нем сожаления об ушедшей молодости. Теперь он мог быть ей только коллегой и советчиком, «жилеткой для слез». Он всегда выручал ее, поддерживал в минуты душевной слабости, которые случаются у каждого человека, а у одиноких женщин тем более. И даже его смерть оказалась для Юли благом, потому что именно это печальное событие столкнуло ее с Филиппом.
Она влюбилась сразу, боясь поверить в свое счастье и даже не особенно рассчитывая на взаимность. Филипп Чигоренко был великолепен, неотразим – полностью состоявшийся в жизни мужчина, зрелый, красивый, умный, обеспеченный и неженатый. Вернее, разведенный. Но это Юля узнала гораздо позже. Да и какая разница?
Одиннадцать месяцев ухаживания прошли для нее как волшебный сон, который она боялась спугнуть. Когда Филипп предложил пожениться, Юле показалось, что все ее ангелы радостно вздохнули и захлопали в ладоши. Она не думала о браке – была согласна стать его любовницей, если он только захочет, встречаться тайком, прятаться, ни на что не рассчитывать… Но судьба оказалась к ней милостива.
– Венчаться будем? – спросил Филипп, улыбаясь.
– Если хочешь…
Он беззаботно махнул рукой, обнял ее и поцеловал.
– Я и так буду тебе предан телом и душой! Пока смерть не разлучит нас.
Юля и Филипп расписались, когда березы начали желтеть и повсюду цвели астры и хризантемы. В воздухе носилось то особенное ожидание счастья, которое так трудно передать словами…
– Не буду переделывать! – заявил Гусаров, приняв независимую позу и сложив руки на животе. – Можете выбросить эту пьесу на помойку, если хотите. С меня хватит!
Как только у автора с режиссером начиналась перепалка, актеры принимались шептаться и обсуждать текущие дела. Они по опыту знали, что это надолго.
Козленко приподнял очки и вытаращил глаза. Такой наглости Илларион еще ни разу себе не позволял. Что это с ним? Может, не проспался с перепоя?
– Как-как? – спросил Эрнест Яковлевич и приложил ладошку к уху. Этот жест выражал у него презрительное недоумение. – Повторите, голубчик.
– У вас что, со слухом плохо? – небрежно поинтересовался драматург, ничуть не пугаясь. – Ну, раз так… пожалуй и повторю. Ни одной реплики, ни одного эпизода я больше переделывать не буду! Вы меня поняли? Или ставьте как есть, или идите…
За этим последовал такой поток отборной нецензурщины, что актеры примолкли и начали прислушиваться.
У Козленко аж борода затряслась от возмущения. Какой-то писака, чертов бумагомаратель смеет так с ним разговаривать! Это неслыханно!
– Вы… вы что себе позволяете? – завопил режиссер, срываясь на визгливые нотки. – Вы… наглец! Басурман! Идол тмутараканский!
Лексика у господина Козленко была нестандартная и, можно сказать, изысканная. Актеры с наслаждением слушали, забыв про свои сплетни, а Илларион Гусаров, как ни в чем не бывало, стоял на своем.
– Не буду переделывать, и все! Мне нравится, как я это написал.
– Да я вас на улицу выгоню, гений вы наш! – брызгая слюной, вопил в ответ режиссер. – Вы еще на коленях приползете, умолять меня будете!
– Вот уж нет! – уверенно заявил Гусаров, самодовольно улыбаясь. – Не дождетесь!
«Чего это он так осмелел? – удивленно подумал Козленко. – Может, его конкуренты переманили? Пообещали больше платить, вот он и кочевряжится, надеется, что я его сам выгоню».
Тут Эрнест Яковлевич вспомнил, что репетирует пьесу проклятого Иллариона уже месяц и что затрачено много усилий – актеры почти знают текст, неплохо справляются с ролями; сам он тоже изрядно попотел, работая с ними. Все довольно неплохо получается, и вдруг покладистый и безотказный автор как с цепи сорвался. Творческий психоз у него, что ли? Уперся, как осел, и ни в какую не хочет слушать «папочку».
«Папочкой» режиссера называли, когда второе его прозвище – Козел – казалось излишне резким и неоправданным.
– Давайте договоримся, – смягчился Козленко, понимая, что отказываться от такой чудной авангардной пьесы, как «Кувырок вперед», ему не хочется. – Можно же найти компромисс?! Зачем так сразу рубить с плеча? Это неразумно, дорогой Илларион.
– Ни на какие соглашения я не пойду! – продолжал гнуть свое господин Гусаров. – Нужно уважать автора, в конце концов! Попробовали бы вы Льва Толстого заставить переделывать. Он бы вам всем показал, чего вы стоите!
Эрнест Яковлевич задумался. Действительно, Лев Толстой какого-то там Козленко уж точно слушать не стал бы.
– Ну, вы, батенька, хватили! – растерянно улыбнулся режиссер. – Лев Толстой! Тот, конечно… талант, признанный мастер слова. Нашли с чем сравнивать!
– Дайте сюда! – подпрыгнул драматург как ужаленный. – Я порву эту бездарную пьесу, раз она недостаточно хороша для вас!
Он схватился за папку со сценарием, которую Козленко держал в руках, и принялся тянуть ее к себе. Режиссер не выпускал. Не хватало еще порвать пьесу! Илларион окончательно рехнулся.
– Принесите воды! – завизжал Эрнест Яковлевич, защищая папку с пьесой своим тщедушным телом. – Скорее!
Господин Гусаров продолжал наступать, а Козленко – пятиться, опешив от такого напора. Он никогда не видел писателя в ярости, и это зрелище почти парализовало его.
Один из осветителей схватил со стола графин с водой и вылил ее на голову Иллариона. От неожиданности драматург выпустил папку; Козленко с торжествующим воплем отскочил от него и побежал вон из зала. Господин Гусаров фыркнул, отряхнулся, оттолкнул осветителя и ринулся следом.
Актеры, затаив дыхание, следили за тем, как развиваются события. Они диву давались, что произошло с робким и заискивающим автором. Взбесился человек! И то правда, «папочка» его достал своими придирками.
Тем временем Гусаров ломился в кабинет режиссера. Тот захлопнул дверь, но был не уверен, что этого достаточно. Уж больно писатель рассвирепел. А люди в состоянии аффекта способны на все что угодно.
– Откройте немедленно! – требовал Илларион, толкая дверь плечом. – Отдайте мне мою пьесу! Я больше не желаю иметь с вами дела! Вы… жалкий завистник, который пытается унизить автора. «Кувырок вперед» слишком хорош для вас! Я отнесу его в другой театр, где меня смогут оценить по достоинству.
«Вот оно что! – думал Козленко, подтаскивая письменный стол к двери. – Я правильно догадался: Иллариона переманили! Кто же эти бандиты?»
Он уже забыл, как неоднократно внушал драматургу, насколько тот непрофессионален и какие негодные у него тексты. Выходило, что Козленко делает величайшее одолжение, ставя в своем театре отвратительные, скучные и бессодержательные пьесы Иллариона Гусарова. Отчасти режиссер так и думал, но… его авангардный театр процветал, привлекал зрителей, и спектакли имели успех. Значит, не так уж плох автор…
– Я увеличу ваши гонорары! – крикнул через дверь Козленко. – Вдвое! Вас это устроит?
– Ха-ха-ха! – саркастически расхохотался Гусаров. – Плевал я на ваши подачки! Подавитесь вы ими, милейший Эрнест! Меня ждет большое будущее. Я вообще не собираюсь больше писать пьес. Мне надоело играть в массовке. Я хочу выходить на сцену главным героем. Вы слышите, Козленко? Главным героем!
«Он рехнулся, – подумал режиссер. – Спятил! Наверное, от водки. Или съел чего-нибудь. Надо вызвать „скорую помощь“».
Козленко метнулся к телефону и набрал номер «скорой».
– Алло! Алло! – возбужденно взывал он. – Приезжайте немедленно! Человеку плохо…
– Что с ним? – спросил равнодушный женский голос.
– Он… дверь ломает…
– Вызывайте милицию! – без тени волнения посоветовал голос, и в трубке раздались гудки.
– Девушка! Девушка! – заорал Козленко, вздрагивая от каждого удара в дверь. – О, черт! Дура!
Он снова набрал номер «скорой».
– Прекратите хулиганить! – раздраженно сказала дежурная и положила трубку.
За дверью послышалась громкая возня и крики Иллариона.
– Вы мне надоели! – вопил он. – Я ухожу! Покидаю вас в вашем невежестве. Меня ждет работа. Настоящая работа! Прощайте!
Наступила тишина. Некоторое время Козленко прислушивался, но за дверью все смолкло. Шаги Иллариона отдалялись, и, наконец, хлопнула дверь в фойе театра. Как режиссер ни напрягался, больше из коридора не донеслось ни звука. Он еще подождал минут десять и начал осторожно отодвигать стол. Выглянув в щелку, Эрнест Яковлевич убедился, что коридор пуст.
Спустя час господин Гусаров вернулся в свою квартиру, которая теперь показалась ему убогой и безвкусно обставленной. Авангардный стиль совершенно не нравился писателю, и он убедился, что плясал все последние годы под чужую дудку. Но с этим покончено! Он знает, что шедевр уже зреет в его воображении и осталось буквально несколько дней, чтобы начать писать потрясающий роман. Это будет триумф его таланта, апофеоз его непризнанного творчества. Все ахнут! Особенно Козленко.
Илларион вдруг понял, что злость на режиссера прошла, исчезла бесследно, испарилась. Его мысли занимало совершенно другое – то новое и неизведанное, что снизошло на него той благословенной ночью, полной загадочного и тревожного мерцания звезд, летнего ветра и запаха фиалок…
Писатель зевнул. Захотелось спать. Хотя он так рано никогда не ложился, сил бороться со сном не было. Господин Гусаров еще успел снять туфли и добраться до дивана, прежде чем Морфей окутал его своим туманным покрывалом. И сразу на все вокруг опустились ночь и тишина…
Иллариону снились звездные скопления, инопланетные корабли, какие-то газовые туманности, кометы, метеоритные дожди и далекие галактики. Ведь он должен написать обо всем этом чуждом ему мире так, как будто сам видел и переживал подобное. Иначе ничего не получится.
Утром господин Гусаров никак не мог сообразить, где он находится. Он моргал глазами, вертел головой из стороны в сторону, потом сел и уставился в окно. Форточка была открыта, и через нее доносились воробьиное чириканье, шум машин и трамваев, чьи-то крики. Рядом с домом строили большой магазин, и крики раздавались оттуда. Что-то сгружали, высыпали, переносили с места на место… Илларион как бы раздвоился: он был одновременно и во сне, и наяву. Глаза его отражали привычный, знакомый ему мир, тогда как внутри себя он продолжал видеть черные космические дали, полные чужих солнц и планет, какие-то размытые образы незнакомых существ…
«Что же я сижу? – с отчаянной решимостью подумал он. – Ведь так я все забуду! Мне немедленно надо встать, идти и записывать, записывать…»
Пошатываясь, Гусаров поднялся – не умываясь, не напившись по своему обыкновению чаю, – включил компьютер, придвинул к себе клавиатуру и… с ужасом осознал, что все напрочь вылетело у него из головы. Никаких картин, никаких образов не осталось. Словно кто-то неведомый, могучий и страшный взял и запросто стер все, что не положено знать простому смертному с планеты Земля.
Илларион мгновенно покрылся холодным потом. Не может быть! Он же видел! Он же… Его пальцы сами собой легли на клавиатуру и легко защелкали по клавишам. Перед глазами писателя все мелькало, гудело и кружилось. Подчиняясь неистовому и непреодолимому ритму, он работал несколько часов кряду, пока в изнеможении не опустил руки. Все… Оказалось, что он успел написать две главы нового романа. Читая текст, Гусаров не верил своим глазам. Неужели это вышло из-под его пера? Так вот как создаются шедевры!..
Глава 4
Что такое «ничто»? Как передать словами его неуловимую суть? То, что люди называют разумом, не может сделать этого. Разум мыслит по-иному, он задает вопросы и ищет на них ответы в глубинах своего опыта. Он не привык постигать неразрешимое. Что есть спящий импульс, великий и могущественный, с безграничным потенциалом? Что такое полная, абсолютная пустота, из которой вдруг является нечто – творение, удивляющее самого создателя?
Ничто обретает форму. Оно хочет быть. Оно хочет воспринимать: нежнейшие краски, случайно сложившийся узор, мощный вихрь страстей. Оно пробует. Оно любуется. Оно хочет действовать… Оно отказывается от своего единства, расцветая, наполняясь разнообразием.
Бесконечные сочетания форм и красок, вспышек и мерцаний, яркости и мрака – всему этому надо дать имя. Закрепить в виде символов, иначе неопределенность сотрет чудесные явления с лица темноты.
Существа, именующие себя людьми, называют свой мир Вселенной…
Эльсиния – так называют материальную вселенную иные существа.
Фарий иногда ощущал ностальгию по пустоте, отсутствию всего и вся. Это великое Ничто жило в нем, напоминало о себе. Теперь все немного по-другому. Но возможность вернуться в безмятежное лоно покоя есть всегда. Великое Ничто может принять, может отпустить. В этом Фарий привык черпать свою силу. Что бы ни происходило.
Ранняя Вселенная, зародившаяся в первозданной пустоте, формировалась и росла. Расширяясь, она стремительно разлеталась во все стороны, создавая пространство. Жизнь в царстве материи быстро обрастала событиями. История развития одной из первых цивилизаций началась в Кольце Аллоиса – системе образованных в пространстве планет.
Фарий вспомнил Осиан-айо, и жгучая волна разлилась внутри него. Оси была нежна и прекрасна, словно дуновение ветра, напоенного ароматом цветов. Как у него хватило сил оставить ее? Он и сейчас продолжал слышать ее зов из необозримых далей.
Фарий знал, что Осиан-айо тоже слышит его в своих снах, где боль от разлуки с любимым существом неотступно терзала ее.
Она стояла у края черной дымящейся бездны и, как и Фарий, слышала непрерывный, льющийся из глубин Эльсинии, полный невыразимой тоски зов, который не давал ей возможности погрузиться в спасительное забытье. Великое Ничто не принимало ее, ибо этот голос был для нее дороже покоя и благополучия, которые обещал безмятежный вечный сон. Здесь, на краю двух миров, она потеряла Фария. Здесь она будет ждать его, сколько понадобится.
Измученная горестными мыслями и тревожными предчувствиями, которые, как ей казалось, сочились из темного провала в неизвестность, она решилась на отчаянный шаг: бросилась в черноту, навстречу льющемуся голосу, и… проснулась. Вокруг нее все изменилось. Осиан-айо парила среди теплых сиренево-фиолетовых перламутровых потоков, которые извивались и щекотали ее, струясь по коже и заставляя вздрагивать с непривычки.
«Что это? – подумала она. – Продолжение сна? Как я не похожа на себя!»
Осиан-айо распахнула огромные, изумрудные глаза, пошевелила длинными тонкими пальчиками, дотронулась до пышных золотистых волос, окутывавших ее нежно-розовое тело. То и дело она замирала от новых непривычных ощущений.
– Как долго я спала здесь? – недоумевала Осиан-айо.
Она ничего толком не успела сообразить, как впереди появилась ослепительно-белая точка, которая стремительно разрасталась и превратилась в сверкающий шар. Из его недр к Осиан-айо протянулся светящийся коридор с объемным проходом. Она осторожно потрогала ногой пол коридора. Он оказался мягким и прохладным, из глубины веяло свежестью.
Осиан-айо уже шла по проходу, когда в ней появилась уверенность, что она очень скоро увидит Фария. Оглядываясь по сторонам, Осиан-айо вошла внутрь шара.
Она находилась в просторном помещении со множеством разнообразных предметов. Вокруг нее все было молочно-белым, полным сверкающей пыли, струящейся в воздухе. Осиан-айо сделала несколько неуверенных шагов. Ей пришлось упереться руками в большой черный квадрат, встроенный в серебристую стену. Внезапный толчок заставил ее насторожиться.
Вдруг черный квадрат в стене громко щелкнул и вспыхнул бесчисленными голубыми точками. Осиан-айо подскочила от неожиданности и уставилась на него. Яркие искрящиеся точки быстро сбегались к центру, складываясь в замысловатый узор. Посредине квадрата образовался знакомый ей символ – сложная спираль, по форме напоминающая изгиб лиры. Их с Фарием знак. Он где-то здесь, рядом! Волнение, охватившее Осиан-айо, кружило голову и лишало сил.
– Фарий! – позвала она.
– Вы находитесь на борту космического корабля «Слатар», – раздался в ответ голос из динамиков.
«Космический корабль! – без особой радости подумала Осиан-айо. – Фарий обожает такие игрушки. Это из-за них мы расстались».
«Слатар» беззвучно плыл в пустоте космоса, похожий на маленькую ослепительную звездочку. Он направлялся к Кольцу Аллоиса…
Илларион Гусаров, перечитав написанное, удовлетворенно вздохнул. Отлично получилось! И почему он раньше не увлекался космическими приключениями? Это так интересно, и людям нравится. Не то что пьесы для авангардного театра, наподобие «Кувырка вперед». Такое далеко не каждому придется по вкусу.
Писатель выключил компьютер и отправился спать.
Ксения просыпалась рано и сразу подходила к окну, встречать восход солнца. Сначала край неба на востоке становился чуть зеленоватым, потом медленно светлел и приобретал прозрачность; на нем появлялись нежнейшие оттенки сиреневого, переходящего в розовый. На горизонте загоралась ослепительная золотая полоса, которая все разрасталась и разрасталась, предвещая малиново-красный шар дневного светила. Ксении никогда не надоедала эта захватывающая дух, величественная картина.
Эд вставал поздно и бегал по квартире как угорелый, собираясь на работу. Он подшучивал над сестрой, называя ее то «ночной совой», то «лунатиком», то «спящей красавицей». Имелось в виду, что Ксения по ночам бодрствует, а днем спит на ходу, витая в своих грезах. В сущности, Эд не был таким уж злым – просто они оказались совершенно не похожими друг на друга. У них с детства было все разное – игрушки, книги, поведение, друзья, интересы. Эд рос непоседливым и хулиганистым мальчиком, а Ксения – сумрачной тихоней. Так, во всяком случае, ее называла бабушка Юли Горячевой Мария Ефимовна, которая опекала их с Эдом. Родители вечно мотались по стройкам; их редкие приезды домой превращались в праздник, а будни Ксения, Эдик и Юля проводили с Марией Ефимовной. Квартира Горячевых была этажом ниже, и дети росли как одна семья. Ксения считала Юлю своей сестрой, а Эд был общим братом. Спустя несколько лет Горячевы купили себе квартиру в центре и переехали. Ксения чувствовала себя одиноко, она почти ушла в себя и полностью отдалась увлечению рисованием. Живопись могла заменить ей многое, но не все. Ксения скучала. Она любила бродить одна по ботаническому саду или по набережной Днепра, глубоко погрузившись в свои мысли. Природа немного возбуждала ее, увлекая своими красками, запахами, шумом и движением.
Вообще, жизнь Ксении с самого начала оказалась непонятной и странной. Ксения родилась, а у мамы не было молока, и ребенка выкармливали искусственно. Потом девочка долго училась ходить, так что все с ног сбились, и врачи, и родители. Ксения смогла ходить и бегать только в четыре года, и сразу появилась новая проблема.
– Она все еще не разговаривает! – волновалась мама. – У меня родился немой ребенок! Витя! У тебя были в роду немые?
Виктор Анатольевич Миленко, инженер-строитель, коренной киевлянин, у которого вся родня отличалась здоровьем и долголетием, только разводил руками.
Ксению снова повели на обследование. Никакой патологии в развитии обнаружено не было, но… с речью у девочки не ладилось. Она все слышала, все понимала, а разговаривать не могла. Пришлось прибегнуть к помощи логопедов. Наконец к шести годам Ксения заговорила. Какое облегчение испытали супруги Миленко! Они договорились с Горячевыми и вместе уехали в Казахстан, на строительство какого-то промышленного гиганта.
Ксения тряхнула головой, прогоняя воспоминания. Лучше смотреть на красное солнце, выползающее из-за горизонта, на редкие облака, на крыши домов и деревья, окутанные розовой дымкой.
– Опять не спишь? – хрипло спросил Эд.
Он встал рано, потому что собрался на рыбалку. Сестра раздражала его своими ночными бдениями. Лучше бы завтрак приготовила. А то стоит – восходом любуется. И как только не надоест каждый день одно и то же?!
– Иди сюда, – откликнулась Ксения. – Посмотри, какое солнце малиновое!
– Мне что, делать нечего? – возмутился Эд. – Какого черта? Собери мне поесть чего-нибудь.
– Сам собирай, – лениво ответила она.
– Где мои удочки?
– Откуда я знаю? Ищи.
Вот и весь разговор. И как только такая женщина надеется жить дальше? Кто ее будет терпеть? Неудивительно, что она до сих пор не замужем.
Сам Эд уже успел и жениться, и развестись. Жена Таня постоянно пилила его, требовала то одно, то другое, деньги все норовила отобрать. А если Эд приходил домой немного навеселе, то затевала страшный скандал. Куда такая жизнь годится? Пришлось вернуться в квартиру родителей и продолжать жить с Ксенией. Она, конечно, тоже не подарок, но с Таней не сравнить. Сестра хоть денег у него не просит и не ругается по всякому поводу.
Эд любил поесть, выпить и поспать. Последнее особенно удивляло Ксению.
Она не понимала, как люди могут спать по восемь-десять часов. Ей удавалось заснуть на три-четыре часа, и это она считала большим достижением. В детстве Ксению то и дело таскали по врачам, пытаясь выяснить природу ее загадочного заболевания. Эпопея с мнимой бессонницей была уже третьей по счету и длилась почти год, пока родители жили в Киеве. У них бывали в промежутках между разъездами такие «отпуска», которые они старались проводить с детьми – гуляли с Ксенией и Эдом по городу, возили их на днепровские пляжи, в театр. Словом, развлекали как могли. А потом опять уезжали на какую-нибудь стройку.
– Что у тебя с Андроном? – спросил Эд, прерывая поток ее воспоминаний.
– У меня? Ничего, – рассеянно ответила Ксения.
Она поставила кипятиться воду для кофе и теперь смотрела, как появляются пузырьки. Больше всего в жизни ей нравилось наблюдать за самыми простыми вещами: как кипит вода, идет снег или течет река. Она не переставала удивляться этим, казалось бы, обычным вещам и забавляться ими.
– Как ничего? – опешил Эд. – Он на тебя глаз положил. Ухаживает! На машине возит, цветы дарит!
– Ну и что?
– Ты, девка, совсем ополоумела! – возмутился Эд. – Ты хоть знаешь, кто такой Андрон?
– Бандит, – пожала плечами Ксения. – А ты у него в услужении.
– Замолчи! – Голос брата сорвался на крик. – Что ты в этом понимаешь? Что ты вообще понимаешь в жизни? Дура! Тебе уже скоро тридцать стукнет. Ты кого ждешь? Принца на белом коне? Так рыцари все вымерли, причем давно. Пора бы уже знать.
– Мне твой Андрон не нравится! – сердито сказала Ксения. – Я его боюсь.
– А кто тебе нравится? Кто? Был такой хоть один? – завопил Эд, вне себя от злости.
Он благоговел перед Андроном и во всем старался подражать ему. У Эда только-только наметилась дружба с шефом. А эта дура могла все испортить. Вряд ли Андрон будет в восторге, если сестра не захочет с ним встречаться. О таком исходе лучше не думать.
Ксения мало интересовалась мужчинами. Или это они не обращали на нее внимания? Трудно сказать. Эд понимал только простые вещи. Сложности ставили его в тупик.
– Что молчишь? – зло спросил он сестру. – Язык проглотила? Чем Андрон плох? Денег у мужика полно, квартира есть, машина. Чего тебе еще надо? Может, ты в монастырь собралась? Так иди!
– Почему я должна идти в монастырь?
– А что тебе делать среди нормальных людей? Дразнить их? Водить за нос?
– Ты намекаешь…
– Я говорю тебе прямо, Ксения, что с Андроном шутить не стоит! – заявил Эд. – Это добром не кончится. Он привык брать то, что ему понравилось. Не согласишься по-хорошему, пожалеешь!
Ксения опустила голову. Она и сама думала точно так же. Андрон не из тех мужчин, которые отступают. Может, ей уехать куда-нибудь?
– Кофе готов, – сказала она и вышла из кухни.
Эд налил себе кофе в большую чашку и бросил туда три ложки сахара. Он любил сладкое. Обжегшись, он чертыхнулся. Ну почему Ксения такая бестолковая? Будь она поласковее с Андроном, тот бы предложил Эду что-нибудь более солидное, чем торговля с лотка. Сделал бы его завмагом, к примеру. А так Андрон злится на Эда из-за сестры. Будто он может повлиять на нее, но не хочет. Попробуй договорись с такой упрямой ослицей, как Ксения. У любого терпение лопнет!
– Дура! – буркнул Эд, отодвигая чашку. – Идиотка! Из-за нее у меня будут неприятности. Андрон не простит. Хоть из города беги!
– Ты что-то сказал? – крикнула сестра из комнаты.
– Нет! Тебе послышалось.
Эд схватил приготовленный с вечера рюкзак, удочки и вышел из квартиры, хлопнув дверью. Ксения бесила его своим непонятным упрямством. Что она из себя строит? Ведь ей не пятнадцать лет! Они с Юлькой вечно обсуждали мужчин, смеялись над ними, вот и засиделись в девках. Юля хоть вовремя одумалась, вышла замуж, а Ксения все прикидывается непорочной девой. С каким удовольствием он бы заехал ей по уху! Но так нельзя. Андрон наверняка не похвалит за такое самоуправство. Взял бы да сам всыпал ей как следует! Бабы это лучше понимают, чем галантные разговоры.
Ксения осталась одна и с облегчением вздохнула. Эд ужасно утомлял ее. Она подошла к зеркалу и посмотрела на себя. В среде художников ее считали красавицей, но сама она так не думала. Ее сравнивали с мадонной с картины Лукаса Кранаха, известного мастера немецкого Возрождения.
– Ничего общего, – вздохнула Ксения, придирчиво осматривая себя.
Она немного лукавила. Золотисто-рыжие волосы, волнистые от природы, обрамляли ее круглое, широкоскулое лицо. Необычный разрез глаз придавал взгляду загадочность и очарование; ее глаза меняли свой цвет в зависимости от освещения, и казались то фиалковыми, то зелеными. Губы были крупные, красиво очерченные, с мягким, чувственным изгибом. Нежная линия подбородка подчеркивала стройную шею. Фигура у Ксении не отличалась худобой, но все формы гармонично сочетались – полная грудь, тонкая талия, чуть широковатые бедра и стройные ноги. В общем, сходство с женщинами Возрождения прослеживалось.
Кранах любил писать роскошные, холеные тела придворных дам и вельмож. Большую часть своей жизни он провел при дворе саксонских князей в Виттенберге, создавая множество парадных портретов. Важные герцоги в шитых золотом одеждах, кокетливые красавицы, ученые, погруженные в раздумья, смотрели с его полотен, как будто и не было четырех столетий.
Ксения не очень хорошо понимала окружающих ее людей, а вот те, кто жил давно, производили на нее благоприятное впечатление. Они никуда не торопились, ничего от нее не требовали. Они жили на холстах особой, размеренной жизнью, не похожей на повседневную суету…
Зазвонил телефон, и сердце Ксении сжалось от тревожного предчувствия.
– Это квартира Миленко? – спросил незнакомый мужской голос.
– Да.
– Мне нужна Ксения Викторовна. Это вы?
– Я.
Ксении все больше становилось не по себе. По телу побежали мурашки озноба.
– Меня зовут Егор Иванович, – представился незнакомец. – Я хочу поговорить с вами об Андрее Якимовиче.
Все сегодня хотят поговорить с ней об Андроне! Ксения глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.
– Хорошо. Я вас слушаю.
– Не по телефону. Вы можете выглянуть в окно? Моя машина стоит у вашего подъезда. Проедемся немного, позавтракаем вместе.
Ксения посмотрела из окна вниз. Темный автомобиль с приоткрытыми дверцами вызвал у нее безотчетный страх.
– Я не хочу, – сказала она. – Не люблю чужие машины.
– Андрей умер, – слишком спокойно произнес Егор Иванович. – Я его близкий друг. Прошу вас, Ксения, уделите мне пару часов. Это важно.
Глава 5
Юлия и Филипп Чигоренко большую часть времени жили в загородном доме. Он был слишком велик для троих – просторный, двухэтажный, с высокими полукруглыми окнами и декоративными арками на фасаде. Вокруг дома зеленели подстриженные лужайки, две клумбы у входа были засажены резедой и настурцией. Вдоль забора цвели вьющиеся розы, белая и красная. Гараж находился в цокольном этаже, так же как и подсобные помещения, а весь участок был оборудован для отдыха. Никаких грядок с петрушкой, никакого огорода – лишь несколько молодых кустов сирени и пара вечнозеленых растений у ворот.
Филипп наконец смог осуществить свою мечту – построить за домом беседку, внутри которой стояли стол, стулья и скамейки вдоль увитых виноградом стенок. Рядом с беседкой устроили качели и гамак для мальчика.
Дорога, которая вела к дому, дальше уходила вверх, к большому селу. По бокам ее лежали поля с пшеницей, обочины заросли подсолнухами, цикорием и васильками. Вокруг стояла тишина, нарушаемая только мычанием коров и собачьим лаем, доносившимися из села, да шумом ветра в липовых посадках.
Поздней осенью семья Чигоренко перебиралась в киевскую квартиру, а в доме оставалась тетка Ганна, которая исполняла обязанности садовника и экономки.
Пока до осени было далеко, Ганна жила вместе с хозяевами, прибиралась в комнатах, готовила борщ и вареники, пекла пироги и сидела с мальчиком. Вся эта работа казалась ей сущей безделицей по сравнению с колхозной фермой, на которой она вкалывала всю свою сознательную жизнь. Да еще держала свою скотину, птицу, огород, что взглядом не окинешь.
Ганна была женщина одинокая, старательная и работящая. Когда сельский голова вызвал ее в контору и спросил, не хочет ли она в домработницы к господину Чигоренко, Ганна сразу согласилась. Хоть какое-то разнообразие! Да и Филипп ей понравился – вежливый, степенный мужчина, и одет чисто. Первые деньги, полученные на новой работе, привели Ганну в растерянность.
– Что, мало? – спросил Филипп, глядя на ее взволнованное лицо.
На самом деле Ганна привыкла жить в селе на копейки и никогда не держала в руках такое огромное, по ее понятиям, количество денег. Постепенно она привыкала и к хозяевам красивого дома, и к новой зарплате. Она жила у Чигоренко на всем готовом и тратить деньги было некуда, поэтому Ганна откладывала их «на черный день».
Она вставала раньше всех, когда издалека доносились крики голосистых сельских петухов, выходила во двор, приводила там все в порядок и возвращалась в дом, готовить завтрак. Обычно это были оладьи или яичница, холодное мясо, сок и кофе. Варить кофе Ганну научила сама хозяйка, Юлия Марковна.
– Называйте меня просто Юля, – говорила она.
Но Ганна не решалась. Она только кивала головой и продолжала величать Юленьку по имени-отчеству. Филипп Алексеевич и вовсе вызывал у Ганны священный трепет. Один Лешенька, хозяйский сынок, казался ей близким и родным человечком, которого она с удовольствием купала, кормила и водила за ручку в поле, где они собирали колоски и разноцветные, душистые букеты цветов.
Сегодня Ганна встала, как всегда, с петухами. Во дворе валялся забытый мальчиком мяч. Небо было затянуто тучами, которые медленно плыли в сторону села. В воздухе свежо пахло сеном и влагой. «Дождь будет», – подумала Ганна. Она подняла мяч и отнесла в дом.
На кухне, оборудованной по последнему слову техники, было тепло, на плите уже закипала вода для кофе. Ганна до сих пор с опаской относилась ко всем этим тостерам, кофеваркам, миксерам и грилям. Она с трудом запомнила их названия, но пользоваться так и не научилась: боялась сломать дорогие вещи. Юлия Марковна посмеивалась над ней:
– Как же ты, Ганна, на ферме работала? Коров не боялась?
– Коровы – другое дело, – степенно отвечала Ганна. – Они слухаются.
А в общем, жизнь у Чигоренко ей нравилась. Работа была легкая, хозяева приветливые, мальчик не баловной и ласковый. Ганна терпеть не могла непослушных детей, которые везде лезли, хулиганили и огрызались.
Кофе получился отличный, в меру густой и с пенкой, как велит Юлия Марковна. Ганна аккуратно нарезала мясо, достала из холодильника сливки, масло и сыр. Она поставила еду на стол и села, подперев рукой щеку.
Первым спустился Филипп, уже чисто выбритый и одетый. Он никогда один не завтракал, ждал жену. Юленька выпорхнула из спальни и легко сбежала со второго этажа вниз. Она будет одеваться потом, когда проводит мужа. Ганна уже знала все подробности их утреннего ритуала.
Супруги поцеловались, а Ганна деликатно отвернулась. Она считала такое поведение неприличным. Отношения Филиппа и Юли не переставали удивлять ее и вызывать странное, неуемное любопытство. В селе Дубки, где она родилась и выросла, ей такого видеть не приходилось. Мать с отцом никогда не проявляли друг к другу не то что ласки, а обычного участия. Они с утра до поздней ночи тяжело работали, вваливались в хату измученные, едва доползали до кровати и засыпали. Их мощный храп казался Ганне главным признаком семейной жизни. Утром мать начинала греметь чугунами, будила дочку, отправляла ее кормить скотину, кур, гусей. Потом все вместе садились за стол. Картошку с салом ели молча, запивали молоком. Отец, если что не так, мог и кулаком заехать. По воскресеньям он уходил пьянствовать с мужиками, а потом долго орал, ругался и гонял жену. Случались и драки. Маленькая Ганна лежала на печке, замирая от ужаса, что ей когда-нибудь тоже придется выходить замуж, допоздна гнуть спину в огороде, таскать мешки с картошкой и буряками, прятаться от пьяного мужа в сарае или у соседки, такой же несчастной бабы. Это приводило ее в отчаяние. Может быть, она еще тогда решила, что лучше жить одной. По крайней мере никто не будет ее лупить и оскорблять.
Когда Ганна подросла, к ней сватался соседский парень, Петро. Потом она приглянулась колхозному агроному. Мать долго уговаривала ее подумать, ведь годы идут, а женихов в селе раз, два и обчелся. Но Ганна упрямо отказывалась. Зачем ей такое счастье? Хватит, от отца натерпелась. Большое хозяйство, с которым без мужика не сладишь, ей ни к чему, а с маленьким она и сама справится. Небось, как-нибудь себя прокормит.
Так и прошла ее жизнь в девках, о чем она ни разу не пожалела. Замужние подружки прибегали к ней жаловаться, плакали, рассказывали о болезнях детей, пьянках мужиков, изменах, драках, показывали синяки и ссадины. Ганна тихо радовалась, что живет себе спокойненько и горя не знает.
У Филиппа и Юли все было по-другому. Ничего похожего на тот кошмар, каким Ганна представляла себе брак. Филипп Чигоренко поразил Ганну с первого взгляда, еще тогда, в сельсовете. Такого красивого мужчину ей до сих пор видеть не приходилось. Разве что по телевизору. А в жизни… Даже самые привлекательные сельские мужики и парни не шли с Филиппом ни в какое сравнение. Рослый, широкоплечий, черноволосый, со смуглой кожей и гладким, выразительным лицом, на котором выделялись синие глаза, он показался ей чуть ли не заморским королевичем. К тому же господин Чигоренко был спокоен и вежлив, и это окончательно покорило Ганну.
Она не могла поверить, что люди живут бок о бок, день за днем, не ругаясь и не затевая безобразных скандалов. Кроме того, Филипп заботился о своей жене, дарил ей цветы и подарки, обнимал, целовал и лелеял так, словно она была хрупким драгоценным созданием. Он уступал Юле лучшее место, подавал стул, помогал одеваться и провожал ее таким взглядом, что Ганна невольно краснела. На нее никто так не смотрел.
– Ганна, ты здорова? – спрашивала время от времени Юлия Марковна, заставая домработницу в оцепенении, с неподвижным, отсутствующим взглядом.
Та вздрагивала и начинала оправдываться певучей скороговоркой, как все жители села Дубки.
– У тебя очень красивая и мелодичная украинская речь, – улыбалась Юля. – Но все же о чем ты так задумываешься?
Ганна действительно начала часто думать о своей жизни, чего с ней раньше не бывало. Думать она невзлюбила еще в школе. У нее начинала болеть голова, как только она переступала порог классной комнаты. С трудом закончив восемь классов, Ганна с облегчением вздохнула. Лучше она будет полоть грядки и пасти коров. Жители Дубков относились к жизни просто, не пускаясь в рассуждения и не давая воли мыслям. И только оказавшись в доме у Чигоренко, Ганна увидела, что жизнь может быть совсем другой.
– Ганна, ты опять задумалась? – засмеялась хозяйка. – Филипп Алексеевич ушел, а ты даже не попрощалась с ним.
– Вы все шутите! – рассердилась Ганна. – Вон, дождь пошел. Филипп Алексеевич, как всегда, зонтик дома оставил.
– Ничего, он на машине.
Читать бесплатно другие книги:
